– Сволочь! Скотина! Что ты сделал со мной? Чего ты хочешь? – уже с долей интонации жалостливого прошения, но все ещё злобно выплескивала свой праведный гнев Кострова. – Ну, что же ты молчишь? Наслаждаешься своей победой, гаденыш?
– Успокойся, Лена, я не желаю тебе зла… – наконец отозвался незнакомец.
Но девушка не дала ему продолжить, а с новым напором уязвленного самолюбия, смешанного с отчаянием нахлынувшего бессилия, резко перебила собеседника:
– Да, что ты говоришь!!? Не хочешь зла, да? А зачем ты облил меня какой-то хуйней? Зачем прилипил эту повязку? Ты – садист, маньяк, да? И что же дальше? Будешь резать меня? Ну, давай, режь, режь меня, гадина! – входила в неистовый раж Кострова, распаляясь не столько от боли, сколько от нарастающего осознания собственного бессилия.
– Я понимаю, тебе больно, но скоро все пройдет, – еще более спокойно и миролюбиво увещевал чародей. – Только успокойся, пожалуйста. Возьми себя в руки. Ты же сильная! Вот гляди, сейчас досчитаешь до трёх и жжение исчезнет. Давай вместе посчитаем. Раз…
– Два… – нехотя продолжила Лена, потихоньку успокаиваясь под гнетом убаюкивающей интонации собеседника. – Три…
– Ну, как? Боль прошла? – мягко поинтересовался незнакомец.
– Да… почти… Спасибо… Но все же легкое жжение осталось…
– Так и должно быть. Тебе должно быть тепло, иначе замерзнешь.
– Замерзну? Когда? Где? Что ты хочешь со мной сделать? Чего тебе надо? – все еще злобно шипела девушка.
– Скоро узнаешь… А сейчас… Иди ко мне, Лена! – новым, могучим и сильным тоном, не допускающим даже малейших возражений, потребовал чародей.
– Зачем? – засомневалась Кострова, но все же сделала, скорее под влиянием инстинкта, чем разума, легкое движение вперед. – Опять будешь опыты надо мной ставить? – и сделала шаг в ту сторону, откуда доносился настойчивый голос.
– Нет, испытания уже закончились. Теперь нам надо лететь.
– Лететь? Куда? Зачем? На чем? – Лена вновь засомневалась, остановилась, чуть было не попятилась.
– Как куда, милая Хелена!?? Пераспера адастра, куда же ещё!
– Через тернии к звездам? Может, не надо? – испуганно промолвила вновь оробевшая барышня.
– Надо, милая, надо!
– Но я вернусь? Ведь вернусь? – уже пятясь, продолжала вопрошать девушка.
– Конечно, вернешься… Ладно, хватит болтать! – с легким раздражением подвел итог беседы незнакомец, и в ту же секунду Лена почувствовала уже ставшие знакомыми нежные руки на своей разгоряченной спине, а потом тихий вкрадчивый шепот над самым своим ухом: – Доверься мне, девочка! Все будет хорошо! Только не бойся!
– Я уже не боюсь… почти… только, кажется, ноги снова не слушают меня и в голове начинается какая-то канитель, – жалобно пролепетала Лена, и снова стала падать, и снова упасть ей не дали…
Первое, что явственно поняла девушка, придя в себя после внезапной «отключки» – это то, что тело её обнимают те же самые нежные руки, руки женственные, много более тонкие, чем руки её парня, но почему-то кажущиеся более сильными и, главное, надежными, а грудь, живот и лицо приятно обдувает струящийся одновременно и сверху, и спереди мягкий прохладный ветерок. Но главное заключалось в том, что она оказалась сидящей на чем-то мягком, теплом, пушистом и живом – совсем как тезка-Аленушка на сером волке на известной картине Васнецова. Однако это, похоже, был не волк, а более крупное животное, и оно – о, чудо, – неслось без колебаний, без тряски, без напряжения, без опоры – так, как можно нестись только по воздуху! По знакомому напряжению в ушах, которое бывает при смене давления, Лена поняла, что поднимается вверх, в небо, и поднимается быстро, почти стремительно. Или… или это просто была иллюзия, вызванная действием алкоголя или наркотика, подмешанного в алкоголь, но если и иллюзия, то настолько живая, ясная и очевидная, что трудно, очень трудно было поверить, что это и в самом деле мираж.
– Куда мы летим? – уже без всякой боязни спросила Лена сидящего сзади мужчину.
– Мы не летим, Леночка! Мы просто скачем! Тебе только кажется, что летим! Хочешь посмотреть? – любезно предложил все тот же вкрадчиво-нежный голос, принадлежавший кудеснику Загрею.
– Спрашиваешь! Конечно, хочу!
– О’кей. Только не оглядывайся. Помни – тебе нельзя меня видеть.
– Хорошо! Не буду! – согласилась Кострова.
Легким, мимолетным движением сидевший сзади чародей снял повязку, которая так долго лишала нашу героиню возможности видеть события, которые, быть может, навсегда останутся самыми интересными во всей её жизни. И как только темная пелена спала, Лена увидела то, что сразу получило в её мнении точное имя: «Господи! Это же Божий мир! Как он прекрасен!» Взгляд её, казалось, не мог насытиться сочной голубизной неба, распахнувшейся бирюзовым океаном-куполом прямо перед очами. Никогда-никогда ей еще не приходилось видеть небо так близко! Никогда ещё она не встречала небосвод в такой ярко-ослепительной красе, раскинувшейся не только спереди и с обеих боков, но – самое удивительное – даже внизу, где его – по известным ей законам физики – быть никак не могло. И хотя по-прежнему было светло как ясным днём, хотя справа и немного внизу горело обычным, но не ослепляющим желтым огнем солнце, неестественно ярко были видны и звезды, которые, словно огромная стая ночных мотыльков-светлячков, мириадами летели им навстречу, заполняя все окружающее пространство.
|
| Девушка в облаках. Автор неизвестен |
Удивительное животное, послушно несшее наездников, оказалось леопардом, однако небывало крупным, пожалуй, таким, каким должен быть матерый тигр или даже немного больше. Зверь действительно скакал, ибо интенсивно работал лапами, и самое забавное, что скакал по дороге, но дорогой этой был Млечный Путь, туманной полосой растянувшийся от горизонта до горизонта, полосой, на которой, мнилось, были разбросаны все бриллианты, когда-либо добытые человечеством – так ярки и многочисленны были звезды.
Через пару минут Лена уже вполне адаптировалась к необычной скачке, больше похожей на плавное парение, и стала разглядывать созвездия, застывшие внизу и по сторонам. Грустно пожалела она в душе о том, что совсем не жаловала в школе астрономию, считая её изучение сплошной потерей времени и бессмысленной загрузкой мозгов ненужным, бесполезным интеллектуальным хламом. Она не могла узнать ни одного созвездия, не говоря про отдельные звезды, а уж о том, чтобы отличить звезды от планет вообще не могло быть речи. Но тут, – будто бы прочитав её сокровенные мысли, – на помощь пришел Загрей и стал старательно объяснять: «Вот видишь, справа, над самым Солнцем, четыре ярких звезды, образующие трапецию, положенную на бок?»
– Да, вижу, а между ними еще несколько звездочек, будто бы поясок и торчащий вверх крест, – отозвалась Лена.
– Верно. Это Орион-копейщик, искуснейший охотник. Жаль, не довелось с ним встретиться на узкой дорожке… А торчит у него не крест, а меч, только не торчит, а на самом деле свисает, это просто мы всё видим наоборот.
– Почему наоборот?
– Да потому, что мы же по Млечному пути только и можем скакать! А Земля вот она сверху, над головой – там, где обычно бывает небо! – разъяснил ситуацию сидящий сзади сотоварищ по волшебному путешествию.
И действительно, обратив взор вверх, Лена увидела разнообразные по оттенкам зеленые полосы, квадраты, прорезанные кривыми витиеватыми лентами рек и струнами прямых дорог, блюдца многочисленных, по-видимому, приуральских озер, а затем и вздымающиеся рыжеватые вершины гор.
– А вот на той же ширине, что солнце, но только немного впереди – ярчайшая звезда, видишь? – вновь обратил внимание девушки к звездному небу любезный маг, которому роль экскурсовода, похоже, все больше и больше нравилась.
– О, да, вижу! Такая голубенькая?! – радостно откликнулась девушка.
– Это Афродита… Ну, в общем, обычно её Венерой зовут. А гляди, прямо под нами пять звезд как латинская дубль-W. Это Кассиопея, мамаша несчастной Андромеды.
– А что там слева за трапеция, напоминающая большую чашу с прикрепленным снизу хвостиком?
– Это Лев, и хвостик этот его, он так и зовется Денеболой, что по-арабски значит «хвост льва».
И так они то ли скакали, то ли летели еще с полчаса, и Загрей терпеливо разъяснял своей любопытной то ли пленнице, то ли гостье, как называется очередное созвездие или яркая звезда. Но ничего не может длиться вечно! И в какой-то момент юноша прервал свою экскурсию по звездному дневному небу, вспомнив, что он не только звездочет, но и возница.
– Пора, Пардус, пора! – обратился он к леопарду. – Давай, снижайся, дорогой.
И тут же послушный зверь направил свое тело вниз, прямо к центру звездного мира, где неярко блистала Полярная звезда. Прямолинейное движение хищника медленно перешло во вращательное – животное вошло сначала в плоский штопор, а затем и вовсе закрутилось как осенний лист, захваченный тенетами смерча.
В глазах Лены звезды превратились сначала в быстро вращающиеся огоньки, а затем и вовсе заплясали в беспорядочном танце, и она поняла, что снова теряет сознание. И все же в последний момент девушка успела расслышать приказ спутника держаться покрепче за шею животного, расслышала прежде, чем почувствовала сначала толчок, а потом исчезновение-выскальзывание опоры – теплой пушистой спины леопарда.
Хоть теперь она все еще продолжала лететь вниз, но уже не держалась за Пардуса, который растворился в неизвестном направлении – благо, окружающий туман этому благоприятствовал, – а обхватывала руками хрупкий стан своего компаньона, казавшийся ей совсем юношеским, почти подростковым, щекой же прижималась к его мягко-упругой безволосой груди. «Вот так же Богоматерь держит младенца Христа на полотнах Рафаэля или, может, Леонардо», – пришла ей в голову неожиданная мысль. И она тоже почувствовала себя маленькой-маленькой девочкой, девочкой, спящей на руках заботливого отца. «Папа, папа, когда же ты последний раз обнимал меня? – сетовала Лена. – Почему я не помню, когда это было? И было ли? Почему я не помню, как бьется твое сердце, как пахнет твоя кожа, почему сейчас прижимаюсь к чужому парню и несусь с ним неведомо куда?»
Наконец, падение прекратилось, внезапно оборвалось, и вместе с Загреем они плюхнулись в мягкую белую перину, оказавшуюся глубоким и на редкость рыхлым пушистым снегом. Вынырнув на поверхность, Лена тут же зажмурилась – солнечные лучи были необычно яркими и, не успев ни открыть глаза, ни насладиться солнечным теплом, вновь была подхвачена своим спутником, и тот без малейшего напряжения пронес её около минуты, сделав несколько десятков шагов, и мягко опустил на кровать, точнее, на нечто, очень похожее на огромную двухспальную кровать, нечто удивительно приятное, покрытое ласковой тканью, похожей на нечто среднее между шелком и бархатом…
– Приехали, Аленушка! – все так же спокойно заявил неведомый чародей. – Можешь теперь посмотреть и на меня – здесь тебе уже ничего не угрожает.
Лена досчитала до трёх и открыла глаза… Сверху расстилался все тот же голубой живописный звездный ковер, все так же мягко светило солнце… Под нею рдел пурпурно-гиацинтовый атлас, покрывавший всю площадь огромной кровати, окутанной со всех сторон непроницаемым розоватым туманом. Она приподнялаась на локтях и, собрав мужество, повернула голову налево – туда, где был он…
Глава 10. На вершине
Взгляд Лены, коснувшись лица незнакомца, тут же к нему и прилип – такой пронзительной, лучезарной и вместе с тем трогательной и вызывающей доверие красоты она не видела нигде и никогда, и даже не могла представить, что мужчина может обладать такой шокирующей неотвязной прелестью. Все её подростковые кумиры, будь то мужественные Майкл Дуглас и Рутгер Хауэр, или мягкоженственные Микки Рурк и Том Круз, не говоря о прочих, прочих и прочих, – одномоментно превратились в бледные тени в сравнении с юным чародеем, мило улыбавшимся ей прямо в сердце. Если можно было бы абстрагироваться от чувств, вывести их за скобки и опереться на один только разум, то могло показаться, что перед девушкой возлежит просто юный златокудрый синеглазый красавчик, недурно сложенный, мускулистый, но все же довольно хрупковатый или, скорее, утонченный и женственный – больше всего он напоминал ей Диану-охотницу с полотна неизвестного художника школы Фонтебло, недавно виденного в каком-то женском глянцевом журнале, который она листала в гостях у подруги.
Но, увы и ах, отвлечься от чувств можно лишь в рамках сухой теории, а внутри пульсирующей жизни чувства составляют её суть и смысл, плоть и кровь нашего бытия, ибо переживания – как показали еще экзистенциалисты – это окно в подлинный мир. Именно переживания открывают нам истину о мире и о нашей самости, именно чувства позволяют нам, пройдя через них, понять глубочайшие истины, понять и измениться, порой весьма и весьма радикально. Вот и сейчас, оказавшись в ауре нового знакомого, весь облик которого источал сладкую притягивающую негу, Лена моментально поняла истину, ведомую еще Гераклиту и Платону, о том, что земной мир – лишь бледная тень, жалкий сколок с мира занебесной красоты. Невидимые щупальца-канаты, протянувшиеся от лежащего напротив юноши, опоясали ее тело мощным магнитным полем и стали медленно-медленно тянуть его навстречу неизбежному. Лена могла думать в эти секунды только об одном – как бы не сойти с ума от ослепительной красоты, открывшейся ей в лице кудесника, назвавшегося таинственно-романтическим именем Загрей. Дыхание её участилось, тело забилось в легких конвульсиях, кровь, как ей показалось, закипела и хлынула в мозг, и как только прелестный красавчик, протянув руку, дотронулся до ее тугой груди, заряд тока, зревший в глубине живота, словно молния, стремящаяся от одного полюса к другому, прострелил тело, замкнув цепь, на одном конце которой содрагалась пульсирующая матка, а на другом мягко покоилась ладонь Загрея, между пальцами которой трепыхался возбужденный сосок. На секунду Лена потеряла дар дыхания, крик, рвавшийся наружу, споткнулся об одеревеневший язык, захлебнулся, откатился выдохом и проскользнул судорогой по нутру живота, чтобы затем, мягко растекаясь по всему телу, раствориться в тишине. Ошпаренная этой мягкой волной, Лена откинулась на спину, окунулась в шумный калейдоскоп струящихся красочных мыслеобразов и, наконец, потеряла остатки контроля над собой, над своим телом и душой, падая в бездну…
Дальнейшее было больше всего похоже на балансирование на канате над многокилометровой пропастью – одно неосторожное движение, и наслаждение, став нестерпимым, убьет твой разум, столкнув его в преисподнюю бессознательного. И, тем не менее, это был не просто канат, вытянувшийся параллельно земле, а дорога, ведущая вверх. Поднимаясь по ней как по тонкой проволоке, едва удерживаясь на границе мысли и безумия, Лена восходила от одного оргазма к другому, более мощному и всеохватывающему, шла по невидимым ступеням к невиданной вершине – к Эвересту вселенского наслаждения, к точке Омега женского плотского счастья, за которой, как она интуитивно знала, может быть только одно из двух: либо Абсолютное ВСЁ, либо Абсолютное НИЧТО – tertium non datur. И если первая ступень была похожа на мимолетный экстаз, на краткий всплеск счастья, на мгновенный взлет наслаждения, то каждый последующий уровень все больше и больше растягивался во времени, все меньше походил на пиковое переживание, все больше превращался в ровное парение на новой высоте, сгущаясь, становясь интенсивнее, размашистее и полновеснее. Каждая новая ступень захватывала тело все крепче, вливалась в него новой, более полноводной рекой, и имя этой реке было – Женское Счастье.
Всякий раз подходя к новой вершине после непродолжительного, но, тем не менее, немного томительного и слегка ранящего восхождения, Лена боялась, что матка её вместе со всем репродуктивным хозяйством натурально вывернется наружу, что груди не выдержат давления крови и разлетятся гранатово-пурпурными осколками во все стороны света, что живот в конце очередной серии спазмов намертво приклеится к позвоночнику, а уши оглохнут от собственного исступленного крика. И настоящим чудом казалось ей после нового очередного взлета, что тело её цело, матка и грудь покоятся на положенных местах, что она слышит и ещё не сошла с ума. Тело её стонало, дрожало, извивалось, пульсируя словно обнаженное сердце, то сжимаясь, то распрямляясь пружиной и вытягиваясь в причудливую дугу-параболу, а затем снова съеживаясь, будто оно старалось вобрать себя в себя.
После первого же оргазма голос вернулся к ней, и теперь в паузах между всхлипами, стонами и криками, девушка то смущенно вопрошала: «Что ты делаешь со мной, Загрей?... Зачем?... Зачем?... Зачем?»; то требовала: «Прекрати, прошу тебя, прекрати, но… только не прекращай, пожалуйста, не прекращай!!!... Остановись, молю тебя, остановись!!!... Но, нет, нет, НЕТ!!! Не останавливайся, продолжай, давай, давай, сильнее, сильнее, мой милый, сильнее…» А потом снова и снова: «Я больше не могу, Загрей, не могу, не могу! Пощади, пощади, пощади!!!... Но только… только… только не щади, прошу тебя, продолжай!». И далее: «Я сойду с ума, что ты делаешь, что ты делаешь??? Ты же убьешь меня, ты убиваешь меня… Ну, и пусть, пусть, пусть…, только не отпускай, бери меня, бери всю, делай что хочешь, я твоя, твоя навсегда, о, Загрей…»
|
| Годвард Д. Нечто приятное |
Лена все шла и шла вверх к своему Эвересту, и хотя на каждой новой вершине на пути к нему ей казалось, что это предел, что большего наслаждения она достичь уже не сможет, а если и сможет, то не переживет, не выдержит, тем не менее, каждый новый подъем возносил её все выше и выше, и то, что казалось еще минуту назад невозможным, немыслимым, непредставимым, оказывалось правдой, правдой её тела, её чувств, её судьбы… Каждый новый оргазм оказывался при этом не просто продолжительнее и мощнее – нет, не в этом было главное! Главное состояло в том, что каждый достигнутый оргазм был инаков, индивидуален и неповторим, качественно своеобразен. Каждый раз эпицентром удовольствия, откуда расходились волны, сотрясавшие все её трепетное естество, оказывалась иная часть тела – то грудь, то клитор, то матка, то лицо и, наконец, сердце, легкие и даже печень. Да-да, Лена вполне ощущала, живо представляла, но не глазами, а чувствами, все свое тело – ощущала и целиком как нечто единое и гармоничное, и по отдельности каждый орган, вносивший свою уникальную, неповторимую лепту в общую сумму удовольствия наподобие того, как в оркестре это делает каждый музыкальный инструмент.
Самое мучительное и в то же время самое восхитительное было в том, что она не могла предугадать, откуда в очередной раз прольется амброзия кайфа, какой орган станет солировать и как именно он это будет делать – медленно-тягуче или быстро-напористо, равномерно-ритмично или рвано-асинхронично, будет ли это отрывистое пицикатто или плавное легато, грозно-нарастающее крещендо или неожиданное умирающее диминуэндо, из которого затем внезапно вырывается всеохватывающее фортисиммо. И каждый раз Лена ощущала себя по-новому, будто это уже вовсе и не она и в то же время все-таки несомненно, именно и только она, причем в то же самое время, в том же самом месте и том же самом отношении – вопреки всем законам аристотелевой логики. Взлетая все выше и выше, девушка чувствовала себя то нежной хрупкой флейтой, то грустно плачущей скрипкой, то старинным хрустальнопевучим клавесином, то мелодичным английским рожком, то сладкострунной арфой, то колокольчикозвонной челестой, то многоголосым органом, а иногда вообще не могла опознать в себе инструмент, из которого губы и руки виртуозного маэстро извлекали настолько прелестные и возвышенные звуки, о способности порождать которые сам инструмент, будь он наделен разумом, не мог себе представить даже в самых радужных мечтах. Нечто подобное бывает, пожалуй, лишь в спорте, когда, например, футболист в пылу азарта забивает невозможный, немыслимый решающий гол, повторить который впоследствии, находясь в здраво-спокойном состоянии души, не может уже нигде и никогда, несмотря на все старания, даже во сне…
Но в случае нашей героини до решающего гола было еще далеко…
Искусник Загрей, знавший все тайны женского тела, приступать к главному пока не спешил. Пережитые Леной в течение часа десять оргазмов, он рассматривал не столько как игру и демонстрацию своих нечеловеческих способностей, а, прежде всего, как необходимую предварительную настройку-подготовку «пациентки» к будущим испытаниям, как неизбежную прелюдию-увертюру в преддверии главного действия. Именно поэтому он ни разу даже не попробовал войти в трепещущее, разогретое до невиданного накала, манящее тело девушки, и все чудеса, которые он сотворил с естеством своей новой любовницы, были совершены обычными человеческими инструментами – ладонями и пальцами, губами и языком, хотя и с нечеловеческим мастерством.
Лене, конечно, уже хватило, и даже с лишком хватило, поэтому она с благодарностью восприняла остановку чарующего действа и плавно растеклась по пурпурному покрывалу в полном расслабленном изнеможении. Её тело покрылось розоватыми пятнами, короткие темно-русые волосы насквозь вымокли от пота, а ноги стали липко-влажными от обильно изливавшейся из чрева смазки. Но даже в этом изнеможенном виде Елена была очаровательна и по-прежнему желанна… А там, где соки ее тела пролились на нежное полотно материи, к её восхищенному удивлению оказались не привычные влажные пятна, а островки скромных цветов всех оттенков радуги – красные гроздья гиацинтов, оранжево-белые звездочки земляники, желтые мини-солнца мать-и-мачехи, голубые капельки незабудок, сине-желтые лопасти анютиных глазок, фиолетовые крылышки фиалок, белые «слезки» ландышей…
Видя утомленное состояние партнерши по утехам, любвеобильный чародей предложил сделать перерыв, чтобы отдохнуть, выпить и поговорить, поскольку, как он прекрасно знал, у девушки родилось и еще больше родится многообразных вопросов, бегущих по следам столь редкостно-волшебных событий. Лена, вдоволь испившая сладострастного счастья, охотно согласилась принять столь необходимую передышку. Заручившись её ожидаемым согласием, Загрей лихо свистнул, и через минуту из окружающего тумана соткался не менее красивый, но несколько более мужественный, едва одетый юноша с подносом в руках, на котором стояли два фужера и почти черная бутылка с голубой этикеткой и желтыми буквами на французском языке. Поставив поднос в ногах у чародея, юноша сначала наградил завидующим мимолетным взором Лену, а потом вопросительно взглянул на хозяина и нехотя вымолвил:
– Я могу идти, господин?
– Спасибо тебе, Ганимед! – поблагодарил Загрей услужливого юношу и небрежным жестом ладони велел ему удалиться. – Это настоящее французское шампанское, – уже обращаясь к Лене, пояснил он. – «Мадам де Варанс» десятилетней выдержки. Уверен, такое ты еще не пробовала…
– Мадам де Варанс? Впервые слышу и… вижу тоже впервые, – откликнулась Кострова, начинавшая уже постепенно приходить в себя после беспрецедентного секс-марафона.
– Уверен, тебе понравится. Что-то я к нему пристрастился в последние годы, а вот старое вино меня разочаровало – часто отдает горечью, пусть и едва различимой, но все же не очень вдохновляющей.
– Слушай, раз мы решили поговорить, может ты пояснишь, кто ты, где мы, зачем всё это?
– Кто я? А ты не догадалась? Или… впрочем, вижу, что тебе очень трудно поверить в реальность всего этого.
– Ещё бы! Ты бы поверил на моем месте?
– На твоем месте я ещё успею побывать, как, впрочем, и ты на моем…
Увидев на милой мордашке собеседницы, в её распускающихся карих глазах застывающее немое удивление, кудесник поспешил вернуться к предшествующим вопросам.
– Сначала хочу тебе напомнить, что любопытной Варваре кое-что оторвали, поэтому, прошу, не требуй от меня больше, чем могу открыть, – размеренно молвил маг. – Спрашивать можешь обо всем, но отвечу я так, как сочту нужным, и предоставлю столько сведений, сколько вправе предоставить, сколько тебе допустимо знать. Поверь, все ограничения – только ради твоей безопасности и твоего же покоя. Ну, как, Алёнушка, согласна?
– А разве я могу не согласиться? – возмутилась Кострова.
– Как ни странно, можешь, почему нет? Но… но я тебе не советую…
– Опять обольешь жидким азотом? – заехидничала девушка.
– Чем-чем? Жидким? Азотом? – демонстративно удивляясь, вымолвил Загрей.
– Ну, той дрянью, из-за которой я чуть не лишилась кожи. Еще там, на острове…
– Дрянью говоришь? – чуточку сердясь, переспросил маг, а затем неожиданно стал назидать. – Ну, милая, слова надо выбирать. Слово – это сила, и сила небезопасная, способная обернуться либо спасением, либо жестоким наказанием для любого, кто его неосторожно выронил изо рта. А знаешь ли ты, – продолжал наставлять кудесник, – что за напёрсток той дряни иной твой соплеменник мог бы выложить не один миллиард зеленых бумажек, которые у вас зовутся долларами США и которые так нынче популярны в вашей стране?
– Неужели? – пристыженным тоном удивилась девушка.
– Именно так, – подтвердил Загрей.
– Пон-я-тно, – протянула среднюю букву Лена и, пуще прежнего стыдясь, даже слегка розовея лицом, добавила: – Я постараюсь быть со словами осторожнее. Обещаю…
– Надеюсь… Да, итак, ты спрашивала, кто, где и зачем, верно? – продолжал беседу чародей.
– Абсолютно так! – нетерпеливо выпалила Кострова.
– Так вот, позволь мне начать с конца. Итак, ты спрашиваешь «зачем». Но ведь ты сама просила помощи высших сил! Вот и напросилась, накликала приключений на свою… ну, не будем сквернословить…
– Но зачем, скажи, надо было везти меня сюда?!! – требовательно настаивала на сатисфакции юная особа, уже забывшая про стыд и приходившая все более и более в себя после перенесенных вдохновенных минут оргиастического счастья.
– Хорошо, попробую пояснить. Ты читала Булгакова, того, что Михаилом Афанасьевичем величают?
– «Мастера и Маргариту»? – уточнила девушка.
– Угу… – согласно кивнул юный маг.
– Даже дважды читала, и последний раз всего полгода назад. И что? – предчувствуя некий подвох, несколько более робко и тихо произнесла Елена.
– Раз читала, то тогда скажи мне, зачем Маргарите надо было лететь на шабаш бог весть куда? Ведь ей потом всё равно пришлось возвращаться в Москву на бал, устроенный Воландом?
– Знаешь, Загрей, как ни странно, я думала об этом, и немало, – с гордостью похвасталась Алена.
– Ну-ну, интересно-интересно, что же ты надумала, моя менада? – с неподдельным интересом, пристально уставившись в глаза девушке, спросил юноша.
Увидев заинтересованность собеседника и вновь встретившись с его магнетическим взглядом, Лена почувствовала легкое головокружение, сопряженное с намеком на новую порцию спазмов в низу живота. Но усилием воли отвела глаза – похоже, она стала привыкать к харизматической красоте собеседника, – и продолжила с довольно-горделивым видом:
– На мой дилетантский взгляд, сцена полета, начиная с оставления Москвы и заканчивая возвращением в оную, включая и события собственно шабаша, совершенно лишняя!
– Вот как? Право, неожиданная точка зрения. Ты меня заинтриговала, продолжай…– побуждал к литературным экспромтам юную библиофилку Загрей.
– Дело в том, что она не несет никакой сюжетно-смысловой нагрузки, т.е. выпадает из общей фабулы, и никак не связана с последующим развертыванием интриги романа, – говоря уверенно и четко, на одном дыхании, и все больше проникаясь сознанием собственной исключительности, разъясняла девушка. – Спрашивается, зачем Булгаков её включил? Думаю, что причин тут несколько… Во-первых, эта сцена очень красива, точнее, кинематографична, думаю, что автор испытал огромное наслаждение, представляя себе полет обнаженной Маргариты, танец беснующихся русалок, ну и так далее в том же духе. Поэтому если кто-то, наконец, решится снять по роману полнокровный фильм, то эта сцена будет занимать в нем одно из центральных мест.
– Браво, милая Алена! Ставлю вам «отлично» за ваш монолог, выдержанный в лучших традициях мировой литературной критики. Ты очень права насчет кинематографичности! Бьюсь об заклад, что при первой же экранизации романа все будет именно так, и эту сцену снимут много красочнее и ярче, чем те блеклые, скупые тона, в которую её вырядил Булгаков. Думаю, за это надо выпить, а то вино давно уж стынет… – и Загрей нарочито медленно стал разливать шампанское в самые обычные фужеры – продолговатые по форме и малиново-фиолетовые по цвету стекла…
– Твое здоровье, дорогой Загрей! – подняла свой бокал Елена, ловко чокнулась с соседом по пурпурному ложу, стараясь не прилипать к лицу собеседника глазами.
– И твоё, Хелена! – ответил встречной любезностью прелестный чародей. – Ну, так на чем мы остановились? Что там на второе?
– Так вот, во-вторых, я полагаю, что картина полета и шабаша была написана Булгаковым заранее, отдельно, возможно, что для иной сюжетной линии, которая так и не была реализована в окончательном варианте романе, оказалась, так сказать, тупиковой, но поскольку сцена была красивой, живописной, то автор её включил как умел, но все-таки добиться полной органичности не смог, и сцена все равно выпадает, ибо никак не связана ни с тем, что было до, ни с тем, что воспоследует после.
– Ты закончила? – после непродолжительной паузы поинтересовался юноша.
– Да, пожалуй, пока ничего не добавлю…
– Но позволь, Элен, как же тогда быть со словами козлоногого, который говорит Маргарите, что она посвящена?