Дом Жанны стал гостеприимным кровом для ее сестер, вышедших замуж в провинции, Они заезжали сюда от поезда до поезда, стараясь, чтобы их посещения совпали с распродажей белья или с проповедью известного проповедника. Чаще других приезжала в Брюссель посоветоваться с врачом Зоэ.
Иногда, словно нехотя, она приглашала Фернанду погостить несколько дней в А. Семья Юбера, давно уже поселившаяся в лоне этого мирного фламандского пейзажа, прославилась благодаря скульптору XVIII века, чьи ангелы и богородицы украшали немало алтарей и церковных кафедр в австрийских Нидерландах. Маленький замок радовал глаз; на некотором расстоянии от него располагались деревня и добрая старая церковь. В пять часов утра летом и в шесть утра зимой меланхолическая Зоэ отправлялась к ранней литургии. Каждое утро, уже положив руку на ручку двери, она оборачивалась в сторону прихожей, чтобы издали дать горничной, которой надлежало «убирать гостиную», различные наставления относительно мелочей, которые та должна сделать к возвращению хозяйки. Зоэ было известно, что обычно Сесиль (так звали горничную) в это время прокрадывается в спальню на втором этаже, ибо час обедни для Юбера был часом любви. Но патетическая комедия каждое утро разыгрывалась заново, чтобы отвести глаза кухарке и ее подручной, которые были сообщницами Сесили, и маленькой Лоранс, которая спала в детской и в свои восемь‑девять лет все прекрасна знала. Затем, одетая по городскому, в шляпе и перчатках, Зоэ, воплощенное смирение, слегка усталая, но полная достоинства, отправлялась к обедне.
Семейная жизнь расстроилась, однако, лишь после кончины их второго ребенка, сына столь желанного, но умершего в младенчестве. Благочестивая Зоэ смиренно покорилась воле неба; простодушный Юбер сыпал проклятиями, стучал кулаком по столу, объявил, что никакого Бога нет, и укоры перепуганной жены только еще больше его разъяряли. Не знаю, в это ли именно время встало между ними смеющееся личико Сесили; во всяком случае, если, как показывает вышеописанная сцена, хорошенькая горничная и принадлежала какое‑то время к домашней прислуге, она недолго оставалась в этом подчиненном положении и вскоре стала хозяйкой собственного дома в деревне. Сговорчивый отец этой признанной любовницы был небогатым разорившимся пивоваром, которому зять с левой руки помог выбраться из затруднения. Пивовар был радикалом, возможно, даже масоном и потому презираем приличными семьями. Эта среда повлияла на Юбера, и так уже возмущавшегося тем, что приходский кюре вмешивается в его семейные дела. В один прекрасный день читатели местной газеты, придерживавшейся передовых взглядов, узнали, что известный землевладелец, г‑н Юбер Д. согласился стать председателем антиклерикального клуба – эту информацию сопровождали яростные нападки на духовенство. Зоэ приложила все старания, чтобы вернуть Юбера если не себе, то Богу, что довершило их разрыв.
Супружеская любовь дала, однако, еще несколько слабых вспышек. В 1890 году дети г‑на де К. де М. вступили в Сюарле в права наследства, и Зоэ получила сразу свою долю и отцовского состояния, и того, что завещал Луи Труа и что до сей поры не было поделено. Юбер немедля продал земли в Эно, чтобы купить другие, поблизости от А. – поступок безусловно расчетливый и увеличивший его престиж. На деньги жены он купил также ресторан посреди городской площади и пристроил туда племянниц Сесили. В течение нескольких лет, которые были окрашены эйфорией, вызванной этими легкими деньгами, у законной супруги родились двое сыновей, но вторые роды нанесли ей увечье, которое брюссельский гинеколог излечить не смог. На сей раз супружеская жизнь кончилась безвозвратно. Может быть, Зоэ и не сожалела об этом, разве что досадовала, что ее окончательное устранение развязало руки тому, что кюре в исповедальне назвал бы нечестием, иначе говоря, Сесили.
Зоэ удвоила свою набожность. Она каждый день исповедывалась и, чтобы не проделывать натощак путь в оба конца, завтракала в маленьком католическом кафе против церкви; хотя она с трудом изъяснялась по‑фламандски, ей случалось заводить разговор с арендаторами Юбера и обещать выхлопотать для них снижение арендной платы или отсрочку платежа, на которые по своей воле Юбер не согласился бы, так как, став свежеиспеченным радикалом, филантропом он не стал. Юбер довольно часто уступает просьбам жены и даже щедро снабжает ее деньгами на раздачу милостыни. Если во второй половине дня или вечером ожидается церковная служба, Зоэ возвращается в деревню, уделяя также время девочкам, готовящимся к конфирмации. Юбер большую часть времени проводит у Сесили или в ресторане ее племянниц, где дает свои охотничьи обеды. Там с местными вольнодумцами он распивает крепкое бельгийское пиво и, конечно, поносит священнослужителей.
Вряд ли Зоэ поверяла свои горести еще девственным ушам Фернанды. Но у девушки были глаза. Маленький замок пришел в полное запустение. Павшая духом Зоэ уже не давала распоряжений прислуге, большая часть которой к тому же не понимала по‑французски. Юбер иногда вмешивался в хозяйство, но потом устранялся. Он был учтив со свояченицей, которая несомненно угадывала в этом чудовище растерянного бедолагу. Лоранс, девочка с остреньким личиком, не по годам осведомленная в делах, о которых ей не следовало знать, громко барабанила на фортепиано в гостиной. Оба мальчика были еще в том возрасте, когда все дети – херувимы. Зоэ отдала их на попечение няньки: из‑за своего кашля она не всегда решалась ими заниматься.
Возможно, наблюдение за этой четой и другими ей подобными отбило у Фернанды охоту к тому, что было бы для нее традиционным решением: при деликатном посредничестве настоятельницы, приходского священника или какой‑нибудь матери семейства, вроде г‑жи Ирене, ей присватали бы отдаленного родственника, сына какого‑нибудь деревенского соседа или представителя хорошего общества Намюра. Но такое разумное устройство матримониальных дел, практиковавшееся многими поколениями, уже не подходило в 1893 году молодой особе, которой ее семейное положение давало некоторую свободу. Фернанда хотела чего‑то другого, хотя сама толком не знала, чего.
Ей оставалось одно – влюбиться в человека, который не помышлял ни о ней, ни в ту пору о браке вообще. Барон Г. (инициал мной вымышлен) принадлежал к новейшей денежной аристократии; его отец и дед сумели с выгодой для себя и для своих компаньонов провернуть несколько финансовых операций, за что были вознаграждены титулом. Молодой барон (не помню, как его звали) не отступил от семейной традиции – его считали большим ловкачом. Но при этом он был дилетантом‑коллекционером и меломаном. Он хорошо играл на органе и гордился тем, что принадлежал к числу способных учеников Видора11. Средства позволили ему приобрести прекрасный орган и оборудовать для него музыкальный салон во флигеле своего особняка. Думаю, что эта комната представляла собой нечто среднее между часовней и любовным гнездышком, как многие музыкальные салоны той эпохи с их витражами и диванами, покрытыми турецкими коврами. Быть может, там даже курили благовония.
Фернанда, которая любила музыку, хотя выучилась только бренчать на фортепиано, с упоением погрузилась в эту тепличную атмосферу. «О, дар гармонии, дар грусти и волнений, язык, что для любви когда‑то создал гений...». Это определение, соответствующее лишь определенному типу романтической чувствительности, по крайней мере в течение одного сезона, в точности совпадало с переживаниями Фернанды. Бах и Сезар Франк преображались для нее в нежный лепет. Барон Г. любезно продемонстрировал ей прекрасные переплеты своих книг и свои инкунабулы; она в них ничего не понимала, однако ее замечания показались барону менее глупыми, чем те, что он слышал от других светских дам и девиц. Впервые после «дяди Октава» Фернанда встречает мужчину тонкого, тактичного, из тех, кого уже начинают называть эстетами и которых она сама именует артистическими натурами. По правде сказать, барон не так красив, как ангелоподобный дядя – сказав, что у барона незначительная внешность, мы исчерпывающе опишем его облик. Мне хотелось бы предположить, что, отбросив семейные предрассудки, Фернанда, возможно, сама того не желая, влюбилась в представителя рода, который дал миру наибольшее число банкиров, пророков, меломанов и коллекционеров, но я ничего не знаю о предках барона Г.
В светском общении их отношения не пошли дальше нескольких туров вальса (барон хорошо танцевал, но не любил танцы); раз или два они ужинали друг против друга за маленьким столиком. Фернанда, скорее, умерла бы, чем призналась в своих чувствах, – в ту эпоху это было непростительным преступлением для влюбленной девушки, но ее молчание и красноречивые взгляды говорили за нее. Молодой барон, занятый делами и искусством, ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Он был рассеян, а может быть, осторожен. Много лет спустя он женился на совершенно бездарной и уродливой женщине, которую, по рассказам, во время беременности окружал репродукциями античных статуй и барельефов Донателло, и которая родила ему двух красивых детей. Но в течение двух зим Фернанда жила этой любовью или, как сказала бы Фрейлейн, этим пристрастием. Вечерами, убирая в комод или шкаф свои перья и меха, которые она, как и все ее современницы, не стеснялась носить, она, однако, отдавала себе отчет, что топчется или в лучшем случае танцует на одном месте. Ее жизнь бесцельна. Но в то же время безграничная тоска, наполнявшая ее сердце, возвышала ее в собственных глазах, превращая в своеобразную героиню романа, чьими бледными щеками и печальным взором она любовалась в зеркале.
Возможно, из‑за этой неудачи у Фернанды обострилась склонность к путешествиям, впрочем, мы видели, что это свойство было не таким уж редким у членов ее семьи. О том, чтобы уважающая себя девушка путешествовала одна, не могло быть и речи; путешествовать в сопровождении горничной или компаньонки уже считалось смелостью. Но Фернанда была совершеннолетней, у нее были собственные средства к существованию; ни Теобальд – по равнодушию, ни Жанна – по здравомыслию не стали чинить ей препятствия: у этой семьи были свои достоинства. Однако ни брат, ни старшая сестра не допустили бы, чтобы Фернанда отправилась в Париж, где только замужней женщине, да и то лишь если ее сопровождал муж, еще как‑то можно было появиться; не одобрили бы они и Италию, которая у всех северян ассоциируется с какими‑то смутными вожделениями. Зато на Германию можно было положиться вполне, и Фрейлейн, которой хотелось повидать родную страну, от чистого сердца расхваливала добродетель и чистоту нравов своих соотечественников. Жанна не однажды одалживала сестре свою незаменимую гувернантку, которую в таких случаях временно замещала какая‑нибудь особа, рекомендованная монашками. Таким образом, Фернанда несколько раз провела лето и осень в путешествиях по берегам Рейна и Некара, восхищаясь старинными городками, любуясь дрезденской Мадонной или античными статуями Мюнхенской глиптотеки, которые, впрочем, Фрейлейн находила непристойными, но прежде всего млея или хмелея от неиссякаемой музыки, которую, так сказать, источала Германия с ее оперными сезонами, ее концертами, музыкальными павильонами и ресторанными оркестрами.
Фернанда и Фрейлейн останавливаются в пансионах, рекомендованных путеводителями, – такие пансионы считались более благопристойными, чем гостиницы. Там они встречаются с интеллигентными людьми. В пансионах кишмя кишат будущие писатели, вечные студенты, иностранцы, жаждущие культурных впечатлений. Гедда Габлер, мельком взглянув на шедевры Пинакотеки, бегает по магазинам, пока добрейший Йорген Тесман12 делает выписки о домашнем производстве в Средние века; Тонио Крегер13 и Густав фон Ашенбах14 останавливаются здесь на несколько дней по пути в Италию или, наоборот, возвращаясь оттуда, и мечтательно вспоминают о неаполитанских ночах и венецианских сумерках; Освальд Альвинг15, встревоженный своими головокружениями, задерживается здесь на обратном пути в Норвегию, чтобы во Франкфурте или Мюнхене посоветоваться с хорошим врачом. Жажда путешествий в молодом сердце почти всегда – неизбежное следствие жажды любви: в каждом уголке пейзажа, у подножия каждой статуи Фернанда ждет, что появится один из тех утонченных героев, которыми изобилуют романы и сборники стихов. Мечтания эти довольно пресны, что не мешает им содержать нечто существенное – потребность в любви, которую Фернанда обволакивает флером литературы, и потребность в наслаждении, в которой она себе не признается.
В семейных пансионах, наверно, намечались бледные контуры идиллий, рождавшихся от одолженного или взятого для чтения томика, от прогулки в парке, куда любезный г‑н Икс предлагает проводить мадемуазель, или просто при виде какого‑нибудь молодого иностранца, который читает за соседним столиком и которого на другой день уже больше не увидишь. Однако преобладают в пансионах представительницы женского пола. Есть тут чопорные английские и американские мисс, отличить которых друг от друга можно разве что по акценту– они приехали сюда совершенствоваться в сольфеджио или в технике игры на фортепиано. Есть здесь и особы покрепче – нарочито небрежно одетые, они носят галстуки, а иногда и лорнеты и вызывающе равнодушны к собственному уродству или, наоборот, красоте. Они делают копии в музеях, рисуют обнаженную натуру, изучают драматическое искусство, а иногда распространяют социалистические брошюры. Раз‑другой какая‑нибудь взъерошенная девица, у которой в Скандинавии или Польше осталась добропорядочная семья, приглашает Фернанду в свою комнату, чтобы угостить ее вишневой водкой. Но крайний феминизм, решительные утверждения, что любовную мораль надо полностью перестроить, смущают барышню из Сюарле: она отнимает руку у молодой анархистки, которая нежно ее поглаживала.
Фернанда здесь так же одинока, как дома, в районе Исселя. Она замечает, что если нет особого сродства душ, явления редкого, люди сближаются и завязывают длительные отношения только, когда их роднит общая социальная среда, воспитание, сходные идеи и интересы и когда они говорят на одном языке. А Фернанда не пользуется жаргоном этих мимолетных знакомцев, более эмансипированных чем она сама. Ее существование в отличие от их жизни лишено смысла: она не совершенствуется в музыке, ей не быть поэтом или критиком искусства, она неспособна даже набросать акварель. Социальная несправедливость, которая терзает душу русской в крахмальном воротничке соседки Фернанды по этажу, в мире Фернанды – всего лишь общее место лозунгов бастующих рабочих, м‑ль де К. де М. вообще не понимает, как это у женщин могут быть политические убеждения. По где же ее место и что ей делать? Дела благотворительности, которыми Жанна советует ей заполнять зимние дни, предстают перед Фернандой в образе властных дам, типа полковых, которые шьют пеленки и журят матерей‑одиночек. Монастырь, который на смертном одре покажется ей лучшим выбором для ее дочери, в эту пору ее самое не соблазняет; Фернанду отпугивает суровость созерцательных религиозных орденов; мысль о том, что придется ухаживать за больными, вызывает в ней отвращение, она знает, что не сумеет его победить; одежда монашек ордена Святого сердца тоже не прельщает Фернанду – ничто из перечисленного ее жизнь не заполнит. Единственный выход – выйти замуж, хотя бы для того, чтобы не остаться во второсортном статусе непристроенной девицы. Но Освальд Альвинг и Тонио Крегер предложений не делают, подходящие партии появляются только во фраках в гостиных Брюсселя.
И все же Фернанда пережила свою немецкую идиллию. Однажды погожим сентябрьским днем они с Фрейлейн остановились в маленькой гостинице на краю Шварцвальда. Фернанда в одиночестве отправилась на далекую прогулку. Фрейлейн, страдавшая мигренями и к тому же неколебимо верившая в германскую добродетель, все реже сопровождала девушку во время таких вылазок. Гуляющих в тот день было мало, студенты, которые бродили по лесу, напевая, а иногда горланя песни Шуберта, разъехались по своим университетам. Мадемуазель де К. де М. шла по одной из тропинок, в разветвлениях которых запутаться невозможно, настолько густо размечены они синими и красными указателями. Наконец на одной из прогалин она села на скамейку из дерна. Наверняка у нее с собой по обыкновению была книга. Через некоторое время к ней подсел молодой лесничий в коротких штанах. Он был красив светловолосой красотой Зигфрида. Юноша заговорил с ней; он оказался не совсем простолюдином. Они обменялись банальными репликами – она назвала страну, из которой приехала, и объяснила, что очень любит Германию. Мало‑помалу они придвинулись друг к другу – простой красивый юноша очаровал Фернанду.
Он целует ее, она возвращает ему поцелуй, разрешает какую‑то ласку. Они позволили себе не очень много, но все‑таки Фернанда опустила голову на плечо мужчины, почувствовала исходящий от него жар и прикосновение его рук, предалась той жгучей нежности, которая переворачивает все существо. Отныне она узнала, что ее тело – не просто машина, предназначенная для того, чтобы спать, ходить, есть, не только манекен из плоти, на который надевают платье. Пленительная дикость леса переносит ее в тот мир, где нет ложной стыдливости, парализующей ее в семейном пансионе. А Фрейлейн снова отмечает, что свежий воздух идет на пользу мадемуазель.
Фернанда была слишком щепетильна, чтобы не поведать г‑ну де К. это незначительное приключение. Взгляды Мишеля на свободу незамужних женщин были самыми широкими: такого рода признание следовало делать лишь в том случае, если последствием встречи стало рождение ребенка, которого надо содержать или который мог однажды сделаться предметом шантажа. Признание Фернанды, которое Мишель счел глупым, его рассердило. Я уже говорила, что он упорно верил, будто все женщины, если не считать профессионалок и некоторых сумасшедших, до которых ему не было дела, начисто лишены какого бы то ни было зова плоти, они из одних только нежных чувств уступают пленившему их мужчине и в его объятиях познают только одну радость – возвышенной любви. И хотя собственный опыт Мишеля постоянно пробивал бреши в этом его представлении, он на всю жизнь сохранил его в тех недрах, где покоятся дорогие нам мнения, хотя им и противоречат факты, и время от времени извлекал его на свет божий. Иногда, правда, бросаясь в другую крайность, он всех женщин зачислял в Мессалины, что также влекло за собой некоторые трудности. Фернанда в данном случае предстала перед ним дурехой, которой в глазах немецкого самца померещился свет любви, когда на самом деле она должна была увидеть в нем то, что Мишель, в тех случаях, когда речь шла не о нем самом, называл грубой похотью. То, что Фернанда могла испытать чистейшее блаженство чувственности, было бы в его глазах не только позорным для нее, но и просто необъяснимым. Впрочем, женщины, считал Мишель, никакому объяснению не поддаются.
На следующий день зарядили дожди, и Фернанде больше не пришлось увидеть своего Зигфрида. С приходом зимы она вновь без большой радости включилась в светский водоворот. Барон Г., которого она не раз видела во время этих вечеров, казался ей теперь позавчерашней грезой. Ощущение «уже виденного» накладывало на все отпечаток серости. Ей были противны действительная грубость некоторых кавалеров, с которыми она танцевала, тупой смех, звучащий тем громче, чем позже доходила до них шутка, случайно подслушанные в буфете разговоры мужчин, в которых речь шла только о биржевых курсах, ипподроме или о женщинах. Ее записная книжица говорит мне, что в эту зиму она вальсировала по крайней мере с двумя молодыми людьми, сделавшими впоследствии почтенную карьеру в политике и в литературе, но едва ли между двумя контрдансами беседовали о книгах, а вздумай кавалер рассуждать о падении министерства, Фернанда едва ли стала бы его слушать. Несомненно именно в это время она избрала своим девизом вычитанную где‑то мысль: «Хорошо узнать какой‑то предмет – значит от него освободиться». Впоследствии она поделилась этой мыслью с г‑ном де К., который ею проникся. Я часто ее оспаривала. Хорошо узнать какой‑то предмет – это напротив, почти всегда означает открыть в нем неожиданные очертания и богатства, распознать новые связи и измерения, исправив то общепринятое представление, плоское и обобщенное, какое мы имеем о том, чего не изучили вблизи. Впрочем, в самом глубоком смысле эта фраза приближается к кое‑каким основополагающим истинам. Но чтобы по‑настоящему их освоить, надо, вероятно, чтобы твои тело и душа насытились. А Фернанда еще не насытилась.
Время текло незаметно. 23 февраля 1900 года серым зимним днем Фернанда грустно отпраздновала свое двадцативосьмилетие.
На той же самой неделе, а может быть, чуть раньше или чуть позже Фернанда получила от старой приятельницы их семьи, баронессы В. (этот инициал также мной придуман, потому что я забыла фамилию названной особы, хотя я вправе считать ее автором моего появления на свет) письмо, требовавшее немедленного ответа. Эта богатая вдова, нежно любившая Фернанду, приглашала девушку провести Пасху на ее вилле в Остенде, расположенной, что было очень привлекательно, на отшибе, прямо среди дюн. Баронесса В., презиравшая курортный сезон, жила на вилле и принимала там гостей только весной и осенью. Она сообщала своей молодой приятельнице, что на сей раз среди постоянных гостей дома, которых Фернанда уже встречала, будет один француз, мужчина лет сорока, видный собой и очень интеллигентный, и что Фернанде безусловно будет интересно с ним познакомиться. Г‑н де К. прошлой осенью потерял жену, у него есть сын, мальчик лет пятнадцати, который чаще всего находится на попечении деда и бабки по матери; на сей раз, вопреки обыкновению, любитель путешествий г‑н де К. провел зиму в своем особняке в Лилле. На фландрских холмах поблизости от бельгийской границы у него есть имение, где баронесса любовалась прекрасным видом – в ясные дни оттуда видно даже Северное море. Можно надеяться, что неделя, проведенная в обществе милых людей в доме старой приятельницы, развеет уныние и вернет веру в жизнь этому человеку, носящему траур. Фернанда приняла приглашение доброжелательной вдовы, как, впрочем, принимала его уже не раз. При этом она поступила так, как в этих случаях поступают все женщины: купила одно‑два новых платья и отдала переделать несколько старых.
Вечером в день своего приезда, войдя в гостиную баронессы, в одной из групп Фернанда увидела высокого мужчину с очень прямой спиной, высоко державшего голову и участвовавшего в оживленном разговоре. Опечаленным он отнюдь не казался. Г‑н де К. был блестящим собеседником, каких еще немало оставалось в ту эпоху и какие окончательно перевелись ныне, когда люди, похоже, все меньше общаются друг с другом. Г‑н де К. не был монологистом, наоборот, он принадлежал к числу тех, кто предполагает в своих собеседниках больше темперамента, ума и занимательности, чем они на самом деле обладают. Наголо обритый череп и висячие усы придавали этому обитателю севера Франции сходство с венгерским магнатом. Живые голубые глаза с некоторой бесовщинкой поблескивали из‑под нависших кустистых бровей. Не слишком наблюдательная Фернанда вряд ли заметила в этот вечер его высоко посаженные изящной формы уши – г‑н де К. похвалялся, что умеет ими двигать. За столом, где он оказался ее соседом, она, вероятно, оценила его крупные кисти наездника и кузнеца, но едва ли обратила внимание, что на среднем пальце левой руки не хватает верхней фаланги. Все эти подробности, которые я для удобства привожу здесь, в два счета придали бы гостю баронессы В. странный и почти зловещий облик, если бы в нем не брал верх светский человек и кавалер. Он оказал мадемуазель де К. де М. (относительно которой он получил письмо аналогичное тому, какое Фернанда получила о нем) все положенные знаки внимания. Когда после ужина заговорили о том, чтобы послушать музыку, Фернанда удалилась к себе, напомнив баронессе, что не поет и не слишком хорошо играет на фортепиано. Это обрадовало г‑на де К., не любившего светские таланты.
Баронесса, которая, как многие женщины ее возраста и круга, интуитивно склонна быть свахой, часто оставляет Мишеля наедине с Фернандой. По утрам они прогуливаются по еще пустынному в этот промозглый апрель пляжу. Фернанда в своих длинных неуклюжих юбках и под вуалью, которую надевает, чтобы защититься от песка – хорошая пожива для ветра. Мишелю приходится замедлять шаги – символ грядущих уступок. Он берет напрокат лошадь. У Фернанды нет амазонки, к тому же она почти не умеет ездить верхом – что ж, говорит себе Мишель, будет чему ее поучить. Фернанда с веранды смотрит, как он гарцует в дюнах. Красота этого берега, хоть и поруганного уже и в ту пору, в том, что, повернувшись спиной к уродливой цепи вилл на дамбе, ты видишь перед собой текучую громаду без имени и возраста, серый песок и тусклую воду, по которой неутомимо разгуливает ветер. На далеком расстоянии Фернанда не различает ни одежды наездника, ни лошадиной сбруи – только всадник и животное, как на заре времен. При отливе Мишель направляет лошадь к морю; животное, чтобы освежиться, входит в воду по самые предплечья; всадник, созерцающий морской простор, в эту минуту за тысячи лье от Фернанды. В дождливые дни самое лучшее – беседовать у камелька. Мишель обнаруживает, что Фернанда замечательно рассказывает, как настоящий поэт; благодарение Богу, она говорит без всякого акцента – акцента этот француз не вынес бы.
Мишель вспоминает: два или три года назад, во время такого же пребывания на курорте в Остенде, он предложил своей первой жене, Берте, прогуляться в дюнах. Ей вдруг стало дурно. (Все женщины одним миром мазаны – нелепо затягиваются в корсет). В это мгновение они проходили мимо какой‑то виллы, слуга расставлял у входа плетеную мебель. Г‑н де К. попросил позволения усадить Берту в одно из кресел. Вышедшая из дома баронесса пригласила незнакомцев к себе, так возникла дружба, причем в большей степени между Мишелем и старой дамой, чем между ней и Бертой, которая показалась баронессе слишком сухой и жесткой. Неужели все пойдет по второму кругу только оттого, что когда‑то, тому две‑три осени, ему вздумалось совершить прогулку в дюнах? Описание Фернанды, которое ему прислали, было довольно точным. Красивые, плохо причесанные волосы. Глаза ласковые, не только потому, что она хочет ему понравиться, – точно таким же взглядом, приветливым и рассеянным, она смотрит на даму в газетном киоске и на подметальщика улиц. Для особы ее круга она много читала. Возраст у нее самый подходящий. Г‑н де К. считает, что сорокалетний мужчина, который женится на двадцатилетней девушке, может быть уверен, что все деревенские соседи будут щипать ее за ляжки (я оставляю Мишелю его язык, без которого он для меня – не он). По этой же причине очень хорошо, что она не красавица. Но, во всяком случае, в ней чувствуется порода, а это имеет значение для человека, который неустанно повторяет, что порода – вздор, имя – вздор, социальное положение – вздор, деньги – вздор (хотя сорит он ими с упоением) и вообще все на свете – вздор.
Он ждет кисло‑сладких замечаний от матери, но доброжелательность не входит в число добродетелей г‑жи Ноэми – это дело известное. У него проблемы с деньгами, вернее, были бы проблемы, если бы он мог их таковыми считать; он предвидит, что появление Фернанды увеличит его расходы, но тратить на женщину – одно из удовольствий, которых он от нее ждет. Впрочем, к счастью, у мадемуазель де К. де М. есть небольшое состояние, которое останется при ней, если между ними что‑то не заладится. Мишель провел мрачную зиму рядом с матерью; путешествовать одному тоже не слишком приятно. И вообще этому любителю женщин нужна женщина. Светские адюльтеры отнимают много времени, о проститутках не может быть и речи, горничные не в его вкусе. Конечно, он мог бы жениться на одной из сестер Берты, но и об этом не может быть и речи. Оценивающим взглядом Мишель окидывает нежную, немного вялую фигуру Фернанды.
Но когда Мишель сделал предложение, мадемуазель де К. де М. заколебалась. Не то, чтобы баронесса ее обманула – Мишель всем хорош. Однако дружелюбная сваха не уточнила некоторых подробностей, которые, впрочем, может быть, ей и самой не до конца известны. Этому сорокалетнему французу, если быть точными, сорок шесть лет. Почти внезапная смерть жены его потрясла, но не сокрушила, как можно было понять из письма баронессы. Особняк в Лилле на самом деле принадлежит богатой толстухе Ноэми, которая правит также Мон‑Нуаром и прекрасным видом, из него открывающимся, и расстанется с ними только на смертном одре. Мишель чувствует себя как дома лишь в номерах богатых отелей. Баронесса ничего не рассказала о прошлом жениха, которого она предназначила Фернанде, но история жизни, прожитой, как придется, и напоминающей не столько XIX, сколько XVIII век, скорее, воодушевила бы, чем смутила девушку. Сама не зная почему, Фернанда чувствует, что перед ней существо высокого полета, хотя она не употребляет этого выражения, да оно и не из ее лексикона. Но в присутствии этого стремительного и непринужденного француза она не испытывает того упоительного трепета, который, по ее мнению, и есть любовь. Не ее вина, если она предпочитает ангелоподобных мужчин, эстетов или Зигфридов, кавалерийским офицерам. Мишель, не привыкший встречать сопротивление со стороны женщин, растерян и раздражен. Но он придумывает план, который приносит ему победу.
– Вы собираетесь провести лето в Германии. Как приятно будет мне вместе с вами открыть страну, которую я плохо знаю... Мы возьмем с собой эту Фрейлейн, о которой вы так часто рассказываете. Надо же соблюдать приличия, если только они не слишком отравляют жизнь...