Максвелл-Файф: Не думаете ли вы, что вы можете ответить прямо хотя бы на один из моих вопросов. Я вас снова спрашиваю, согласны ли вы со мной, что этого документа добились при помощи самого недопустимого давления и под угрозой агрессии? Это простой вопрос. Согласны ли вы?
Риббентроп: В такой формулировке — нет.
Максвелл-Файф: Какой же еще больший нажим можно было оказать на руководителя страны, если не тот, что ваша армия должна была вступить в его страну, имея большое превосходство сил, и что ваши воздушные силы должны были бомбить его столицу?
Риббентроп: Например, война.
Максвелл-Файф: А что же это, если это не война? Вы не считаете войной такое положение, при котором армия вступает в пределы другого государства с соотношением сил: дивизия против батальона — и при котором воздушные силы должны бомбить Прагу?
Риббентроп: Президент Гаха заявил фюреру, что он вручает судьбу своей страны в руки фюрера.
Максвелл-Файф: Я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос. Мой вопрос совершенно простой, и я хочу, чтобы вы на него ответили. Вы заявили нам, что этого соглашения добились после того, как были высказаны эти угрозы?
Риббентроп: Нет, этого я не говорил.
Максвелл-Файф: Вы это говорили несколько минут назад.
Риббентроп: Нет.
Максвелл-Файф: Я говорю вам, что этого соглашения добились при помощи угрозы войны. Разве это не так?
Риббентроп: Я думаю, что эта угроза была несравненно меньшей, чем те угрозы, под влиянием которых Германия в течение десятка лет находилась из-за Версальского договора[558] и его санкций.
Максвелл-Файф: Оставьте сравнения в стороне и ответьте теперь на мой вопрос. Вы согласны с тем, что это соглашение было достигнуто под угрозой войны?
Риббентроп: Оно было заключено под давлением, то есть под угрозой вступления войск в Прагу. Это не подлежит сомнению. Но решающим во всем этом деле было то, что фюрер объяснил президенту Гаха причины того, почему он должен это сделать и Гаха, в конце концов, заявил о своем согласии, после того как он связался со своим правительством и со своим генеральным штабом и узнал их точку зрения. Правда, совершенно верным является то, что фюрер решил при всех условиях разрешить этот вопрос. Причиной было то, что фюрер считал, что здесь, в оставшейся части Чехии, составляется заговор против Германского Рейха. Рейхсмаршал Геринг уже говорил о русских комиссиях на чешских аэродромах. Итак, фюрер это сделал потому, что он думал, что он должен сделать это ради высших интересов и ради защиты Германии. Разрешите привести здесь сравнение: президент Рузвельт[559], например, заявил о своей сфере интересов в западном полушарии, — Англия распространила свои интересы на весь земной шар. Я думаю, что эта заинтересованность в пространстве, сама по себе проявленная фюрером в отношении Чехословакии, не является чем-то порочащим великую державу, — о методах можно говорить что угодно. Во всяком случае, верно одно, а именно то, что эти страны были заняты без пролития хотя бы одной капли крови.
Максвелл-Файф: Их заняли абсолютно без кровопролития, потому что вы угрожали ввести большое количество войск, бомбить Прагу, если они не согласятся. Так это или нет?
Риббентроп: Нет, не потому, что мы угрожали силой, а потому, что ранее было заключено соглашение о том, что германские войска беспрепятственно вступят в страну.
Максвелл-Файф: Я снова спрашиваю вас о том, что соглашение было достигнуто, однако, вашими угрозами выступить и угрозами бомбить Прагу, не так ли?
Риббентроп: Я уже раз сказал, что это не так, но что фюрер разговаривал с президентом Гаха и сказал ему, что он выступит. Разговор между президентом Гаха и Герингом мне неизвестен. Президент Гаха подписал соглашение после консультации по телефону со своим правительством и генеральным штабом. Не было сомнений, что личность фюрера, его убеждение, и наконец, объявление о вводе германских войск заставили президента Гаху подписать соглашение.
Максвелл-Файф: Вы не помните — может это поможет, генерал, на секунду? (Чехословацкий генерал появляется) Вы не помните, что генерал Эчер[560] задавал вам некоторые вопросы, этот генерал из Чехословакии?
Риббентроп: Именно так.
Максвелл-Файф: Вы сказали ему, что думаете, что действия 15-го марта противоречат декларации Гитлера данной Чемберлену[561] но, фактически Гитлер видел в оккупации жизненную необходимость для Германии?
Риббентроп: Да, это верно. Я ошибся в одном положении; я признаю это открыто; я помню последующее. В Мюнхенском соглашении между Гитлером и Чемберленом ничего подобного не содержалось. Это не рассматривалось как нарушение соглашения. Во вторую очередь, я думаю, заявлял, что Гитлер верил, что он действует в интересах своей страны.
Максвелл-Файф: Я хотел бы, чтобы вы сейчас сообщили нам ваши взгляды на один-два общих вопроса в отношении Великобритании. Верно ли то, что, когда вы направились в Лондон в качестве германского посла, вы считали, что возможности достигнуть соглашения — минимальны, что фактически в пользу взаимного понимания с Англией существует один шанс против ста.
Риббентроп: Когда я лично попросил фюрера направить меня в Лондон…
Максвелл-Файф: У меня простой вопрос: правильно ли, что когда вы отправились в качестве посла вы думали, что есть маленький шанс на взаимопонимание с Англией, что шанс фактически сто к одному?
Риббентроп: Да, шансов было мало.
Максвелл-Файф: Это были ваши собственные слова, не правда ли? Что шансы выражались пропорцией один на сто? Вы помните, что вы это сказали?
Риббентроп: Я хочу кое-что добавить.
Максвелл-Файф: Сначала ответьте на мой вопрос. Это ваши слова, не так ли, что шанс равен ста к одному? Вы помните, как это говорили?
Риббентроп: Сто к одному? Я не помню, чтобы я так сказал, но я хотел бы кое-что добавить к этому. Я сказал Гитлеру, что шансы невелики, и я также сказал Гитлеру, что я сделаю все, чтобы добиться, несмотря ни на что, взаимопонимания между Англией и Германией.
Максвелл-Файф: Итак, когда вы покидали Англию, считали ли вы, что война неизбежна? Когда вы выехали из Англии, когда вы перестали быть послом, вы считали, что война неизбежна?
Риббентроп: Нет, я не думал, что война неизбежна, но я был убежден в том, что существовала возможность возникновения войны при том положении, которое имело место в Англии.
Максвелл-Файф: Я бы хотел, чтобы вы были аккуратны с этим. Когда вы выехали из Англии, сказали ли вы, что вы не считаете, что война неизбежна?
Риббентроп: Я не могу сказать, была ли война неизбежна или ее можно было избежать; во всяком случае, мне было ясно, что при таком развитии политики Англии по отношению к Германии могли иметь место военные эксцессы.
Максвелл-Файф: Теперь взгляните на страницу 170, второй абзац. В нем сказано следующее:
Он, германский министр иностранных дел, был больше чем скептически настроен при приезде в Лондон и считал, что шансы против соглашения были сто против одного. В Англии преобладает мнение подстрекателей войны, — сказал он, когда он, министр иностранных дел Рейха, покидал Англию, — и война неизбежна».
Вы сказали это послу Осима[562]?
Риббентроп: Я не помню, сказал ли я действительно так. Но это дипломатический язык, и очень возможно, что мы тогда, исходя из общего положения, считали целесообразным говорить так с послом Японии. То, что я, может быть, сказал, с течением лет не имеет значения для того, что я сказал, когда уезжал из Лондона. Я не думаю, что это является каким-либо доказательством. Может быть, я хотел втянуть его в войну с Англией и поэтому так резко говорил.
Максвелл-Файф: Раз вы сказали «нет», взгляните на документ ТС-75, Великобритания-28, а также на ваши выводы. Это внизу, параграф 5, конец страницы 3.
«Поэтому следует сделать такой вывод: внешне изображать дружбу и взаимопонимание с Англией, защищая интересы наших друзей, а более тайно, но неуклонно создавать коалицию против Англии, то есть на практике укреплять нашу дружбу с Италией и Японией, а также перетянуть на свою сторону страны, чьи интересы или косвенно совпадают с нашими — по дипломатической линии осуществлять сотрудничество трех великих держав для достижения этой цели».
И последняя фраза:
«Независимо от того, какие политические шаги будут предприняты для сближения с нами, — каждый день, когда наши политические решения не основываются главным образом на мысли о том, что Англия является нашим самым опасным противником, пойдет на пользу нашим врагам».
Почему же вы минуту назад сказали Трибуналу, что вы не советовали фюреру поддерживать видимые дружеские отношения с Англией, а на самом деле создавать коалицию против нее?
Риббентроп: Я вообще не знаю, что это за документ. Можно мне взглянуть на него?
Максвелл-Файф: Этот документ подписан вами 2 января 1938. Это ваш собственный отчет фюреру.
Риббентроп: Да. Это верно само по себе. Это действительно является решающим. Только таким путем мы в один прекрасный день могли прийти к соглашению с Англией или к конфликту. Ситуация тогда была совершенно ясна: Англия выступала против желания Германии произвести пересмотр. Это пожелание фюрер называл мирным, и мне казалось возможным лишь с помощью сильного дипломатического давления побудить Англию к тому, чтобы дипломатическим, а не военным путем она в конце концов дала на это свое согласие. Таково было, без сомнения, положение в то время.
Максвелл-Файф: Вы, вероятно, сказали ему неправду?
Риббентроп: Я не знаю. Я также не знаю, было ли это точно записано.
Максвелл-Файф: Это ваш собственный протокол совещания, имеющийся в захваченном немецком документе.
Риббентроп: Вполне возможно. Но многие вещи говорятся по дипломатическим причинам, и не каждое слово взвешивается. Во всяком случае, справедливо то, что, когда я покидал Лондон, война не казалась неизбежной, но, несомненно, я, покидая Лондон, был настроен скептически, я не знал, куда все это приведет в будущем, и это прежде всего потому, что английская военная партия была очень сильной.
Председательствующий: Подсудимый можно говорить помедленнее?
Риббентроп: Да, сэр.
Максвелл-Файф: Когда вы покинули Англию, не считали ли вы, что германская политика должна внешне выражаться в дружбе с Англией, а на самом деле — проводиться по линии создания коалиции, направленной против нее?
Риббентроп: Это неверно. Мне было ясно, когда я стал министром иностранных дел, что осуществление германских устремлений в Европе было очень трудным делом и что, прежде всего Англия мешала осуществлению этих желаний. В течение многих лет я, по поручению фюрера, пытался путем дружественного взаимоотношения с Англией осуществить эти планы.
Максвелл-Файф: Теперь я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос: говорили ли вы фюреру, что правильной политикой было внешне поддерживать дружеские отношения с Англией, а в действительности создавать коалицию против нее? Говорили вы это или нет?
Риббентроп: Нет, в такой формулировке это неверно.
Максвелл-Файф: Я хочу знать, почему пять минут назад вы сказали Трибуналу, будто не давали Гитлеру советов, содержащихся в выдержке, которую я зачитал вам?
Риббентроп: Какой совет, простите, я не понял?
Максвелл-Файф: Внешне изображать взаимопонимание с Англией, а втайне создавать коалицию против нее. Я два раза задавал вам этот вопрос? А вы отрицали. Я хочу знать: почему вы отрицали?
Риббентроп: Я совершенно ясно оказал, что Англия выступала против германских стремлений и что поэтому Германии, если она хотела отстоять свои требования, ничего не оставалось, как только искать себе друзей и с помощью этих друзей побудить Англию начать дипломатические переговоры, в результате которых Англия согласилась бы на выполнение пожеланий Германии, причем все это нужно было достичь дипломатическим путем. Вот в чем заключалась моя задача.
Максвелл-Файф: Теперь я хочу, чтобы вы коснулись вопроса об отношениях с Польшей. Согласны ли вы с тем, что до момента заключения Мюнхенского соглашения в речах всех германских государственных деятелей очень много говорилось о любви и уважении к Польше? Вы согласны с этим?
Риббентроп: Да.
Максвелл-Файф: И какова была цель того, что отражено в меморандуме министерства иностранных дел от 26 августа 1938 г.? Я вам назову номер страницы. Страница 107 вашей книги документов. Я хотел бы, чтобы вы взглянули на четвертый абзац, начинающийся со слов: «Метод примененный в отношении Чехословакии…»; и я предполагаю, что метод обращения был выдвинут Гитлером и вами хотевшими вернуть всех немцев в Рейх. Я предлагаю это вполне честно и объективно. Вот, что я хотел предвосхитить. Я хочу, чтобы вы посмотрели на абзац.
Риббентроп: Какой абзац вы имеете в виду? Я не расслышал.
Максвелл-Файф: Четвертый, «метод применённый в отношении Чехословакии…» там начало. Четвертый в моей копии.
Риббентроп: Я пока не нашел. Пятый абзац, да, нашел.
Максвелл-Файф:
«Этот метод подхода к вопросу о Чехословакии рекомендуется ввиду наших отношений с Польшей. Тот факт, что Германия переместила свои интересы с юго-восточной границы на восточную и северо-восточную границы, неизбежно заставит поляков серьезно призадуматься. После ликвидации чешского вопроса общее мнение будет таково, что наступила очередь Польши, но чем позднее мировая общественность это поймет — тем лучше».
Это правильно отражает намерения германской внешней политики в то время?
Риббентроп: Без сомнения, нет, ибо, во-первых, я даже не знаю, о каком документе идет речь. Как кажется, этот документ был составлен каким-нибудь референтом министерства иностранных дел, где иногда писались такие теоретические работы. Поэтому я не помню, чтобы я его читал. Попал ли он ко мне, я также сейчас не помню, но возможно, что такие идеи обуревали некоторых из наших сотрудников. Это возможно.
Максвелл-Файф: Понятно. Итак, если вы не согласны, то взгляните на страницу 110, где вы найдете выдержку из речи Гитлера в Рейхстаге 26 сентября 1938. Простите. Я сказал Рейхстаг; я имел виду Sportpalast[563].
Риббентроп: Да, Sportpalast.
Максвелл-Файф: В конце этой выдержки говорится, что фюрер высказался в отношении Польши после того, как воздал должное Пилсудскому[564].
«Мы все уверены в том, что это соглашение приведет к длительному умиротворению. Мы понимаем, что здесь речь идет о двух народах, которые должны существовать вместе, и ни один из них не должен покидать другого. Народ из 33 миллионов всегда будетстремиться найти выход к морю. Поэтому необходимо было найти путь к взаимопониманию. Этот путь найден, и он все время будет расширяться. Конечно, в этом отношении были трудности. Национальные меньшинства и национальные группы часто ссорились между собой. Но основное — это то, что оба правительства и всеблагоразумные и дальновидные люди этих двух стран обладают крепкой волей и решимостью улучшить свои взаимные отношения. Это действительно является более ценными усилиями для достижения мира, чем вся болтовня во дворце Лиги Наций в Женеве».
Как вы думаете, это было честное высказывание?
Риббентроп: Да, думаю, что таково было личное мнение фюрера в то время.
Максвелл-Файф: Таким образом, в то время все вопросы об обращении с меньшинствами в Польше считались несущественными вопросами. Не так ли?
Риббентроп: Нет, они не были несущественными. Это был очень трудный пункт отношений между нами и Польшей, который постоянно существовал, и фюрер такими высказываниями пытался преодолеть это противоречие. Я настолько знаком с проблемами меньшинств в Польше, потому что я наблюдал за ними много лет по личным причинам. С того времени, когда я стал министром иностранных дел, снов и снова возникали большие сложности, которые, однако, урегулировались всегда с нашей стороны наиболее уважительным путем.
Максвелл-Файф: Во всяком случае, вы согласитесь со мной, что речи того времени были полны похвал и дружеских высказываний по отношению к Польше?
Риббентроп: Да, мы надеялись на то, что мы сумеем удовлетворительно и разумно решить, таким образом, вопрос о немецком национальном меньшинстве в Польше. Это было нашей политикой, начиная с 1934 года.
Максвелл-Файф: И немедленно после Мюнхена вы впервые поставили вопрос о Данциге в беседе с Липским[565] в октябре?
Риббентроп: Да, правильно, 28 октября.
Максвелл-Файф: А поляки дали ответ 31-го числа через Липского. Вы, вероятно, получили этот ответ днем позже. В нем содержалось предложение о двустороннем соглашении между Германией и Польшей, но указывалось, что возвращение Данцига Германии приведет к конфликту.
Я изложил вам этот вопрос в общих чертах. Я только хотел напомнить вам об общем содержании ответа. Вы помните?
Риббентроп: Насколько я помню, это было не совсем так. Фюрер поручил мне — это было как раз 28 октября — вызвать посла Липского в Берхтесгаден. Это поручение было дано, так как фюрер, по-видимому, продолжая придерживаться, может быть, этой своей речи во дворце спорта, — сейчас я уже не помню точно, желал теперь выяснить отношения со всеми своими соседями. И именно как раз с Польшей. Поэтому он поручил мне, чтобы я переговорил с Липским по вопросу о Данциге и по вопросу о воссоединении с Восточной Пруссией. Я пригласил к себе посла Липского и в очень дружественной атмосфере представил ему эти положения. Посол Липский отнесся к ним очень сдержанно, сказав, что Данциг, во всяком случае, не является простой проблемой, но что он запросит об этом свое правительство. Я просил его это сделать в ближайшее время и сообщить мне об этом. Это было началом переговоров с Польшей.
Максвелл-Файф: Итак, если вы перейдете — я не хочу вас останавливать, но я хочу быстро разобраться с этим вопросом — если вы найдете страницу 114, вы найдете протокол разговора господина Бека[566] с Гитлером 5 января. Я просто хочу обратить ваше внимание на последний абзац, где господин Бек сказал, что вопрос Данцига очень сложная проблема:
«В ответ на это канцлер заявил, что необходимо попытаться найти для решения этой проблемы что-либо новое, какую-либо новую формулу, для которой он использовал термин «Korperschaft[567]«, которая бы с одной стороны обеспечила сохранность интересов немецкого населения и с другой стороны польский интерес. В дополнение канцлер объявил, что министр может быть спокоен; в Данциге не будет свершившегося факта и ничего не будет предприниматься что осложнит ситуацию с польским правительством»
(Документ ТС-73, номер 48)
Вы видели его, прежде чем я задам вопрос?
Риббентроп: Да я читал его.
Максвелл-Файф: Теперь взгляните на краткое изложение вашей беседы с Беком на следующий день. Это страница 115, в начале второго абзаца вы прочтете, что после того, как господин Бек упомянул о Данциге, вы сказали: «В ответ Риббентроп вновь подчеркнул, что Германия не ищет никакого решения путем применения силы». Вот почти дословно то, что сказал Гитлер за день до этого. Вы видите это?
Риббентроп: Да
Максвелл-Файф: Теперь возвратимся к странице 113. Это — распоряжения подсудимого Кейтеля, точнее, передача Кейтелем приказа фюрера о Данциге, датированного 24 ноября, изданного за шесть недель до этого. Он является дополнением к приказу от 21 октября. Там сказано:
«Помимо трех вариантов, упомянутых в инструкции от 21 октября, следует также проводить подготовку, которая дала бы возможность врасплох оккупировать германскими войсками свободный город Данциг. Оккупация Данцига.
«Подготовка будет проведена на следующей основе. Условия оккупации следующие: революционный порядок оккупации Данцига, использование политически благоприятной обстановки, но не война против Польши».
Вам было известно об этих инструкциях?
Риббентроп: Нет, мне это было неизвестно. Этот приказ или что-то подобное я вижу в первый раз.
Максвелл-Файф: Гитлер должен был знать об этом приказе, не правда ли? Ведь это приказ фюрера?
Риббентроп: Безусловно, и я поэтому полагаю, и как раз хотел это добавить для того, чтобы представителям британского обвинения было ясно, что политика и военные дела — здесь две совершенно разные вещи. Нет сомнения в том, что фюрер, учитывая трудности, которые постоянно возникали в связи с Данцигом и коридором[568], отдавал какие-то военные приказы на всякий случай, и я полагаю, что здесь речь идет об одном из таких приказов. Я вижу его сегодня впервые.
Максвелл-Файф: Допустим, что вам было известно об этих приказах, и вы тем не менее утверждали бы 5 января, что Германия не стремится поставить поляков перед свершившимся фактом или перед решением, навязанным силой. Если бы вы знали об этом приказе, вы тем не менее, сказали бы это?
Риббентроп: Если бы я знал об этом приказе и рассматривал бы его так как я и должен был его рассматривать, а именно как приказ генерального штаба, рассчитанный на возможные осложнения, то я бы все равно остался при своем мнении, так как я считаю, что задачей генеральных штабов является принципиальная подготовка к решению всех проблем, которые могут возникнуть. К политике это, в конце концов, не имеет никакого отношения.
Максвелл-Файф: К политике не имеет отношения тот факт, что имеется совершенно определенный план, предусматривающий, каким образом свободный город Данциг должен быть занят германскими войсками врасплох? Никакого отношения к политике не имеет то, что вы говорите полякам, что они не будут поставлены перед свершившимся фактом? По-видимому, так вы представляете себе, как надо вести дела? В таком случае, я оставлю этот вопрос.
Риббентроп: Нет, я должен добавить то, что я знаю, а именно то, что фюрер долгое время был озабочен, особенно в 1939 году, тем, что Польша может внезапно напасть на Данциг, так что хотя я человек и не военный, однако мне кажется естественным то, что решение таких проблем как-то подготавливается. О деталях этого приказа я, конечно, не могу судить.
Максвелл-Файф: Итак, когда вы узнали о том, что Гитлер решил напасть на Польшу?
Риббентроп: То, что Гитлер рассчитывал и на военные действия в Польше, я услышал в первый раз, насколько я помню, в августе 1939 года. То, что он уже до этого, безусловно, принял некоторые подготовительные меры какого-либо рода на всякий случай, — явствует из самого этого приказа в отношении Данцига. Но об этом приказе я, собственно, не узнал ничего, и я не помню, чтобы я в то время получал какие-либо сведения военного порядка. Я помню, что я ничего не знал об этом.
Максвелл-Файф: Утверждаете ли вы перед Трибуналом, что вам не было известно в мае, что истинные взгляды Гитлера заключались в том, что Данциг не является основным спорным вопросом, а основной целью являлся захват жизненного пространства на Востоке?
Риббентроп: Нет, в этом смысле я не знал об этом. Фюрер, правда, говорил иногда о жизненном пространстве, это верно, но я не знал, что он намеревается напасть на Польшу.
Максвелл-Файф: Хорошо, тогда взгляните на страницу 117 вашей папки. Там имеется запись совещания от 23 мая 1939 г. в новой рейхсканцелярии.
Риббентроп: Вы говорите 117?
Максвелл-Файф: 117. Она начинается:
«Данциг вовсе не является предметом опора. Вопрос заключается в том, чтобы расширить наше жизненное пространство на Востоке, обеспечить наши продовольственные ресурсы и решить проблему Балтики. Продовольственные ресурсы можно получить только в таких редко населенных районах, которые настолько плодородны, что после того, как Германия использует их, их плодородие все же сильно увеличится. Другой возможности в Европе нет».
Вы хотите сказать Трибуналу, что Гитлер никогда не высказывал вам подобной точки зрения?
Риббентроп: Может быть, это покажется странным, но я хотел бы прежде всего сказать, что я, очевидно, не был на этом совещании. Это военное совещание, а фюрер всегда проводил совещания по военным вопросам отдельно от политических совещаний. Правда, иногда фюрер, в общих чертах говорил о том, что мы должны иметь жизненное пространство, но о намерении напасть на Польшу в то время, то есть в мае 1939 года, я ничего не знал, и об этом он мне ничего не говорил. Я думаю это намерено скрывалось от нас, как и в других случаях, потому что он хотел, чтобы его дипломаты старались от всей души разрешить вопрос дипломатическим путем.
Максвелл-Файф: Вы хотите сказать, что Гитлер намеренно держал вас в неведении о своих истинных намерениях, о том, что Данциг не являлся предметом спора, и о том, что он в действительности желал добиться жизненного пространства. Это вы хотите сказать?
Риббентроп: Да, я полагаю, что он делал это сознательно...
Максвелл-Файф: Тогда взгляните еще на один, очень краткий абзац, немного дальше. Гитлер говорит:
«О том, чтобы пощадить Польшу, не может быть и речи, и перед нами нет другого выбора, чем при первой возможности напасть на нее. Мы не можем ожидать повторения чешских событий. Война будет. Наша задача заключается в том, чтобы изолировать Польшу».
Вы хотите сказать Трибуналу, что он вам как министру иностранных дел никогда не говорил об этом?
Риббентроп: Я не совсем понял вопрос.
Максвелл-Файф: Вопрос совершенно прост. Вы говорите Трибуналу, что Гитлер никогда не упоминал, то что я только зачитал из его речи о том, что не стоял вопрос не щадить Польшу, что вы нападете на Польшу при первой возможности, и ваша задача изолировать Польшу? Вы говорите Трибуналу, что Гитлер никогда не упоминал, это вам своему министру иностранных дел, который практически осуществляет внешнюю политику?
Риббентроп: Нет, в то время он этого не говорил. Насколько я помню, лишь значительно позже, летом 1939 года, он говорил о том, что решил разрешить эту проблему — как он сам выразился — тем или иным путем.
Максвелл-Файф: И вы утверждаете, что вам не было известно в мае о том, что Гитлер хотел войны?
Риббентроп: Нет, в этом я вовсе не был уверен.
Максвелл-Файф: Из этого документа явствует, что он хотел войны, не так ли?
Риббентроп: Этот документ, без сомнения, говорит о том, что существовало намерение напасть на Польшу, но я знаю, что Гитлер часто использовал сильные выражения со своими военными, то есть, он говорил о том, что у него есть твердое намерение напасть на определенную страну каким-либо способом, но разрешал ли он в действительности в дальнейшем политическим путем, это совершенно другой вопрос. Я знаю, что он часто говорил мне, что любому сейчас следует общаться с военными поскольку война может разразиться здесь или там в любой момент.