При помощи майи обманной и хитрой.
Припомнить нам клятву Бхимы не пора ли?
Когда вы, несчастные, в кости играли,
Сказал он Дуръйодхане: «Двинусь я бодро,
Твои уничтожу я палицей бедра!»
Пусть клятву исполнит он, майей владея,
И пусть колдовством сокрушит чародея.
А ежели с помощью майи обманной
Врага не убьет богатырь крепкостанный,
То сын Дхритараштры, чье дело – коварство,
Властителем станет всего государства».
Был Арджуна речью взволнован такою.
Себя по бедру он ударил рукою.
Бхима понял знак и, вступая в сраженье,
На поле умелое начал круженье.
Он то отступал от противника, ловкий,
То делал, приблизившись, перестановки,
Отскакивал воин то влево, то вправо,
О раджа, обманывал он каурава!
Но сын твой, владеющий палицей воин,
Искусен и опытен, крепок и строен,
К врагу продвигался легко и красиво,
Убить его жаждал, исполнен порыва!
Тогда смертоносная мощь заблистала
Двух палиц, обсыпанных пылью сандала.
Два воина, в противоборстве упрямы, –
Как два повелителя смерти, два Ямы.
Казалось, две птицы Гаруды взлетели, –
Одну уничтожить змею захотели.
Когда раздавались их палиц удары,
На поле сраженья рождались пожары.
Сражались два мужа, отвагою споря,
Как будто два бурей волнуемых моря.
Сражались, достичь убиения силясь, –
Как бы два слона в пору течки взбесились!
Поединок Бхимы с Дуръйодханой. Индийская миниатюра. Могольская школа, XVIII в.
Они уставали в неслыханной схватке,
Но были мгновения отдыха кратки,
И снова, в смертельном кружении круга,
Ударами палиц разили друг друга,
Приемов обучены разнообразью, –
Два буйвола буйных, измазанных грязью!
Измученных, раненных, – кровь облила их:
Два древа киншука в цвету в Гималаях!
Владыку увидев на выгодном месте,
Подумал Бхима о свершении мести,
И палицу, вдруг усмехнувшись надменно,
В Дуръйодхану быстро метнул Бхимасена.
Но царь отскочил от угрозы смертельной,
И палица наземь упала бесцельно.
А сын твой, заметив противника промах,
Ударил пандава, искусный в приемах.
Ужасным ударом его оглушенный,
С сочащейся кровью, сознанья лишенный,
Застыл Бхимасена как бы в одуренье,
Но сын твой не понял, что в этом боренье
Ослаблен противник, сражавшийся смело,
Что держит с трудом на земле свое тело.
Он ждал от пандава удара второго,
И, медля, его не ударил он снова.
Бхима отдышался, спокоен снаружи,
И ринулся в битву, вздымая оружье.
Увидев могучего, полного жара,
Твой сын уклониться решил от удара,
Хотел он подпрыгнуть, – хитрец этот ловкий, –
Хотел он обман сочетать со сноровкой,
Уловку его разгадал Бхимасена,
Как лев, на царя он напал дерзновенно,
Сумел он противника хитрость постигнуть,
И только Дуръйодхана вздумал подпрыгнуть, –
Удар ниже пояса витязь направил,
Ударил по бедрам царя против правил,
И палица всей своей мощью тяжелой
Могучие бедра царя расколола,
И, землю звенеть заставляя, владыка
Упал, весь в крови, без дыханья и крика.
Задули губительные ураганы,
Завыли стремительные океаны,
Земля содрогнулась, поля завопили,
А ливни полны были праха и пыли.
Упал царь царей, жаркой кровью облитый, –
И с неба посыпались метеориты.
Великие смерчи, великие громы
Низверглись на горы, леса, водоемы,
И сын твой упал, – и, стремясь к их обилью,
Дождил грозный Индра и кровью и пылью.
И сын твой упал, не дождавшись победы, –
Взревели и ракшасы и людоеды.
И сын твой упал, – и тогда о потере
Заплакали птицы, растения, звери.
И сын твой упал, – и на поле, в печали,
Слоны затрубили и кони заржали.
И сын твой упал, – и вошли в прах угрюмый
Литавров и раковин долгие шумы.
И сын твой упал, – и во время паденья
Безглавые выросли вдруг привиденья,
Но все многоноги, но все многоруки,
Их плясок страшны были жуткие звуки!
И сын твой упал, – и утратили смелость
Бойцы, у которых оружье имелось.
И сын твой упал, – властелин полководцев,
И хлынула кровь из озер и колодцев.
И сын твой упал, он смежил свои веки, –
И вспять повернули бурливые реки.
И сын твой упал, – и тогда, о всевластный,
Мужчины и женщины стали двуснастны![149]
Увидев те знаменья, страх небывалый
Познали пандавы, а с ними – панчалы.
Испуганы битвой, сокрылись в тревоге
Апсары, гандхарвы и мощные боги.
Восславив отважных, – за тучи густые
Ушли полубоги, певцы и святые[150].
Но стан победителей стал беспечален:
Дуръйодхана был, словно древо, повален!
И сомаки радовались и пандавы:
Слона ниспровергнул их лев гордоглавый!
Приблизясь к поверженному, Бхимасена
Воскликнул: «О раджа, чья участь презренна!
«Эй, буйвол!» – орал ты, смеясь надо мною,
При всех издевался над нашей женою,
При всех оскорблял Драупади, как девку, –
Теперь ты сполна получил за издевку!»
Дуръйодхану речью унизив такою,
Он голову раджи ударил ногою.[151]
Увидев, что раджу Бхима обесславил,
На голову левую ногу поставил, –
Из гордых мужей благородного нрава
Никто не одобрил поступка пандава.
Но пляску победы плясал Волчье Брюхо,
И брату, исполненный светлого духа,
Юдхиштхира молвил: «Во мраке ты бродишь,
А свет пред тобою! Он – царь, он – твой родич,
Не смей же, безгрешный, с душою благою,
Пинать его голову левой ногою!
Он пал в поединке, державу утратив,
А также друзей, сотоварищей, братьев.
О муж справедливый, чья участь завидна,
Зачем оскорбляешь царя столь постыдно?»
Склонившись потом над простертым владыкой,
Он слово промолвил в печали великой:
«На нас ты не гневайся, раджа: Судьбою
Ведомы, в борьбу мы вступили с тобою,
Не наши – Судьбы ты изведал удары,
За прежние вины дождался ты кары!»
Подняв свои дротики, пики, трезубцы
И в раковины затрубив, славолюбцы –
Пандавы с весельем в шатры возвратились,
Смеясь и ликуя, победой гордились…»
Санджайя сказал: «От глупцов повсеместно
О смерти Дуръйодханы стало известно.
Тогда Критаварман, а также сын Дроны
И Крипа помчались на берег зеленый.
Их стрелы изранили, дротики, пики…
Примчались – увидели тело владыки:
Казалось, что гибелью буря дышала.
Напала на ствол непомерного шала.
Казалось, охотник в лесной глухомани
Большого слона повалил на поляне.
Дуръйодхана корчился, кровь извергая, –
Иль солнечный шар, на закате сверкая,
Упал среди стада и жаркою кровью
Он залил внезапно стоянку коровью?
Иль месяцем был он, закрытым туманом?
Иль бурею вздыбленным был океаном?
И, как окружает главу ратоборцев,
Подачки желая, толпа царедворцев,
Его окружили тогда, безголосы,
Невидимые упыри-кровососы.
Глаза свои выкатив в яростной злобе,
Он тигром казался, что ранен в чащобе.
Великие воины оцепенело
Смотрели, как мощное корчилось тело.
Узрев умирающего властелина,
Сошли с колесниц своих три исполина.
Пылал Ашваттха́ман, воитель великий,
Как огнь всепогибельный, семиязыкий.
Рыдая и руку сжимая рукою,
Сказал он Дуръйодхане с болью, с тоскою:
«Отец мой, коварством и ложью сраженный,
Погиб, но не так я страдал из-за Дроны,
Как я твоей мукою мучаюсь ныне!
Во имя приверженности к благостыне,
Во имя моих благородных деяний,
И жертв приношений, и щедрых даяний,
Во имя того, что всегда я сурово
Свой долг исполняю, – услышь мое слово.
Сегодня, в присутствии Кришны, пандавам
Разгром учиню я в неистовстве правом,
Да примет их грозного Ямы обитель, –
На это мне дай дозволенье, властитель!»
Довольный бесстрашьем таким сына Дроны,
Сказал венценосец, с Судьбой примиренный:
«О Крипа, наставник и жрец благородный,
Кувшин принеси мне с водою холодной!»
Тот брахман предстал пред своим властелином[152]
С наполненным чистою влагой кувшином.
И сын твой, вожатый полков побежденных,
Сказал ему: «Лучший из дваждырожденных!
Да будет сын Дроны, – прошу благодати, –
Помазан тобой на водительство рати».
И жрец окропил его влагой живою,
И стал Ашваттхаман всей рати главою.
О царь, твоего они обняли сына,
И рыком трех львов огласилась долина».
[Месть Ашваттхамана]
Сауптика Парва, главы 1, 5, 7.
Спросил Дхритараштра: «Когда был коварством
Низвергнут мой сын, обладающий царством,
Что сделали тот Ашваттхаман, сын Дроны,
Герой Критаварман и Крипа ученый?»
Санджайя ответил: «Расставшись с владыкой,
Достигли три витязя местности дикой.
Там были чащобы, там были поляны,
Вкруг мощных стволов извивались лианы.
Помчались облитой закатом тропою, –
Усталых коней привели к водопою.
В лесу было множество птиц быстролетных,
Диковинных, крупных зверей и животных,
Везде родниковые воды кипели,
И лотосы в тихих прудах голубели.
Там, – с тысячью веток, с листвою густою, –
Баньян изумил их своей высотою.
Решили те трое: «В лесной этой сени
Баньян – государь всех дерев и растений!»
Коней распрягли у воды, среди листьев,
И, тело, как должно, от скверны очистив,
Вечернюю там сотворили молитву,
Чтоб с новою силою ринуться в битву.
Зашло за высокую гору светило,
И вот многозвездная ночь наступила, –
Явилась держательница мирозданья!
И столько на небе возникло блистанья,
Что высь, точно вышивка, тешила взгляды,
А вышиты были миры и плеяды.
Все твари ночные проснулись при звездах,
Дневные – заснули в норах или в гнездах,
И рыскали звери, что жрали живое,
И гибель была в их рычанье и вое.
Поникли три воина в горе великом
Пред этим ночным устрашающим ликом.
О братоубийственной думая брани,
О стане пандавов, о собственном стане,
Они улеглись под ветвями баньяна, –
Над раной зияла у каждого рана!
И вот Критаварман и Крипа на голой
Заснули земле, – после битвы тяжелой.
Израненных, их одолела усталость, –
О, разве такая им доля мечталась!
Но, мучим тоской, побуждаем возмездьем,
Не спал Ашваттхаман под ярким созвездьем,
Не спал он под лиственным тихим навесом,
Не спал, окруженный таинственным лесом.
На ветках баньяна, – увидел сын Дроны, –
Спокойно бессчетные спали вороны.
Внезапно, средь ночи, сова прилетела:
Багрово-коричнева, и крупнотела,
И зеленоглаза, и широкогруда,
Она ужасала, как птица Гаруда,
Когтями свирепыми, клювом огромным
И, крадучись в этом безмолвии темном,
Творенье, яйцо почитавшее предком, –
Сова устремилась к баньяновым веткам
И стала на дереве том, кровожадна,
Заснувших ворон истреблять беспощадно,
Вонзая в них острые когти насилья,
И головы им отрывая, и крылья.
Всю землю при этом ночном беззаконье
Покрыли погибшие тельца вороньи.
Сова ликовала: была ли виновна,
Заснувших врагов истребив поголовно?
Коварным деяньем совы потрясенный,
Решил одинокий воитель, сын Дроны:
«Сова меня учит, как следует биться.
«Воспользуйся ночью!» – советует птица.
Пандавов, восторгом победы объятых,
Удачливых, воинской мощью богатых,
Подвергнуть разгрому не в силах я ныне.
Однако поклялся я при властелине,
Что их уничтожу, погнав колесницу:
Тем самым напомнил я самоубийцу, –
Того мотылька, что врывается в пламя!
Я в честном бою буду сломлен врагами,
Но если с коварством я дерзко нагряну –
Разгром учиню я враждебному стану.
Гласит «Артха-Шастра»[153]: «Где цель благородна,
Там каждое средство полезно, пригодно».
И пусть я презрением буду наказан, –
Как воин, отмщенье свершить я обязан:
На каждом шагу совершали пандавы
То низкий обман, то поступок неправый!
По этому поводу шлоки пропеты, –
От истинно-мудрых дошли к нам советы:
«Усталых, вкушающих, раненых, сонных, –
Врагов уничтожьте и пеших и конных.
Лишенных вождя, погруженных в истому, –
Их надо подвергнуть ночному разгрому».
Сын Дроны решил: против правил-уставов,
Он спящих панчалов убьет и пандавов!
И он, утвердясь в этой мысли жестокой,
Друзей разбудил среди ночи глубокой.
Воители вздрогнули, выслушав друга,
Исполнены горечи, срама, испуга.
Тогда Ашваттхаман, враждой воспаленный,
Напомнил убийство отца его – Дроны:
«Он лук отложил среди схватки безумной
И с помощью лжи был сражен Дхриштадьюмной:
Сказали отцу, что убит я нежданно,
Потом подтвердил это слово обмана
Юдхиштхира, этот блюститель закона, –
И лук свой в отчаянье выронил Дрона.
Теперь, безоружен, заснул сын Друпады,
Приду – и злодею не будет пощады!
Деянием скверным сраженный, – от скверны
Не будет избавлен панчал этот скверный!
Скорее оденьтесь одеждою ратной
И стойте, пока не вернусь я обратно».
Сын Дроны погнал колесницу для мести, –
Помчались и оба отважных с ним вместе:
Три светоча грозных, чье пламя не гасло,
Чью ярость питало топленое масло![154]
К становью врагов, погруженному в дрему,
Они прискакали по полю ночному.
Когда перед ними возникли ворота,
Сын Дроны увидел, что высится кто-то,
И то существо, велико, крупнотело,
Как солнце и месяц, в ночи пламенело.
Оно было шкурой тигровой одето, –
По шкуре текла кровь багряного цвета, –
Но также и шкурой оленьей покрыто,
Как жертвенным вервием, змеем обвито.
Мясистые, длинные, страшные руки
Сжимали секиры, булаты и луки,
Ручные браслеты свивались, как змеи,
Гирлянды огней полыхали вкруг шеи,
Огромные черные зубы торчали
В распахнутом рту – и весь мир устрашали.
И то существо было тысячеглазым,
Оно ужасало и сердце и разум.
Беспомощны были бы все описанья
Его очертаний, его одеянья!
И тысяча глаз его, ноздри, и уши,
И рот извергали, – и влаге и суше
Грозя, – всегубительный пламень, который
Дрожать заставлял и раскалывал горы.
Как тысячи Вишну, снабженных мечами,
Оно ослепляло своими лучами!
Страшилище это увидев, сын Дроны
Не дрогнул, он стрел своих ливень каленый
Извергнул из лука над тысячеглазым, –
Но их поглотило чудовище разом:
Вот так океан поглощает волнами
Подземного мира свирепое пламя.[155]
Тогда Ашваттхаман метнул с колесницы
Свой стяг, полыхавший пыланьем зарницы.
Древко полетело, древко заблестело
И, крепко ударив страшилища тело,
Разбилось, – подобно тому метеору,
Что ринулся по мировому простору,
И солнце ударил, и был уничтожен!
Тогда, как змею из укрытья, – из ножен
Сын Дроны извлек цвета выси небесной
Кинжал с золотой рукоятью чудесной,
Но в тело той твари, без звона и хруста,
Кинжал погрузился, как в норку – мангуста.
Метнул свою палицу воин могучий, –
Иль знаменье Индры сверкнуло сквозь тучи?
Иль новое с неба упало светило?
Но палицу то существо поглотило?
Всего боевого оружья лишенный,
В смятении стал озираться сын Дроны, –
Не небо узрел над собою, а бога:
То Вишну смотрел на воителя строго![156]
Невиданным зрелищем тем устрашенный,
Терзаясь и каясь, подумал сын Дроны:
«Хотел совершить я дурное деянье, –
И вот получаю за зло воздаянье.
Судьбой предназначено мне пораженье, –
А разве Судьбы изменю я решенье?
Теперь обращаюсь я к Шиве с мольбою:
«Лишь ты мне поможешь бороться с Судьбою!
Гирляндою из черепов ты украшен,
И всем, пребывающим в скверне, ты страшен!
К стопам припадаю ревущего Рудры:
Лишь ты мне поможешь, всесильный, премудрый!
Я в жертву тебе отдаю свое тело,
Но дай мне свершить свое трудное дело!»
Сказал он – и жертвенник жарко зажегся
Пред мужем, который от жизни отрекся!
Возникли сиянья различного цвета,
Наполнились блеском все стороны света.
И твари явились, – престрашны, премноги,
И все – многоруки, и все – многоноги,
А те – многоморды, а те – многоглавы,
А эти – плешивы, а эти – кудрявы.
Порода у тех обозначилась птичья,
У этих – различных животных обличья.
Здесь были подобья собачьи, кабаньи,
Медвежьи, верблюжьи, кошачьи, бараньи,
Коровьи, тигриные и обезьяньи,
Змеиные – в жутком и грозном сверканье,
Шакальи, и конские, и крокодильи,
И волчьи, в которых бесилось насилье!
Одни – словно львы, а другие – дельфины,
У тех – голубей или соек личины,
Здесь – помесь акулы с китом-великаном,
Там – помесь морской черепахи с бакланом.
Одни – рукоухи, другие – стобрюхи,
А третьи – как будто бесплотные духи,
Те – раковинами казались: и морды
И уши – как раковины, да и твердый
Покров, как у раковин, и в изобилье
Их пенье лилось, будто в них затрубили.
Вон те – безголовы, безглазы и немы,
На этих – тиары, на тех – диадемы,
На третьих – тюрбаны, гирлянды живые
И лотосы белые и голубые.
Те – обликом грубы, а те – светлолики,
А те – пятизубы, а те – трехъязыки,
В руках у них палицы, луки и копья,
И всюду – подобья, подобья, подобья!
Весь мир оглушая и воплем и визгом,
Один – с булавой, а другой – с грозным диском,
Все с хохотом, с грохотом, с плясом и топом, –
Они приближались к воителю скопом,
Желая вселить в Ашваттхамана гордость,
Узнать его мощь, испытать его твердость,
Приблизиться к грозному Шиве вплотную,
Увидеть резню или схватку ночную.
Чудовищ толпа надвигалась густая,
Все три мироздания в страх повергая,
Сверкали их стрелы, трезубцы и пики, –
Однако не дрогнул сын Дроны великий.
Сей лучник, на воина-бога похожий,
Чьи пальцы обтянуты ящериц кожей,
Не думал о чудищах, сильных во гневе:
Он сам себя в жертву принес Махадеве!
Стал жертвенным пламенем лук драгоценный,
А острые стрелы – травою священной,[157]
А сам, всем своим существом, всем деяньем
Для Шивы он жертвенным стал возлияньем!
Увидев того, кто, воздев свои руки,
Бестрепетно ждал с этим миром разлуки,
Кто богу с трезубцем, на воинском поле,
Обрек себя в жертву по собственной воле, –
Сказал с еле зримой улыбкою Шива:
«Мне Кришна служил хорошо, терпеливо,
Свершил для меня много славных деяний,
Всех честных, безгрешных мне Кришна желанней.
Тебя испытал я, его почитая,
Сокрытье панчалов содеяла майя,[158]
Но так как безжалостно Время к панчалам,
Пусть ночь эта будет их смерти началом!»
Так Шива сказал, – и вошел в его тело,
И меч ему дал, и земля загудела.
И, Шиву приняв в свое тело, сын Дроны
Тогда воссиял, изнутри озаренный.
Отныне он стал всемогущим в сраженье,
Приняв излученное богом свеченье.
За ним устремились, рождаясь двояко,
Незримые твари и детища мрака.
К становью врагов приближался он смело,
Как Шива, который вошел в его тело!
Заснул ратный стан, от сражений усталый.
Бесстрашно, доверчиво спали панчалы.
Во мраке вступил Ашваттхаман бесшумно
В шатер, где на ложе лежал Дхриштадьюмна, –
На нем покрывало, весьма дорогое,
И сладостно пахли сандал и алоэ.
Тот раджа лежал, тишиной окруженный, –
Ногою толкнул его грубо сын Дроны.
Проснулся властитель, ударом разбужен.
Могучий в сраженье, он был безоружен!
Схватил его недруг, – встающего с ложа,
Зажал его голову, ярость умножа.
А тот и не двигался, страхом объятый,
К земле с неожиданной силой прижатый.
Сын Дроны с царем поступил беззаботным,
Как будто бы жертвенным был он животным:
На горло ему свою ногу поставил,
Руками и горло и грудь окровавил,
А кровь растекалась по телу струями!
Воителя раджа царапал ногтями,
Молил сына Дроны панчал именитый:
Оружьем, прошу я, меня умертви ты!
Наставника сын, не чини мне обиду,
Да с честью я в мир добродетельных вниду!»
Но, это невнятное выслушав слово,
Сказал Ашваттхаман: «Нет мира благого,
Наставников нет для тебя, Дхриштадьюмна, –
Свой род опозоривший царь скудоумный!
Пойми же, о ставший убийцею воин,
Что пасть от оружия ты недостоин!»
Сказав, растоптал он царя каблуками,
Его задушил он своими руками.
Услышали раджи предсмертные крики
И люди, и стражи, и жены владыки.
Их – сверхчеловеческая – устрашила
Того неизвестного воина сила.
Подумали, жуткой охвачены дрожью:
«Он – ракшас, отринувший истину божью!»
Душа Ашваттхамана гневом дышала.
Вот так богу смерти он предал панчала.
Покинул убитого раджи обитель
И двинулся на колеснице как мститель,
Заставив звучать и дрожать мирозданье,
Решив убивать и забыв состраданье.
А мертвого раджи и стражи и жены
Из сердца исторгли рыданья и стоны.
Проснулись воители, женщин спросили:
«Что с вами?» – и женщины заголосили:
«Бегите за ним, за его колесницей!
Бегите за ним, за свирепым убийцей!
Царя он в постели убил, а не в сече,
Не знаем, – он ракшас иль сын человечий!»
Тогда, окруженный и справа и слева,
Сын Дроны оружьем, что сам Махадева
Вручил ему, – всех удальцов обезглавил
И дальше свою колесницу направил.
Узрел: Уттама́уджас дремлет, – и тоже
Его умертвил, как и раджу, на ложе.
Юдха́манью выбежал, воспламененный,
Метнул свою палицу в грудь сына Дроны,
Но тот его поднял могучею дланью,
Как жертву, подверг его тут же закланью.
Вот так он губил, средь потемок дремотных,
Врагов, словно жертвенных смирных животных.
Сперва убивал колесниц властелинов,
Потом обезглавливал простолюдинов.
Под каждый заглядывал куст, и мгновенно
Рубил он заснувшего самозабвенно,
Рубил безоружных, беспомощных, сонных,
Рубил и слонов, и коней потрясенных,
Как будто он Времени грозный посланец –
Бог смерти, одетый в кровавый багрянец!
Казалось, – причислить нельзя его к людям:
Он – зверь или чудище с острым орудьем!
Все воины в страхе смежали ресницы:
Казалось, что бес – властелин колесницы!
Казалось, карающий меч надо всеми
Уже занесло беспощадное Время!
Нагрянул он с жаждою мести во взгляде
На сомаков, на сыновей Драупади.
Узнали они, что убит Дхриштадьюмна,
И с луками ринулись гневно и шумно,
Осыпали стрелами отпрыска Дроны.
Шикхандин, услышав и крики и стоны,
Доспехи надел и во мраке глубоком
Облил его стрел смертоносным потоком.
Сын Дроны, убийство отца вспоминая,
Взревел, закипела в нем ярость живая,
Сойдя с колесницы, повел он сраженье,
И кровь отмечала его продвиженье.
Вздымая божественный меч обнаженный
И тысячелунным щитом защищенный,
В живот поразил он, убил исполина –
Того Пративи́ндхью, Юдхиштхиры сына.
Тогда булавою, чья сила весома,
Ударил его сын Бхимы Сутасома.
Сын Дроны отсек ему руку и снова
Ударил мечом удальца молодого,
И тот, среди мраком одетой равнины,
Упал, рассеченный на две половины.
Тогда, обхватив колесо колесницы,
Шата́ника, Накулы сын юнолицый,
Бесстрашно метнул колесо в сына Дроны,
Но смелого юношу дваждырожденный
Мечом обезглавил в ночи многозвездной.
Тогда Шрутака́рман, сын Арджуны грозный,
В предплечье ударил его булавою.
Сын Дроны занес над его головою
Свой меч – и тогда на равнину ночную,