– Да куда уж нам, где денег взять-то?
– Дачку бы продали? – зло предложила девушка.
– Да откуда у нас дача-то? Это я к подруге приезжала…
– А чего же ночевать не остались или поссорились с подругой?
– Нет, что вы! Просто завтра с утра на работу…
– А дети, муж есть? – заинтересовалась Кострова.
– Нет, я одна живу…
– А что так?
– Может поедем, а? – предложила попутчица, давая понять, что дальше исповедоваться перед смазливой «молокосоской» она не собирается.
– Да-да, поехали, – сказал Сергей, нажимая на акселератор своей «Ауди», – только сначала подбросим девушку – она живет поближе, – и, уже обращаясь к Лене, спросил:
– Милая, ты где живешь-то, что-то я запамятовал?
– Я тоже не близко, дорогой. Неужто забыл?
– Прости, что-то с памятью…
– На Бажова я живу, Сереженька!
– Бажова – улица длинная… – продолжал выяснять адрес Ариадны наш герой. – А какой номер дома-то?
– А я помню? – отреагировала Лена и затем, словно оправдываясь, добавила: – Все время путаюсь в этих номерах, тем более, что мы только полгода назад переехали…
– Ну, а как остановка хоть называется, помнишь?
– «Радуга», кажется – там магазин такой большой, универсам, знаешь?
– Конечно, ведь это по дороге на аэропорт, верно? – радостно произнес Сергей, надеясь, что теперь он хоть на шаг ближе к раскрытию тайны дивной гостьи.
– Точно… – как бы нехотя согласилась Лена.
Серебристое «Ауди» Кострова-младшего неслось по пустынным улицам готовящегося ко сну города, едва замедляя ход на поворотах. Даже на проспекте Ленина – главной улице Святорска – в этот вечер было необычно малолюдно – то ли неспадающая духота заставляла всех ютиться по тесным квартиркам, то ли жителей пугала пронесшаяся по городу серия дерзких ограблений новорожденной грозной банды «Бизонов». Один за другим мелькали тусклые фонари, окна домов слились в один желтоглазый шлейф, по мере удаления от центра становилось все мрачнее… Закончился многокилометровый центральный проспект, ему на смену явилась более спокойная улица Туристов, наконец, свернули на совсем уж сумрачную улицу Бажова… Вот и «Радуга» – единственное яркое пятно на фоне молодой ночи…
|
|
Сергей стал притормаживать:
– Рина, тебя где высадить?
– Я покажу, милый! – уверенно сориентировалась Лена. – Вон, видишь, там светофор, вот за ним второй переулок направо…
– Здесь? – подъезжая к указанному перекрестку, переспросил Костров.
– Да, дорогой! – удовлетворенно выговорила Лена.
Машина свернула в совершенно темный проулок, черноту которого разрывали лишь редко освещенные глазницы серых одноэтажных домишек, тянувшиеся унылой вереницей вдоль кочковатой узкой дороги. Это был частный сектор на самой окраине Кировского района. Повинуясь приказаниям сидевшей рядом Лены, водитель сделал еще два поворота – сначала налево, потом направо…
– Ну, вот я и в Хопре! – съязвила Кострова, передразнивая рекламу недавно разорившейся финансовой пирамиды. – Спасибо, милый!
– Так ты в частном секторе живешь? – удивился Сергей, останавливая своего «стального коня».
– А что? Ты думал, я в центре живу? В пятикомнатных апартаментах? А тут такой облом, да? Золушка, похоже, вам, мажорам, не нужна? Прости, милый, но не всем же дано такое счастье – быть богатым… Прощай!
– Рина, ты меня не так поняла…
|
|
– Я прекрасно тебя поняла, козленок… Может, хочешь меня осчастливить – взять замуж «сиротку из трущоб»? Как благородно!!! А потом будешь всю жизнь попрекать, что, мол, я тебя на помойке нашел? – еще более зло огрызнулась девушка.
– Зачем ты так, Рина?
– Ладно, покеда, милый! Я тебе позвоню, если… делать будет неча. А сам меня не ищи, понял?
– Как скажешь… Пока!
На прощание он хотел сжать ее ладонь, но Лена змеевидным движением высвободила руку, порывисто открыла дверь и выскочила на воздух, напоследок сильно хлопнув дверью.
Сергей молча, с подавленным настроением, провожал удаляющийся силуэт девушки, подсвеченный сиянием фар. «Так вот почему она мне не дала! – вправлял он себе затуманенные мозги. – Хотела меня унизить за мое богатство, набить цену, показать свое моральное превосходство! Типичный комплекс неполноценности, комплекс «бедной родственницы». И что в ней такого – да, красива, но вот душа… И вульгарности хватает, и стервозности через край… Да, развела меня для начала неплохо, но пьеса только началась… Посмотрим, что будет дальше…» Сергей действительно был уверен, что девушка пришла в его жизнь не просто, не случайно, а всерьез и надолго, и что их отношения только начинаются, и что впереди – еще не одна встреча…
Его молчаливый диалог с самим собой прервала сидевшая сзади мадам:
– Вы раньше здесь бывали, юноша?
– Именно здесь? Конечно, нет. А вы?
– Я тоже здесь впервые. Полагаю, что на самом деле она живет далеко отсюда.
– Я тоже так думаю. И что теперь будем делать?
– Ничего… Поедем обратно. Скорей всего, где-то здесь рядом живет какая-нибудь её дальняя родственница или приятельница…
|
|
– Или приятель… – предположил Костров.
– Менее вероятно… Ладно, поехали…
– Так вы не собираетесь за ней следить? – поинтересовался Сергей, не понимая, в чем же заключалась миссия подосланной Клещевым попутчицы.
– Мы и так за ней проследили достаточно, а дальше уже и незачем.
– Ну, вам, конечно виднее… Просто странно…
– Главное, что вы остались целы и невредимы, а девушку мы идентифицируем, думаю, уже завтра все о ней узнаем…
– Будем надеяться… Так вы здесь ради меня?
– Не только, но в основном ради вас… ради вашей безопасности…
– Ясненько… А как вас зовут?
– Марина. Просто Марина. А вас?
– Сергей. Просто Сергей, – весело отзеркалил юноша.
– Поехали, Сережа, а то уже поздно…
– Может, пересядете вперед?
– Охотно, – согласилась Марина, но выходить из машины не стала, а ловко протиснулась между сиденьями, да так, что Сергея вновь накрыла легкая волна желания – так близко было скользящее тело женщины, пока она пересаживалась. В голову сексуально озабоченного юноши тут же вклинилась крамольная мысль, и он будто равнодушно спросил:
– Вы в самом деле одна?
– Нет, что вы, у меня муж и двое детей, – произнесла она спокойно, будто бы так и должно было быть, будто бы все женщины мира счастливо замужем и имеют именно двух – не больше, не меньше – отпрысков.
И тут же крамольная мысль, не успев угнездиться и развиться, развеялась, разбившись о чувство досады:
– Куда вас везти, Марина?
– Домой, конечно.
– К любимому мужу и детям?
– Да, а что?
– Нет, ничего… Ведь это так прекрасно, когда есть семья, муж, дети! Вчера утром у меня тоже была семья…
– Я знаю, мне муж сказал, что у вас погибли родители. Сочувствую…
– А кто ваш муж?
– Миша Клещёв, начальник охраны кооператива. Вы же его знаете!?
– Знаю, – подтвердил Сергей, окончательно хороня наивную мысль о близости с этой миловидной блондинкой с приятным голосом и красивым бюстом.
Глава 15. Бабушка
Из гостеприимных тенетов семейства Клещевых Сергею удалось вырваться только во втором часу ночи – он все же согласился на требовательное приглашение Марины выпить кофейку, ибо ему не только хотелось максимально продлить свое пребывание в женском обществе – чего уж говорить, но живое общение с одной приятной женщиной позволяет на короткое время забыть не только всех других, но и как-то тормозит, откладывает на потом также и сексуальное возбуждение, – но, прежде всего, Сергей надеялся получить от Михаила Ивановича последние свеженайденные им сведения о своей новой знакомой. Но Кострова ждало горькое разочарование – ничего свежего, кроме того, что Сергею удалось выудить у самой девушки в течение дня, Клещев сообщить не мог. Однако все же обнадежил: завтра он растиражирует фотографию девушки, вооружит ею своих ребят, те пробегутся с ней по спортшколам и секциям плавания и обязательно что-то да выведают, ведь даже отрицательный результат – это тоже результат; в общем, утро вечера мудренее – на том и порешили.
Выйдя на воздух, Сергей тут же обнаружил существенные изменения в погоде: томная немая духота сменилась ветреной свежестью, звезды погасли, а вместо них над сумеречным парком – именно на него выходил подъезд дома Клещевых – засверкали тонкие змеиные язычки далеких зарниц – предвестницы приближающегося ненастья. Тревожное настроение природы полоснуло по душе лезвием тоскливого одиночества, полоснуло, рассекло, и снова задребезжали струны желания. Правда, теперь он думал не столько о сексе, сколько о том, чтобы побыть, снова побыть в женском обществе, только и способном развеять одиночество и грусть, но где его найти сейчас, в разгаре ночи? Он вспомнил о Свете, но у него не было даже ее телефона, а своих прежних подруг, принесших ему столько боли, он хотел поскорее забыть… Оставалось только одно…
Мягко зашелестел мотор непритязательной иномарки… Вот и снова главная улица города, еще более пустынная, чем два часа назад, словно вымершая – лишь редкие легковушки мчат навстречу, проносясь, не замедляя хода… Первым позывом поруганной издевательствами Лены души было отправиться на улицу Дружбы – местный Реепербан, аналог московской Тверской, где в любую ночь можно взять на недолгий прокат заляпанное развратом, но все же сохранившее привлекательность, молодое женское тело… Но порыв этот оказался недолгим: наткнувшись на грустное воспоминание о своей студенческой инициации с проституткой, после близости с которой он унижался сначала перед родителями, прося денег на лечение, а потом перед врачами и медсестрами, сдавая все новые и новые анализы, Сергей решил не входить во второй раз в одну и ту же грязную реку. Почему-то внезапно всплыло в памяти красивое лицо молоденькой медсестры, которая, мило улыбаясь ему в лицо, словно бы заигрывая, вставляла, по велению старушки-врачихи, толстую проволоку с крючковатым наконечником, вставляла именно туда, откуда истекает новая жизнь, глубоко, чуть ли не до самой середины, а потом вертела ей там, скоблила, доставляя жгучую боль… Но дело было не в боли, нет, а в том ощущении позорного неравенства, когда юная девочка властвует над твоим достоинством, причиняет боль, вместо того, чтобы дарить удовольствие, созерцает мужскую наготу, а сама остается совершенно одетой, созерцает, но не притрагивается, потому что знает: ты – прокаженный, заразный, больной, быть может, навсегда… Нет, теперь он не решится на такое, хватит, довольно с него того, что было пережито и пройдено за тот злополучный год…
«Поеду-ка я лучше на вокзал, потусуюсь там, погляжу на народ – все же лучше, чем одному в квартире. А если повезет, то приглашу приглянувшуюся девушку на ночлег – почему бы нет?» – успокаивал он себя новой зыбкой надеждой, конструируя в душе образ юной, наивной, не слишком умной и красивой, но чистой и непритязательной деревенской девчушки, приехавшей в город искать себе место под солнцем, но после неудачного опыта решившейся возвратиться домой не солоно хлебавши, а тут… появляется он – принц-спаситель на серебристо-серой лакированной иномарке…
Задумавшись, он проскочил поворот на улицу Чапаева, по которой намеревался ехать к вокзалу. Это означало, что, по иронии судьбы, ему теперь надо будет свернуть направо на следующем светофоре и проехать на вокзал по той самой улице Дружбы, искушающей искупаться в грешной реке любострастия, поиграть в «русскую рулетку» со СПИДом (к счастью, случаев этого неизлечимого заболевания в Святогорске было отмечено не больше десятка, но это официальная, а, значит, и неполная статистика), гепатитом, сифилисом, хламидиозом, герпесом… Трехглазый регулировщик улыбнулся своим верхним, запрещающим красным оком, и Сергей вынужден был впервые за весь путь остановиться… А из динамиков плавно лилась песня из первого альбома «последнего романтика» России: «…и в последний раз свободой насладиться поднималась в небо раненая птица…».
Наконец, замерцало нижнее зеленооко светофора, но машина так и не тронулась с места, несмотря на усилия шофера – Сергей лишь на секунду переключил внимание не песню, но и этого мгновения хватило, чтобы он не заметил, как предательски заглох двигатель. Пять минут ушло на тщетные попытки разбудить иноземного «рысака», но движок только глухо хрипел, кряхтел, пыхтел, но взрываться приятным гулом больших оборотов совсем не собирался. Такое за трехлетний период общения Сергея с его «стальным другом» случилось впервые. На свою беду дипломированный философ едва разбирался в моторах, особенно иностранных. Теоретически он понимал: проблема либо со свечами, либо с бензонасосом или с бензопроводом, но как определить и исправить дефект – он не знал совершенно. «Наверное, левый бензин залили, гады? Неужели придется здесь куковать до утра? Но почему именно на этом повороте, перед самым интересным и опасным участком пути? Неужели благая судьба хочет оградить меня от неминуемой беды?» – сверлили сознание вопросы и сомнения.
Сергей вышел из авто, закурил… Вокруг ни души – вся ночная жизнь сконцентрировалась там, за поворотом, а здесь… только ветер гуляет среди полусонных домов… Промчалась одинокая «девятка», через минуту пропыхтела солидная «Волга»… И снова тишина светлой июньской ночи… И пустота разочарования на душе…
Внезапно Сергей вспомнил про бабушку, к которой намеревался приехать еще утром воскресенья, приехать, чтобы забрать, конечно, на время, только до похорон, в свою квартиру – вдвоем горе всегда переносить легче, но горе ли это? Когда бы он получил столько беспредельной свободы, если бы родители были живы? Лет через десять, или через двадцать? А теперь столько возможностей, столько путей, и полная финансовая свобода! И море молодых и красивых девчонок, одиноких и мечтающих о сытой обеспеченной жизни, а ему за истекшие почти двое суток попадались какие-то странные особи: красавица Светлана, но, как назло, замужняя; странно-очаровательная и свободная Ариадна, но с непонятным желанием мучать и унижать его и без того тощего внутреннего «мужчину»; наконец, бальзаковского возраста Марина – просто чужая жена и мать двоих чужих детей… Похоже, надо было взять паузу, сделать передышку.
«Ладно, – сказал он, обращаясь к неведомому божеству, – уговорил! Так и быть, на вокзал не поеду, девочку искать не буду, а отправлюсь прямиком к бабуле. Даю слово офицера, но только, пожалуйста, сделай так, чтобы она завелась». Для проформы Сергей открыл капот, подергал за какие-то проводки, зачем-то проверил уровень масла в моторе, а затем снова сел за руль: «Ну, милая, давай, не зли меня!» – и мягко-нежно повернул ключ в замке зажигания… Он даже не удивился, когда мотор как ни в чем не бывало весело зажурчал, будто бы и не было его беспомощного сопения каких-то 10 минут назад…
Сергей сдержал обещание – со «словом офицера» он никогда не шутил, несмотря на то, что в ельцинской России это слово давно уже перестало звучать гордо, – и уже через 40 минут парковал свою «Ауди» перед воротами деревянного, но просторного и недавно капитально отремонтированного дома бабушки Маши.
– Ну, наконец-то, внучок, а я уж так волновалась… Чего ж не позвонил, не приехал раньше? Я же места себе не нахожу, уж хотела на автобусе ехать, да вот решила до завтрема обождать, – встретила Мария Еремеевна своего теперь единственного единокровного наследника. Оказалось, что про трагическую новость ей первыми рассказали соседи, сама-то она телевизор почти и не смотрит, а позвонить ни Сергей, ни полковник Свешников то ли не решились, то ли не додумались, а, скорее, понадеялись друг на друга, не желая брать на себя неприятную миссию.
– Да, некогда было, бабушка! Точнее, так все внезапно случилось, что все из головы вылетело, – оправдывался Сергей.
– Ты чай не запил, внучек, а? – поинтересовалась Мария Еремеевна.
– Нет, что ты, просто был в наряде, устал, потом еще морг… на дачу съездил…
– Как же их так, Сереженька, за что же, а? Ведь зла никому не делали, не желали?
– Бог нередко прибирает самых достойных…
– Да, бывает по-всякому… – и, устремив взгляд куда-то в сторону и вниз, тихо, едва слышно добавила: – Велики грехи наши, и ничто не остается без наказания…
– Бабушка, это ты о чем?
– Да о нас, внучек, о себе… Согрешила я окаянная, а сынок мой расплатился…
– Разве? – удивился Сергей. – И сильно согрешила?
– Достаточно, дорогой мой. Молить теперь буду лишь об одном, чтобы на тебя сей грех не попал. Ты уж береги себя, Сережа. Один ты у меня остался…
– Знаю, бабушка. Постараюсь…
– Постарайся, не лезь, куда не надо, как твой дед… На машине энтой поосторожнее…
– Да я аккуратно езжу, аккуратнее некуда… – успокаивал бабушку Сергей, но в глазах ее продолжало светиться чувство досады, смешанное с виной, казалось, требующее выхода, немедленного облегчения.
И он не ошибся. Мария Еремеевна глубоко вздохнула и произнесла слова, томившиеся у нее в сердце, быть может, не один десяток лет:
– Я должна тебе кое-что рассказать, Сергей. Теперь уже время – ты должен это знать. Но сначала, давай-ка, выпьем с тобой!
– Ты разве пьешь, бабушка? – не переставал удивляться уже слегка заинтригованный юноша – какие сюрпризы его еще ждут в эти «окаянные дни».
– Ой, пью, родненький, да и как не пить-то, когда такое…
Мария Еремеевна достала из холодильника початую, уже ополовиненную бутылку «Распутина», именно того Распутина, который, как любил говаривать Костров-старший, «дважды обезображен на бутылке, один раз вверху, а другой раз – внизу», себе налила неожиданно полную рюмку, ровно столько же и Сергею, молча выпила до дна и начала свой рассказ, который – скажем, забегая вперед, – привел нашего героя в состояние эмоционального шока средней степени тяжести…
Глава 16. Маша
Ныне едва дышащая зауральская деревушка Пестово сто лет назад была процветающим, богатым селом со своей ежегодной ярмаркой, на которую в лучшие времена съезжалось до десяти тысяч гостей и торговцев, что раз в пять превышало численность местного населения. Чем только здесь не торговали: медом и воском, чаем и зерном, плугами и лошадьми, заморскими тканями и пряностями, балалайками и гармошками, книгами и всякой мелкой галантереей. Местное население славилось своей рачительностью и трудолюбием – дворы были чисто выметены, скотина ухожена, дома побелены. Местный чернозем нередко баловал удивительными урожаями, сравнимыми с кубанскими или воронежскими, а заливные луга вокруг живописно-извилистых берегов речки Мокрицы считались одними из лучших во всей губернии.
Пестово располагалось как раз на границе лесной и степной зон: глянешь на юг – там открывается безбрежная степь, пойдешь на север – упрешься в смешанный лес, богатый груздями и лесной клубникой, зарослями дикой черемухи, раскинувшимися длинной полосой террас вдоль обрывистого южного берега Мокрицы, ну, и конечно всякой живностью: начиная с зайцев и диких уток и заканчивая оленями, кабанами, волками. Одним словом, к местным жителям вполне справедливо можно было отнести слова известного поэта: «Богаты мы лесом и водью, есть пастбища, есть и поля, а по всему угодью раскиданы тополя. Мы в важные очень не лезем, но все же нам счастье дано: дома у нас крыты железом, у каждого скот и гумно…». Правда, тополей в Пестове, конечно, не было, а вот все остальное, пожалуй, было и даже очень…
Но строительство в конце 19-го века транссибирской железной дороги оказало пестовцам «медвежью услугу»: хотя магистраль прошла всего в 10 километрах южнее села, однако этого было вполне достаточно, чтобы мало-помалу пальма первенства в экономической жизни волости перешла к деревне Мамоново, оказавшейся аккурат у самой дороги. Пестовская молодежь потянулась туда сначала за работой, а потом и за развлечениями, мамоновцы же в свою очередь приезжали за невестами – такие браки теперь стали считаться перспективными. Первая мировая и гражданская войны не добавили пестовцам оптимизма: одни не вернулись с фронта, другие безвозвратно ушли вслед за Колчаком в Сибирь. Окончательно же вытравила остатки былого процветания коллективизация: тех середняков, кто не успел сбежать в близлежащие города на стройки первой пятилетки, отправили на «перевоспитание» за полярный круг, а кулаков и вовсе расстреляли.
И если бы не постоянная подпитка переселенцами с голодного запада, то жизнь в Пестове, скорей всего, угасла бы вовсе. Но приезжали новые люди – в основном из центральной России, хотя были и с Украины, и с Повольжья, – восстанавливали и вселялись в оставленные дома, давая селу шанс на продолжение жизни. Так что к началу сороковых годов в деревне обитали не только старики, которым не давали умереть возмужавшие дети, пристроившиеся в городе, но немалое число людей среднего возраста и молодежи. Всех их власть дружно загнала в совхоз, который мало-помалу стал процветать, возрождая лучшие дореволюционные традиции села. Поэтому неудивительно, что в годы войны из молока пестовских коров делали сгущенку, из мяса свиней и телят варили тушенку для солдат, из шерсти пестовских баранов ткали шинельное сукно, а из шкур молодых коров изготовляли яловые сапоги для комсостава и кожаные куртки для летчиков.
И именно в эти голодные и холодные военные годы, питаясь скудным совхозным пайком и вкалывая с рассвета до заката за трудодни, под мычащий аккомпанемент пестовских коров превращалась из девушки в молодую женщину Мария Еремеевна Клюшева. Отца своего она не знала, мать же её хоть и давно осела в городе, но дочку к себе забирать не спешила, предпочитая лишь изредка её навещать и баловать карамелью и поношенными нарядами, основной же груз забот по воспитанию Машеньки возложила на бабушку, свою мать. Чем занималась в городе её родительница, Маша поняла довольно рано, ещё до войны – спасибо сердобольным соседкам, которые просветили и объяснили. Когда же разразилась война, то мать и вовсе перестала наведываться в деревню, возможно, побаиваясь, что её «припахают» к созидательному труду в пестовских коровниках.
Без материнской ласки Маша росла нелюдимой, но гордой. Парней к себе не подпускала, да и к концу 41-го их в деревне почти не осталось, а пацаны и старики старались обходить её за версту – девушка росла острой на словцо, да к тому же ещё и мужененавистницей. В каждой особи мужского пола она подсознательно видела своего «папашу», которого от всей души ненавидела, регулярно проклинала и мечтала, повзрослев, его найти и оторвать срамное место – именно оно, как она полагала, было виновником её потерянной молодости и причиной такой жестокой беспросветной совхозной каторги. Но пока ей было не до поисков, она с лихвой вымещала свою злобу на всех деревенских мужиках, замечая у каждого свой недостаток, о которых говорила прямо, уверенно и всегда прилюдно: «Ну, что, Степа, опять из твоей пасти разит как из помойки, может, тебе деньжат одолжить на зубной порошок?», «А вот и наш Ефимыч – драные штаны, хошь, заштопаю што ли, аль бабулю попросить?», «Васятка, а ты все шепелявишь? Кто ж тебе язык подрезал-то, папаня иль братовья? А ну-ка скажи: «шелешная дорога…» – ну, и всё в таком же духе…
Стоит ли удивляться, что у Марии не было ни друзей, ни подруг, но совхозное начальство её уважало и не только за хорошие трудовые показатели, но и за умение «найти подход» к каждой коровке. Именно на животных она и выливала свою нерастраченную любовь, ласково их журила, увещевала, гладила, подкармливала карамельками, а когда никто не видел, то и целовала в их черные влажные носы. Не оставляла она без ласкового слова ни одну встречную собачку, а своих курочек и любимую кошку Маркизу – и подавно. Летом, окончив работу, нередко убегала на берег Мокрицы, где часами, до самой темноты, то могла сидеть у воды и вести беседы с «речкой-реченькой», то разговаривать со своей любимой черемухой, которую ласково называла «Ладой-Ладушкой». Зимой же, если морозы бывали не так люты, отправлялась на южную окраину села, чтобы полюбоваться звездными узорами, а возвратясь, сетовала бабуле, что не знает имени «ни единой звездулечки», и что от этого «душа её ненастится».
Однажды так притянуло её к себе звездное небо, так очаровал искусный охотник-великан Орион – красивейший из всех смертных мужчин, перед которым не устояла ни нимфа Меропа, ни розовощекая Эос, царица утренней зари, ни отважная Артемида, дочь самого Зевса, и которого из банальной зависти мужчины-небожители сжили со свету, не успев, однако, воспрепятствовать Артемиде поместить его душу на небо, – что и не заметила бедная Маша, как окружили её полукольцом голодные волки. А когда распознала их по темным силуэтам и золотисто-изумрудным хищным глазам, то почти и не испугалась, лишь в душе посетовала, что не может ей сбросить с неба красавец Орион ни свой тисовый лук, ни булатный меч, а значит, надеяться можно только на себя. Вспомнила тут свои ласковые беседы с собаками и, ни мало не сомневаясь, решила и с волками завести задушевный разговор: «Волюшки вы мои серые, собачки вы мои косматые, да какие уж у вас глазоньки, да какие у вас шкурочки пуховые, да куда же, вы, на ночь глядя-то отправились…» В душе же истово молилась и вспоминала всех святых – и Николу Угодника, и Пантелеймона Чудотворца, и Параскеву Пятницу, а в особенности – матушку-Богородицу, прося защиты и обещая, если спасется, подавать всем страждущим и привечать всех несчастных и убогих. И чудо свершилось – волки постояли-послушали, да и отступили, быть может, услышав зов иной, более доступной и легкой добычи, а, быть может, и почувствовав, что отважная девушка «одной с ними крови».
Маша после этой истории стала более вежливой и уже не позволяла своему языку делать людям больно. Теперь она стала все чаще и для людей находить хорошие слова, а когда позволяло время, то помогала по хозяйству одиноким старикам. Бабушки же искренне её благодарили и дружно, в один голос, желали хорошего жениха, работящего и не пьющего.
С самого начала лета 45-го года по железной дороге через соседнюю деревню, ставшую уже приличным рабочим поселком, пошли на Восток поезда с фронтовиками. Маше к тому времени шел восемнадцатый год – наступила та самая пора, когда девичья красота достигает своего апогея, распускается как свежий и яркий первоцвет, который любой мужчина в глубине души мечтает сорвать и присвоить, пусть только и на одну ночь, или даже на один час. Но и сама Маша жила в полубессознательном, смутно осознаваемом предвкушении встречи с мужчиной. Как всякая девушка, она мечтала о суженом, и эта мечта заставляла её искать любой повод, чтобы отправиться в Мамоново, где, как ей подсказывало сердце, она и должна встретить Его.
Но прошел дождливый июнь, за ним жарко-знойный июль, доходил до середины теплый август, но Он так и не появлялся. Да и начальство в лице престарелого директора, прекрасно понимавшего, «куда глядят глаза» девушки, старалось нагрузить её работой, чтобы та «не думала ни о чем таком». И хоть было до станции рукой подать – меньше получаса на машине, – но где ту машину взять молодой девчонке, как в ту машину сесть, если с рассвета и до вечера приходится то коров доить, то сено косить, а то и кормовую свеклу пропалывать. Конечно, заглядывали и в Пестово возвращавшиеся с фронта солдаты, но нечасто и ненадолго, и ни один из них не приглянулся разборчивой девушке: один был мал ростом, другой – долговязым, третий – с недобрым взглядом, четвертый – слишком грубым.
Но в самый канун медового Спаса неожиданно заявилась мамаша, от которой не было ни единой весточки без малого как три года, да не одна, а с мужем-офицером, который к тому же выглядел моложе её лет на пять, а то и на все семь. И пока мать рассказывала дочери историю своих нелегких странствий по «дорогам войны», в лживости которой дочь ни на секунду не сомневалась, её молодой статный муж не сводил глаз с Машиной груди, гордо выпиравшей под ситцевым платьем, давно уже ставшим для нее тесным. Маша же в свою очередь все больше заходилась румянцем и с каждой минутой все больше понимала, что речь матери её интересует все меньше и меньше, а вот её муж – всё больше и больше. Искры интереса, начавшие интенсивно проскакивать между дочерью и её благоверным, не ускользнули от внимания матери, но она сделала вид, что ничего не заметила, в душе же решила, что это даже хорошо – она надеялась, что заинтересовавшись Машей, её молодой муж ещё крепче привяжется к ней самой. В конце концов, она даже стерпела, если бы те стали любовниками, лишь бы её «Тимошенька» не попал в «чужие руки».
К удивлению Маши, её мать, Анфиса Спиридоновна, оказалась в Пестове не проездом, а решила вернуться на «малую родину», но осесть пожелала всё же не в родной деревне, а в соседнем Мамонове, где, как оказалось, уже подыскала себе «приличные пол-домика, только-только освобожденные эвакуированными» и почти договорилась с работой, намереваясь продолжить свое «служение Отечеству» на ниве розничной торговли. Маше же пообещала помочь вырваться из «коровьевого царства» и поступить на учебу в «приличный техникум», поскольку выяснилось, что дочка еще в прошлом году успела закончить семь классов – в Пестове была хоть и маленькая, но своя школа, под которую еще в начале тридцатых приспособили двухэтажный «особняк» одной из раскулаченных семей (в другом «особняке», разумеется, располагалось дирекция совхоза). Утаила от дочери Анфиса лишь одно – что через полгода ждет она в свои 38 лет рождения ребеночка, разумеется, от любимого и дорогого Тимоши.
Погостив весь следующий день и половину послезавтрашнего, мамаша с мужем уехали в Мамоново начинать новую мирную жизнь, а Маша так и осталась со своими коровками… Но в душе её начало зреть новое чувство, оно подпитывалось ночными мечтами и дневными фантазиями, разукрашивалось общением с природой, катализировалось редкими встречами со своими соседками-ровесницами, гуляющими в обнимку с парнями. Сравнивая этих «юнцов» со своим возлюбленным, Маша находила их «невзрачными, неуклюжими, глупыми и зелеными», «не годящимися в подметки» её Любимому. И только изредка приходила ей в голову совестливая мысль о том, что Тимофей – муж её матери, а потому не должна она о нём мечтать, что неправильно это, не по-христиански. Но тут же, будто бы из другого полушария мозга, пролезали в сердце сомнения в существовании Бога, обильно посеянные школой, и воспоминания о своем горьком детстве без отца и без матери. Маша понимала, что мать ее не любит, что никогда её не любила и уже не будет любить, а потому считала себя вправе относиться к ней так же – с показным приятием снаружи и холодным равнодушием внутри.