Читая трактаты и справочники художников древности, тяжело отделаться от мысли о том, что создание прекрасных и долговечных произведений искусства тогда зачастую было сродни сизифову труду. Пигменты почти постоянно капризничали, вступая в реакции с другими красителями или меняя со временем цвет, как ярь-медянка (см. здесь); они были либо откровенно опасными для жизни, как опермент (см. здесь) и свинцовые белила (см. здесь), либо невероятно дорогими или труднодоступными, как ультрамарин (см. здесь). Таким образом, если бы нашелся совершенно стабильный краситель, запасы которого были бы относительно велики, да еще и цвет его приходился на ту часть спектра, выбор в которой был бы небогат, такой пигмент пользовался бы бешеным спросом. Однако пример глауконита говорит о том, что все не так просто.
Зеленая земля, также известный как terre verte, или «веронская зелень», — смесь минеральных красящих веществ естественного происхождения. Ее состав и оттенки сильно менялись в зависимости от региона происхождения. Основными носителями зеленой окраски обычно выступают глауконит и селадонит, но «зеленая земля» может включать и другие минералы[580]. Этот пигмент добывали в больших количествах в самых разных районах Европы, самыми знаменитыми из которых являются Крит и Верона; его оттенки меняются в очень широком спектре — от зелени густого леса до почти «крокодилового» зеленого — и могут даже дать прекрасный цвет «морского тумана». Недостаток «зеленой земли» — слабая насыщенность цвета, но все виды глауконита стабильны и постоянны, достаточно прозрачны, прекрасно взаимодействуют со всеми основами и растворителями, придают особенную, почти «сливочную» текстуру маслам и, что особенно важно, легкодоступны, в отличие от подавляющего большинства других зеленых пигментов. И тем не менее художники пишут о глауконите, как будто составляют характеристику школьнику — благонамеренному, но напрочь лишенному хоть какой-то изюминки, серому, невыдающемуся середняку. Джордж Филд в своей «Хроматографии», опуликованной в середине XIX века, посвятил «зеленой земле» строки, которые можно назвать безразлично-типическими:
Это очень стойкий пигмент, не подверженный воздействию ни яркого света, ни нечистого воздуха, он невозбранно сочетается с другими цветами. Он недостаточно интенсивен, полупрозрачен и хорошо высыхает в маслах[581].
Любопытно, что и в доисторические времена люди демонстрировали подобное же равнодушие к «зеленой земле». В пещере Ласко во Франции, где наскальные рисунки датируются ок. 15 тыс. лет до н. э., доминируют красная и желтая охра, коричневые и черные тона оксида марганца, а также белый известковый шпат. Наскальная живопись в испанской Альтамире относится примерно к 10 тыс. лет до н. э. — там доисторический художник полагался в основном на кровавик (см. здесь). Фактически основными пигментами наскальной живописи были коричневый, белый, черный и красный; синего и зеленого тогдашнее искусство практически не знало. В отношении синего это совсем не странно — естественные синие минеральные красители встречаются крайне редко, но вот отсутствие зеленого изумляет: глауконит легкодоступен, прост в обработке и использовании[582]. Позже, конечно, его использовали часто и много. Его можно найти, например, на великолепном натуралистичном изображении дерева на стене дома в Стабии, городке близ Помпей, также превращенном в руины при извержении Везувия в 79 году н. э. В полной же мере глауконит вступил в свои права, когда художники обнаружили, что этот пигмент прекрасно оттеняет бледный розово-красный тон кожи европеоидов. На некоторых иллюстрациях в европейских манускриптах, где верхние слои краски выцвели, зеленый цвет грунта пробивается наружу, придавая изображениям святых непристойно демонический вид.
Ченнино Ченнини, ученик тосканского мастера Джотто, несомненно, был прагматиком. Он любил живопись, но наслаждался и возможностью продемонстрировать другим, как они могут скопировать лучшие образцы ее самостоятельно. Его трактат Il libro dell’arte («Книга об искусстве») несколько веков пылился в полном забвении на полках ватиканского архива, пока его не обнаружили и не выпустили в свет в начале XIX века. С тех пор эту книгу переиздают постоянно. Ченнини детально описывает все методики и процессы, связанные с созданием произведений искусства, — от золочения панно до приготовления клея из «носов, копыт, сухожилий и… кожи» козлов (чем можно было заниматься только в марте или январе)[583].
Глауконит и использование его упоминаются снова и снова. Ченнини с энтузиазмом отмечает, что этот пигмент подходит для всего — от лиц до драпировки — и хорош как при живописи in fresco («по сырой штукатурке»), так и in secco («по сухой штукатурке»). Для того чтобы добиться хороших телесных тонов в темперной живописи, например, он советует накладывать краску в два слоя в смеси со свинцовыми белилами «на лицо, руки, ноги и обнаженное тело». Он рекомендовал использовать темперу на основе «желтков из яиц от городских кур» для молодых лиц, поскольку тон их кожи холоднее, а желток «деревенской или хуторской» курицы лучше подходил для «проработки цвета кожи людей в годах и смуглых». Для передачи цвета кожи трупов он предлагал отказаться от использования розовых красок, которые обычно укладывали по верхнему слою: «мертвый не имеет цвета»[584]. Трудно сказать, чем именно привлек Ченнини столь нелюбимый художниками дотоле пигмент. Возможно, секрет кроется в истории его первого знакомства с ним. Еще ребенком Ченнино отправился со своим отцом, Андреа Ченнини, на работы в Колле-ди-Валь-д’Эльса. «Мы добрались до небольшой долины, — пишет он, — дикой, с крутыми склонами. И едва копнув склон лопатой, я узрел море самых разных цветов»[585].
Авокадо
В феврале 1969 года берега Санта-Барбары в Калифорнии почернели. Несколькими днями ранее, утром 28 января, на расположенной в 10 км от берега нефтяной платформе случилась авария, в результате чего произошел крупный разлив нефти. Считается, что всего за 11 дней утечки в море вылилось 200 тыс. галлонов сырой нефти. Нефтяная пленка покрыла 35 миль в районе калифорнийского побережья, похоронив под собой всю прибрежную флору и фауну. Разлив нефти в Санта-Барбаре стал поворотным моментом в отношении мира в целом и США в частности к природосбережению. После этой катастрофы человечество впервые задумалось о том, насколько беззащитной является наша планета[586]. На следующий год 22 апреля впервые отмечался День Земли — Всемирный день охраны окружающей среды. В течение последующих нескольких лет под давлением общественного мнения и массовых протестов в США начали вводить природоохранные законы: о чистом воздухе, о чистой воде и закон о национальной политике в области окружающей среды.
В 70-е годы экологическая тема прочно утвердилась в умах общественности. Фотоснимок земного шара, сделанный астронавтами «Аполлона-17» 7 декабря 1972 года по пути на Луну[587], впервые продемонстрировал, насколько уязвим наш мир. Фото под названием «Голубой шарик» стало одним из самых узнаваемых и популярных в истории изображений Земли. Художники Роберт Смитсон и Джеймс Тёррел (и другие) в русле нового вида искусства — лэнд-арта — использовали землю как материал для создания ландшафтных инсталляций. Их работы кричали о хрупкости Земли, оспаривая устоявшее представление о нашей планете как о чем-то незыблемом и неисчерпаемом[588]. В это время зеленый цвет окончательно утвердился в качестве символа и синонима живой природы. Конечно, связь зеленого с природой имеет глубокие исторические корни — в Древнем Египте зеленый цвет обозначали иероглифом в виде стебля папируса, — но в 1970-е годы эта связь стала повсеместной[589]. В 1972 году небольшая организация под названием Don’t Make Waves Committee (комитет «Не поднимайте волну») изменила имя на Greenpeace. В 1973 году в Англии была основана партия PEOPLE («Народ»), ставшая предтечей Британских зеленых; в 1979-м появился ее немецкий аналог — Die Grünen; французские экологисты Les Verts консолидировались в 80-е.
Растущая озабоченность состоянием окружающей среды воплотилась в палитре натуральных, природных тонов, стремительно набиравших популярность, — «жженый апельсин» (burnt orange), «золотой урожай» (Harvest gold) и, прежде всего, авокадо. Этот оттенок, сегодня представляющийся таким старомодным, в 70-е был одним из главных цветов. Покупатели изо всех сил демонстрировали заботу о судьбах окружающей среды, и ассортимент потребительских товаров — одежды, кухонной утвари, ванн и даже машин — был колонизирован этим дымчатым желто-зеленым оттенком.
Попытки искупления грехов человечества перед природой через «экологический» консьюмеризм могут представляться безнадежно наивными, но похожее потребительское поведение доминирует и сегодня. И авокадо незаметно и неспешно возвращается на ведущие позиции с начала тысячелетия. Тем, кто в этом сомневается, достаточно взглянуть на ленту своего «Инстаграма». И если фанатов макраме или ворсистых ковров ручной работы цвета авокадо там явно не миллионы, то изображение Persea Americana (односеменной плод авокадо) стало символом потребления, основанного на концепции престижного сейчас здорового образа жизни. Любовно размазанные по ломтям тостов — везде от Южной Калифорнии до городка Слау в Великобритании — плоды авокадо превратились в краеугольный камень брендированной моды на здоровое питание и естественный стиль жизни. Авокадо — источник немногих полезных для сердца «хороших» жиров, на этом дружно сходятся все диетологи, поэтому импорт авокадо растет как на дрожжах. Только в 2011 году объем продаж составил 2,9 млрд долларов, увеличившись на 11 % по сравнению с предыдущим годом. Как заметил репортеру Wall Street Journal маркетинговый директор Мексиканской ассоциации экспортеров авокадо Майк Браун в 2012 году, «звезды сошлись»[590].
Селадон
Жизнь Оноре д’Юрфе была весьма драматичной. Его бросили в тюрьму за политические убеждения. Он провел бо́льшую часть жизни в изгнании в Савойе, женился на прекрасной вдове своего брата, чтобы сохранить ее состояние в семье д’Юрфе[591]. Вероятно, переизбыток интриг, участником которых ему довелось стать, и подвиг его на написание ностальгического романа «Астрея» с чрезвычайно запутанным сюжетом. Этот гигантский 5399-страничный опус в 60 томах выходил частями, с 1607 по 1627 год. Пасторальная комедия неторопливо рассказывала о бесплодных попытках страдающего от неразделенной любви пастуха Селадона добиться взаимности от пастушки Астреи[592]. Несмотря на феноменальную длину романа и невероятный набор персонажей, произведение д’Юрфе стало хитом своего времени. Его перевели на множество языков, переиздавали по всей Европе, на его основе был поставлен спектакль, а модники оделись в зеленые тона девственного леса à la Céladon [593].
Образ несчастного влюбленного так стойко ассоциировался с этим оттенком мглистой лесной зелени, что слово «селадон» вскоре стало нарицательным. Селадоном начали называть керамику, окрашенную глазурью похожих тонов, которая попадала в Европу с Дальнего Востока. Китайцы научились производить селадон за много веков до того, как пастушок д’Юрфе повстречался со своей Астреей. Китайский селадон обычно был серовато-зеленой раскраски — хотя оттенки его могли варьироваться очень сильно: от тонов синего и серого до охряных и даже черных — для этих керамических изделий характерно присутствие примесей железа в глине и примесей оксида железа, оксида марганца и кварца в глазури[594]. Обжиг селадоновой посуды обыкновенно проводился при температуре в 1150 °C с резким понижением уровня кислорода в процессе. Многие образцы селадоновой керамики покрыты сетью тончайших — как жилки листа — декоративных трещин; их наносят специально, чтобы посуда походила на нефрит[595]. Впервые селадон начали производить в Китае, но похожей техникой пользовались и корейские мастера-гончары в период династии Корё (918–1392). Китайский селадон отличается огромным разнообразием форм, расцветок и стилей в зависимости от региона и эпохи[596].
Селадон периода китайской династии Сун (960–1279) добирался до Японии и Каира; есть свидетельства активной торговли селадоном и на Ближнем и Среднем Востоке. Турецкие султаны, считавшие селадон естественным противоядием, собрали гигантскую коллекцию этой керамики — образцы ее представлены в стамбульском дворце Топкапы[597]. Самым престижным и дорогим китайским селадоном, предназначенным исключительно для императорского дома, долго считалась керамика, выполненная в стиле «мисэ» — «таинственный (или тайный) цвет». Это название удивительным образом бьет в цель — лицезреть императорскую посуду дано было совсем немногим, и остальным оставалось только гадать, как она выглядит. Китайский поэт X века Сю Инь описывал этот цвет как «лунный свет на горном потоке» — это, конечно, больше всего похоже на художественный образ[598]. Истинный цвет мисэ обнаружили археологи в конце 1980-х, откопав драгоценное хранилище в тайной комнате под обрушившейся храмовой башней. «Таинственный цвет» керамики императорского дома, секрет которого так ревностно хранили правители Китая, оказался достаточно тусклым оттенком оливкового[599].
При том что «восточные» книги и предметы искусства веками проникали на Запад, европейцы, оказавшиеся на дальнем конце извилистых торговых путей Средневековья, не слишком разбирались в тонкостях классификации селадона. Особенности рисунков и оттенков, которые способны поведать знатоку о цели, месте и времени создания того или иного образца, ничего не значили для европейца XVII века. Для них прекрасная керамика цвета морской дымки, доставленная с другого края Земли, ассоциировалась только с именем бедолаги Селадона и его поношенной зеленоватой туникой.
Коричневый
Сотворение человека из глины — общий сюжет многих культур и религий, от Вавилонии до ислама. Библия гласит: «…в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься»[600]. Символически через эту фразу можно истолковать и наше отношение к земле — мы используем ее богатства, ее плодородие, чтобы добывать себе пропитание, но не проявляем ни уважения, ни благодарности к коричневому цвету. В конце концов, это не только цвет земли, в которую мы все однажды вернемся, но и цвет грязи, отбросов, мусора и дерьма.
Коричневый страдает от такого отношения частично потому, что он не цвет на самом деле, а оттенок. Его не найти в радуге или на простом цветовом круге; его получают, добавляя черный или серый цвета к желтым, оранжевым или нечистым оттенкам красного или смешивая три первичные краски: красную, желтую и синюю. Ярких, сияющих оттенков коричневого просто не существует, поэтому средневековые художники и модернисты презирали этот цвет. Для живописцев Средних веков, принципиально не смешивавших краски и видевших отражение славы Господней только в чистых и дорогих материалах, подобных ультрамарину (см. здесь) и золоту (см. здесь), коричневый изначально был «нечистым». Несколько веков спустя Камиль Писсарро хвастал, что изгнал все «земляные» пигменты со своей палитры (хотя на самом деле они время от времени появлялись на его картинах)[601]. Там, где коричневые тона были необходимы — и неизбежны, поскольку импрессионисты и многие из тех, кто следовал за ними, с удовольствием писали пейзажи на пленэ́ре, — их получали, комбинируя насыщенные смеси новых синтетических красок.
Художники, конечно, демонстрировали своенравие в этом вопросе, поскольку оксиды железа, известные как охры, входят в число наиболее распространенных соединений на поверхности Земли. Они были и первыми пигментами, которые использовало человечество. Изображения быков, оленей, львов и отпечатки ладоней на стенах доисторических пещер обязаны своими теплыми тонами коричневого и темно-бордового «земляным» красителям.
Древние египтяне, греки и римляне также использовали охры. Практичности и полезности им добавляло не только их изобилие, но и разнообразие.
Как и оттенки черного, коричневые цвета издавна использовались художниками для набросков и скетчей. Темно-коричневый, но не очень насыщенный цветом бистр обычно готовили из смолистых остатков жженого бука. Этот материал был очень популярен среди художников[602]. Другие интересные примеры включают итальянскую желтоватую сиену и умбру (см. здесь), более темный и холодный пигмент. Кроваво-коричневая «земляная» синопия[603], получившая свое имя от порта, откуда ее доставляли, также пользовалась всеобщей популярностью. Педаний Диоскорид, греческий врач, живший примерно в 40–90 годах н. э., описывал этот пигмент как тяжелый и плотный цвет печени[604]. В июле 1944 года зажигательный снаряд союзников зацепил крышу одного из домов[605] неподалеку от знаменитой падающей башни на Пьяццадеи Мираколи в Пизе и вызвал там пожар, серьезно повредивший фрески периода Ренессанса, украшавшие стены этого дома. Местный адвокат Джузеппе Рамалли, видевший все это своими глазами, вспоминал, что фрески «вздулись, размазались, потеряли пропорции, краска отслоилась с них или была испорчена… Словами не передать этот разгром»[606]. Когда остатки сохранившихся фресок сняли со стены для реставрации, глазам предстали энергичные эскизы, выполненные синопией. Они и сегодня полны экспрессии и свежести.
После первого расцвета Ренессанса в истории живописи наступил период, который сейчас устойчиво ассоциируется с коричневыми тонами. Ключевые персонажи полотен того времени Антонио да Корреджо, Караваджо и Рембрандта выделяются, подобно ярким островкам в бескрайнем море теней. Такое количество теней требовало необыкновенно широкого набора оттенков коричневого — прозрачных и светонепроницаемых, теплых и холодных, — для того чтобы картины не казались безликими и плоскими.
Антонис ван Дейк, фламандский живописец первой половины XVII века, обладал таким мастерством в работе с одним из пигментов — кассельской землей (разновидность торфа), — что позже этот оттенок стали называть «коричневым ван Дейка»[607].
Ситуация с живописными пигментами эхом отзывалась в красильном деле: яркие и стойкие красители для одежды вроде алого (см. здесь) были труднодоступными и очень дорогими. Поэтому они оставались уделом богатых и могущественных людей. Бедные же довольствовались коричневым. Законы против роскоши XIV века предписывали тем, кто занимался наиболее презренной работой (ломовым извозчикам или гуртовщикам, например), носить руссет — тогда этим именем называли тусклый коричнево-серый оттенок. Со временем популярность обрели более скромные одежды более скромных расцветок. Этому способстовали как растущее увлечение богачей спортивными занятиями, так и нужды армии. В XVI и XVII веках, например, кавалеристы носили кожаные куртки цвета выделанной буйволиной кожи (см. здесь), а в середине 1700-х бриджи цвета «бафф» стали неотъемлемым элементом гардероба любого европейского джентльмена, не обделенного вкусом.
Песочно-коричневая расцветка оставалась элементом военной униформы весь XIX век, но она использовалась скорее как фон для более ярких цветов: изумрудно-зеленого или берлинской лазури (см. здесь). Яркие цвета помогали сослуживцам идентифицировать друг друга в бою, а также запугивать противника. Однако к исходу века недостатки ярких униформ начали сказываться. После серии унизительных поражений в колониях британская армия начала проявлять некоторый интерес к инновациям[608]. Одним из примеров этого стал переход на униформу цвета хаки (см. здесь), а позже — на камуфляжную расцветку, помогавшую бойцам укрываться на местности. Одевая солдат в коричневые тона, генералы спасли тысячи людей.
Хаки
5 августа 1914 года лорд Китченер был назначен военным министром Великобритании. Перспективы выглядели устрашающе. Днем ранее Британия объявила войну Германии, гораздо более крупной[609] и лучше вооруженной стране[610]; в то время Британские экспедиционные силы[611] состояли всего из шести пехотных дивизий и четырех кавалерийских бригад. Следующие четыре года государство тратило массу времени и усилий, уговаривая, заманивая, а потом и заставляя миллионы мужчин поменять повседневную одежду на хаки и отправиться на фронт.
К началу Первой мировой цвет хаки и сам был относительно свежим рекрутом. Говорят, что в битве при Монсе[612] некоторые германцы ожидали увидеть англичан в «классических» красных мундирах и медвежьих шапках; солдаты в новой униформе цвета хаки, похожей на твидовые костюмы для игры в гольф, несколько застали немцев врасплох[613]. Слово «хаки» англичане заимствовали из урду — хаки означает «пыльный» — и называли так одежду цвета пыли, предназначенную в основном для военных. Считается, что ее изобрел сэр Гарри Ламсден, шеф Корпуса разведчиков[614] в Пешаваре (совр. Пакистан), в 1846 году. Желая обеспечить их подходящей униформой, он кипами скупал белую хлопчатобумажную ткань на базаре в Лахоре, потом ее вымачивали в воде и измазывали грязью из местной речки. После чего ее раскраивали на широкие рубахи и брюки[615]. Ламсден надеялся, что такое облачение «сделает разведчиков невидимыми в этой пыльной стране»[616]. Это было революционное решение: впервые в истории регулярной армии униформа разрабатывалась для того, чтобы сливаться с пейзажем, а не наоборот, выделяться.
«Пыльная» светло-коричневая униформа — если под рукой не оказывалось достаточно грязной речки, ее окрашивали при помощи кофе, чая, земли и смолотого карри — стихийно распространялась по частям и подразделениям британской Индийской армии с 1860 по 1870 год, потом ее «приняла на вооружение» остальная часть Британской армии и вооруженные силы других стран[617]. Условия ведения войны, тактика и военные технологии менялись, и камуфляжная форма обеспечивала безоговорочное преимущество на поле боя. Тысячи лет воины облачались ярко и броско, чтобы запугивать противников. Яркие краски — красные плащи римских легионеров или изумрудно-серебряные мундиры русской лейб-гвардии[618] — могли придать бойцу или даже подразделению более грозный вид, а также помогали отличать своих от врагов в дыму и суматохе боя. Но развитие авиаразведки и бездымный порох сделали такое преимущество более чем сомнительным — способность привлекать к себе меньше внимания серьезно повышала шансы выжить[619].
К концу Первой мировой войны, после четырех лет в крови и грязи, хаки стал синонимом армейской службы. Мужчины получили нарукавники цвета хаки с вышитой на них красной короной. Плакаты, кричавшие «ПОЧЕМУ ТЫЕЩЕ НЕ В ХАКИ?!», репертуар мюзик-холлов, наряды кордебалета — все вокруг оделось в этот намеренно неприметный цвет и настойчиво призывало на военную службу[620]. 11 ноября 1918 года, через четыре года после того, как лорд Китченер занял свой пост, Первая мировая война закончилась. В 9 часов 30 минут, за полтора часа до того, как Европу окутала мирная тишина, рядовой Джордж Эдвин Эллисон был убит на окраине Монса в Бельгии. Он стал последней жертвой этой Великой войны[621], облаченной в хаки.
Бафф
Английская идиома in the buff означает: «в чем мать родила», но к наготе ее происхождение имеет малое отношение. Словечко buff — жаргонное само по себе, так называли бизонов (buffalo). В XVI и начале XVII века его использовали для обозначения дубленой бычьей кожи цвета масла — более толстой и крепкой, чем сегодняшняя замша[622]. Из нее порой шили модные изящные колеты и дублеты, но чаще всего этот материал ассоциировался с войной[623]. Тяжелые длинные камзолы из бычьей кожи в то время были частью стандартного снаряжения европейских солдат, порой заменяя им металлические доспехи (хотя кожаные подлатники также часто надевали под кольчугу для дополнительной защиты)[624]. Моды и военные технологии менялись, но цвет — к тому времени уже привычно называемый «бафф» — оставался непременной частью мужского гардероба и униформы военных.
Одна из самых славных страниц его истории пришлась на годы Американской революции — Войны США за независимость в XVIII веке, когда британские колонии в Северной Америке сражались за самостоятельность против Великобритании и короля Георга III. Джордж Вашингтон, которому предстояло стать первым президентом Соединенных Штатов Америки, присоединился к этой борьбе — он был ветераном Семилетней войны[625], во время которой сражался в рядах англичан в традиционном красном мундире. Искушенный политик, Вашингтон понимал, что смена политических пристрастий требует смены цветов. Когда представители формирующихся североамериканских штатов собрались на Второй Континентальный конгресс летом 1775 года, Вашингтон появился в новой униформе: синем с «баффом» мундире роты свободных добровольцев Фэрфакса. Это произвело желаемый эффект.
Джон Адамс, один из отцов-основателей, позже ставший вторым президентом США, писал своей жене Эбигейл: «Колл.[ега] Вашингтон появился в Конгрессе в своей униформе и по его великому опыту и способностям в военном деле будет очень полезен нам. О, хотел бы я быть солдатом!»[626] Вашингтон был немедленно произведен в главнокомандующего Контитентальной армией, после чего он использовал любую возможность для того, чтобы одеть своих солдат в «бафф» и синее[627]. В письме, датированном 22 апреля 1777 года, Вашингтон описывает капитану Калебу Гиббсу детали организации своей личной охраны, включая униформу:
Распорядитесь подготовить четырех сержантов, четырех капралов, барабанщика и флейтиста, а также 50 нижних чинов. Если можно раздобыть синий и бафф, я бы предпочел, чтобы они носили такую же униформу, как и я. Если это невозможно, г-н Миз и вы можете использовать любые цвета, кроме красного[628].
Назначенный одним из цветов — государственных символов новообразованных Соединенных Штатов Америки, «бафф» постепенно превратился в символ свободы. По другую сторону Атлантики под влиянием Эдмунда Бёрка и Чарльза Джеймса Фокса члены партии вигов[629] носили цвета Вашингтона, чтобы продемонстрировать свою поддержку американской независимости. Влиятельная «фоксистка» Джорджиана Кавендиш, герцогиня Девонширская, агитировала за вигов, надев «бафф» и синее, и обрядила в эту гамму прислугу в своем поместье Чатсворт. Двести лет спустя при встрече премьер-министра Гарольда Макмиллана с Джоном Ф. Кеннеди на саммите на Бермудах в 1961 году, Макмиллан в знак долгой дружбы Британии и США передал Кеннеди набор срезанных с девонширской ливреи серебряных пуговиц[630].
Бурый
Где-то в X веке в Англии появилась книга под названием Codex exoniensis. На последних ее страницах — примерно 90 рукописных англосаксонских загадок. Откуда она взялась, толком не ясно, доподлинно известно только то, что ею владел Леофрик, первый епископ Эксетера, скончавшийся в 1072 году. Он завещал книгу храмовой библиотеке[631]. Непонятно даже, как эти загадки — от фантастических до скабрезных[632] — попали в книгу. Они собраны ближе к ее концу, после страниц с серьезными христианскими текстами, более приличествующим служителю церкви. Большинство загадок получили свои ответы — среди которых такие, как айсберг или одноглазый продавец чеснока, — но разгадать пятнадцатую до сих пор не удалось никому[633]. Загадканачинаетсятак:
Hals is min hwit — heafod fealo
Sidan swa some — swift ic eom on feþe.
Beadowæpen bere — me on bæce standað.
[У меня шея бела — а голова бура
И бока таковы же — и скор мой шаг…
Я вооружен для битвы — на спине моей шерсть…][634]
Бурый — это блекловатый карамельно-рыжий цвет; оттенок пожухшей листвы и травы, один из первых цветов, получивших собственное имя в английском языке[635]. С начала XIV века этим цветом описывают отдыхающую под паром пашню, набирающуюся сил для новой посевной: до сих пор в английском языке «бурое поле» означает «поле под паром». Кроме того, этим словом описывали масть животных, позволяющую им сливаться с окружающим ландшафтом. В «Беовульфе» упоминаются бурые лошади (это был литературный дебют этого оттенка), Шекспир в «Виндзорских насмешницах» говорил о «бурой борзой». Но лучший пример его описательного употребления — европейская лань[636] с ее кокетливыми белыми пятнышками. Предки этого оленя тысячелетиями бродили по Европе и Ближнему Востоку.
Охота на них была излюбленным развлечением норманнской аристократии после покорения Англии в 1066 году. Для этого были созданы специальные парки, оберегающие оленей от волков — и от британцев. Охотники настолько серьезно относились к этому спорту, что при Вильгельме Завоевателе за убийство такого оленя полагалось то же наказание, что и за убийство человека. Даже несколько веков спустя человек, пойманный на браконьерстве оленей, рисковал высылкой из страны[637].
Олень, однако, — неверный ответ на загадку № 15 — это было бы слишком просто. Это животное, как гласит загадка далее, ступает лапками по траве, но и роет «и руками, и ногами… склон высокого холма», чтобы скрыться от «ненавистного врага», стремящегося убить его и его детей[638]. Среди кандидатов на роль этого таинственного существа фигурируют барсук, дикобраз, еж, лисица и ласка, но ни один не подходит под описание целиком[639]. Ответ, похоже, останется скрытым навечно — по крайней мере, пока охотники продолжают охотиться.
Руссет (дерюга)
Руссет служит напоминанием о том, что имя цвета скорее живет в головах современников, чем является объективной реальностью. Сегодня это слово напоминает о покрасневших осенних листьях или цвете волос музы прерафаэлитов, но еще в 1930 году. все было не так. Авторитетный «Словарь цветов» А. Майерса и М. Р. Пола считает руссет скорее оранжевым, чем красно-коричневым, да еще и с выраженными пепельно-серыми тонами[640].
Причина этого отчасти в том, что, подобно алому (см. здесь), слово «руссет» (деревенский) изначально использовалось для обозначения типа ткани, а не цвета. И если «алые одежды»[641] были роскошными на ощупь и чрезвычайно популярными среди богачей, руссет[642] предназначался для бедняков. В 1363 году — на 37-й год правления короля Англии Эдуарда III — парламент ввел новый статут, регулирующий питание и внешний вид подданных монарха. Разобравшись с предписаниями для лордов, рыцарей, священнослужителей и торговцев, парламентарии обратили взор долу, на тех, кто находился на самых низких ступенях общественной иерархии:
Возчики, пахари, землепашцы, овчары, скотники, пастухи… и все прочие животноводы, сеятели зерна и все люди иных сословий, а также все другие люди, не имеющие добра на сорок шиллингов… да не владеют и не надевают никаких иных одежд кроме полотняных и руссета ценой в двенадцать пенсов[643].
Согласно средневековым представлениям, чем ближе цвет ткани к природному (цвету сырья), тем хуже и дешевле, тем презреннее эта ткань. Руссет, грубое шерстяное полотно, обычно просто обмакивали сначала в слабый раствор синей вайды (см. здесь), потом — в красный раствор марены (см. здесь), оставшийся от окраски тканей, предназначенных для более состоятельных и высокородных[644]. Поскольку конечный результат зависел от качества использованных красителей и от цвета неокрашенной шерсти, одежды из руссета могли иметь самые разные оттенки — от мышиного до коричневого или серого[645].
Мастерство и честность красильщика также играли важную роль. Дошедшие до нас записи с рынка Блэквелл в лондонском Сити, где товары проверялись на соответствие стандартам качества, показывают, что на рынок попадала масса подпорченного товара. Хуже руссетов из Кента, например (25 записей в кондуите), было только беленое полотно из Глостера (50 записей) и Уилтшира (41 запись). 13 апреля 1562 года Уильям Даутман из Тонбриджа и Уильям Уаттс и Элизабет Стейти — оба из Бенендена — были оштрафованы за недоброкачественные руссеты. Уаттс, кстати, был, похоже, рецидивистом — или не желал учиться на ошибках, — он был оштрафован за то же самое нарушение 17 ноября предыдущего года[646].
Символическое значение руссета, подобно его окраске, не отличалось постоянством и со временем сильно изменилось. Некогда бывший синонимом бедности, после драматических социальных потрясений, вызванных Черной смертью[647], руссет постепенно приобрел репутацию символа честности, смирения и мужественности. В аллегорической поэме XIV века Уильяма Ленгленда о добре и зле «Видение о Петре-пахаре» милосердие «радует равно и в рубахе из руссета / и в шелках»[648]. Оливер Кромвель явно обыгрывал двойное значение этого слова, когда писал своим союзникам осенью 1643 года во время Английской гражданской войны[649]: «Я предпочту одетого в простой руссет командира, который знает, за что он сражается, и любит то, что знает, тому, кого вы называете джентльменом, если у него ничего, кроме этого, нет за душой»[650].
Сепия
Если вам доведется застать врасплох Sepia officinalis, или каракатицу лекарственную, — что само по себе случай нетривиальный, учитывая их невероятные способности к мимикрии, — она отреагирует одним из двух способов. Либо вас окутает плотное облако темной жидкости, либо на вас «набросится» стая подставных каракатиц — темных шаров, сформированных из смеси тех же чернил и слизи. Тем временем S. officinalis метнется в сторону, оставив вас с носом.
Почти все головоногие — группа, включающая осьминогов, кальмаров и каракатиц, — могут производить чернила. Эта темная жидкость цвета обожженных кофейных зерен почти целиком состоит из меланина (см. здесь) и обладает цветом огромной интенсивности[651]. И хотя сегодня эти чернила чаще всего можно найти в ризотто с морепродуктами (они придают этому блюду характерный глянцевый черный блеск воронового крыла), сепия (чернила морской каракатицы) издавна использовалась как пигмент художниками и писателями. Рецептов получения чернил из цефалоподов великое множество, но в целом процедура сводилась к вырезанию мешка, высушиванию и помолу его и последующему кипячению полученного порошка в насыщенном щелочном растворе для извлечения пигмента. Далее «выгашенный» пигмент промывали, сушили, мололи и формировали брикеты для продажи[652].
Римские писатели Цицерон и Персий оба упоминали и, вероятно, использовали сепию в качестве чернил. Очень вероятно, что и поэт Марк Валерий Марциал делал то ж[653]. Марциал родился в городе Бильбилис, что примерно в 150 милях к северо-востоку от современного Мадрида, между 38 и 41 годами н. э.[654]. Его эпиграммы высмеивали нравы жителей Рима (где жил и сам Марциал), скупость патронов и творчество коллег («Ты поучал, Велокс: „Длинноты в эпиграмме неприличны“. / А сам не пишешь вовсе — куда уж лаконичней!» — вот пример его острот[655]). Но молодечество Марциала было, по всей вероятности, ширмой (хотя бы частично), за которой он скрывал обычные для автора неуверенность и сомнения в собственном таланте.
Как-то, отправив патрону очередную коллекцию своих произведений — написанных, вероятно, чернилами из сепии, — он приложил к посылке губку, чтобы адресат вытер слова, которые ему не понравятся[656]. Леонардо да Винчи очень любил использовать теплую сепию для набросков, многие из которых сохранились до наших дней. Колорист Джордж Филд описывал сепию в 1835 году как «мощный темно-коричневый цвет с прекрасной тонкой текстурой» и рекомендовал использовать его как акварель[657].
Сегодня художники по-прежнему ценят сепию за ее «лисьи» рыжие обертона, но остальной мир воспринимает это слово скорее в контексте фотографии. Первоначально фотографии подвергали химической обработке, чтобы заменить серебро в отпечатках на более стабильный компонент — это делало фотографии долговечнее и придавало им теплые охристые оттенки. Современные технологии, конечно, позволяют добиваться того же эффекта без подобных ухищрений, но эти оттенки в массовом сознании пробуждают романтичес<