17 февраля 1901 года испанский поэт и художник Карлос Касахемас сидел с друзьями в новом фешенебельном парижском кафе L’Hippodrome по соседству с Монмартром. Неожиданно он выхватил пистолет и выстрелил себе в правый висок. Его друзья были потрясены, но больше всех — Пабло Пикассо, который к тому времени еще не оправился от смерти сестры. Она умерла у него на руках от дифтерии шестью годами ранее. Тень его скорби несколько лет осеняла его полотна. Он отказался практически от всех красок, оставив только один цвет, достойно передающий его потерю и печаль, — голубой.
Голубой имеет устоявшуюся репутацию цвета, помогающего людям выразить мысли и образы, имеющие отношение к духовной сфере. Когда в конце Второй мировой войны для поддержания мира во всем мире была создана Организация Объединенных Наций, в качестве ее символа выбрали изображение карты мира, обрамленное парой оливковых ветвей на серовато-лазурном фоне. Дизайнер и архитектор Оливер Лундквист, создавший этот герб, выбрал такой цвет потому, что тот «противоположен красному, цвету войны»[515].
Этот одухотворенный и умиротворяющий цвет. Многих богов индуистского пантеона, включая Кришну, Шиву и Раму, изображают с кожей небесного цвета, который символизирует их сродство с бесконечностью. Французы называют его bleu celeste, небесно-голубым. В этот цвет (по непонятной причине) окрашено большинство зданий церкви саентологии[516] на их Золотой базе в Калифорнии, включая особняк, в котором ожидается реинкарнация основателя этой секты Л. Рона Хаббарда. Сам Хаббард, создавая свою организацию, говорят, обронил коллеге: «Давай-ка продадим этим людям кусочек синего неба». Компания Pantone назвала свой более бледный, «незабудковый» оттенок лазури цветом тысячелетия, предположив, что покупатели «в новом тысячелетии будут стремиться обрести внутренний покой и духовную самореализацию»[517].
Настоящий церулеум[518] — один из семьи кобальтовых (см. здесь) — был недоступен художникам до 60-х годов XIX века, да и после того — лишь в виде акварельной краски[519].
Производили его из смеси оксида кобальта и оксида олова (это соединение известно также под название оловяннокислый кобальт). До 70-х годов XIX века, пока он не был представлен в виде масляной краски, этот пигмент не имел особого успеха. В масле он утратил меловый «привкус», который имел в акварели, — и соблазнил целое поколение художников. И если Ван Гог предпочитал свою рецептуру этого оттенка — тонкую смесь на основе кобальтового синего с небольшой добавкой желтого кадмия и белого, другие были не столь привередливы. Поль Синьяк, известный воздушными пейзажами в стиле пуантилизма[520], выжимал свои тюбики досуха, как и многие его коллеги, включая Моне[521]. В 1943 году венгерский фотограф Брассаи разыскал в Париже торговца красками, у которого их покупал Пикассо. Торговец показал Брассаи кусок бумаги, заполненный почерком Пикассо. «На первый взгляд это напоминало стихи», — вспоминал Брассаи, но потом он понял, что это последний заказ Пикассо на краски. Третьим пунктом в списке, после «баритовых белил» и «свинцовых белил», был пункт: «Синий, церулеум»[522].
Зеленый
Буддийская притча о зеленом цвете гласит, что некоему мальчику во сне привиделось божество и открыло, что тот получит все, о чем он только мог мечтать, стоит лишь закрыть глаза и не представлять себе цвет морской волны. У этой притчи два окончания: в одном из них мальчику все удается — и он обретает просветление; в другом — он раз за разом терпит неудачу, но задача настолько его поглощает, что в конце концов он сходит с ума и умирает[523].
Сегодня зеленый связан с благостными образами вроде сельской пасторали или сохранения окружающей среды. Несмотря на ассоциацию этого цвета с чувством зависти, в целом он воспринимается как спокойный и умиротворяющий, порой даже стильный и роскошный. Сизый был любимым цветом направления ар-деко; изумрудный — «цветом года» 2013 компании Pantone.
В Древнем Египте зеленый цвет обозначался иероглифом в виде стебля папируса — растения, к которому египтяне относились с особенным почтением. На латыни зеленый назывался viridis. От того же корня происходят слова, связанные с ростом, развитием и самой жизнью: virere — быть зеленым или энергичным, активным, vis — сила, vir — человек, мужчина и т. д.[524]. Во многих культурах этот цвет ассоциируется с садами и весной, то есть с перерождением. У мусульман, для которых рай практически синонимичен саду, зеленый стал священным цветом с XII века. Наряду с белым это был любимый цвет пророка Мухаммеда. В Коране сказано, что праведники в раю будут облачены в зеленые одежды, зелеными же будут и шелковые подушки, рассыпанные среди деревьев. В средневековой исламской поэзии священная гора Каф, небо над ней и вода у ее подножья описаны в разных тонах зеленого. Поэтому флаги многих исламских стран, включая Иран, Бангладеш, Пакистан и Саудовскую Аравию, зеленые[525].
На Западе зеленый цвет часто связывали с утонченными весенними дворцовыми ритуалами.
Так, в первый день мая придворные должны были s’esmayer — «носить майское», то есть диадему или тиару из листьев или какой-то существенный элемент одежды зеленого цвета. Те, кто позволял себе pris sans verd — явиться без требуемого цвета, — становились объектом насмешек и колкостей[526]. Возможно, распространение таких ритуалов, неизменно сопровождавшихся флиртом и прочими безобразиями, привело к тому, что зеленый цвет стал символом юности, незрелости и молодой любви. Выражение «зеленый» в смысле «неопытный» использовалось уже в Средние века. Германская богиня любви Минне[527], как и Купидон, любившая постреливать в людей шаловливыми стрелами любви, обычно одета в зеленое, как и готовые к деторождению молодые женщины, — так, например, интерпретируют зеленый цвет платья на картине Яна ван Эйка «Портрет четы Арнольфини» (ок. 1435) — см. здесь.
Несмотря на такие благоприятные ассоциации, зеленый — во всяком случае, на Западе — все же испытывал определенные проблемы с имиджем. Частично из-за ложных представлений о смешении цветов, возникших очень рано. Платон, древнегреческий философ и математик, живший в V–IV веках до н. э., упорно настаивал на том, что prasinon (луково-зеленый цвет) получают, смешивая purron (цвет пламени) и melas (черный). Демокрит, отец атомистической теории, считал, что светло-зеленый — производное от красного и белого[528]. Для древних греков зеленый, как и красный, был промежуточным цветом между белым и черным. Более того, красный и зеленый иногда путали лингвистически: средневековое латинское слово sinople обозначало и тот, и другой цвет до XV века[529]. В 1195 году будущий папа римский Иннокентий III переосмыслил роль зеленого цвета в божественном миропорядке в трактате, оказавшем сильнейшее влияние на общественную мысль[530]. Зеленый цвет, писал он, «следует выбирать для праздников и дней, когда неуместны ни белый, ни красный, ни черный, поскольку это промежуточный цвет между белым, красным и черным»[531]. Теоретически это способствовало росту значимости зеленого цвета на Западе, но физические его воплощения все еще оставались редкостью: доля зеленого в геральдических цветах никогда не поднималась выше 5 %.
Одна из причин этого — давний запрет на производство зеленой краски путем смешивания синего и желтого цветов. И природу процесса веками не могли толком понять — см. высказывание Платона выше, и сама идея смешивания разных субстанций вызывала отторжение, которое сегодня трудно осознать. Алхимики, постоянно смешивавшие различные вещества, доверия не вызывали, а художники Средних веков обычно использовали на картинах чистые краски, не перемешивая пигменты, не пытаясь показать перспективу через игру оттенков.
В ткацком и портняжном деле эксперименты с красками были жестко ограничены гильдейским правилами и уложениями, а также высоким уровнем специализации, которого требовало ремесло: тем, кто работал с синими и черными красителями, было запрещено работать с красными и желтыми. В некоторых странах любому пойманному на покраске одежды путем замачивания ее сначала в вайде (см. здесь), а потом в желтом красителе на основе резеды, грозило суровое наказание — огромный штраф или даже изгнание. Из некоторых растений, вроде наперстянки и крапивы, можно было извлечь зеленый краситель, не прибегая к процедуре смешивания, но полученный из них цвет был тусклым и блеклым, совсем не таким, какой предпочитали люди, наделенные вкусом и влиянием. Замечание, брошенное вскользь французским ученым Анри Этьенном в 1566 году: «Во Франции знатного человека, одетого в зеленое, будут подозревать в том, что у него не все в порядке с головой»[532], превосходно передает отношение к зеленому в обществе того времени.
Художники имели дело с зелеными красками низкого качества. Нидерландец Самюэл ван Хогстратен писал в 1670 году: «Жаль, что у нас нет зеленых красок таких же хороших, как красные или желтые. „Зеленая земля“ (см. здесь) — слишком слабая, „испанская зелень“ (см. здесь) — слишком грубая, а выгарь [бременской сини] — недостаточно стойкая»[533]. С начала эпохи Возрождения, когда запреты на смешивание красок стали ослабевать, и до конца XIX века, когда новые оттенки медной зелени были открыты немецким химиком Карлом Вильгельмом Шееле (см. здесь), художникам приходилось смешивать собственные зеленые цвета самостоятельно.
Но и это было непросто. Ярь-медянка слишком легко вступала в реакцию с другими пигментами, да и могла темнеть сама по себе, а «зеленая земля», или terre verte, была нестойкой и тусклой. Паоло Веронезе, проработавший в Венеции бо́льшую часть своей карьеры в XVII веке, обладал, как и Тициан до него, высочайшим мастерством и редкой изобретательностью в колористике. Он прославился умением извлекать яркие зеленые тона из непокорных пигментов. Секрет его мастерства состоял в соблюдении точных пропорций смеси из трех цветов, накладываемых в два слоя, и лаковом покрытии, которое он накладывал на участки, покрытые зеленой краской, предотвращая реакцию пигментов. Но даже у него случались неудачи.
Художники мучились с этим цветом, пытаясь получить надежный зеленый, даже в XIX веке. Трава на переднем плане полотна Жоржа Сёра́ «Воскресный день на острове Гранд-Жатт», например, местами выглядит увядшей из-за неправильного поведения пигментов. Эта картина, с которой начался постимпрессионизм, считается одним из самых знаменитых примеров творчества пуантилистов; она написана в середине 80-х годов XIX века, что наглядно демонстрирует, как мало времени прошло с тех пор, когда художникам еще приходилось сражаться с собственными красками.
Сложности, которые москательщики и их клиенты испытывали, имея дело с зеленым, вероятно, поспособствовали установлению устойчивой символической связи между этим цветом и своенравием, ядом и даже злом. Ассоциация с ядом, к слову, оказалась даже в некоторой степени полезной после появления и взрывного роста популярности новых пигментов на основе арсенита меди в XIX веке. На совести «зелени Шееле» (см. здесь) и его ближайшего родственника с целым набором имен — «зелень Веронезе», изумрудно-зеленый, швейнфуртская зелень или брауншвейгская зелень — целая череда смертей: ничего не подозревавшие обыватели оклеивали свои дома новыми обоями, одевали детей в новую одежду и заворачивали свежевыпеченный хлеб в оберточную бумагу нового, привлекательного цвета, содержащего мышьяк в смертельных дозах.
Однако другие обвинения, предъявляемые зеленому, стоит отнести на счет предубежденности. На Западе зеленый начали связывать с дьяволом и демоническими сущностями с XII века, вероятно, в результате крестовых походов и ужесточения противостояния между христианами и мусульманами, для которых этот цвет был священным. В дни Шекспира считалось, что костюмы зеленого цвета приносят неудачу на сцене — это суеверие сохранилось до середины XIX века как минимум. Так, в 1847 году один французский драматург угрожал отозвать свою пьесу из «Комеди Франсез», поскольку одна из актрис наотрез отказывалась надевать зеленое платье, которое автор предписал носить ее персонажу[534]. Вероятно, последнее слово в перечне иррациональных причин нелюбви к зеленому цвету принадлежит Василию Кандинскому. «Абсолютно зеленый цвет, — писал он, — это неподвижный, самодовольный, ограниченный во всех направлениях элемент. Зеленый цвет похож на толстую, очень здоровую, неподвижно лежащую корову, которая способна только жевать жвачку и смотреть на мир глупыми, тупыми глазами»[535].
Ярь-медянка
С тех пор как высохло масло вычурной подписи художника — Johannes de eyck fuit hic (Здесь был Ян ван Эйк) — на полотне 1434 года «Портрет четы Арнольфини», картина не перестает в равной степени озадачивать и выводить из себя любителей искусства[536]. На ней изображена стоящая пара, их тела слегка наклонились к зрителю. Дама одета в длинное платье «пелисон» цвета бутылочного стекла с невероятно длинными и широкими рукавами; кавалер с глазами навыкате смахивает на Владимира Путина. Левой рукой женщина небрежно поддерживает складки на выпуклом животе — что это: защитный жест беременной женщины или просто признак модной праздности и вялости? Это портрет молодоженов или аллегория бесчестья? Что символизирует маленькая собачка? Гаргульи? Сброшенная обувь?
Одно несомненно: это платье служит неопровержимым свидетельством зажиточности четы. Широкие рукава с клапанами были настолько «декадентскими» и неприлично роскошными, что шотландским крестьянам, например, было в 1430-х годах запрещено носить их специальным эдиктом; дорогое сукно лучшей шерсти оторочено беличьим мехом кремового цвета — на оторочку и подбой пошел мех до 2000 зверьков[537]. Оттенок зеленого (травяной зеленый — такой цвет делали из ягод крушины) также указывает на богатство. Получить глубокий и ровный зеленый тон при окраске одежды было чрезвычайно сложно. Обычно для этого требовалось окрашивать ткань дважды — сначала в вайду, потом в резеду, что было в те времена незаконно из-за средневекового запрета на смешение цветов. В январе 1386 года Ханс Толльнер, красильщик в третьем поколении, был изгнан из профессии именно за нарушение запрета: его оштрафовали, выставили из цеха красильщиков и сослали в Аугсбург[538]. Ван Эйк, которому понадобились самые тонкие кисти для того, чтобы выписать изящные тиснения в виде Мальтийского креста на свисающих рукавах платья, должно быть, ощущал такое же разочарование и смятение. Подобно красильщикам, мучительно пытавшимся добиться идеального зеленого тона, художники тоже бились в бесплодных попытках вывести этот свежий и прекрасный цвет из дрянного сырья; в нашем случае — из яри-медянки.
Ярь-медянка — карбонат естественного происхождения, формирующийся на поверхности меди и ее сплава бронзы при воздействии на них кислорода, воды, углекислого газа или серы[539].
Именно она формирует этот налет — патину, — что образуется на старых медных трубах и крышах и придает статуе Свободы ее сине-зеленый цвет в тон туманного серо-голубого моря, который она часто видит. Стихии понадобилось примерно 30 лет, чтобы полностью «перекрасить» Эйфелеву башню (еще одно знаменитое сооружение этого инженера) из медно-розового в зеленый. Но художники вряд ли согласились бы ждать так долго, чтобы получить вожделенный тон[540]. Точно неизвестно, когда была разработана технология, ускоряющая этот процесс, но считается, что на Запад она проникла вместе с арабскими алхимиками. Этот путь можно проследить благодаря именам этого пигмента. Французское его название — Verdigris — означает «зеленый из Греции»[541], а немецкое — Grúnspan — «испанский зеленый»: ученый XVI века Григорий Агрикола писал, что этот пигмент привозят из Испании[542]. Как и при производстве свинцовых белил (см. здесь), листы меди помещали в сосуд с раствором едкой щелочи и уксуса или кислым вином. Сосуд закупоривали и оставляли на две недели, после чего листы высушивали, соскребали с них патину, перемалывали и формировали из полученного порошка брикеты с помощью того же кислого вина. Эти брикеты и шли на продажу[543].
Как свидетельствует платье с «Портрета четы Арнольфини», ярь-медянка производит сногсшибательный эффект, но этот пигмент очень капризен. Кислоты, используемые при его производстве, часто агрессивно воздействовали на поверхность, куда наносился пигмент. Словно гусеницы в листья, они вгрызались в средневековые краски на холсте или пергаменте, «выедая» в них характерные «дорожки». Кроме того, ярь-медянка обесцвечивалась и вступала в реакцию с другими красителями. Ченнино Ченнини жаловался: «Если тебе хочется сделать превосходную краску для травы, то получишь на вид прекрасную, но непрочную»[544]. Его правоту подтверждают работы множества художников — от Рафаэля до Тинторетто, — на чьих полотнах листва «пожухла» до почти кофейного тона. Даже Паоло Веронезе, признанный мастер работы с зеленым цветом, страдал от несовершенства этого пигмента[545]. Возможно, именно поэтому он веком раньше Самюэля ван Хогстратена мечтал о «зеленых красках таких же хороших, как и красные»[546].
С распространением масляных красок в XV веке проблема только обострилась. Если в красках на основе яичной темперы ярь-медянка была совершенно плотной, в красках на основе масла она становилась прозрачной, как стекло. Приходилось смешивать ее с живичным скипидаром, чтобы восстановить светонепроницаемость[547]. Но это делало ярь-медянку еще более капризной, и некоторые художники опасались, что ее невозможно будет использовать со свинцовыми белилами, а значит, она стала практически бесполезной. Выбор, правда, был небогат, и художникам приходилось мириться с непростым характером этого пигмента, «перекладывая» норовистый зеленый слоями лака в надежде на то, что он не будет соприкасаться с другими пигментами. Однако для Ван Эйка и его зажиточных клиентов игра, похоже, стоила свеч.
Абсент (зеленый змий)
Век девятнадцатый клонился к закату, когда грозная зеленая тень нависла над беспечными европейцами. Абсент делают из смеси истолченных трав и пряностей-ароматизаторов, в число которых входят горькая полынь, анис, фенхель и душица. Настоянный на этой смеси алкоголь подвергают дистилляции, и получается горький ликер грушевого цвета. Это не был абсолютно новый рецепт; подобные препараты использовали еще древние греки и римляне — как репелленты-инсектициды и антисептики. Новая версия также первоначально предназначалась для медицинских нужд. Пьер Ординер, известный французский медик, живший в Швейцарии после Французской революции, использовал старинный рецепт для создания тонизирующего средства для своих пациентов[548]. В свободной продаже абсент появился на рубеже XIX века, но по-прежнему считался преимущественно медицинским средством: французским солдатам в Африке его выдавали как средство от малярии.
Вскоре, однако, люди вошли во вкус. Поначалу абсент не сильно отличался от любого другого аперитива — крепкого алкогольного напитка, который в небольших дозах выпивается перед обедом, чтобы разжечь аппетит. Французы были большими охотниками до аперитивов. Абсент наливали в стакан, а потом разбавляли холодной ключевой водой, пропуская ее через кубик сахара, лежащий в специальной абсентной ложечке над стаканом. Смешиваясь с абсентом, вода придает напитку молочно-белый цвет[549]. Этот ритуал со сменой цвета делал абсент особенным, а после того как в 60-х годах XIX века производители начали использовать более дешевый зерновой алкоголь для его производства, абсент стремительно набрал популярность. И если сначала этот напиток ассоциировался с распущенной богемой и художниками и писателями вроде Винсента Ван Гога, Поля Гогена, Оскара Уайльда и Эдгара Аллана По, то вскоре аудитория абсента существенно расширилась. К 1870-м годам порция абсента стоила всего 10 сантимов, много дешевле стакана вина, а абсент составлял 90 % потребления аперитивов. Во второй половине XIX века целые районы Парижа, говорят, с пяти до шести пополудни пахли травами и пряностями. Это время называли l’heure verte — «зеленым часом».
Потребление абсента во Франции возросло с 0,04 литра на человека в 1875 году до 0,6 литра в 1913-м[550].
Эта ситуация стала источником серьезного беспокойства не только во Франции, но и в Швейцарии, где пили много абсента, а также в Великобритании, где ожидался бурный рост его потребления. Власти опасались, что этот странный зеленый напиток отравляет тело и общество в целом — и паника не замедлила разразиться. 4 мая 1868 года The Times предупреждала читателей о том, что абсент угрожает «распространиться во Франции так же широко, как употребление опиума в Китае». Этот «яд изумрудного оттенка» превращал тех выпивох-счастливчиков, кому удавалось избежать абсентозависимости и смерти, в «слюнявых идиотов». Что еще хуже — все больше уважаемых людей заигрывало с этой отравой. «Литераторы, профессора, художники, музыканты, финансисты, спекулянты, торговцы и даже, — тут читатель должен был в ужасе схватиться за сердце, — женщины становились преданными поклонниками абсента»[551].
Французские врачи заподозрили, что абсент — ядовитый наркотик. «Абсентоманию» все чаще считали отдельным клиническим случаем, а не просто видом банального алкоголизма. Отмечались случаи галлюцинаций и умопомешательства. Для того чтобы доказать верность этого предположения, двое ученых окуривали одну горемычную морскую свинку дымом полыни (полынь быстро стала главным подозреваемым из всех ботанических ингредиентов этого коктейля), в результате чего «животное стало вялым и пассивным, в конце концов упало на бок, конвульсивно дергая лапками, изо рта пошла пена»[552]. Доктор Валантен Маньян, авторитетный психиатр и директор парижской психиатрической больницы Святой Анны, пришел к выводу о том, что вызываемое абсентом сумасшествие — он экспериментировал на собаке — является причиной упадка французской культуры[553]. Последней каплей стала трагедия в Швейцарии в 1905 году, когда мужчина по имени Жан Ланфре, напившись абсента, убил свою беременную жену и двух дочерей, Розу и Бланш.
Происшествие назвали «абсентовым убийством», и через три года абсент в Швейцарии попал под тотальный запрет. Франция последовала примеру Швейцарии накануне Первой мировой войны в августе 1914 года, на волне массовой патриотической истерии.
Позже исследования показали, что большинство «свидетельств» вредоносной природы абсента являются выдумками. Полынь не вызывает галлюцинаций и душевного расстройства. Галлюциноген туйон, один из компонентов абсента, действительно ядовит в больших количествах, но человеку для наступления фатальных последствий требуется так много туйона, что потребитель абсента умрет от алкогольного отравления гораздо быстрее, чем от передозировки туйоном.
Реальная опасность абсента заключалась в его крепости (от 55 до 75 %), а также в сложившейся в Европе в конце XIX — начале XX века социально-экономической обстановке, провоцировавшей повальное пьянство. Жан Ланфре был типичным примером. Тот злополучный день, когда он перебил свою семью, он действительно начал с двух порций абсента, но дальше последовало вино, бренди и еще вино — он даже не помнил, что натворил[554]. Но это уже ничего не значило. Абсент, с его подозрительным наркотическим ритуалом потребления, с неблагонадежными потребителями, основную массу которых составляли представители рабочего класса и контркультурные нонконформисты, с его ядовито-зеленым цветом, стал идеальным козлом отпущения.
Изумруд[555]
Шекспир намертво закрепил ассоциацию между завистью и зеленым цветом. В «Венецианском купце», написанном в конце 1590-х, он упомянул «муки ревности зеленоглазой», а в «Отелло» (1603) вложил в уста Яго упоминание о «чудовище с зелеными глазами», что «над жертвой издевается». До Шекспира в Средние века, когда каждый смертных грех был «раскрашен» в свой цвет, зеленой была алчность, а зависть — желтой[556]. Обе эти слабости сыграли ведущие роли в недавней саге об огромной зеленой драгоценности — изумруде Баия.
Изумруды — редкие и хрупкие представители семьи бериллов. Они имеют зеленую окраску с редкими вкраплениями хрома или ванадия. Наиболее известные месторождения изумрудов расположены в Пакистане, Индии, Замбии и в различных частях Южной Америки. Древние египтяне добывали этот драгоценный камень с 1500 года до н. э. для амулетов и талисманов. С тех пор изумруд — одна из наиболее востребованных драгоценностей.
Римляне считали, что зеленый цвет благотворен для глаз, поскольку он доминирует в природе. Из размолотых в пыль изумрудов они готовили дорогие бальзамы для глаз. Император Нерон был исключительным поклонником изумрудов. Он не только собрал огромную коллекцию этих драгоценных камней, но и использовал, как говорят, наиболее крупные из них для защиты глаз от солнца: через изумрудный прототип солнечных очков он наблюдал за боями гладиаторов, чтобы блеск солнца не слепил его[557]. В книге Фрэнка Баума «Удивительный волшебник из страны Оз»[558] (1900) изумруд стал строительным материалом и дал имя городу, куда стремилась попасть главная героиня и ее друзья-недотепы. Изумрудный город, по крайней мере в начале книги, был метафорой магического исполнения желаний: он манил героев, обещая воплотить их мечты.
Изумруд Баия был обнаружен изыскателями в богатом бериллом районе на северо-востоке Бразилии в 2001 году Камни, добытые в этом районе, как правило, недороги — они не обладают нужной чистотой и прозрачностью. Средняя цена на них не превышает 10 долларов США. Но этот был поистине гигантом. Вес целикового минерала составлял 840 фунтов (чуть более 380 кг — примерно столько весит белый медведь). Считалось, что содержащийся в нем «криптонит»[559] — зеленый изумруд потянет на 180 тыс. карат. За годы, прошедшие после обнаружения, огромная масса и стоимость камня не помогли ему обрести надежное обиталище. Хранившийся на складе в Новом Орлеане в 2005 году изумруд Баия едва избежал наводнения, вызванного ураганом «Катрина». По слухам, этот камень неоднократно фигурировал в качестве объекта мошеннических сделок и схем — судья на одном из процессов назвал их «омерзительными и аморальными». В 2007 году он был выставлен на продажу на eBay со стартовой ценой в 18,9 млн долларов и с ценой немедленного выкупа в 75 млн. Наивных потенциальных покупателей потчевали предысторией обретения этого сокровища, в которой фигурировали путешествие по джунглям на свитых из лиан троссах и двукратное нападение ягуаров.
Когда писалась эта книга, изумруд Баия оценивался примерно в 400 млн долларов, а вокруг него разворачивался очередной горячий судебный процесс — в Калифорнии. В течение 15 лет после обнаружения изумруда дюжина его потенциальных владельцев заявляли, что они открыто и честно его приобрели. Среди них был и франтоватый предприниматель-мормон, утверждавший, что заплатил за камень 60 тыс. долларов — его обманом заставили поверить, что изумруд был украден; еще несколько человек настаивали, что именно они привезли его в Калифорнию первыми. Разгорается и международный скандал: Бразилия требует вернуть камень[560]. Короче говоря, история изумруда Баия демонстрирует пример алчности, достойный пера Шекспира.
Ирландский зеленый
Хорошо известно, что больше ирландцев гордятся своими ирландскими корнями лишь американцы ирландского происхождения. Нью-Йоркский парад в День святого Патрика, например, гордо ведет свою историю от 17 марта 1762 года на 14 лет раньше подписания Декларации независимости. Каждый год, когда фонтаны Белого дома окрашиваются в цвет едва пожелтевшей, но все еще зеленой листвы, сотни тысяч одетых в зеленое людей собираются вместе, чтобы выпить за Ирландию пинту-другую доброго «гиннеса», приправляя речь уже слегка подзабытым ирландским акцентом. При этом, как ни странно, само название «ирландский зеленый»[561], описывающее цвет молодой весенней травы, в который обряжаются многие поклонники святого Патрика, появился относительно недавно — только в начале XX века[562].
Задавшись вопросом об истории любви ирландцев к «ирландскому зеленому», большинство наверняка подумает о святом Патрике. Все, что мы знаем об этом святом, известно от него самого: в V веке он написал автобиографию — «Исповедь» (Confessio) на латыни. Это самый древний из ирландских текстов, сохранившихся до наших дней. Повествование начинается: «Мое имя — Патрик. Я — несчастный грешник, простая деревенщина, ничтожнейший из всех верующих»[563]. Его первое знакомство со страной, святым покровителем которой ему предстояло стать, нельзя назвать приятным. Он родился в относительно зажиточной христианской семье в местечке под названием Bannavem Taburniae — Баннавента Берния, которое, вероятно, находилось в Англии, хотя твердой уверенности в этом нет. Во время набега ирландцев он был захвачен в плен и провел шесть лет в качестве раба, ухаживая за овцами. После чего сбежал, вернулся домой и стал священником. Он, очевидно, не таил зла на Ирландию, ибо вскоре вернулся туда с проповедью христианства и окрестил бо́льшую часть населения. Он прославился тем, что использовал трилистник клевера для того, чтобы объяснить идею Троицы. Умер он в конце V века, а в VII веке его канонизировали.
Как ни странно, цветом, который чаще всего ассоциировался со святым Патриком до середины XVIII века, был оттенок синего[564].
Ирландцы «переметнулись» от синего к зеленому в результате довольно причудливо сложившихся исторических обстоятельств. В ответ на антикатолическую предубежденность Вильгельма Оранского и его протестантов-«оранжистов» (см. здесь) — их отношение к себе ирландцы-католики считали как минимум предубежденным, если не открыто враждебным, — ирландцы захотели обрести собственный цвет-символ. К тому времени образ клевера-трилистника занял центральное место в идентичности ирландцев-католиков. А зеленый в тот же исторический период становился цветом революции и надежды: 12 июля 1789 года молодой адвокат Камиль Демулен в окружении бушующей толпы парижан первым прицепил на шляпу липовый лист, призвав истинных патриотов последовать своему примеру. Вскоре зеленый лист превратился в зеленую кокарду, которая могла бы стать символом Великой Французской революции, не вспомни кто-то в последнюю минуту о том, что зеленый — это цвет ливреи ненавидимого всеми графа д’Артуа, младшего брата Людовика XVI. К 14 июля зеленые кокарды сменил триколор[565]. Однако зеленый флаг, на котором порой появлялась золотая арфа, стал символом яростного движения «Гомруль»[566], выступавшего за независимость от Британии. Демонстративным оскорблением британской монархии во время визита принца Уэльского в Ирландию весной 1885 года выглядел этот зеленый флаг, потеснивший над толпой «Юнион Джека»[567][568]. В конце концов ирландцы решили пойти по стопам французов и также придумали для своего флага трехцветную символику: зеленый — для католиков-националистов, оранжевый — для протестантов, а белый — ради мира, которого они надеются достичь между собой.
Зелень Шееле
Остров Святой Елены — затерянный в Атлантике клочок земли в 2000 км к западу от Африки и 4000 км к востоку от Южной Америки. Он расположен так далеко, что почти всегда оставался необитаемым. Лишь изредка приставали к нему корабли, чтобы пополнить запасы пресной воды да починить корпус. Именно туда британцы сослали Наполеона после его поражения под Ватерлоо в октябре 1815 года. Там он и умер шесть лет спустя. Первоначально его доктор заподозрил рак желудка, но во время эксгумации тела Наполеона в 1840 году обнаружилось, что оно слишком хорошо сохранилось, что было симптомом отравления мышьяком. В XX веке при исследовании образца его волос также был выявлен ненормально высокий уровень содержания этого яда. А когда в 1980-х выяснилось, что стены его сырой комнатушки на острове Святой Елены были оклеены зелеными обоями, окрашенными в зелень Шееле, пошли слухи о том, что британцы намеренно отравили своего непростого пленника.
В 1775 году шведский ученый Карл Вильгельм Шееле, экспериментируя с мышьяком, получил соединение под названием гидроарсенид меди. Он мгновенно оценил, что получившийся зеленый пигмент — пусть и слегка грязновато-горохового оттенка — обладает изрядным коммерческим потенциалом для отраслей, задыхавшихся без зеленых красителей и красок[569]. Производство нового пигмента началось незамедлительно, и мир буквально влюбился в него. Его использовали для окраски набивных тканей и обоев, искусственных цветов, бумаги и плательных тканей, в живописи и даже в кондитерской промышленности. Охочий до любых инноваций Дж. М. У. Тёрнер использовал этот пигмент в своих масляных зарисовках Гилдфорда в 1805 году[570]. Вернувшись домой из Италии в 1845 году, Чарльз Диккенс загорелся идеей перекрасить весь дом в новый модный оттенок (к счастью, жена уговорила его отказаться от этой затеи)[571].
Считается, что к 1858 году около 100 кв. миль обоев, окрашенных гидроарсенидом меди, украшали стены британских домов, отелей, больниц и залов ожидания железнодорожных вокзалов. А к 1863 году, по оценкам The Times, от 500 до 700 тонн зелени Шееле ежегодно производилось только в Британии в погоне за галопирующим спросом.
Когда показалось, что этот аппетит к зелени не насытить уже никогда, появились первые настораживающие слухи, а вскоре цепочка странных смертей всерьез обеспокоила любителей этого цвета. Здоровье 19-летней Матильды Шёрер, 18 месяцев проработавшей на производстве искусственных цветов, начало резко ухудшаться. Она страдала от головокружений, тошноты, диареи, высыпаний на коже и апатии — и скончалась в ноябре 1861 года. В другом случае маленькая девочка умерла, проглотив зеленый порошок, которым была обсыпана искусственная виноградная гроздь[572].
После череды смертей, сопровождавшихся похожими симптомами, доктора и ученые подвергли исследованиям все потребительские продукты зеленого цвета. Статья, опубликованная в 1871 году в British Medical Journal, отмечала, что зеленые обои есть в домах любого уровня — «от дворцов до хижин»; в образце такой бумаги площадью в шесть дюймов (ок. 40 кв. см) содержится количество мышьяка, достаточное для того, чтобы отравить двоих взрослых[573]. Джордж Оуэн Риис, врач в лондонской больнице имени Гая, подозревал, что один из его пациентов был отравлен через ситцевый балдахин над кроватью. Углубившись в исследования, в 1877 году он, к своему ужасу, обнаружил, что «некоторые муслиновые ткани прекрасного светло-зеленого тона», которые используют для пошива дамского платья, содержат более 60 гран[574] различных соединений мышьяка на каждый квадратный ярд. «Только представьте, сэр, — писал он в The Times, — какова должны быть атмосфера в бальном зале, в котором развевающиеся в танце юбки беспрерывно насыщают воздух ядовитым мышьяком!»[575]
Шееле с самого начала знал о том, что пигмент, названный его именем, содержит смертельный яд: он писал об этом своему другу в 1777 году и добавлял, что другая его главная забота — чтобы кто-нибудь не опередил его, присвоив все почести (и прибыль) от открытия[576]. Владелец фабрики Zuber & Cie в Мулхаус писал некоему профессору в 1870 году о том, что этот пигмент, «такой прекрасный и яркий», теперь поставляется в слишком малых количествах. «Стремление запретить даже малейшие следы мышьяка в бумаге заходит слишком далеко, — продолжал фабрикант, — это наносит бизнесу несправедливый и напрасный урон»[577]. Общественность, похоже, дружно с этим согласилась, и никаких законов, запрещающих использование зелени Шееле, так и не было принято. Сейчас это выглядит странным, но нужно учитывать, что в те времена мышьяк и связанные с ним опасности воспринимались более сдержанно. Даже после массового отравления в 1858 году, когда пакет порошка белого мышьяка перепутали с сахарной пудрой и добавили в партию мятных леденцов в Брэтфорде, потребовалось довольно много вр