Александр Киричек
Водоём
Мистическая сага-трилогия
Погасшая звезда
Москва – Монино
Александр Киричек
Водоём
Мистическая сага-трилогия
Часть 1.
Погасшая звезда
Москва – Монино
 |
УДК 82 – 3
ББК 84 (2Рос – Рус) – 44
К 14
Киричек А. В.
К 14 Водоем: мистическая сага-трилогия. Часть 1. Погасшая звезда. –
Москва - Монино: Издательство «Немезида», 2012. – 295 с.
Главный герой романа – офицер и философ Сергей Костров -- против своей воли оказывается вовлечен в череду мистических событий, которые начались в утро трагической гибели его отца, генерала Кострова. В то же время двоюродная сестра Сергея, Елена, узнав о гибели дяди, начинает борьбу за богатое наследство генерала. За помощью она обращается к древним языческим богам, нисколько не подозревая о тех опасных последствиях, к которым приводят подобные действия…
В первой части читатель познакомится с загадочным магом по имени Загрей и странным монахом Харитоном, совершит путешествие на гору Киферон и в таинственное Междумирье, а также узнает, какую семейную тайну долгие годы хранила бабушка Сергея и Елены, отчего родные братья в одночасье стали врагами и что случилось с юной звездой Святогорского театра оперы и балета…
УДК 82 – 3
ББК 84 (2Рос – Рус) – 44
К 14
© Киричек А. В., 2012
Светлой памяти
Ольги Купцовой (1969 – 1991)
ПОСВЯЩАЕТСЯ
Пролог
Ранним утром тысяча девятьсот девяносто какого-то года по блестящему нуару свежевымытого тротуара, купаясь во встречных лучах молодого июньского солнца, мимо спящих окон элитной многоэтажки, спешила на трамвайную остановку пара белоснежных босоножек. «Тин-тин-тон, тин-тин-тон», – отстукивали ритм стальные подковки на высоких каблучках. «Динь-динь-дон, динь-динь-дон», – вторили им эхом то ли ещё холодный асфальт, то ли красно-песочного цвета кирпичные стены, то ли евроокна первых этажей. Дважды в неделю, восемь раз в месяц по одной и той же невидимой путеводной ниточке проносили они и тесно прижатые ухоженные пальчики, спеленутые кожаным ажуром, и розовые пяточки под цепким надзором ремешков, и устремленные к небу, готически тонкие и стройные ножки, и размеренно, словно черноморский прибой, волнующиеся бедра, и тонкую талию, подобную горлышку античных амфор, и едва заметные, но упругие и задиристо вздернутые вверх груди, и длинную беломраморную шею, и милое, с улыбкой наивности, ангельское личико, обрамленное водопадом вьющихся льняных волос и украшенное бирюзово-лазуревыми глазами. И вся эта божественная красота, способная соблазнить любого мужчину, а многих и свести с ума, прикрытая лишь короткой, немного не достающей до колен, прямой юбкой цвета сгущенного молока и сочно-розовой маечкой, проходила, скользила, летела, никем в этот момент не замечаемая.
До остановки оставалось еще метров триста, а до последнего подъезда элитного дома всего шагов пять, когда сзади внезапно навалился злой, жесткий, будто вынырнувший из-за угла, пронизывающий звук пожарной сирены. Девушка инстинктивно вздрогнула, обернулась, стала вглядываться, обождала с десяток секунд, но так ничего и не увидела, а звук также внезапно умер, как и появился. «Странно, очень странно», – подумала она, и в то же мгновение что-то влажное и теплое прикоснулось к тыльной стороне обнаженной голени, запустив по телу едва ощутимую дрожь. Обернувшись, красавица увидела перед собой средних размеров чудовищно лохматого пса: глаза его горели надеждой, а язык, свисавший из пасти, придавал мордочке выражение умильной радости. Из-за угла дома показались еще две собаки сомнительной наружности и с еще более сомнительными намерениями. «Стая. И чего им надо в такую рань?» – девушка никогда не боялась собак, умела находить с ними общий язык, ласково уговаривать, но в этот раз её охватило какое-то странное предчувствие… И она не ошиблась. Не добежав какого-то метра до её заскучавших босоножек, собаки разом сели и истошно завыли, а ближняя – та, что была самая лохматая, – внезапно сменила улыбку на оскал, подняла зад, вытянула взъерошенный хвост параллельно тротуару… Девушка невольно сделала шажок назад, затем вправо, еще один, который и оказался роковым – кончик каблука застрял между бордюрными камнями, пяточка не успела среагировать и вовремя высвободиться из-под опеки ремешка, а потому увлекла за собой по инерции не только туфельку, но и все тело хозяйки… «Хруп!» – надломился каблук, поджавшись под подошву. «Блин! – вскрикнула в сердцах девушка. – Эти подлые собаки!» Но собаки уже были далеко, убежали, возможно, испугавшись крика.
Девушка села и заплакала. Тихо заплакала, всхлипывая и коря то ли себя, то ли собак, но больше судьбу. «Мои любимые босоножки. Ведь им нет еще и двух месяцев. Ползарплаты за них отдала. А толком и не носила. А на новые – денег нет, просто нет денег, а до получки еще десять дней. Может, можно отремонтировать? Это выход… Но в чем же идти на работу? И что делать сейчас – бежать домой или ковылять так? Ладно, пойду так, скажу, что в трамвае сломала – мол, оступилась при выходе», – ей почему-то казалось, что рассказав про собак, она покажет окружающим свою слабость, уязвимость. Вытерла скупые слезки, сломанный каблук положила в нежно-кремовую сумочку, взяла босоножки за хлястики – по одному в каждую руку, и босиком пошла по высыхающему асфальту…
«Девушка по городу шагает босиком… – говорила она себе, – так романтично… Может быть, кто-нибудь когда-нибудь придумает продолжение и положит эти строчки на музыку? А меня сделают героиней клипа. На гонорар куплю себе новую обувку… А ведь могло быть и хуже, могла бы и ногу сломать или удариться головой о бордюр… Все, что ни делается – к лучшему. Спасибо Тебе, Господи, за то, что я живу под этим небом, под этим солнцем, что сыта, одета, обу… М-да… Стоп, а я ничего не выронила?» Она вернулась, оглядела снова место «катастрофы», но ничего не нашла, кроме маленькой блестящей вещицы, сиротливо лежавшей в траве на обочине тротуара. «Наверное, кто-то вчера вечером или ночью обронил. Что ж, пусть остается у меня как память, как компенсация, а, быть может, и как амулет… Только будет ли он счастливым?» – и положила вещицу в сумочку. Вдали задребезжал трамвай, и девушка ускорила шаг, быстренько-незаметно перешедший в легкий бег – она уже опаздывала...
Часть первая. Погасшая звезда
Всякий, кто любит, умирает.
Марсилио Фичино
Глава 1. Водоем
Берег, обрамленный среднерослым кустарником; вода, закованная в каменный обруч; почти идеально круглая форма зеркальной глади; пушистые облака на фоне голубого неба и шумящей листвы берез… Он стоял у самой воды, лихорадочно припоминая, где и когда видел все это, а то, что видел – в этом сомневаться было нельзя – и даже не единожды видел… Одно воспоминание детства сменяло другое, набегая не третье, торопя четвертое, возбуждая пятое, предвкушая шестое, но ни одна картинка не подходила, и он снова и снова, перетряхивая образы прошлого, старался отыскать в калейдоскопе представлений одно-единственное, способное завершить гештальт и успокоить душу… Но тщетно – не сходилось… не клеилось… Память буксовала…
– Привет! Любуешься?
Она подошла незаметно, неслышно, словно соткалась из сырого предрассветного воздуха… Как роса… Стала рядом, взяла за руку… Точнее, положила свою ладонь на предплечье, у самого локтя. Её вопрос не удивил – будто бы он заранее его ждал.
– Любуюсь, но… никак не могу вспомнить, где и когда видел этот пруд раньше.
– А вспоминать – надо? Может – и не стоит? Здесь так красиво, а ты мучаешься, роешься в мозгах вместо того, чтобы просто наслаждаться видом.
– Ты в чем-то права, но я чувствую, что должен вспомнить, что это важно, от этого зависит…
– Чья-то жизнь, судьба?
– Возможно…
– Может быть, твоя?
Последние слова она произнесла как-то совсем иначе, чем предыдущие, новым, более уверенным, настойчивым тоном.
– Не знаю, – ответствовал он, – может быть… быть может…
Солнечные блики играли, бегали, искрились, задорно и весело плясали по водному простору, придавая зелени дерев, облакам и даже самому небу какую-то изысканную, вычурную барочную нарядность и торжественность. Вода источала туманную нежность, манила своей прозрачностью, обещала смыть пыль забот и освежить чувства… Ветерок возбуждал и… развевал её волосы, длинные, пушистые, ароматные, они ласкали его шею, но он не видел даже какого они цвета – какая-то сила – жесткая, властная, неодолимая – заставляла смотреть лишь перед собой, запрещая поворачивать голову в сторону собеседницы.
– Обними меня… Пожалуйста!
– …
Кисть его руки робко и неуверенно, после недолгого колебания, легла на её талию. И тут же снова встрепенулась память, откуда-то из юности приплыло ощущение «дежа вю» – та же хрупкость, тонкость, незащищенность…
Она была вожатой, не слишком красивой, но доброй и понимающей, с хорошей фигурой. Он – четырнадцатилетним подростком, с пушком и прыщами на лице, на которого, увы, не положила глаз ни одна девушка. И это не укрылось от вожатой – к сожалению, спустя годы её имя он забыл твердо и навсегда – и тогда она пригласила его на танец. Его и только его! Никогда раньше ни одна девушка, ни одна женщина, в общем, ни одна особа женского пола не приглашала его танцевать. Но зато сколько отказывались от его приглашений! А она заметила, проявила чуткость, пожалела… Взрослая женщина, едва не перешагнувшая рубеж 30 лет, уже не девственница, и в его, еще детских руках!!! Неудивительно, что тело впитывало и её запах, и каждое движение, каждую интонацию её дыхания… Но больше всего повезло его ладоням, скорее даже пальцам – они не лежали, нет, а бродили, перемещались по спине партнерши, щупая, изучали, исследуя, осязали, а открывшееся передавали по нервным волокнам-проводам в мозг – как оказалось, на вечное хранение.
И вот теперь тактильные образы встретились, опознали друг друга – тот, из пионерского лагеря, и этот, актуальный, нынешний, – признали друг в дружке «братьев-близнецов» и слились в едином чувстве восхищения. Наверное, так же радуются при встрече закадычные друзья, бывшие в многолетней разлуке… И так же, как и десять лет назад, его рука не просто покоилась на изгибе девичьего тела, а скользила своими пальчиками вверх-вниз, влево-вправо, скользила и гладила, скользила и стремилась постичь, понять, запомнить…
– Нравится? – спросила девушка.
– Да, очень! – откровенно ответил юноша.
– Что ты чувствуешь? Расскажи, мне интересно знать…
– Разве это можно выразить словами, описать неописуемое, поведать неведанное…
– И все же… я прошу…
– Твое тело божественно, восхитительно, просто бесподобно!
– А конкретнее, твои ощущения – какие они? – продолжала допытываться девушка.
– Твоя талия – гармония хрупкости и упругости, сплошная утонченная прочность, влекущая теплая нежность, соблазнительная нега, сладчайшая амброзия для рук… Но главное… главное…
– Что главное? Ты меня интригуешь?
– Главное в том, что она иная, не такая, как у нас, мужчин, и потому я завидую тебе – тому, что твоя красота всегда при тебе, всегда с тобой…
– Хочешь меня поцеловать?! – скорее предложила, нежели спросила девушка.
– Разве можно этого не хотеть?!!
– А может, ты предпочтешь сначала обнять мою сестру, а потом выберешь из нас лучшую и поцелуешь именно её?
– Какую сестру? О чем это ты?
– Она справа от тебя, и ей тоже нужно тепло твоих рук. Обними её, прошу, это важно!
Действительно, справа оказалась еще одна девушка, как и первая, появившаяся из ниоткуда, из туманного марева, из дымки, ненадолго выползшей из пруда. Вторая девушка молчала и, кажется, совсем не собиралась говорить. Просто ждала.
– Пожалуйста, обними сестру точно так же, как и меня, но меня не отпускай! – настойчиво приказывала первая девушка.
– Зачем?
– Так надо, скоро поймешь!
– Ну, раз ты просишь…
Теперь обе его руки лежали на восхитительных талиях сестер и уже не просто исследовали и получали удовольствие, но…
– Что теперь, милый? Как тебе с этим… новым… чувством?
– Я… теряюсь…
– Что-что? Отчего же… теряешься? Разве удовольствие не удвоилось, разве его не стало больше?
– Стало как-то не так...
– Говори, дорогой, продолжай… ЧТО не так?
– Оно уплывает… улетучивается… испаряется… уходит…
– Оно – это УДОВОЛЬСТВИЕ?
– Да, и я не могу его удержать, я его теряю… БЕЗВОЗВРАТНО…
– Почему ТАК?
– Не знаю… не знаю…
– Может, беда в том, что ты не можешь сосредоточиться на чем-то одном, на одной из нас?
– И начинаю сравнивать, чье тело лучше, приятнее, а сравнение уничтожает чувство… Понимаешь, рефлексия, размышление, анализ убивает ощущение счастья, вырывает чувства из рук… в буквальном смысле…
– Понимаю, родной мой…
– Но зачем, зачем ты это сделала?
– Потом поймешь. Лучше посмотри-ка на воду. ЧТО изменилось?
И в самом деле, солнечный светлый день стал тускнеть: по краю глади водоема показались серые тучки – предвестники ненастья…
– Облака стали темнее, – послушно отвечал на поставленный вопрос юноша. – Они чернеют прямо на глазах. Кажется, скоро пойдет дождь… и сильный.
– И гроза будет, и молния тоже будет непременно. Боязно, любимый мой?
– Да нет, совсем не страшно, ни капельки. Я люблю и дождь, и грозу – в буре лишь крепче руки и парус…
– Парус?
– А что?
– Нет, ничего, продолжай, ты ведь не договорил, Солнце мое…
– Я хотел только сказать, что в грозу легче дышится, природа обновляется…
– Твоя жизнь тоже скоро обновится и очень сильно!!! – эти слова были произнесены так уверенно, так четко и твердо, будто бы девушка только и выжидала момент, чтобы огорошить его этой новостью.
– Как именно… обновится? – спросил он заискивающе.
– Я же сказала: сильно! А конкретнее: ты сможешь увидеть настоящее небо, настоящие облака и деревья, а не их жалкие копии на воде! – выговорила она тоном, не допускающим никаких сомнений.
– Но эти копии так прекрасны!
– Иллюзия, мой дорогой, подделка, суррогат, тень бытия, как и многое, что нас окружает. Вот и первые капли… Ну, нам пора. До встречи, милый!
Она высвободилась из его объятий, ту же самую процедуру проделала и её сестрица, и обе оказались у него за спиной.
– Куда же вы? – подобострастно, но без особой надежды их задержать пролепетал он.
– Нам пора, но мы вернемся… или хотя бы одна из нас… Только не оглядывайся, не смотри нам вслед, смотри на воду, внимательно смотри… Это важно!
Юноша почему-то не ослушался, хотя ему безумно хотелось понять, куда идут прелестные созданья, рассмотреть, во что они одеты, какие у них наряды, какого цвета волосы, оценить грацию их походки, ведь до сих пор он имел возможность только осязать их тела, а видеть мог лишь весьма туманно, какими-то жалкими остатками бокового зрения. Но какая-то сила, более могущественная, неизмеримо более мощная, чем его мужская воля, заставила обратить взор на воду, а не назад, куда ушли недавние спутницы-соблазнительницы.
Дождь прекратился, поверхность пруда успокоилась, вода стала прозрачной, и вдруг, у берега, на мелководье, он явственно различил силуэты своих родителей, затем и их одежду, потом и лица. Они спокойно плавали, распластавшись под водой, взявшись за руки, будто маленькие детки; их довольно улыбающиеся глаза восторженно глядели в небо, внезапно проглянувшее солнечным светом сквозь пелену мрачных туч. Сергей стал кричать, но вместо чаемых «папа» и «мама» его рот прохрипел что-то невнятное, сиплое, беспомощно-дистрофичное и нечленораздельное – в самый неподходящий момент голос изменил, предал, покинул его. «Сынок, – спокойно проговорил отец, – не беспокойся, все хорошо. Мы видим небо, настоящее, прекраснейшее из всего, что может быть на свете! Посмотри наверх, подними голову! Там такое чудо! Ну, давай же!» Но поднять голову Сергей не смог – шея обратилась в камень. Он хотел подойти к воде и протянуть руку родителям, но все тело сковал невидимый стальной обруч, парализовавший суставы и мышцы. Он снова попробовал закричать, но вместо этого… проснулся.
Вся постель – простыня, пододеяльник, подушка, одеяло – все было мокрым от холодного пота. Такое с ним случалось регулярно, но редко, предыдущий раз – года полтора назад, когда болел гриппом. Но сейчас гриппа не было. Напротив, он ложился спать в прекрасном расположении духа и тела, конечно, прекрасном настолько, насколько позволяло его в целом пессимистичное мироощущение. А теперь был полностью разбит. Но худшее было впереди, и не просто худшее, а еще и прежде небывшее. Тело, его тело, которым он привык управлять и хладнокровно владеть, которое его никогда не подводило, вдруг стало дрожать. Сначала медленно завибрировали кисти и стопы, затем голени и локти, за ними – бедра и плечи и, наконец, волна дрожи охватила голову, и неприятно заскрежетали зубы: нижние задолбили по верхним и с каждой секундой все сильнее и сильнее… Через пару минут все тело тряслось, подпрыгивало, скакало, но неприятнее и болезненнее всего ощущалась зубная дрожь. В какой-то момент ему показалось, что зубы сейчас раскрошат друг друга, расколят один другой, растолкут сами себя в костную муку…
Однако, дрожь, достигнув апогея, быстро пошла на нет. Отчего она внезапно началась, почему так же резко закончилась – было совершенно не ясно. Но теперь он мог, наконец, подумать о смысле сна. Сон был редкостной красоты, яркий, насыщенный светом словно полотна импрессионистов, а эти девушки так пленительны и в то же время таинственны. Ясно, что раз он не увидел их лиц, раз ему не было позволено провожать их глазами, то они символизировали архетипическую фигуру Анимы. Но раньше Анима всегда являлась в одиночестве, откуда и зачем теперь возникла её немая сестра-соперница?
Сон, без сомнения, предвещал большие перемены, но какие? И, конечно, родители приснились нехорошо. Очень нехорошо. Раньше так они не снились… Интересно, а они уже приехали к бабушке? Он решил выкурить сигаретку на балконе – зачинался десятый час, значит, июньское солнце уже прогрело воздух, и он не замерзнет. А для гарантии неповторения приступа неплохо и сто грамм принять… Так он и сделал… Свежий воздух, теплая нега, распространившаяся по телу после рюмки коньяка, аромат «Кэмела», слегка затуманивший сознание, заставили переключиться на позитивные мысли – было утро субботы, впереди весь уик-энд и можно поехать на дачу, на Жуковское водохранилище, склеить там герлушку приятной наружности, охмурить её цитатами из Ницше, опьянить крымским «Мускатом»…
Звонок… Телефонный…
– Алло, слушаю вас! – не подозревая ни о чем плохом, стандартно произнес Костров-младший.
На другом конце линии замялись, повисла пауза…
– Я вас слушаю, говорите! – с долей раздражения требовал вестей Сергей.
– Это старший лейтенант Костров? – наконец-то оборвалась пауза на противоположном конце.
– Да, это я! Что-то случилось?... Кто вы?
– Это подполковник Чижиков, дежурный по институту. По поручению полковника Свешникова… Просили передать… Ваш отец, генерал Костров… попал в аварию…
– …Он жив?
–…
– Он жив? А мама? Его жена? Да не молчите же!!!
– …к сожалению, погибли на месте. Подробностей не знаю. К вам выехал полковник Свешников, он все расскажет. Примите мои соболезнования…
Короткие гудки.
В первые минуты в голове Сергея все смешалось, тело вновь перестало слушаться, точнее зажило отдельной от души жизнью – куда-то ходило, бесцельно и бессмысленно бродило, плавно перетекая из одной комнаты в другую, руки брали, тискали, подносили к глазам и обратно клали какие-то вещи, мысли же блуждали еще быстрее и хаотичнее, но он не ловил их, ибо та часть души, что ловит, сама пребывала в смятении. Но прошло время… Наконец, он оказался на кухне, взгляд упал и – о, чудо – задержался на лежавшей на столе записке: «Сыночка! У бабушки пробудем до завтрашнего обеда. В холодильнике котлеты и картошка – поешь. Поедешь на дачу – полей хотя бы огурцы. Если что – звони. С любовью, мама».
Он перечитал текст раз пять, но не обнаружил в нем ничего странного, ничего, что предвещало бы близкую смерть. Неужели она не чувствовала? Через минуту он оказался в родительской спальне. Постель аккуратно заправлена, на тумбочке две книги: папина «дежурная» – по психологии управления и вторая – мамина… Он не поверил своим глазам – вместо очередного дамского романа, которыми мама увлеклась с год назад и глотала их по штуке за неделю, на её тумбочке лежала его, Сергея, «Энциклопедия искусства». Странно, уж к живописи у неё не было мало-мальски заметного интереса. Он взял в руки толстый том, развернул на странице, где мамины пальчики оставили закладку. Интересно, про что она читала вчера вечером…
Боже мой, что же это? Как он мог не узнать? Как мог не вспомнить? Перед ним на блестящей лакированной бумаге предстали две девушки в причудливых позах, за ними – круглый пруд, окаймленным малахитовой зеленью кустов и деревьев, в пруду отражались барашки облаков, а выше всех и глубже всего была тонкая ультрамариновая полоска неба, прекрасного, далекого и недоступного как души тех, чьи тела забрала смерть…
Глава 2. Падение
Генерал Костров относился к той малочисленной когорте советских военачальников, которые торили себе путь наверх, к вершинам армейской иерархии, сами, точнее сказать, за счет собственного интеллекта, характера, целеустремленности, организаторских талантов, а не благодаря искусству лести, подхалимажа, подсиживания или помощи «волосатой лапы» кого-то из близких родственников. Богом ему было дано многое – и дар убеждения, и искусство командования, и талант ладить с людьми – управлять ими, не унижая, подчиняться, не унижаясь самому. Костров умел видеть вперед и просчитывать будущее развитие событий на несколько ходов дальше, чем это было свойственно рядовому советскому командиру, чья креативность загонялась в тайники подсознания, размывалась или даже ломалась ещё в юности опытом жизни в казарме (впрочем, как и в любой армии). Костров же сумел остаться самим собой, смог отстоять себя благодаря силе духа, дарованной свыше харизме, и не только отстоять, но и сделать карьеру, хоть и не стремительную, но далеко и не рядовую, о которой обычный офицер «без связей» мог бы только мечтать в своих самых смелых фантазиях. Но именно эта харизма, эта самобытность и независимость, стали причиной не только взлета, но и падения генерала с вершины армейской пирамиды.
Высшая власть по возможности использует одаренных людей – это было, есть и будет всегда, но позволяет им подняться не высоко, зайти не слишком далеко, поскольку прекрасно понимает, что стоит им приблизиться к ней, Высшей Власти, вплотную, на расстояние вытянутой руки, то тогда жди беды – ведь от таких людей, автономных и мужественных, умных и уверенных, можно ожидать чего угодно, даже самого страшного – покушения на незыблемость основ Государства.
Незаинтересованному, неангажированному наблюдателю, далекому от тонкостей подковёрных политических игр, могло бы показаться, что причиной краха карьеры Ивана Тимофеевича Кострова стал августовский путч 1991 года и последовавший за ним развал Советского Союза. Однако, это была лишь видимость, иллюзия восприятия. На самом деле тучи над генералом сгущались давно, продвижение с каждым годом службы замедлялось, отношение со стороны высшего генералитета становилось все более настороженным – день ото дня росла зависть со стороны тех, кто ощущал свою неполноценность рядом с такой неординарной личностью. И крах СССР стал лишь удобным поводом, чтобы подрезать крылышки опасному конкуренту…
Костров не был, да и не мог быть, как каждый совестливый и неглупый человек, сторонником советского строя, но и капитализм отнюдь не казался ему раем, как это виделось большинству населения страны, одурманенному перестроечной пропагандой демороссов. В душе он верил, что есть третий путь – социализм с «человеческим лицом», о котором постоянно втолковывал сыну еще на заре перестройки. Но от веры одного человека, даже если он облачен в генеральский мундир, история вряд ли может кардинально изменить свое течение. Да ладно бы только эта вера в обновление социализма! На свою беду Костров слишком хорошо знал от своих друзей и однополчан, служивших в Уральском военном округе, кто такой Ельцин, чем он занимался на посту секретаря Свердловского обкома, как относился к людям. Поэтому перспектива установления капитализма с «ельцинским лицом» казалась ему самой ужасной для России среди всех возможных альтернатив. В июне 1991 года, будучи депутатом Верховного Совета России, Костров не просто проголосовал против Ельцина, когда того демократы упорно проталкивали в кресло Президента Российской Федерации, но и агитировал колеблющихся не голосовать за этого «популиста» и «пьяницу». Разумеется, это заметили, и впоследствии – не простили…
В сентябре 1991 года Кострова вызвали к министру обороны, однако с самим Шапошниковым ему встретиться не довелось – того просто не было в Москве. Зато очень любезно и приветливо его принял один из новоназначенных с подачи демократов заместителей министра, «отличившийся» бездействием и неповиновением приказам Язова в ночь с 19-го на 20-е августа. Замминистра, не вдаваясь в подробности, объяснил Кострову, что в Белом доме принято решение освободить его от занимаемой должности по причине, «о которой генералу хорошо известно самому», и предложил ему выбрать новое место службы из списка, состоявшего из четырех должностей, «достойных его знаний и опыта». Список был составлен так, что три варианта были абсолютно неприемлемыми, и только один не выглядел позорным и оскорбительным. Это была должность начальника Святогорского авиационного училища, именно того училища, которое Костров закончил с золотой медалью четверть века назад, которое было расположено в его родном краю на границе Урала и Сибири. Да, это была ссылка, но ссылка почетная, и Костров с радостью её принял – ведь он ожидал худшего, но, видимо, новый министр, будучи человеком честным и помня о заслугах своего подчиненного, сумел добиться для него минимально возможного «наказания» за участие в анти-ельцинской агитационной кампании…
Без сомнения, генерал-лейтенант Костров был самым выдающимся выпускником Святогорского летного училища, его гордостью и славой, поэтому возвращение генерала в родные пенаты было воспринято личным составом как праздник – с надеждой, любовью и верой. Все понимали, что это опала, что впереди нелегкие времена, что само существование училища будет стоять под жирным знаком вопроса, и, тем не менее, надеялись, что под водительством такого умелого организатора и человека с незапятнанной репутацией училище не только выживет, но и будет развиваться, превратится в одно из образцовых учебных заведений вооруженных сил. Перевод из Москвы в провинцию Иван Тимофеевич воспринял стоически – если суждено вернуться на родину, то, значит, так и должно быть, это к лучшему. В эпоху перемен, возможно, лучше оказаться вдали от столичных разборок, в тихой зауральской заводи, где люди и проще, и чище, и наивнее. Здесь можно попробовать воплотить в жизнь известный принцип Эпикура: «Живи незаметно» – с той оговоркой, что слово «незаметно» относится не к местным жителям, а к тем, кто остался в Москве. Пусть столичные недоброжелатели поскорее забудут об одаренном военачальнике, успокоятся в своей зависти и ненависти, а он будет исполнять свой долг, конечно, не забывая о себе, своей жене и сыне.
Да-да, не стоит думать, что Костров был «ангелом во плоти», что ему был чужд собственнический инстинкт, что карьеру он делал из чистого альтруизма и ради одной любви к дальним – людям, партии, Отчизне. У него были свои представления о должном и недолжном, допустимом и запретном, правильном и ложном. Он твердо верил, что наше государство не обеднеет, если он, используя свое служебное положение, воспользуется теми или иными сомнительными с точки зрения морали, но вполне допускаемыми законом (точнее, «дырками» в законодательстве) возможностями для обогащения. Поэтому он искренне считал, что брать взятки и воровать ужасно и никак не допустимо, а «помогать» «хорошим людям» в обмен на те или иные «услуги» или же «покупать, а потом перепродавать вдвое дороже» – нормально и незазорно. Нет, он не продавал наше оружие душманам, когда служил в Афганистане, не строил себе коттеджи силами подчиненных солдат, не заключал по завышенным ценам договора на поставку продуктов с дельцами, обещавшими хорошие «премиальные» ему лично. Зачем заниматься «этим», когда есть легальные пути обеспечения достойного настоящего для себя и светлого будущего для единственного наследника?