После первой августовской встречи мать приезжала ещё дважды – в конце осени и перед Новым годом. Причем оба раза приезжала одна, что не могло не вызвать у дочери жгучую досаду. Говорила, что помнит о своих обещаниях, но пока вот нет у нее возможности – время-то тяжелое, голодное, а потому просила Машу потерпеть до следующего лета, и тогда она непременно поможет ей с поступлением на учебу, уже и техникум в городе присмотрела, где можно выучиться на бухгалтера. Правда, Маша вовсе не жаждала быть счетоводом, а хотела остаться в деревне, со своими буренками, потому мечтала стать ветеринаром, зоотехником или, на худой конец, агрономом. Но рассказать матери о своих чаяниях ей не позволила гордость, врожденное чувство собственного достоинства.
Перед Новым годом Анфиса привезла дочери скромные подарки – зеркальце с расческой, да продуктов – тушенки, конфет, халвы, пряников. Но Маша не голодала – в совхозе всегда было молоко, а значит и масло, и сметана, и творог. Живот у Анфисы к тому времени округлился, и скрывать свое положение уже не имело никакого смысла. Но весть о беременности матери не погасила, а, напротив, усилила романтические помыслы дочери, и она вдруг неожиданно для себя открыла, что тоже хочет ребенка от этого мужчины, и никто другой ей не нужен.
Приближалась весна – пора самых светлых надежд, самых высоких мечтаний, и в то же время – пора пробуждения инстинктов, бурного брожения плоти. Чувства Маши достигли своего высшего накала, настоялись словно хорошее вино и стремились обрушиться водопадом ласк, но не на кого попало, а только на Него, Единственного. Быть может, если бы Любимый не появился в это время, если бы уехал, исчез, то со временем все улеглось бы, успокоилось, перенаправилось бы в другое русло. Если бы… Но все вышло так, как вышло…
|
|
Когда поздним февральским вечером в дверь дома постучали, Маша уже не сомневалась, что это – Он, и что он приехал к ней и что будет её и только её. Она с порога бросилась к нему на шею, впилась губами в его рот, стараясь вобрать в себя каждый его вдох, отдать каждый свой выдох, она забыла про бабушку, спавшую в комнате, забыла про все вокруг, забыла про своих коров, забыла про мать, про себя, про то, кто она и где, она не помнила, как разделась, не помнила, где отдалась, и очнулась на своей кровати спустя лишь несколько минут после того, как все закончилось. Тимофей, очарованный и удивленный, – он явно ждал более спокойного приема – сидел рядом и гладил её темно-русые густые волосы, приговаривая: «Милая моя девочка, моя самочка, моя кудесница, что с тобой, скажи мне, девица?» Но Маша лишь сияла в ответ своими озорными сине-голубыми глазами и только улыбалась, улыбалась, улыбалась. Она была безумно счастлива, а все остальное было уже не важно…
В течение ночи Маша успела отдаться еще трижды, правда, теперь она уже понимала, что и как делает, а потому с удивлением наблюдала за тем, как с каждой секундой превращается не просто в женщину, а в женщину распутную. Ей хотелось только одного – доставить Любимому максимум наслаждения, сливаясь с ним каждой клеточкой, жертвуя всем своим богатством. Созерцая себя со стороны, она поражалась, откуда, из каких глубин, взялось в ней столько пошлой изобретательности, невообразимой, непредставимой еще полгода назад. Она была одновременно и податливой, послушной скрипкой в руках умелого музыканта, и чутким локатором, улавливающим все желания партнера, и композитором, сочинявшим на ходу необузданную симфонию страсти. Она забыла про стыд, про Николая Угодника, про Богородицу, которых до того ежедневно молила о скорейшем приезде Любимого, забыла про девичью честь, про то, что может понести. Все происходящее казалось ей естественным и нормальным, правильным и должным. И тогда, когда оказывалась скачущей верхом на муже своей матери, и тогда, когда стояла перед ним на коленях, посасывая его возбужденную плоть, она считала себя правой и перед Богом, и перед людьми, и только повторяла то вслух, то про себя: «Всё, что ты хочешь, всё-всё, что пожелаешь, всегда-всегда, до гробовой доски!»
|
|
И в это же самое время, когда юная гетера предавалась плотским наслаждениям, её мать, извиваясь как раненая змея и крича во всё горло, корчилась на холодной клеенке в тесной душной комнатке мамоновского акушерско-фельдшерского пункта. Она рожала, хотела родить, жаждала побыстрее избавиться от бремени, но не могла, упорно не могла разродиться. Она проклинала этого ребенка, которого не хотела, не желала, не любила, которого по всем канонам медицины не должна была иметь после трех подпольных абортов, после нескольких лет уверенности в собственном бесплодии. Но все же забеременела вопреки всем очевидностям разума и построенных на них прогнозах.
В эту ночную пору в медпункте были только медсестра-акушерка и престарелый, изрядно обветшалый, фельдшер.
|
|
– Ох, и не нравятся мне эти роды, – делился он тревожными мыслями с молодой медсестрой, выведя ту за дверь, чтобы вместе покурить. – И воды давно отошли, и шейка раскрылась, а плод не идет почему-то, а почему – в толк не возьму.
Акушерка лишь понимающее кивала головой, да поглубже затягивала в себя ядреный папиросный дым. Фельдшер же продолжал:
– По-хорошему, её надо бы в больницу, в город, да не успеем уже, а по дороге растрясем. Там бы ей кесарево сделали, а я разве могу, Ирочка? Я же его и не делал никогда, только издали и видел. Может, ты сделаешь, а?
Тут девушка, наконец, встрепенулась и грустно заявила:
– Да разве ж я умею, Федор Иваныч, я и не видела никогда.
– Может, все же сама родит, а?
– Ну, конечно, родит, чай не девочка – не впервой рожает!
– А если кровотечение откроется, что будем делать?
– Типун вам на язык, Федор Иваныч! Чего бы ему открыться-то?
– А вот откроется, и всё, а нас потом под суд – муж у этой дамочки молодой, да волевой, видать со связями, он нас в покое не оставит.
– А мы на него жалобу напишем, что он товарища Сталина плохими словами называл, тогда и посмотрим, кто кого засудит!
– Ой, доболтаешься ты у меня, Ирка. Смотри мне! Чтоб больше от тебя таких идей не слышал. Лучше сходи-ка к роженице, посмотри, как она там.
– Давайте лучше вместе, а?
– Ну, пошли-пошли…
Но как ни просили милости у судьбы, как ни увещевали роженицу, чтобы та правильно дышала, правильно лежала, правильно тужилась, но ребенок не выходил, а через час прекратились и схватки. Ругая весь белый свет, в особенности нашу систему здравоохранения, Федор Иванович на рассвете решился на кесарево сечение. «Все же, не боги горшки обжигают! – сказал он себе. – Была не была!» Проштудировав быстренько «Справочник фельдшера», освежив в памяти алгоритм операции, он приступил к экзекуции. Разрез, правда, оказался немного больше, чем нужно, зато малыша было легко вынимать. Когда мальчик захныкал, то доктор с облегчением вздохнул в первый раз. Во второй раз он перевел дыхание, когда вытащил послед, почистил матку, зашил шов, а кровотечение так и не открылось. Все же ближе к обеду он решил от греха подальше отправить роженицу и ребенка в районную больницу, к тому же женщина чувствовала себя неважно, изрядно измучившись за ночь. И только перед сном, воссоздавая в памяти события прошедших суток и хваля себя за сноровку и умелые руки, Федор Иванович вдруг понял, что в спешке взял не тот скальпель – вместо прокипяченного, стерильного, но оказавшегося недостаточно острым, он впопыхах схватил другой, запасной, но не из стерилизатора, а прямо со стола, и, если ему не изменяет память, то именно этим скальпелем он предыдущим днем вскрывал нарыв на пальце у молодого рабочего с железной дороги, да так и забыл положить в банку для грязного инструмента. «Авось, пронесет, – подумал престарелый эскулап. – Надо верить в лучшее… Ведь у организма должен быть свой иммунитет…».
Но не пронесло… Через неделю после родов Анфиса, уже собираясь выписываться из больницы, внезапно почувствовала себя хуже – резко подскочила температура. А еще через пять дней, несмотря на все усилия врачей, она умерла от сепсиса, так и не узнав, что ту роковую ночь её муж провел в объятиях её единственной дочери, а её единственная дочь не только лишилась девственности, но и зачала в своем чреве новую жизнь, которую ждало замечательное, но не слишком долгое будущее.
Глава 17. Два брата
После скоропостижной кончины супруги Тимофей Костров, не долго думая, женился на ее любвеобильной дочери. Со стороны этот жест выглядел вполне разумным – никто и не догадывался, что страсть соединила их еще до смерти Анфисы Спиридоновны. Но, как оказалось, соединила ненадолго! То ли Тимофей осознавал свою вину, то ли вина угнездилась в подсознании и точила его душу помимо воли и разума, так или иначе, но с того самого момента, как Маша родила в конце ноября ему второго сына, он стал все чаще и чаще прикладываться к бутылке. Юная Мария, в сердце которой жар страсти не угасал, а, напротив, ширился и крепчал, к «греху» мужа относилась не просто терпимо, с пониманием, а даже с толикой одобрения. Нередко видя недовольную гримасу на лице вернувшегося с работы Любимого, она не единожды выставляла на стол чакушечку, и пока муж с ней расправлялся, сидела перед ним и ласково сверлила его лоб своими синими очами. Но однажды муж не вернулся!
А под утро его разрезанное на несколько частей тело нашли на полотне железной дороги – после смерти Машиной матери молодожены переехали в более перспективное Мамоново, где Тимофей и служил на железной дороге электриком. Что стало причиной гибели так и осталось загадкой. Люди говорили всякое – то ли сам он пьяный попал под поезд, то ли кто-то его ограбил (в тот день давали зарплату, а денег при нем не обнаружили) и полуживого положил под стальные колеса очередного товарняка, – но достоверно правды не знал никто! Тем не менее, это не мешало Маше винить себя. «Вот она расплата за грех! – корила она себя в минуты слабости. – За желание получить чужого мужа! За нелюбовь к матери! За разврат! Хотела счастья? Ну, вот и получила, милая!»
Только с уходом Тимофея, вслед за которым тут же умерла и бабушка, Маша поняла, что осталась одна, осталась без работы, значит, без средств к существованию, с двумя мальчишками на руках, первого из которых она тихо ненавидела, а второго, собственного, любила всем сердцем…
Ничего ей не оставалось другого, как идти работать на железную дорогу, где как раз вовремя появилась вакансия товарного кассира. А ребятишек пришлось поручить сердобольной соседке, у которой своих было трое, но, в отличие от нее, Маши, был живой и хорошо зарабатывающий муж. Впрочем, большую часть времени братья были предоставлены сами себе, и пока их мать за жалкие 400 рублей в месяц следила каждый день с утра до вечера за разгрузкой-погрузкой вагонов, они выживали сначала в голодные 40-е, а потом и в более мягкие 50-е…
Несмотря на то, что Виктор был старше Ивана почти на целый год, старшинство между братьями довольно скоро перешло к младшему. В немалой степени поспособствовала этому Маша, старавшаяся то явно, то незаметно подсунуть Ванечке более толстый кусок, нет, не мяса, а простого хлеба, и вместе с тем внушить братьям, что именно Ваня – старший, главный, что именно он и ее надежда, и опора, и наследник, и будущий глава семьи. Со временем появилась в хозяйстве коровка – уж кто-кто, а Маша умела ухаживать за буренками! И тогда повзрослевший Витя понял, что брату Ване достаются и самые жирные сливки, и сметанка, и маслице, а ему, почему-то, порой не достается ничего, кроме кислой простокваши…
Быть может, достанься Вите иное сочетание генов, вылившееся в другой, более сильный и твердый характер, то смог бы он восстать против несправедливости, смог бы начать борьбу за первородство, за главенство, за старшинство, но природа поскупилась и, казалось, в компенсацию за все напасти, выпавшие на юные плечи Марии, отдала все лучшее, что было в неизвестном ей костровском роду, именно ее сыну, любимому Ванечке…
А в роду этом было намешано всякого, о чем Маша и не догадывалась, и только когда Ваня стал взрослеть, превращаться из малыша в мальчика, отчетливо поняла, какого талантливого сорванца родила на свет! А после случайно увиденного эпизода, когда в свои семь лет Ваня выказал себя одновременно и мужчиной, и воином, задумалась о силе костровской крови!
В тот летний вечер она возвращалась домой уверенной и энергичной походкой, в прекрасном расположении духа, вызванном удачным рабочим днем и хорошей погодой, но за несколько десятков метров от дома вдруг увидела что-то непривычное. Маша остановилась и стала ждать развития событий, и хотя из-за расстояния она не слышала слов, ей и без них стало ясно, что ее сын вступил в неравную схватку с двумя соседскими пацанами, которые были на голову выше его! Она и раньше замечала, что ее Ваня всегда впереди – будь то налет на чужой палисадник за овощами или катание на крышах вагонов местных поездов, но вот чтобы так!!! Ее сын, которого она привыкла видеть послушным и добрым, в этот раз неистовствовал, будто и не мальчик был перед ней, а волчонок, точнее, настоящий волк! В какой-то момент ей показалось, что более сильные противники подомнут его под себя, и она даже сделала несколько шагов вперед, чтобы спасти, защитить свое чадо, но нет, тут же Ванечка сбросил сначала одного, потом ударил другого, да так, что тот, схватившись за живот, беспомощно присел… Наконец, битва была закончена – «враги» ее сына позорно улепетывали с поля боя под залихватское улюлюканье тех, кто поддерживал ее наследника.
Только потом, спустя годы, наведя справки, найдя родных Тимофея, разбросанных по всей стране, Маша поняла, что все дело в крови, в костровской крови, которая имеет одно свойство – дремать до поры до времени, но в самые важные роковые минуты вскипать так, что способна смыть на своем пути любые стены, любые препятствия и преграды! Выяснилось, что отец Тимофея, сгинувший в Гражданскую войну неведомо где и как, на фронтах Первой мировой не раз отличился сначала неумеренной отвагой, граничащей с безрассудством, за что получил Георгиевский крест, а затем, в начале семнадцатого года, увел, подобно легендарному Чапаеву, свой полк в тыл, расстреляв попутно нескольких запротестовавших офицеров. Мало того, вернувшись к себе на Полтавщину, отец Тимофея сподвиг крестьян на экспроприацию нескольких помещичьих хозяйств, сопровождавшуюся сожжением двух или трех дворянских усадеб, а затем возглавил местный ревком. Но его «любовь» к «красным» длилась недолго – весьма скоро он понял, куда они ведут страну, потому его уход к махновцам выглядел довольно понятным и логичным… А вот дальше следы Федора Кострова затерялись, остались лишь его жена и двое сыновей, одним из которых был Тимофей, а другим – Петр, тоже участник Великой Отечественной, трижды раненый кавалер трех орденов Славы, продолжавший жить в Малороссии, – он и просветил Машу по поводу особенностей костровской крови…
Выяснилось и то странное обстоятельство, что если у одного из братьев эта кровь проявляла себя во всей красе, то у другого текла много медленнее, кипела много реже и вообще едва ли напоминала истинную костровскую кровь. Так было с отважным Федором и его безвестным братом, ничем себя не проявившим, то же самое случилось с храбрецом Петром и вполне заурядным Тимофеем, и вот, наконец, эту особенность Маша во всей полноте лицезрела у своих сыновей, впрочем, истинным сыном был лишь Иван, а вот Виктор формально оказывался братом, что ее премного удивляло…
Действительно, Витя мало того, что был нелюбим, он и по природе своей, по своему существу был замкнутым, нелюдимым, временами робким и тихим, но иногда злым и мстительным. Ваня же был открыт, смел, решителен и, несмотря ни на что, любил брата, относился к нему хотя и свысока, но при случае всегда стоял за того горой, а со временем стал даже бороться с его дискриминацией со стороны матери… Тем не менее, Витя продолжал чувствовать себя чужаком, пасынком, байстрюком, продолжал спрашивать себя, почему все лучшее, вся полнота материнской любви, все тепло ее сердца достается Ване, а ему – только жалкие крохи, и, не находя ответа, скупо плакал по ночам…
Но слезами горю не поможешь, и однажды, в поисках истины, руки двенадцатилетнего мальчугана раскрыли метрику, в которой к своему удивлению в графе «мать» он прочитал неведомые ему имя и отчество – Анфиса Спиридовна! Сначала он подумал, что мать могла сменить имя, потом решил, что это ошибка, но когда, наконец, нашел свидетельство о рождении брата, где матерью значилась Мария Еремеевна, понял, почему к нему так относились, почему отравили неприязнью все его детство, единственное и навеки омраченное дефицитом любви!
Маша не стала ничего скрывать и на вопрос сына о различии в метриках откровенно пояснила, что его мать умерла во время родов и что она, Маша, ее дочь, а он, Витя, приходится ей, Маше, родным братом, пусть и сводным, и таковым же он приходится и Ване, но не по матери, а по отцу. На следующий день после такого шокирующего признания Витя не вернулся из школы, но он не сгинул, просто пропал… Как выяснилось позже, он сел на поезд и отправился в ближайший крупный город, где бесцельно бродил по улицам несколько дней, ночуя неизвестно где, питаясь непонятно чем, пока не был схвачен с поличным во время кражи на рынке и только после этого в сопровождении милиционера вернулся под крышу родного дома.
Закончив семь классов, Витя поступил в политехнический техникум в соседнем Святогорске и с тех пор появлялся в Мамонове только раз в несколько месяцев, обычно по праздникам. Внешне он, казалось, простил свою мать-сестру, стал более весел, более общителен и терпим, но внутри, как ни старался, простить не мог. Мало-помалу в голову его стали приходить крамольные, но близкие к правде мысли о том, уж не поспособствовала ли Мария Еремеевна кончине его матери, уж не из-за любви ли к его отцу случилось то, что он остался сиротой, пусть формально и имел мать? И чем больше он об этом думал, тем сильнее уверял себя, что именно так и есть, и желание справедливой мести все глубже вонзалось в его сердце, все плотнее окутывало его душу… Скоро желание стало страстью, стало требованием его самости, и, уступив его напору, Виктор сказал себе, что как только появится момент, он накажет тех, кто отравил его единственное детство…
Но годы шли, а подходящего случая все не представлялось. Вот уже и завершилась его учеба в техникуме, в тот же год брат Ваня закончил школу и поступил в летное училище, а у него, Вити, начались трудовые серые будни в должности мастера на вагоноремонтном заводе… Через год он встретил девушку, но она почему-то оставила его уже через два месяца… Работа нравилась все меньше, а водка все больше… Но однажды в дверь его комнаты постучали… Открыв дверь, Витя увидел своего брата Ивана! Тот был в синем парадном офицерском мундире, на плечах горели золотом лейтенантские погоны, а рядом с ним скромно стояла ухоженная и красивая девушка… И оба просто сияли счастьем! От похотливых глаз Виктора не укрылась и та пикантная подробность, что девушка была уже на сносях, и срок беременности, судя по плавному овалу живота, заметно проступащему под простеньким платьем, похоже, был приличным. И в тот самый момент, когда Витя увидел все это, кто-то из глубин подсознания сказал ему: «Час мести пробил! Действуй, Витёк!»
Иван же пожаловал в общагу, где жил Виктор не просто так, а для того, чтобы пригласить брата на свою свадьбу, справлять которую молодые решили в родном доме Марии Еремеевны, в недалеком Мамонове! А через две недели после торжества они уже должны были отправиться к месту службы молодого офицера – в далекую Латвию, на берега холодной Балтики…
Глава 18. Преступление
Вопреки ожиданиям Виктора свадьба его брата оказалась довольно малолюдной. Вместо полусотни гостей – всего 15 человек: молодые, он с матерью, три однокашника Ивана, три его же друга детства, пара подружек невесты, да три соседки-приятельницы Марии Еремеевны. Как и ожидалось, стол был скромненьким, а подарки и того проще – блестящий серебром электрический чайник, полутораспальное байковое одеяло, набор постельного белья и даже миксер! Самым дорогим презентом, купленным вскладчину сокурсниками Ивана, оказался новенький пылесос «Уран» – двусоставная стальная машина серо-серебристого цвета, в верхней части которой располагался мотор, а в нижней – мешок для мусора.
Но Виктора менее всего заботили подарки, а больше всего – миловидная русоволосая невеста брата. И пусть сейчас она едва ли замечает его, пусть его пламенные взоры остаются без всякого ответа, он знает, точно и доподлинно знает: она не просто станет его, но и навсегда его запомнит! А пока… пока Виктор старался быть как можно более общительным и веселым, перебарывая изо всех сил собственную замкнутость и зажатость с помощью изрядных доз «Русской водки» – пожалуй, самой популярной марки тех лет. К удивлению матери он не только сумел выжать из себя короткий, но вполне приличный тост, но также успел затанцевать всех подруг невесты, сойтись с одним из однокашников Ивана и даже сделать комплимент самой невесте, точнее, ее густым и ровно-красиво уложенным волосам.
Всё было именно так, как всегда бывает в таких случаях: сначала тихое и спокойное начало, потом бурное веселье с танцами, переходящими в залихватскую пляску и всеобщее братание, после чего наступил спад, связанный с чаепитием и усмирением одного из внезапно заявившихся соседей-алкашей, а к полуночи все уже заснули – большей частью непонятно где и с кем, разумеется, кроме невесты и жениха, которым была выделена отдельная комната и лучший диванчик.
Наутро праздник продолжился – мужской половине надо было опохмелиться – но после обеда гости стали собираться домой: местные жители – к себе в хаты, ведь в понедельник всем надо было спозаранку отправляться на труды праведные во славу социалистической родины, а сокурсники Ивана и подруги его невесты – теперь уже, конечно, жены, – в Святогорск. Только Виктор никуда не торопился, к радости матери сегодня он почти не пил, отчего выглядел мрачноватым, что, в общем-то, никого не удивило – похмельный синдром.
По ходу обеда выяснилось, что не только однокашникам Ивана, но и ему самому завтра надо быть в училище для получения какого-то важного и таинственного документа, имени которого никто не называл, но, как понял Виктор, имеющего непосредственное отношение к предстоящему месту службы каждого из них. Засобиралась было в город вместе с мужем и русоволосая красавица Надя, жена-невеста Ивана, но внезапно девушка почувствовала себя неважно, что никого не удивило – ведь она была уже на шестом месяце, о чем всех оповещал ее выпуклый животик. Надю стало мутить, тошнить, что все приняли скорее за симптом токсикоза, чем за признак отравления. В итоге то ли еще будущая, то ли уже настоящая свекровь уговорила ее остаться – все равно молодые собирались погостить-пожить в Мамонове еще недельку, а Ванечка завтра к вечеру уже будет здесь.
Эх, если бы рано созревшая и выросшая, много перенесшая и пережившая Мария Еремеевна Клюшева наряду с жизненной мудростью обладала бы еще и психологическими познаниями! Тогда бы, возможно, она разглядела, опознала бы у своего старшего сына шизоидную акцентуацию, а опознав, поняла бы, что шутки с ним плохи! Плохи потому, что обладатели оного характера отличаются не только эмоциональной холодностью, замкнутостью, погруженностью в себя, но также и мстительностью, нередко доходящей до беспощадной жестокости! Если бы она знала, что шизоиды способны помнить обиды сквозь десятилетия, что они не склонны прощать, но склонны мстить всем тем, кто где-то и когда-то перешел им дорогу, не говоря уж про тех, кто лишил их счастья, кто отравил им существование. И не просто мстить, а мстить жестоко, мстить злобно, мстить коварно, но не сразу, а спустя годы, и не абы как, а хладнокровно и расчетливо, планируя каждое действие заранее!
Знала бы она, что внезапная тошнота Нади – совсем не случайна, как не случайно и то, что ее старшенький «тихоня» не просто так сегодня необычайно трезв и молчалив.
Остальное описывать страшно, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, а правду в мешке не утаишь, даже если эта правда ужасна и омерзительна.
Следующим актом операции «Возмездие» – как ее называл Виктор – стало усыпление матери, случившееся через пару часов после того, как все гости разъехались, и почти сразу после того, как Мария Еремеевна предложила попить чаю… Некоторая доза снотворного порошка попала и в стакан Нади, которую также стало клонить в сон… Но уснуть ей не пришлось ни в этот вечер, ни в эту ночь…
Сначала он обещал, что ему нужно лишь «немного приятного», а в обмен за удовольствие он оставит в покое её лоно, пощадит её ребенка. И Надя поверила – а что ей оставалось, – и послушно встала на колени и до изнеможения сосала, обливаясь поочередно то слезами, то потом… Но он обманул, и потребовал новых наслаждений, обещая, что будет осторожен, что не позволит ему проникнуть глубоко… И она снова согласилась и безропотно позволила все, что он хотел… Но ему было все мало и мало и, наконец, отбросив конвенансы, он откровенно заявил, что пока она не родит, не родит здесь и сейчас, пока не освободится от бремени у него на глазах, он не успокоится, а в награду за послушание – дарует ей жизнь! Но ночь приближалась к концу, а плод все цеплялся за жизнь, несмотря на старания Виктора, который всем своим телом налегал на живот несчастной девушки, входя в нее все агрессивнее, все глубже… Когда же он понял, что более не способен возбудить своего «дружка» и он теперь ему не помощник, начался последний акт трагедии… Он просто стал бить ее по животу – сначала кулаками, потом ногами, все более входя в раж… И через пятнадцать минут к его омерзительной радости начались схватки… А еще через полчаса все было кончено…
Мария Еремеевна проснулась с ужасной головной болью, когда уже было светло… Она почти сразу поняла, что уже утро – солнце светило в окна ее комнатушки всегда сразу после рассвета… Пошатываясь, дошла она до рукомойника, ополоснула лицо, поставила на плиту чайник… И только потом стала вспоминать вчерашний день… Как же она так вырубилась? И отчего разваливается на куски голова? Она зашла в комнату молодых и… сначала не поняла, что же перед ней – так неожиданно было зрелище, а когда поняла – истошный крик огласил не только дом, но все окрестности… На том самом лучшем диванчике на некогда белоснежной простыне в луже крови лежала ее сноха, лежала совсем голая, связанная бельевыми веревками по рукам и ногам, с окровавленной тряпкой во рту, вся в ссадинах, синяках, кровоподтеках… Мария прикоснулась к ее плечу – просто хотела убедиться, что та жива, – и тут же девушка вздрогнула, повернула лицо и… Такого взгляда Маше никогда не приходилось встречать! В глазах девушки она прочла всё – и унижение, и боль, и отчаяние, и ненависть!
– Витя? – только и спросила Мария.
– Да, – беззвучно, одним кивком головы подтвердила Надя.
В Прибалтику, к новому месту службы Иван уехал во время, но один, без жены… Надя пролежала месяц в Святогорском госпитале, где за ней ухаживала только свекровь – как оказалось, у Нади не было родителей и воспитывала ее бабушка, а у последней, стоило ей только узнать о беде, постигшей единственную внучку, тут же отнялись ноги… Возможно, совместная жизнь Ивана и Нади наладилась бы, пусть не сразу, пусть с трудом, но наладилась бы, во всяком случае Ивану и в голову не приходило отказаться от любимой жены… Но то ли судьба, то ли сама Надя рассудила иначе… Как бы там ни было, а факт заключается в том, что через неделю после выписки из стационара её раздавленное тело нашли почти на том же самом месте, где за двадцать лет до того обнаружили окоченевший труп её свекра…
После всего случившегося Мария Еремеевна почти сразу поседела, за несколько месяцев превратившись из молодой женщины – ей в том году исполнилось ровно сорок лет, – в осунувшуюся бабулю. Она навеки прокляла своего «старшенького», пообещала себе и Богу, что никогда его нога не ступит на порог ее дома, что никогда не заговорит с ним, что для нее он навсегда – самый заклятый враг!!!
И только тогда, когда через полгода Виктора, отправившегося в бега, наконец арестовали где-то на севере Тюменской области, когда еще через полгода состоялся суд, где она была главным свидетелем, когда объявили приговор – «восемь лет колонии строго режима» – только тогда Мария Еремеевна немного успокоилась и стала возвращаться к нормальной жизни, снова стала радоваться, пусть уже не так, как раньше, но все же радоваться, радоваться солнцу, небу, встречным коровкам и, прежде всего, успехам своего единственного родного сына…
Иван же перенес потерю Нади много спокойнее своей матери. Через год он женился на не менее красивой девушке с модным тогда именем Вера, а еще через год у них родился их первый и, как оказалось, единственный ребенок… Но и он не простил брата, да и как ему было прощать того, на совести которого лежали жизни двух любимых Иваном людей – его первой жены и его первого ребенка, даже тельца которого так и не нашли…
А что же Виктор? За примерное поведение его освободили на два года раньше положенного, а на свободе уже ждала его скромная и тихая девушка Аня, решившаяся однажды на свой страх и риск ответить на письмо несчастного заключенного, которое случайно показала ей коллега по работе, чей муж недавно вернулся с зоны… Разумеется, Витя сделал всё, чтобы его невеста, а потом и жена, не узнала об истинной причине судимости… Нет, он не раскаялся в преступлении, он продолжал себя считать правым, но мстить дальше не собирался – он был вполне удовлетворен содеянным… Виктор продолжал следить за судьбой брата, тихо его ненавидя, огорчаясь каждому его успеху, радуясь любой неудаче… Сам же он не сделал никакой карьеры – да и какая ему светила карьера с таким-то «послужным списком»! Он тихо влачил каждодневное ярмо токаря на одном из оборонных заводов Святогорска. Тут же в заводской столовой работала и его жена. И все же в его жизни была надежда, было радостное и великое достижение, единственная его удача, единственный источник оптимизма, источник света в череде серых будней его тусклой жизни, источник, которого он, пожалуй, и не заслуживал, и имя ему было – Елена, что означает: «Светоносная»…