– Осмелюсь возразить тебе, старче, – не соглашался пришелец. – Деление на Свет и Тень – плод отвлеченной мысли. Реальность же сплошь соткана из полутонов, и то, что одному сегодня кажется черным, завтра ему же может показаться серым, а послезавтра и вовсе белым!
– Нет, чужестранец, добро – всегда добро, а зло – всегда зло, – не унимался старик. – Неужели ты согласишься с тем, что умение умервщлять ничем не лучше искусства оживлять?
– Ты прав, владыка, – внезапно, к радостному удивлению толпы, согласился чужестранец. – Это – разные искусства, очень разные. Но я не стал бы утверждать, что одно лучше, а другое – хуже. Скорее, первое проще, много проще, чем второе. Но я пришел сюда не для философских бесед, я пришел для дела!
– Что ж, давай поговорим о деле, – согласился старейшина. – Но учти, что наш спор не закончен. Итак, каким ремеслом владеешь ты, иноземец, какую пользу можешь принести нам?
– Я искусен во многих ремеслах, – учтиво-степенно пояснил странник. – Десятки сандалий истоптал я по дорогам земли, видал разные народы, посетил сотни селений и, конечно, многому научился. Могу строить дома, класть печи, ковать железо. Работал я и плотником, и гончаром, и шорником, и виноделом. Знаю двенадцать языков земли, а уж наречий и не счесть. И все же моя профессия иная!
– Так говори же, какая! – грозно потребовал старик.
– Я – лекарь! И это мое главное ремесло, мое призвание и моя судьба, владыка! В искусстве врачевания – не буду скромничать – мне нет равных среди людей! Поэтому именно для этого я и пришел к вам!
– Похвальное искусство и очень нужное, – согласился старик. – Значит, ты можешь избавить нас от многих недугов?
– Надеюсь, – подтвердил пришелец. – Чудес не обещаю, но всё, что в моих силах, сделаю!
– Но, ты, наверное, знаешь рецепты сотен снадобий?
– Тысяч! – вежливо поправил старика чужестранец.
– И среди них, наверное, есть и яды?
– Без всякого сомнения и это я ведаю! – гордо-бесстрашно согласился лекарь.
– Значит, ты без особого труда можешь отравить, отправив в мир духов, весь мой народ? – беспокойно вопрошал старейшина.
– Могу, владыка, и сотней разных способов!
Роптавший, шумевший доселе народ внезапно затих, словно очарованный той наглой и раскованной смелостью, с которой иностранец говорит о таких ужасных вещах. Казалось, что притихли не только люди, но даже собаки, даже деревья замолчали, будто повинуясь неведомой силе, источаемой незваным гостем. И пока глава рода обдумывал, что ответить, как продолжить, куда повернуть разговор, таинственный лекарь сам пришел к нему на помощь:
– Могу, но обещаю, клянусь богами, что никогда не сделаю этого!
– Мы… мы верим тебе, чужестранец! – умиротворенно проговорил старик и пояснил: – Ты не похож на человека злого и корыстного, в твоих глазах горит желание добра, они наполнены любовью, а потому прими наше приглашение остаться, – и уже более громким голосом, обращаясь к окружающей толпе, окидывая её пламенно-требовательным взором, проревел: – Народ, согласен ты?
– Согласны… Пусть его… Пускай живет… – одобрительно зашелестела проснувшаяся масса.
– Что ж! Пусть будет так! – еще более твердо и громогласно заключил старейшина, но вдруг поднял руку вверх, обратив ладонь к народу, и внезапно предложил: – Но сначала пусть докажет свое искусство! Верно, люди?
– Да… Пусть… – вновь загудела толпа.
– А ты что скажешь? – обращаясь к внезапно обретенному врачевателю, продолжал вожак.
– Я готов! Веди! – гордо заявил чужестранец.
– Хочу предупредить тебя, знахарь, – сменив тон на мягко-заискивающий и уже почти шепотом, чтобы слышал только пришелец, произнес старик: – Работа предстоит непростая. Внучка моя при смерти – вот уж третий день не может разродиться. Поможешь – щедро награжу, умрет – милости не жди. Итак, берешься?
– За тем сюда и шел, владыко! Берусь, и поспешим!»
Тут Загрей остановился, ласково поглядел на Елену:
– Ну, как, интересная легенда?
– Начало неплохое, а дальше – посмотрим. Надеюсь, он её спас?
– О, да, не сомневайся! Ведь в своей суме он носил полный хирургический инструментарий – набор всяких скальпелей, зажимов, пинцетов, перевязочных средств, а в голове – огромный багаж знаний и бесценный опыт, полученный из самых разных источников, можно сказать, все медицинские знания мира. Так что он спас и девушку, и новорожденного малыша, а потом…
– А потом она в него влюбилась, под покровом ночи они покинули деревню и жили долго и счастливо в его дворце на острове Буяне! Угадала? – лукаво улыбаясь, поспешила выдать свою версию окончания легенды Кострова.
– Конечно, нет! Все было не так, а много интересней! Ну, что, продолжать?
– Я вся – одно сплошное внимание! – глядя уже не на звезды, а в лицо чародею, согласилась девушка.
– Ну, так вот, – продолжал Загрей. – Старик, помня свое обещание наградить целителя, предложил ему сначала золото, но тот, разумеется, отказался. Тогда владыка решил отдать за него свою старшую правнучку, но той едва исполнилось 10 лет, и лекарь, конечно же, не принял и этот «дар».
– Значит, его подвиг так и остался без награды? – поспешила вмешаться Кострова.
– Подвиг? Для него это была легкая работенка! То-то и надо было сделать, как только кесарево сечение, а затем аккуратно зашить шов. Но без награды он не остался.
– Интересно, и от чего же он не смог отказаться?
– Старик подарил ему коня, своего самого лучшего, самого резвого скакуна, – рассказывал Загрей, – который затем спас своему новому хозяину жизнь, но до этого эпизода еще далеко. Мы только в самом начале повествования.
– Так давай, рассказывай дальше!
– Ну, слушай...
«Шли дни… Наш врачеватель был нарасхват. Спасение внучки вождя произвело на село сильное впечатление, потому к новоявленному эскулапу не иссякал поток посетителей. Скоро весть о чудесных способностях целителя разнеслась по окрестным деревням и весям, и в селение стали прибывать убогие со всей округи – сначала из ближней, а потом и из дальней. Лекарь поселился в небольшом домишке, который некогда, до постройки просторной усадьбы, был вотчиной самого главы рода. Вот уже год эта хатка, состоящая из махонькой кухонки и чуть более просторной единственной комнаты, пустовала – будто бы нарочно ожидала прибытия важного квартиранта. На кухне лекарь оборудовал мини-лабораторию, где все ночи напролет проводил свои фармацевтические опыты, нацеленные на получение новых лекарств. В комнате же с утра и до вечера принимал больных – и ни один не уходил, не получив хотя бы временного облегчения от своих немощей. Разумеется, у него оставалось время, чтобы самому навестить наиболее тяжелых пациентов, а самые первые предрассветные часы он посвящал сбору целебных трав по берегам речки.
Денег он, конечно же, не брал. Питался весьма скромно, обычно довольствуясь тем, что вырастало на огороде, и лишь изредка позволял себе взять немного овощей и фруктов у состоятельных клиентов. Мяса и рыбы не ел вовсе, объясняя это тем, что все живое едино, что все мы – и люди, и звери – произошли из единого истока бытия.
Через две недели со дня прибытия чужестранного лекаря к нему пришел тот же старейшина, но не для продолжения спора и не для предложения новых даров, а с просьбой.
– Чужеземец, – начал старик, – мы отнеслись к тебе с почетом и уважением и, как оказалось, не напрасно. За несколько дней ты доказал свое могущество, облегчив страдания многих и многих. Теперь мы со страхом ожидаем того дня, когда ты покинешь нас, дабы продолжить свои скитания. Что мы будем делать без тебя? Кому понесем тогда свои хвори, немощи и болячки? И коль скоро твой отъезд неизбежен, то не мог бы ты, памятуя долг милосердия, взять себе учеников, чтобы передать им основы твоего высокого искусства, а нам в их лице оставить надежду на исцеление?
– Хорошо, – ответил чужеземец, – я возьму учеников, но лишь при одном условии.
– Говори, целитель! – торжественно потребовал старик. – Я выполню его, если оно не противоречит нашим обычаям.
– Я возьму в ученики только тех, – заявил знахарь, – кого сам сочту способными к овладению искусством врачевания, ибо оно доступно далеко не всякому и требует сочетания и высокого развития таких качеств, как ум, сноровка, бесстрашие и, главное, желание жертвовать своим эгоизмом ради бескорыстной любви к ближнему. Это и есть мое единственное условие.
– Хорошо, чужестранец, я принимаю твое условие! – согласился владыка. – Завтра утром, как только твой дом выйдет из тени моего и первый луч солнца проникнет сквозь твое оконце, здесь будут все, кто жаждет стать твоими учениками, а их, поверь, уже немало.
– Да будет так! – подтвердил решение старейшины лекарь. – Но! – и тут он поднял вверх указательный палец. – Прийти должны все желающие без различия пола, возраста и уровня благосостояния!
– Пусть так! – согласился старик и энергично, будто ему не 70, а только 40 лет, направился по своим общественным неотложным делам.
Старик не обманул: на следующее утро, когда замолкли первые петухи и едва испарилась куцая роса с огородных трав, перед входом в домик лекаря собралось около двадцати человек, мечтающих записаться в число учеников знатного эскулапа. Здесь были и зрелые бородачи-мужчины, и взрослые парни, но больше всего безусых юнцов – в основном худых, невысоких, но с глазами, светящимися надеждой. Но одной надежды, одного желания для того, чтобы быть врачом, увы, мало. И наметанный, бывалый взгляд лекаря сразу же среди этих глаз выделил те, чьи владельцы никогда не станут достойными продолжателями его дела. В одних глазах блестела явная тупость, в других – проступала трусость, не поддающаяся перевоспитанию, но больше всего было тех, в которых не горел, не пламенел, не искрился обычно едва заметный, плохо распознаваемый и все же явственно видимый сердечным оком огонек милосердной любви к ближнему.
Конечно, он не прогнал сразу тех, кто ему не понравился, а предложил всем ряд испытаний: сначала задал несколько несложных загадок, и тех, кто ответил быстрее всех, взял на примету; затем предложил окружить его полукругом, после чего внезапно выхватил скальпель и сделал глубокий надрез на собственной руке вдоль предплечья, почти от самой ладони до локтевого сгиба, цепко изучая при этом реакцию присутствующих, подмечая тех, кто не поморщился, не отвернулся, не побледнел, а смог разглядывать кровавую рану с блеском живого интереса в глазах.
– Что ж, получайте теперь последнее задание, но выполнять вы его будете самостоятельно, – объявил, наконец, чужестранец. – Вам надо до полудня собрать как можно больше крылышек бабочек, именно крылышек, а не самих бабочек. И ровно в полдень я вас здесь жду: мы подведем итоги выполнения этого задания, а потом я проведу первый урок. Мы с вами будем заниматься еще неделю, и по ее завершении я объявлю, кто останется у меня в школе. Но сразу хочу предупредить, что я не смогу оставить более трех учеников и, конечно, выберу самых достойных, наиболее талантливых, тех, кто проявит себя лучше других. Ну, а теперь в путь за крыльями…»
– Какое-то странное это третье задание, – вставила реплику Кострова в плавно лившийся рассказ Загрея, а затем с легким недоуменным возмущением продолжила. – Ну, зачем ему эти крылья? Что это дает? Неужели умение ловить бабочек имеет такое важное значение для медицины? Или же из этих крыльев он делал какое-то лекарство?
– Увы, не знаю, – посетовал маг. – Я ведь просто передаю легенду! Может, пройдя сквозь столетия, рассказ изменился, а на самом деле было иное задание, более ясное и понятное, но как теперь узнать, что было в реальности?
– М-да, очень может быть. Ну, итак, что же потом? – с нетерпением вопросила Лена.
«Как только солнце достигло зенита, – заговорил Загрей, – врачеватель пригласил пришедших учеников рассесться в саду под деревьями, а сам встал за наскоро сколоченный небольшой столик. Конечно, они стали требовать, чтобы учитель проверил выполнение третьего задания – им не терпелось узнать, кто же насобирал больше всех крыльев этих несчастных бабочек, кто оказался самым ловким и проворным ловцом насекомых. Но лекарь, к неудовольствию собравшихся, предложил сначала прослушать лекцию, а итоги третьего задания подвести уже после неё. Не без труда ему удалось угомонить недовольных учеников и добиться тишины, и когда он уже был готов объявить тему занятия, как сзади, за спиной, услышал шорох и чье-то неровное дыхание… Это был еще один, опоздавший волонтер, которого не было утром. Но самое удивительное, что этим новым кандидатом оказалась девушка, совсем юная, ещё подросток. И хотя она была коротко острижена, но мягкий овал лица, тонкая длинная шея, и, конечно же, одежда – длинный белый сарафан, обшлаги рукавов и подол которого были украшены пестрой цветастой каймой, – всё это не оставляло сомнений в её половой принадлежности.
– Простите, господин, – мягко, негромко, но уверенно произнесла запыхавшаяся девушка, – я не могла быть утром из-за неотложных домашних дел, но… – тут она сделала паузу, чтобы перевести дух, и продолжила: – Я хочу быть вашей ученицей!
– Увы, вынужден вас огорчить, барышня, но прием в школу окончен. К сожалению, вы опоздали! – спокойно ответил чужестранец.
– Неужели? – удивленно вздернула брови девушка.
– К сожалению, да… – подтвердил свой вердикт лекарь.
– И вы не дадите мне шанса, даже самой маленькой надежды? – не собираясь сдаваться, не отступалась девушка.
– Надежды?... А вы уверены, что хотите быть врачом, что сможете им быть?
– Да! Это моя мечта с детства!
– С детства? – с лукавой улыбкой взглянул на нее целитель. – Что ж, это меняет дело… Раз так, тогда раздевайтесь донага и залезайте вот сюда – на стол! – повелительно произнес врач и настойчиво постучал ладонью по крышке стола, в душе же тайно надеясь, что девушка откажется и быстренько ретируется.
– Но я же женщина и… Это неправильно… Это стыдно… Но раз другого выхода нет и вы настаиваете…– смущенно, опешив от такого постыдного задания, отвечала она, надеясь, что все это шутка, недоразумение.
– Да, сударыня, настаиваю! – жестоко подтвердил лекарь, не оставив девушке выхода.
– Извольте… Как угодно… – обретая ненадолго утраченный кураж, согласилась девушка и тут же жестко добавила: – Но если вы меня обманете, если не примите в ученики, то учтите, за меня есть кому заступиться!
Ученики, до того молча слушавшие беседу, зароптали, пришли в движение, и кто-то сказал:
– Не бойтесь, учитель, она – сирота!
Другой голос тут же уточнил:
– Она – подкидыш! Живет с больной бабулей, да и та ей не родная! – и парни почти в один голос дружно засмеялись.
– Неправда! – громко запротестовала девушка. – Я не подкидыш! А бабушка мне родная! – и глаза её заблестели хрусталиками наворачивающихся слёз.
– Я охотно верю тебе, – поспешил успокоить её учитель. – Итак… – и он жестом, не допускающим дальнейших обсуждений, напомнил про свое требование, указав на плоскость стола…»
– Мне кажется, это очень жестоко! Заставить девушку раздеваться на глазах двух десятков мужчин! Не ожидала такого от него! – словно очнувшись от легкого наркоза, тревожно проговорила Лена.
– О, да, жестоко! Верно! Но… ты забываешь, что профессия врача требует бесстрашия, и лучше сразу проверить наличие этого качества… – парировал Загрей.
– Все равно жестоко. Можно было бы придумать иное, более щадящее испытание.
– Может быть, но у лекаря, видимо, не было времени, чтобы успеть его придумать…
– Что-то твой герой стал меня разочаровывать. Я была о нем более высокого мнения!
– Увы, наши ожидания чаще всего не оправдываются. Так что и твое разочарование вполне закономерно…
– Ну, и что же дальше? – успокоившись, поинтересовалась Лена. – Она, конечно, разделась, а потом?
«А потом было вот что, – продолжал маг. – Она развязала тесемку на груди и весьма грациозно, можно сказать элегантно, скинула сарафан, под которым другой одежды уже не было, ловко влезла, даже скорее вспорхнула на стол и встала гордо, прямо, так, что ни единый мускул не задрожал на ее теле, ни тени стыдливого румянца не проступило на ее белоснежной коже, удивительно белоснежной, совсем не похожей на смуглые, обожженные солнцем, лица и руки жителей селения. Она даже не попыталась прикрыть грудь или низ живота руками, а, напротив, уперла ладони в бедра, отвела назад плечи, одну ногу чуть выставила вперед, будто всем своим видом хотела сказать: «Вот я какая! А вам – слабо?»
Как только все увидели ее такую, то тут же, как по мановению волшебной палочки, ропот утих, и воцарилось оглушительное молчание. Это длилось не меньше минуты, но и не больше двух, но казалось, что они вытянулись в настоящую вечность. Двадцать пар мужских, жадных до утех глаз, из которых половина никогда не видела так явно, так близко, так долго обнаженной женской плоти, впились в её нагое тело, по которому, словно бабочки, порхали блики и тени от мерно колышущейся листвы деревьев. Но удивительней всего, что и лекарь глядел на нее с нескрываемым восхищением, ибо девушка оказалась удивительно ладно скроенной, будто сам Фидий был архитектором форм её тела, а Пракситель своим резцом довел их до совершенства.
Правда, красота это была не женская, сочная, цветущая и плодородная, а именно девичья – хрупкая, нежная, свежая, ранняя, еще не оформившаяся полностью, но прелестная именно своим обещанием, устремленностью в будущее, а не тем, что уже есть, что состоялось и сковывает полет фантазии. Конечно, ей не хватало этих мягких плавных округлых линий, было видно, что питается она не сытно и вместе с тем её нельзя было назвать худой: и руки, и ноги, и живот светились упругостью, приобретенной каждодневной работой в поле и дома. А грудь… Это была не грудь, а сказка, манившая к себе, звавшая, и не прикоснуться к ней лекарь не мог…
– Итак, – собрав в кулак свои возбужденные нервы, начал учитель, – начнем наш первый урок. Сегодня мы будем изучать анатомию – науку о строении тела человека и животных. А девушка будет для нас наглядным пособием. Кстати, как тебя зовут, голубушка?
– Элиза, – откликнулась бодреньким голоском девчушка, – но лучше просто Эли.
– Красивое имя! – учтиво подметил лекарь, а затем, уже обращаясь к ученикам, всё еще завороженным очарованием девичьей красоты, продолжил: – Вот перед нами живое человеческое тело. Сверху оно покрыто кожей, затем идет слой жира, под ним мышцы, а еще глубже залегают отдельные органы, каждый из которых выполняет свою особую функцию…»
– Надеюсь, ты не собираешься мне пересказывать всю эту анатомическую галиматью? – уже озлобленно, устав от долгого рассказа, спросила Кострова.
– Конечно, нет… Извини, что-то я заговорился, увлекся подробностями… Просто в конце лекции произошел примечательный эпизод…
– Смею предположить, что ты решил показать этим похотливым подросткам, как делаются дети, пользуясь тем, что бедная девушка на все согласна ради сомнительных знаний?! – гневно прошипела Лена.
– Ты сказала «ты»? Ты полагаешь, что этот лекарь и я – одно лицо?
– Без всякого сомнения! – уверенно-победоносно заявила Кострова.
– Но откуда такая самонадеянная уверенность? – возмутился, но не так, чтоб очень сильно, Загрей.
– Интуиция… А если вдуматься, то, наверное, дело в тех подробностях, с которыми ты рассказываешь всё это. Так детально описывать происходящее, смакуя каждую мелочь, может только очевидец. Ну, что, я права?
– Хорошо, бог с тобой, раз настаиваешь, то так и порешим, что ты права, и этим эскулапом был я, – охотно согласился чародей, – а теперь слушай, чем же все закончилось.
«Все сорок минут, что я объяснял этим пацанам устройство человеческого организма, Эли мирно и спокойно стояла, вдыхая аромат цветущих вишен и яблонь. Ни единый звук не вырывался из её уст, несмотря на то, что я не только касался её кожи, но даже нарисовал угольком на её поверхности очертания отдельных органов. Но стоически молчала она только до тех пор, пока я неосторожно, поглаживая её рыжие короткие волосы, не назвал мозг главным нашим органом. Тут она возмутилась не на шутку и заявила буквально следующее:
– Извините, учитель, но главный орган человека – сердце, ведь именно им мы любим, чувствуем, переживаем, страдаем, а голова нам нужна только для того, чтобы мыслить, решать загадки и задачки, упражняться в остроумии и не более!
– Кто же тебя, милая моя, надоумил вести такие речи? – удивленно поинтересовался я у неё.
– Бабушка! – гордо выпалила она. – А что, разве не так?
– К сожалению, не так, Элиза! Чувствуем и переживаем мы тоже посредством мозга!
– Но это же смешно! Каждый знает, что любовь живет в сердце, что оно болит, когда мы страдаем, и радуется, когда веселимся! – стояла на своем Элиза.
И чтобы не затягивать спор, я лишь коротко ответил:
– Это иллюзия, Эли! Кажимость, понимаешь? Ну, как если бы мы думали, что ветка, опущенная в сосуд с водой, и на самом деле становится толще и короче, но ясно, что это не так. Нам только кажется, что любим мы сердцем, а на самом деле главная роль в этом принадлежит голове, хотя, конечно, и другие органы вносят некий, но весьма скромный, мизерный вклад.
– Раз так, то я слезаю. Пусть кто-нибудь другой постоит, а с меня хватит! – и она протянула руки ко мне, а я, конечно же, её подхватил, поставил на землю и попросил облачиться в свое скромное одеяние.
Через неделю я определил трех учеников, и среди них первой была Элиза, которая все эти дни продолжала поражать меня смышленостью, бесстрашием и упорным трудолюбием. И хотя не на всех занятиях она могла быть, но если уж была, то каждый раз превращала учебу в праздник. И к концу испытательного недельного срока я стал подмечать, что жду ее появления с нетерпением, а когда её нет или она опаздывает, то теряю ощущение радости, упускаю вдохновение, невольно превращаю уроки в скучную рутину.
|
| Загрей и Элиза. Автор неизвестен |
Не прошло и месяца после нашего знакомства, а Элиза первой призналась мне в любви. Мы стали любовниками. То она приходила ко мне ночью под предлогом помощи в моих алхимических опытах, то я навещал её в сумерках, прикрываясь необходимостью пользовать её больную бабушку, но чаще мы встречались в предрассветные часы у реки: сначала собирали травы, а потом, не в силах противостоять чарам Эроса, уходили в глубь небольшой рощи – единственного лесного массива в этом степном крае, – высившейся на холме на другом берегу реки, и там, на ковре из трав, среди ароматных зарослей земляники, рдевших редкими, но крупными и сочными ягодами, под сенью вековых дубов вдоволь наслаждались друг другом.
Вскоре по селению поползи слухи о нашей связи… Но Элиза была сиротой, за нее действительно некому было заступиться. Был бы у нее отец или братья, то они, конечно же, захотели бы разобраться со мной по-мужски и, как минимум, потребовали, чтобы я женился на их оскверненной блудом с чужестранцем дочери или сестре. И если мужской половине селения наш роман был по большому счету до лампы, то оставить равнодушным женскую он, конечно же, не мог. Местные девушки злились на Элизу из зависти, ибо многие сами мечтали оказаться на её месте, но, встретив с моей стороны холодно-отстраненное равнодушие на все свои убогие и довольно пошлые попытки соблазнить меня, объявили удачливой сопернице бойкот, но не упускали случая, чтобы где-нибудь наедине, во время случайной встречи на улице, одной-двумя непристойными фразами плюнуть ей в душу. Я же мог только поражаться тому терпению, стойкости, с которыми она все это выносила – ни единожды не пожаловалась она на оскорбления соплеменниц, но, напротив, продолжала оставаться жизнелюбивой и веселой, радующейся каждому мгновению каждой нашей встречи.
В конце весны, а может и в самом начале лета, Эли забеременела, и я как джентельмен пообещал ей жениться: свадьбу наметили на осень – так было заведено в этих краях. Все лето проводили мы в ученых занятиях и любовных утехах, Эли также участвовала в приеме больных, помогала мне оперировать, в общем, стала моим полноправным ассистентом. И все катилось к счастливому браку, как внезапное происшествие, случившееся в разгар осени, аккурат за две недели до предполагаемой свадьбы, не только разрушило наш идиллический союз, но и погубило жизнь моей возлюбленной, а вместе с ней и жизнь нашего ребенка, так и не увидевшего свет».
Эти последние слова Загрей произнес с интонацией неподдельного горя, произнес нарочито медленно, устало, и они, умирая на его устах, словно повторяли судьбу тех, кому были посвящены.
– Давай, помянем их, – тем же упавшим голосом предложил чародей. – Налей мне вина, Аленушка!
Лена безропотно, удрученная таким грустным поворотом жизненной истории своего визави, разлила вино и подняла свой бокал со словами:
– Пусть их душам будет привольно и светло в Раю!
– Спасибо, Лена! – сердечно поблагодарил чародей.
И тут её глаза встретились с очами Загрея, и она увидела, что этот кудесник, этот могущественный маг, обладающий нечеловеческими способностями, казавшийся воплощением уверенности, силы, всеведения, плачет, пусть и скупо, пусть и не позволяя слезам скользить по щекам, но все же разрешая им появиться и окрасить глаза характерным блеском.
– Ты плачешь? – не сдержала она своего удивления.
– Да, есть немного. А что в этом особенного?
– Да, нет, ничего, – немного потупилась Кострова.
– А ты часто плачешь? – поинтересовался в свою очередь Загрей.
– Я? Пожалуй, что редко, а на людях – так никогда.
– Отчего же? Разве плакать стыдно? – на этот раз удивился уже чародей.
– Нет, но есть немало людей, которые получают кайф от чужих слез и еще больше таких, кто считает слезы признаком слабости, а потому начинают думать, что плаксе можно навязать свою волю, подчинить его, вить из него веревки, ну, и так далее. Недаром, наверное, мальчикам с детства запрещают плакать.
– И тем самым способствуют тому, что они нередко вырастают равнодушными, жестокими, холодными мужланами, не способными ни любить, ни чувствовать красоту мира. А если и сохраняют умение испытывать сильные эмоции, то не могут своих переживаний выразить, боятся быть естественными, спонтанными, боятся своей самости с ее глубинами, с таящимися в ней чувствами.
– Может, и так, – неуверенно согласилась Лена. – Я не психолог и мне трудно об этом судить. Но что же случилось с твоей возлюбленной?
– Примерно то же самое, что с женой Хоакина Мурьеты. Надеюсь, смотрела фильм? – уже твердо, даже немного зло откликнулся Загрей.
– К сожалению, нет. А что, хороший фильм?
– Ну, понятно. «Поколение Пепси» выбирает что попроще, а об истинных ценностях не знает, не ведает и, похоже, знать особенно не хочет! – ехидно и надменно произнес свой приговор чародей.
– Зачем ты так? Разве я виновата, что еще молода и что мои учителя мне не открыли, что есть такой фильм! – примирительно пролепетала Кострова.
– Ну, ладно, извини, погорячился. Так вот, слушай же, чем всё закончилось…
«Для начала следует сказать, что лето в тех краях было обычно засушливое и жаркое. Поэтому издревле сложился обычай отправлять крупную скотину, особенно молодняк – бычков и телок, жеребцов и жеребиц, – на далекие северные пастбища, остающиеся сочными и зелеными все лето. В начале июня двадцать молодых и сильных мужчин торжественно провожались вместе с тысячью голов скота в этот неблизкий поход и только в конце сентября – начале октября они возвращались обратно. По случаю последнего события всегда устраивался праздник, на котором забивали нескольких наиболее отъевшихся бычков, и вся деревня пировала три дня и три ночи. Ну, да речь сейчас не об этом.
Так вот, когда до возвращения когорты пастухов оставалось недели две, среди прохладной сентябрьской ночи, той редкой ночи, когда мы не были с Элей вместе, в дверь моей хатки постучали, причем весьма и весьма настойчиво. Да я и так бы открыл, ибо долг врача велит всегда быть готовым прийти на помощь. На пороге оказалась молодая женщина лет 25-ти, с которой я не был близко знаком, но в лицо, конечно, знал, и даже помнил имя: её звали Фридой. Она была из обеспеченной – по меркам селения – семьи, можно даже было считать её знатной, ибо муж её был внучатым племянником вождя.
– Доктор, вы должны мне помочь! – уже в этой первой фразе, сказанной с порога, явственно угадывалось отчаяние, и, прошмыгнув в дом, она продолжала: – Я в беде, доктор! И только вы можете мне помочь, можете спасти меня и моих детей, спасти от смерти и от позора!
– Да что же случилось, Фрида? В чем дело-то? – стал допытываться я.
– Господин, я в беде! Я согрешила, ужасно согрешила! Я изменила своему мужу и теперь жду ребенка! Через неделю мой муж возвращается – именно ему было поручено возглавить отряд пастухов, отправившийся на север! И если он узнает, если заподозрит, то я погибла!
– Хорошо. Но чего же ты хочешь от меня? – подозревая неладное, хмуро спросил я.
– Вы должны избавить меня от бремени, иначе я погибла!
– Но я не могу. Мой долг лечить, а не убивать ещё не рожденное существо, которое ни в чем не виновато!
– Доктор, если вы откажетесь, то оно все равно умрет, но вместе с ним еще умру я, ибо если вы мне не поможете, то я брошусь в реку и утоплюсь, сегодня же, сейчас же утоплюсь, а трое моих детей останутся сиротами!