(Из стенограммы заседаний Международного Военного Трибунала от 30 апреля — 2 мая 1946 [1295])
Сто семнадцатый день
Вторник, 30 апреля 1946,
Утреннее заседание
Дикс [1296]: Я начинаю представление доказательств с вызова доктора Шахта в качестве свидетеля, и я прошу вашу светлость разрешить доктору Шахту занять место свидетеля.
(Подсудимый Шахт занимает место свидетеля)
Председательствующий [1297]: Вы повторите за мной эту клятву: «Я клянусь господом — всемогущим и всевидящим — что я буду говорить чистую правду — и не утаю и не добавлю ничего».
(Свидетель повторяет клятву)
Вы можете сесть.
Дикс: Пожалуйста, кратко расскажите Трибуналу о своём происхождении?
Шахт: Семьи обеих моих родителей веками жили в Шлезвиг—Гольштейне, который до 1864 принадлежал Дании. Оба моих родителя родились как датские граждане. После аннексии Германией мой отец эмигрировал в Соединенные Штаты, куда уже эмигрировали его старшие братья, и он стал американским гражданином. Двое моих братьев, которые были старше меня, родились здесь. Позже здоровье моёй матери заставило отца вернуться в Германию.
Я обучался в Гамбурге. Я учился в университетах в Германии и Париже, и после получения своей докторской степени я был занят 2 года в экономических организациях. Затем я начал свою банковскую карьеру, и 13 лет я находился в «Dresdner Bank[1298]«, одном из крупных так называемых «Д» банков. Затем я принял управление своим собственным банком, который позже был слит с одним из «Д» банков, и в 1923 я оставил свою частную карьеру и поступил на общественную службу в качестве комиссара по немецкой валюте. Вскоре после этого я стал президентом Рейхсбанка, и я занимал эту должность до 1930, когда я подал в отставку.
|
|
Дикс: Почему вы потом подали в отставку с президента Рейхсбанка?
Шахт: Между правительством и мной по двум существенным пунктам существовали разногласия; первым была внутренняя финансовая политика правительства. С ужасной катастрофой проигранной войны и диктатом Версаля[1299] позади нас, по моему мнению, было необходимо, использовать экономные и умеренные методы в немецкой политике. Демократические и социалистические правительства того периода не могли понять этого положения, но проводили безответственную финансовую политику, в особенности наращивая долги, которые в частности брались в большой степени за рубежом. Было совершенно ясно, что Германия, уже тяжко обремененная репарационными платежами, ни при каких обстоятельствах не в состоянии добыть настолько много иностранной валюты насколько было необходимо для платежей по этим долгам. Мы даже не были способны платить репарации из своей собственной экономики.
Поэтому я возражал заключению этих займов которому различные правительства того периода потворствовали, и к которым оно также склоняло сообщества и частные компании. Я возражал такой финансовой политике и беспрестанно, за рубежом и дома, предупреждал против такой политики наращивания внешних заимствований. Зарубежные банкиры не слушали и не устраивали германское правительство. Это было в тот период, что если в Берлине кто-то проходил «Adlon Hotel[1300]«на Унтер—ден—Линден, нельзя было быть уверенным, что не выйдет финансовый агент и не спросит не нужен ли кому займ.
|
|
Позже я сильно противостоял этим же самым людям, когда Германия была вынуждена прервать платежи по своим долгам. Но я желаю здесь заявить, что я всегда и по каждому поводу был против такой долговой политики. Это была одна причина. Другой причиной являлась сфера внешней политики. Я не только внёс свой вклад в создание плана Юнга[1301], но в 1929, я также помогал в создании комитета Юнга; так называемый план Юнга имел результатом ряд улучшений для Германии, которые германское правительство приносило в жертву шаг за шагом в ходе последующих переговоров в Гааге. Таким образом, финансовые и экономические условия нации снова ухудшились. Я восстал против этого, и по обеим причинам в протест, я ушел в отставку со своей должности в качестве президента Рейхсбанка, в марте 1930.
Дикс: Господа Трибунал, в этой связи, могу я обратить внимание на экземпляр номер Шахт-6 моей документальной книги. Я хочу, если Трибунал согласен, с целью сократить представление документов во время допроса свидетеля, обращать ваше внимание на те документы, которые имеют прямую связь с вопросами разбирающимися свидетелем. Я думаю, это приготовление согласуется с Трибуналом, поскольку оно сократит представление документов. Ваша светлость, это документ номер Шахт-6, на странице 12 немецкой копии моей документальной книги и на странице 8 английской копии, экземпляр номер Шахт-6. Это протокол от 21 октября 1926 заявлений сделанных доктором Шахтом во время заседания подкомитета по вопросам финансов и денег. Я думаю, мне нет необходимости зачитывать эти заявления. Они относятся к зарубежным долгам, которые только что упомянул доктор Шахт, и содержат те же мысли которые доктор Шахт только, что выразил Трибуналу, и подтверждающие, что эти мысли это не взгляды постфактум. Поэтому, не зачитывая их, я попрошу Трибунал принять юридическое уведомление обо всём документе.
|
|
Я продолжу свой допрос.
(Обращаясь к подсудимому)
Вы покинули свою должность в качестве президента Рейхсбанка. Что вы делали далее?
Шахт: Я отправился в небольшое поместье, которым я владел в деревне и проживал в нём как частное лицо. Затем в 1930 я совершил путешествие в Соединенные Штаты. Я отправился вскоре или непосредственно после выборов в Рейхстаг[1302] в сентябре 1930 и отправился в Нью—Йорк через Лондон. Там я около двух месяцев читал лекции по вопросам представленным мне американскими друзьями.
Дикс: Когда вы впервые вступили в соприкосновение с национал-социалистической идеологией, с партией, и лично с Гитлером, и частности, вы читали партийную программу и «Mein Kampf [1303]«Гитлера[1304]?
Шахт: За исключением одного повода я никогда в жизни не связывал себя с политикой партий. Уже в возрасте 26 мне был предложен уверенный избирательный округ в Рейхстаг, который я не принял, поскольку никогда не был заинтересован в политике партий. Мой интерес всегда лежал в сфере экономики и финансовой политики, но конечно, в общественных делах я всегда имел общий интерес, вытекающий из беспокойства за будущее моей страны и моего народа.
Поэтому, в 1919, я участвовал в основании Демократической партии[1305].
Могу я сказать несколько слов о своих основах и духовном воспитании? Мой отец, всю свою жизнь, придерживался демократических идеалов. Он был масоном[1306]. Он был космополитом. Я имел, и всё еще имею, множество родственников по линии моей матери в Дании и по линии отца в Соединенных Штатах, до настоящих дней я в дружеских отношениях с ними. Я рос среди этих идей и я никогда не отрекался от этих основных концепций масонства и демократии и гуманитарных и космополитических идеалов. Позже я всегда оставался в очень близком контакте с зарубежными государствами. Я много путешествовал, и за исключением Ирландии и Финляндии не было страны в Европе, которую я не посетил. Я знаю Азию вплоть до Индии, Цейлона и Бирмы. Я часто ездил в Северную Америку, и непосредственно перед началом второй мировой войны намеревался отправиться в Южную Америку.
Я хочу подчеркнуть это с целью показать, что я никогда не интересовался политикой партий. Вместе с тем, когда на выборах в сентябре 1930 партия Гитлера внезапно и неожиданно получила 108 мест, я начал проявлять интерес к этому феномену; и на борту корабля плывшего в Соединенные Штаты я прочёл «Mein Kampf» и, конечно, также партийную программу. Когда я прибыл, на другой стороне первым вопросом был, каким было моё мнение о Гитлере и партии, потому что естественно, каждый говорил о событиях в Германии. В своей первой публикации тогда — это было интервью — я однозначно произнес предупреждение и сказал: «Если вы, люди за рубежом не измените политику к Германии, тогда вы вскоре получите гораздо больше приверженцев Гитлера в Германии чем есть сейчас». В течение периода 2 месяцев, я говорил около 50 раз на публичных встречах, и всегда встречал понимание в вопросе репараций, ошибок Версальского договора, и экономических трудностей в Германии, и я вернулся с впечатлением, что общее американское отношение, отношение американского народа к нам, именно было скорее дружественным. Не по своей инициативе, а по совпадению, я вступил в соприкосновение с приверженцами Национал-социалистической партии. Мой друг, директор банка, пригласил меня в начале декабря 1930 на ужин с ним в его доме, и встречу там с Германом Герингом. Я сделал так и действительно не получил четкого впечатления из заявлений и поведения Геринга. Он был во всех отношениях сдержан, умерен, и хорошо манерен, и он пригласил меня в свой дом с целью встречи с Гитлером. Однажды в начале января я и моя жена ужинали с Герингом и его женой вечером в их доме, и по этому поводу был также приглашён Фриц Тиссен[1307]. Было запланировано, что Гитлер также должен придти и поговорить с нами. Я снова скажу теперь, что апартаменты Геринга были чрезвычайно умеренными и просто обставлены. У нас был простой гороховый суп и бекон и первая жена Геринга в особенности производила великолепное впечатление. После ужина появился Гитлер, и последующий разговор шёл таким путём, что, скажем так, 5 процентов было нашего и 95 процентов Гитлера. То, что он говорил, касалось национальных вопросов, в которых он полностью соглашался с нами. Не заявлялось об экстравагантных требованиях, но с другой стороны были ясно подчеркнуты национальные нужды Германии. В социальных вопросах Гитлер выражал ряд хороших идей; он был в особенности намерен избегать классовой борьбы и устранить забастовки, локауты, и споры о заработной плате путём решающего вмешательства государства в трудовые отношения и управление экономическими делами. Не было требований отмены частного предпринимательства, но просто влияние на его поведение. Нам эти идеи казались совершенно разумными и приемлемыми. Помимо этого, он открыл практическое не знание сферы экономики и финансовой политики, хотя в тот вечер он не заявлял, о знаниях этих предметов. Он просто просил, чтобы мы в качестве представителей экономики понятли его идеи и дали ему фактические советы. Такой являлась цель того вечера.
Дикс: Я сошлюсь на первый разговор с Адольфом Гитлером позже, но я хочу сейчас вернуться к вопросу, что я поставил ранее касающемуся вашего отношения к партийной программе и идеологии развивавшейся в книге «Mein Kampf». Я отмечаю это, потому что, как вы слышали, господа от обвинения имеют мнение о том, что определенные части партийной программы как таковые и также части книги «Mein Kampf», имели преступный характер, и что их преступный характер был признан непосредственно при их публикации. Поэтому я хочу попросить вас объяснить в подробностях ваше тогдашнее отношение, также ваше отношение сегодня, к партийной программе и идеологии национал-социализма как она появилась в книге «Mein Kampf».
Шахт: До сих пор из слушаний в этом суде у меня не создалось впечатления, что мнение обвинения равнозначно касается преступного характера партийной программы. Я не был способен увидеть в партийной программе как таковой какой-либо знак преступных намерений.
Федерация всех немцев, которая всегда играла великую роль, всегда объявлялась лишь основой права на самоопределение. Положение Германии во внешней политике требовало выстраивания равенства немецкой нации с другими нациями; что включало отмену дискриминации, которую наложили на немецкий народ Версальским договором, это совершенно ясно.
Земля и почва требовались для пропитания нашего народы и расселения нашего растущего населения. Я в этом не мог видеть, какое-нибудь преступление, потому что после земли и почвы прямо добавлялось слово в кавычках, «колонии». Я всегда учитывал это в качестве требования колоний, которое я сам поддерживал задолго до появления национал-социализма. Достаточно странным, и по моему мнению, как-то выходящими за рамки являлись пункты касающиеся лишения евреев гражданских прав, но с другой стороны было заверение, что евреи находились бы под охраной закона об иностранцах, то есть, объектом тех же законов, которые применялись к иностранцам в Германии. Я желал и всегда требовал, чтобы такая юридическая охрана должна при любых обстоятельствах даваться евреям. К сожалению, им не была дана такая охрана. Для остальных подчеркивалось, что все граждане должны иметь равные права и обязанности.
Продвижение популяризаторского образования отмечалось как благотворное, и также гимнастика и спорт требовались для улучшения общественного здоровья. Требовалась борьба против преднамеренной политической лжи, которую после Геббельс[1308] проводил очень энергично. И, прежде всего, было сделано требование о свободе всех религиозных конфессий и о принципе позитивного христианства.
Это сущность содержания программы Национал-социалистической партии, и я не мог видеть, в ней чего-либо преступного. Именно она была, весьма своеобразна, если, она была программой преступной партии, мир поддерживал беспрестанные политические и культурные контакты с Германией два десятилетия, и десятилетия с национал-социалистами.
Что касалось книги «Mein Kampf», мои суждения всегда были такими же с самого начала, что и сегодня. Эта книга написана худшего типа немцем, человеком пропаганды, который был сильно заинтересован в политике, не говоря фанатично, полуобразованным человеком, которым для меня всегда являлся Гитлер. В книге «Mein Kampf» и отчасти также в партийной программе был один пункт, который сильно меня волновал, и который был абсолютно не понятен для всех экономических проблем. Партийная программа содержала несколько лозунгов, таких как, «общественные интересы превыше частных интересов» и так далее, и затем «принудительный слом финансовых интересов» и похожие фразы, которые не могли, возможно, означать, что-либо осмысленное. Это же являлось правдой и для «Mein Kampf», которая не интересовалась точкой зрения экономической политики и соответственно не интересовала меня.
С другой стороны, относительно внешней политики в «Mein Kampf», по моему мнению, содержалось много больших ошибок, потому что она всегда игралась с идеей, что внутри европейского континента жизненное пространство для Германии исчерпано. И если вместе с тем я позже сотрудничал с национал-социалистическим рейхсканцлером, тогда для этого была очень простая причина, что в книге расширение немецкого пространства на Восток было особо сделано зависимым от одобрения британского правительства. Поэтому, мне, думающему о том, что я очень хорошо знаю британскую политику, она казалась утопичной и мне не было опасно воспринимать эти теоретические экстравагантности Гитлера как-нибудь более серьезно, чем делал я. Мне было ясно, что каждое территориальное изменение, на европейской территории предпринятое силой было бы невозможным для Германии, и не было бы одобрено остальными нациями.
Кроме того, «Mein Kampf» имела ряд очень глупых и многозначительных заявлений, но, с другой стороны, она также имела много разумных идей; я хочу отметить, что мне в особенности нравились две вещи: первое, что любой, кто расходился с правительством в политических вопросах обязывался заявлять о своём мнении правительству, и второе, что, хотя демократическое или даже парламентарное правительство собственно заменялось правительством фюрера, вместе с тем фюрер мог оставаться лишь, если он был уверен в одобрении всего народа, другими словами, что фюрер также зависел от плебисцитов демократического характера.
Дикс: Доктор Шахт, вы сейчас описали впечатление, которое вы получили от своего первого разговора с Адольфом Гитлером, как и от изучения партийной программы и «Mein Kampf». Вы верили в то, что вы способны работать с Адольфом Гитлером и какие практические выводы вы извлекли из этого первого разговора с Адольфом Гитлером?
Шахт: Со мной лично работа с Адольфом Гитлером не обсуждалась, поскольку я был частным лицом и не интересовался партийной политикой и соответственно после этого разговора я совсем ничего не делал для создания себе личных отношений с окружением Гитлера. Я просто отправился назад на свою ферму и продолжал жить там, как частное лицо. Так что лично, для себя я не сделал каких-либо выводов, но я сделал другой вывод. Я уже сказал, что я естественно имел в сердце, будущее своей страны. После этого разговора я непрерывно подчеркивал рейхсканцлеру Брюнингу[1309] и умолял его сформировать и возглавить кабинет, включив в него национал-социалистов, потому что я верил, что лишь таким путём огромный импульс, огромная пропагандистская горячка, которую я заметил у Гитлера, могли быть пойманы и впряжены — постановкой национал-социалистам практической правительственной работы. Нельзя было оставлять их в оппозиции где они могли стать лишь еще более опасными, но включить их в правительство и посмотреть, чего они, достигнут и не приобретут ли они лоск внутри правительства. Это было предложение и самый срочный запрос, сделанный мной Брюнингу, и я могу сказать, что по моему впечатлению Гитлер был тогда совершенно к этому готов. Брюнинг ни при каких обстоятельствах не мог быть склонён к такой политике и впоследствии был сокрушён.
Дикс: Позвольте нам остановиться и разобраться с партией. Обвинительное заключение заявляет, что вы являлись членом партии. Итак, Геринг уже сказал, что Гитлер жаловал золотой партийный значок только как род награды. У вас есть, что-нибудь добавить к этому заявлению Геринга?
Шахт: Я не знаю, упоминалось ли это здесь; золотой партийный значок был в январе 1937 вручён всем министрам и также всем военным лицам в кабинете. Последние вовсе не могли становиться членами партии; поэтому, награждение партийным значком не влекло за собой членства. Об остальном я думаю, свидетельствовал Геринг при даче показаний. Я могу упомянуть ещё одну вещь. Если я бы был членом партии, тогда, несомненно, когда я был отстранён от должности министра без портфеля в январе 1943, вступил бы в действие партийный суд, поскольку случай неподчинения Гитлеру был очевиден. Я никогда не находился перед партийным судом и даже, когда по поводу моёй отставки от меня потребовали, я вернул золотой партийный значок, мне не сказали, что меня исключили из партии, поскольку я не состоял в партии. Мне было лишь сказано «вернуть золотой знак партии, который был пожалован мне», и я своевременно выполнил.
Думаю я не смогу, добавить чего-либо ещё к уже сделанным заявлениям.
Дикс: Тогда обвинительное заключение ошибочно в этом положении?
Шахт: Да; в этом положении абсолютно ошибочно.
Дикс: Почему вы не стали членом партии?
Шахт: Простите меня, но я противостоял целому ряду положений национал-социалистической идеологии. Мне не казалось, что это было совместимо с моим полностью демократическим отношением, перейти к иной партийной программе, и которая не в формулировках, но из-за проводимого партией точно нет — с течением времени — не приобрела какой-либо пользы от меня.
Дикс: Поэтому, по принципиальным причинам вы не стали членом партии?
Шахт: Да, по принципиальным причинам.
Дикс: Итак, в 1937 ваша биография была опубликована неким доктором Ройтером. Там, также, верно заявлено, что вы не являлись членом партии; но биограф приводит иные тактические причины вашего отказа вступать в партию; и он упоминает возможность быть более влиятельным вне партии и так далее. Может быть это желательно, поскольку биография упоминалась в ходе слушаний, чтобы вы кратко заявили о своих взглядах, об этом положении?
Шахт: Я думаю тогда Гитлер имел впечатление, что я мог быть полезен ему вне партии и могло быть, что доктор Ройтер имел сведения об этом. Но меня даже нельзя делать ответственным за произведения доктора Ройтера, и в особенности я хочу возразить факту, что обвинитель, который представлял обзор против меня, описал эту книгу доктора Ройтера в качестве официальной публикации. Конечно эта книга это личная работа журналиста, к которому я имел отношение, но который точно заявлял о собственных мнениях и идеях.
Дикс: Вы говорили на публике по поручению Гитлера на июльских выборах в 1932?
Шахт: До июльских выборов в 1932, которые дали тот огромный успех для Гитлера, я также никогда не был активным публично или лично по поручению Гитлера, вероятно за исключением одного, или двух — я теперь вспомнил, это случалось однажды — Гитлер направил ко мне члена партии, который имел планы в экономике, финансовой или валютной политике; Гитлер мог сказать ему, что он должен проконсультироваться со мной о том являлись ли эти планы воплотимыми на практике. Я могу кратко рассказать историю: это был гауляйтер[1310] Ольденбурга Рёвер[1311]. В Ольденбурге нацисты пришли к власти уже до 1932 и он был там министром—президентом. Он хотел ввести в Ольденбурге собственную валюту, последствием чего было бы то, что Саксония введет свою собственную саксонскую валюту, Вюртемберг введет свою собственную валюту, и Баден имел бы свою собственную валюту, и так далее. Я тогда высмеял весь вопрос и отправил Гитлеру телеграмму, говорящую, что экономические потребности Германского Рейха не могли быть решены такими чудесами. Если я пренебрёг этим делом, которое могло выстроить какого-то рода частную связь, тогда я могу сказать, что ни лично ни публично, ни в речах, ни в произведениях, я не касался Гитлера или его партии и я никаким способом не рекомендовал партии.
Дикс: Вы голосовали за национал-социалистов в июле 1932?
Шахт: Нет, я не думал об этом.
Дикс: Обвинение сейчас составило ряд пунктов, которыми оно хочет подтвердить, что вы были сторонником национал-социалистической идеологии. Я собираюсь назвать их один за одним, и прошу вас заявить о своём взгляде на каждый из них. Первый о том, что вы являлись противником Версальского договора. Вы хотите сказать, что-либо об этом?
Шахт: На самом деле меня удивило услышать такой упрек от американского обвинителя. Вероятно лейтенант, который говорил, слишком молод, чтобы самому быть опытным, но он должен знать это из своего образования; в любом случае, для всех нас, кто жил в то время, было одним из выдающихся событий, что Версальский договор был, отвергнут Соединенными Штатами, и, если я не ошибаюсь, отвергнут при громком одобрении всего американского народа.
Причины совершения такого действия были также и моими причинами по отвержению договора; он находился в противоречии с Четырнадцатью пунктами[1312] Вильсона[1313], которые единодушно согласовывались, и в сфере экономики он содержал нелепости, которые точно не могли работать для развития всемирной экономики. Но я точно не обвиняю американский народ в приверженности нацистской идеологии, из-за отрицания Версальского договора.
Дикс: Обвинение также утверждает, что вы уже долгое время являлись немецким национал-социалистом, не просто немецким патриотом, но немецким националистом и экспансионистом. Вы хотите заявить о своей позиции в этом отношении?
Шахт: Вы сами, подчеркивая слово «патриот» признали, что должно быть ясно, это значит националист. Я всегда был горд принадлежать к нации, которая более чем тысячу лет была одной из ведущих цивилизованных наций мира. Я был горд принадлежать к нации, которая дала миру таких людей как Лютер[1314], Кант[1315], Гёте[1316], Бетховен[1317], упоминая лишь некоторых. Я всегда интерпретировал национализм как желание нации быть примером остальным нациям, и поддерживать ведущую позицию в сфере духовного и культурного развития через высокие моральные стандарты и интеллектуальное достижение.
Джексон [1318]: С позволения Трибунала, мне кажется, что мы уйдем очень далеко от предъявленных обвинений в этом деле, в особенности если они будут предшествовать заявлению о позиции обвинения.
Мы не предъявляем обвинения против доктора Шахта, потому что он противостоял Версальскому договору; мы полагаем это было право любого немецкого гражданина делать это любыми средствами без войны. Мы не возражаем ему как патриоту Германии любыми средствами без войны. Единственная цель понять, что его отношение к этим вопросам было в связи с обвинением о том, что он подготавливал и ускорял войну.
Разбираться с философскими вопросами отдельно от военных обвинений кажется мне совершенно недопустимым, и я заверяю Трибунал, у нас нет цели обвинять в том, что преступление это противостояние Версальскому договору. Многие американцы так делали. Не преступление быть патриотом Германии. Преступление единственно определено в обвинительном заключении, и мне кажется, мы ушли слишком далеко и тратим время.
Председательствующий: Что вы на это скажете доктор Дикс?
Дикс: Я с готовностью и радостью услышал сказанное судьей Джексоном, но я должен процитировать из Валленштейна[1319]: «Перед ужином мы слышали иную версию». Нет сомнения — и однажды, потому что я думал меня не поняли, я даже переспросил — что преступный характер партийной программы, преступный характер содержания «Майн Кампф» — упрекаются сами по себе, говоря по крайней мере, отмечая совершенные позже преступления — сознательное сопротивление Версальскому договору — и далее обвинение было об экспансионисте и националисте, все эти вещи непрерывно в течение слушаний здесь выдвигались против доктора Шахта с целью укрепить основание обвинений выдвинутых против него.
Если господин Джексон теперь с отрадной откровенностью заявляет: «Мы совсем не порочим Шахта в противостоянии Версальскому договору; мы не утверждаем, что он был более чем патриотом, то есть, националистом в смысле, описанном выше, и мы не поддерживаем также, что наши заявления это косвенные улики о его дальнейшем сотрудничестве, его финансовом сотрудничестве, в программе перевооружения, которые наоборот прямо указывают на его намерение содействовать ведению агрессивной войны» — если теперь это однозначно заявляется обвинением, тогда мы можем развеять очень много вопросов, которые я намеревался задать во время своего допроса свидетеля; Тогда я с радостью оставлю весь предмет об экспансионизме и национализме Шахта. Мы еще не упоминали экспансионизм; господин Джексон еще не упоминал его. Однако, мне не кажется, что обвинение отзовёт обвинение в экспансионизме, то есть экспансии немецкого жизненного пространства в Европе. Я не уверен в этом, но мы точно услышим об этом. Как я сказал, если эти обвинения, которые предъявлялись были отозваны, тогда я могу опустить эти вопросы и моему клиенту нет необходимости отвечать на них.
Джексон: Конечно, я не делал таких предложений, как предполагает доктор Дикс. Моё заявление было четко сделано на открытии и сейчас ясно, что он имел полное право быть против Версальского договора и быть немецким националистом и следовать этим целям всеми средствами без войны. Я не хочу, чтобы мне вкладывали в уста очень пространные заявления доктора Дикса.
Моё заявление было четко сделано на открытии, и эти вопросы как то Версальский договор и национализм и Lebensraum[1320], как и политические и философские вопросы, не для решения суда. Мы не собираемся спрашивать вас был справедливым Версальский договор или нет. Это был документ. Они имели право делать то, что могли для отказа от него всеми средствами без войны.
Обвинение против доктора Шахта в том, что он сознательно готовил, пособничая таким вещам посредством агрессивной войны. В этом суть обвинения в деле против него.
Дикс: Тогда в этом положении…
Председательствующий: Доктор Дикс, я думаю, дело обвинения было ясно с самого начала о том, что все эти вопросы только предполагаются, когда они входят в намерение организовать войну.
Дикс: Чистая правда. Мне не нужно ставить такие вопросы, если обвинение больше не использует эти обвинения как косвенные улики о его намерении вести агрессивную войну, но господин судья Джексон еще не делал заявлений в этом отношении. Но, кажется, нет сомнения — и я не думаю, что я недопонимаю обвинение — что с целью подтвердить намерение Шахта вести агрессивную войну, обвинение ссылается на противостояние Шахта Версальскому договору, его национализм и экспансионизм, то есть, расширение Lebensraum. Мы не хотим делать академические или теоретические заявления об идеях Lebensraum и национализма, но до тех пор пока эти идеи, которых обвинение считает оправданным придерживаться, до тех пор пока эти характеристики считаются частью подтверждения его намерения, мой клиент должен иметь возможность рассказать Трибуналу о том, что он подразумевал под Lebensraum если он когда-нибудь говорил о нём, о чём я еще не знаю. Но вместе с тем, этот вопрос еще не совсем ясен между мной и господином судьей Джексоном, и что я не совсем согласен с тем, что сказал ваша светлость…