И сделалась ярче краса молодая.
Так праведной жизни своей половиной
Пожертвовал Руру подруге невинной.
Счастливый жених устремился к невесте,
И свадьбу сыграли, и зажили вместе
Две жизни, – супруг, отыскавший супругу, –
Добра и отрады желая друг другу.
А Руру поклялся, исполненный гнева:
«Пойду ли я вправо, пойду ли я влево,
В лесу или в поле, вблизи иль далёко,
Но змей истреблю я повсюду жестоко!»
Он палицей змей убивал повсеместно:
Святому пощада была неизвестна.
Однажды в лесу, у прогнившей колоды,
Он змея узрел незнакомой породы:
На солнышке грелся он, вытянув тело,
Бессильная старость его одолела.
Как будто орудьем Судьбы, свирепея,
Подвижник ударил дубиною змея.
Тот молвил: «Отшельник, услышь мое слово!
Тебе я вреда не нанес никакого,
Зачем же пришел ты, о праведник, в ярость?
Ты бьешь меня палкой, презрев мою старость!»
«О змей, я не внемлю твоей укоризне!
Супругу мою, что милее мне жизни,
Змея отравила смертельной отравой.
Поклялся я клятвою грозной и правой:
«Куда ни пойду я, всегда и повсюду
Я змей убивать многомерзостных буду».
Поэтому я и тебя уничтожу,
Убью, разорву непотребную кожу!»
Ответствовал змей: «О мудрец знаменитый!
Не все мы свирепы, не все ядовиты,
Не все мы жестоки и втайне трусливы,
Не все мы коварны и алчно кусливы,
Не все мы злодействуем, жалим, клевещем,
Не все мы в сообществе слиты зловещем!
Вот наша порода – людей не кусает
И даже порою от яда спасает.
Мы многих творений добрее, честнее,
О странник, мы только по запаху змеи,
Мы обликом схожи, окраскою кожи, –
Зато мы душою и сердцем не схожи.
|
|
Мы связаны с ними названием общим,
Но разное любим, по-разному ропщем.
Мы связаны с ними несчастьем единым,
Но счастьем не схожи со счастьем змеиным.
Не схожи по нашим делам и стремленьям,
Хоть нас презирают единым презреньем.
Иного мы жаждем, иное провидим,
И змей мы не меньше, чем вы, ненавидим».
Смутился, подумал испуганный Руру:
«На жизнь мудреца покусился я сдуру».
Сказал он тому необычному змею:
«Тебя убивать не желаю, не смею.
Но кто ты, кому даровал я прощенье?
Ты, может быть, змей, испытал превращенье?»
Ответствовал змей: «Был я праведник строгий,
Известный под именем Тысяченогий.
Но, проклятый брахманом, злом обуянным,
Стал змеем неведомым и безымянным».
Подвижник спросил: «По какой же причине
Ты проклят и ползаешь змеем поныне?
Ты в облике этом пребудешь доколе?
Ответь мне, причастный страдальческой доле!»
Сказал ему змей незлобивой породы:
«Был дружен я с брахманом в давние годы.
Однажды, огню исполняя служенье,
Он жертвенное совершал приношенье,
А я развлекался, как мальчик лукавый, –
Я сделал змею из травы для забавы.
Увидев змею, что ползла среди праха,
Подвижник сознанья лишился от страха.
Богатый молитвами, правдоречивый,
Взыскующий истины, благочестивый,
Обетам и подвигам предан сурово,
Не сразу пришел он в сознание снова.
Сказал он, меня точно гневом сжигая:
«Твоя ненавистна мне выдумка злая!
Змею из травы ты сработал недаром:
Решил посмеяться над брахманом старым!
Подобие сделал ты – мне в устрашенье,
Когда я огню совершал приношенье.
|
|
Ты был образцом, но подобием станешь,
Ты был мудрецом, – ныне к змеям пристанешь,
Ты будешь змеею, такой же бессильной!» –
Он крикнул, духовною мощью обильный.
Склонившись пред мужем, могучим в законе,
Смущенный, смиренно сложил я ладони,
Сказал я, свой жребий предчувствуя жуткий:
«Мой друг, я змею сотворил ради шутки,
Поверь же, мудрец, что совсем не по злобе
Я создал одно из противных подобий.
Ты строг, но для друга ты сделай изъятье.
Прости же меня, отмени ты проклятье!»
Так плакал, молил я, Судьбой удрученный.
Подвижник, раскаяньем чистым смягченный,
Ко мне обратился с таким заклинаньем, –
Дышал он горячим и частым дыханьем:
«Я слово сказал, и оно – непреложно.
Проклятье мое отменить невозможно.
Но так как с тобою дружили мы прежде,
То в сердце ты выбери место надежде.
Ты жди, о мудрец, надлежащего срока.
Родится подвижник, мудрец без порока.
Придет он к тебе, милосердье проявит,
Тебя от проклятия Руру избавит».
Жреца поразив этой мудрою речью,
Он принял и облик и стать человечью,
Подобьем он был – в образец превратился,
Исчезла змея, и мудрец возродился!
Сказал он: «Ты видишь, о твердый в обете,
Что есть и хорошие змеи на свете.
Поведал нам тот, кто творения множит:
«Придет Джанамеджая, змей уничтожит,
Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи,
Спасутся невинные, честные змеи,
Которые жаждут добра и познанья!..»
На этом главу мы кончаем сказанья.
[Великое жертвоприношение]
Сказал Джанамеджая, твердый в решенье:
«Устрою великое жертв приношенье,
|
|
Но прежде чем род уничтожу змеиный,
Хочу я узнать злодеяний причины,
Хочу я узнать о царе-государе,
В чьей смерти повинны коварные твари, –
За что он убит, незнакомый с пороком?
Каков его путь, предначертанный роком?
Узнав обо всем, предприму я отмщенье,
Иначе свершить откажусь я сожженье».
В ответ он услышал от мудрых ученых,
Суровых в обетах, безгрешных в законах:
«Отец твой, властитель с душою открытой,
Народу служил справедливой защитой.
Не знал он таких, кто б его ненавидел,
Он сам никого никогда не обидел.
Он царствовал правильно, радостно, властно,
Богиню Земли охранял ежечасно.
Стремился он к благу, чтоб зажили в мире,
Закон соблюдая, все касты четыре.
Хвалили его и слуга и владелец;
И жрец, и боец, и купец, и умелец
Трудились, блюдя вековые законы,
И царствовал царь, как закон воплощенный.
Любили его бедняки и калеки,
О каждом заботился он человеке,
Великий деянием, праведный словом,
Защитником был он сиротам и вдовам.
Луной, что плывет по небесному своду,
Он людям казался, любезный народу.
Сражался Парикшит, ведомый богами,
С шестью обитавшими в сердце врагами:
То были Гордыня, Стяжание, Чванство,
Алкание, Гнев и Безумие Пьянства.
Он жил, побеждая презренные страсти,
Он жил, утверждая бесценное счастье,
Пока не достиг рокового предела
И змей не свершил беззаконного дела.
Царя не спасли ни мольбы, ни ограда,
Отец твой погиб от змеиного яда,
И ты воцарился на этом престоле,
Защитник народного блага и воли».
Ответил им царь, над царями поставлен:
«Был Такшакой-змеем отец мой отравлен.
Но Кашьяпа, знавший от яда лекарство,
На помощь спешил к повелителю царства,
Я знаю, что, змеем к тому побужденный,
Обратно отправился дваждырожденный.
А было в лесу и безлюдно и глухо.
Так кто же, скажите, до вашего слуха
Довел о беседе святого со змеем?
Ответьте, и в сердце отмщенье взлелеем».
Советники молвили мудрые речи:
«Узнай же, о царь справедливый, о встрече
Коварного змея с подвижником славным,
С великим жрецом, с мудрецом богоравным.
Сказал исцелителю змей непотребный:
«О, если ты силой владеешь целебной,
То дерево, друг мой, тогда оживи ты:
Сейчас я кору укушу, ядовитый».
Не знали ни лекарь, ни змей пестрокожий,
Что был на смоковнице некий прохожий.
Он сучья ломал, на верхушку забрался:
Он жертвенным топливом там запасался.
Сожженный отравой змеиною, злою,
Он сделался с деревом вместе золою,
Но с деревом вместе его оживила
Премудрого Кашьяпы светлая сила.
Сей пепел, и тело и душу обретший,
Как дерево, снова для жизни расцветший,
В наш город пришел и поведал нам слово
О том, что от змея узнал и святого.
О царь, опечаленный этим рассказом,
Ты действуй теперь, как велит тебе разум».
Познал Джанамеджая горькие муки,
Снедаемый скорбью, ломал себе руки,
А лотосы – очи – росой заблистали…
Советникам славным сказал он в печали:
«Предам я сожжению Такшаку-змея,
За гибель отца уничтожу злодея.
Змеиного рода начну истребленье:
Я вижу, что змей велико преступленье.
Сгорел мой отец, повелитель державы,
Сожгло его пламя змеиной отравы.
Врагам уготовлю такую ж кончину:
Я в пламя змеиное племя низрину.
Теперь совершу я земли очищенье,
Теперь принесу я огню приношенье,
Согласно заветам, что мира древнее,
Огню будут преданы злобные змеи».
Сказал он жрецам: «Для такого обряда
Все то, что потребно, устроить вам надо».
Тогда-то пришли, как велел повелитель,
И жрец-охранитель, и жрец-исполнитель.
Избрали равнину под радостным небом,
Обильную солнцем, плодами и хлебом.
Воздвигли, чтоб род уничтожить змеиный,
Огромный алтарь посредине равнины.
Затем, после долгих трудов и усилий,
Они Джанамеджаю благословили:
«Да будет угодно твое приношенье –
Змеиного, злобного рода сожженье».
Явились в числе неисчетном святые,
Подвижники мудрые, старцы седые,
Они разместились удобно, в прохладе,
И речь повели о великом обряде.
Приблизился день, для него наилучший.
Случился тогда непредвиденный случай.
От главного зодчего, старца благого,
Услышал властитель правдивое слово:
«То место, что выбрано вами, прекрасно,
Но жертвенник здесь возвели вы напрасно.
Такое назначив ему положенье,
Не сможете змей завершить всесожженье.
Подвижник придет, неизвестный доселе,
Не даст вам достигнуть задуманной цели».
Сказал Джанамеджая в сильной тревоге:
«О стражи, приказ мой исполните строгий,
Сюда, к мудрецам, искушенным в законе,
Не должен пройти ни один посторонний».
Меж тем, в одеяниях черного цвета,
Жрецы приготовились к делу обета.
Явились прислужники с маслом топленым.
Тотчас на равнине запахло паленым.
Пылание вспыхнуло неотвратимо.
Глаза у жрецов покраснели от дыма.
Они совершили огню возлиянье,
Они возгласили свое заклинанье:
«Летите, как ветер, ползите, как тучи,
Как яркие молнии, станьте летучи,
Сюда, на алтарь, устремитесь быстрее,
О злобные змеи, кусливые змеи!
Спешите лесами, лугами, полями,
Сегодня сожрет вас великое пламя.
Вы будете пожраны Агни-владыкой,
Он – бог семипламенный, семиязыкий!»
В садах, где возвысился жертвенник дымный,
Тогда зазвенели молитвы и гимны.
Жрецы повторяли свои заклинанья,
Подняв в государстве змеином стенанья,
Заставив спокойно дремавших проснуться,
А самых жестоких и злых – содрогнуться.
И змеи, своим побужденные роком,
На гибель, на смерть устремились потоком.
Ползли, не желая, ползли они в страхе,
Вельможи, ученые, стражи, монахи,
Врачи, палачи, песнопевцы, гуляки,
Творившие зло на свету и во мраке.
Единые в счастье, различные в горе,
Добычею пламени сделались вскоре.
Одни, умирая, тоскливо взвывали,
Иные друг друга хвостом обвивали,
Одни извивались и падали с треском,
Другие исполнились молнийным блеском,
Там с телом сплеталось горящее тело,
Казалось, что в пламени пламя горело.
Пугаясь, они издавали шипенье,
А те низвергались в огонь в нетерпенье,
Одни уцепиться за камень старались,
Другие растеньями там притворялись,
А третьи как нить растянулись тугая,
Беспомощных, дряхлых вперед пропуская.
Четвертые в скользкие кольца скрутились,
От зла отрешились, в длине сократились,
А пятые, страхом объятые жгучим,
Самих себя жалили жалом могучим.
Шестые бороться хотели с Судьбою,
Но были не властны уже над собою.
Огонь полыхал, становился суровей,
Иные белели, как хобот слоновий,
Другие, как черные крысы, чернели,
Как молнии, третьи, блестя, пламенели.
Различные силой, окраскою кожи,
Одни – со слонами безумными схожи,
А те оказались породою мелкой,
А те – как дубины с железной наделкой,
А те, еле видные, в травке сокрыты,
Но все двоедушны, но все ядовиты!
Так двигались к пламени змеи любые,
Зеленые, черные и голубые,
Их множество было – усердных и праздных,
С красивой наружностью и безобразных,
Но сильных и слабых друг с другом сближало
С губительным ядом смертельное жало!
Ползли, и ползли, и ползли миллионы, –
Поток бесконечный, огнем поглощенный.
Они, материнскою прокляты властью,
Ползли, пожираемы огненной пастью.
Что было для чистого сердца страшнее,
Чем гнусные змеи, коварные змеи?
А ныне смотрели живые творенья,
Как топливом стали они для горенья.
Те самые змеи, сообщество злое,
Что ужас на все наводило живое, –
Бессильны, безвольны, покорны, трусливы,
Теперь устремлялись в огонь справедливый.
А пламя забыло про отдых и роздых,
Наполнился запахом тления воздух,
И реки змеиного мозга и жира
Текли по дорогам смятенного мира,
И змеи стонали, и твари живые
Преступников плач услыхали впервые.
Огонь бушевал, полный силы смертельной.
Почувствовал Такшака страх беспредельный.
Стонал он, метался, покоя не зная.
Он думал: «Как прежде, поможет мне майя.
Я брахманом стану, прибегнув к обману.
О нет, червяком я безвредным предстану!»
Но Такшаки сила ушла без остатка.
Уже душегуба трясла лихорадка.
Беспомощным он становился в обмане,
Как раб, он внимал голосам заклинаний,
Он видел, что скоро утратит он волю
И сам изберет себе страшную долю.
Тогда поднатужился змей ядовитый
И двинулся к Индре, желая защиты.
«О Индра, – сказал он властителю влаги, –
Прошу я, прибежище дай мне, бедняге,
От Агни спаси меня, Индра великий, –
Он хочет пожрать меня, многоязыкий!»
Сказал Громовержец дрожащему змею:
«Не бойся, тебя защитить я сумею.
В чертоге моем, в многовлажном тумане,
Спасешься от пламени и заклинаний!»
Был змей осчастливлен подобным ответом.
Главу «Махабхараты» кончим на этом.
[Подвиг Астики]
Меж тем не смолкали заклятья, моленья,
Так жертвы стремились в огонь истребленья.
Алтарь справедливое пламя возвысил,
Чтоб змей сосчитать, не хватило бы чисел,
Ползли, и ползли, и ползли миллионы, –
Сменялся потоком поток истребленный.
Он корчился в пламени, род ядовитый,
И Васуки вскоре остался без свиты.
Унынье змеиным царем овладело.
«Сестра! – застонал он. – Горит мое тело,
Трепещет душа, и колеблется разум,
Я гибну, покорный священным приказам,
Весь мир говорит о конце моем скором,
Не вижу я света блуждающим взором,
Уже разрывается сердце на части,
И сам над собою не чувствую власти,
Готов я, с моими подвластными вместе,
Низринуться в пламя пылающей мести.
Ты видишь, я гасну, дрожа и стеная.
Поведай же милому сыну, родная,
Что он упованье мое и спасенье,
Что он, только он прекратит всесожженье!»
И сыну сказала тогда Джараткару:
«Иди, отврати беспощадную кару».
Воззвал к нему Васуки: «Астика милый,
Ты видишь, лишился я воли и силы,
Не вижу, не знаю, где стороны света,
Молюсь я творцу – и не слышу ответа».
Племянник ответил несчастному змею:
«Теперь успокойся. Твой страх я развею.
Спасу я от пламени пышущей мести
Творенья, что преданы правде и чести.
Да будет погибель одним лишь виновным,
Не должно возмездию быть поголовным.
Иду я, борьбу объявляя насилью,
Огонь задушу я водою и пылью».
Отправился Астика, юный годами,
Туда, где огонь пламенел над садами.
Увидел он дивное место обряда,
Вокруг широко простиралась ограда,
Увидел жрецов и скопленье народа,
Увидел он издали, стоя у входа,
Как змей обреченных ползли миллионы, –
Алтарь привлекал их, огнем озаренный,
Единые в счастье, различны в несчастье,
Ползли и в огне распадались на части.
Впилось в его сердце страдания жало,
Но мальчика стража тогда задержала.
Стремясь Джанамеджаи дело исправить,
Решил он сожженье стихами восславить.
Дошел до народа, жрецов и владыки,
Услышал алтарь и огонь грозноликий,
Который горел средь равнины безбрежной,
Мальчишеский голос, могучий и нежный:
«О царь, чья прославлена всюду отвага,
Жрецы, что живут для всемирного блага,
Огонь, что блестит, как луна и созвездья, –
Творите вы славное дело возмездья.
Но знайте, существ совершая сожженье,
Что жизнь есть несчастье, что жизнь есть мученье.
Возможно ль злодейство убить самовластьем?
Возможно ли горем бороться с несчастьем?»
«Сей мальчик, – сказал властелин удивленный, –
Умен, как мудрец, сединой убеленный.
Быть может, не мальчика слышим призывы,
Быть может, то старец пришел прозорливый.
У брахманов ныне прошу разрешенья:
Его допустите к обряду сожженья.
Он мальчик, но знанием равен он старым.
Его одарю я каким-нибудь даром».
Ответили брахманы словом единым:
«Жрецов почитать надлежит властелинам.
Хотя он и мальчик, познал он законы.
Почета и славы достоин ученый.
За мудрость его мы допустим к обряду.
Пусть примет, какую захочет, награду.
Чудесного мальчика, царь, одари ты,
Лишь явится Такшака, змей ядовитый».
Хотел было царь молвить мальчику слово:
«Не жаль для тебя мне подарка любого», –
Но жрец-возглашатель, в душе недовольный,
Сказал: «Не спеши ты, о царь своевольный!
Еще в наше пламя, живому враждебный,
Не ринулся Такшака, змей непотребный».
Сказал Джанамеджая: «Гимны возвысьте,
К погибели Такшаку-змея приблизьте».
Жрецы отвечали: «Открылось нам в гимнах,
В сверкании пламени, в угольях дымных,
Что прячется Такшака гнусный вне дома,
В обители Индры, властителя грома».
И брахманы, сильные мощью познанья,
Усилили гимны, мольбы, заклинанья,
И пламя, хранимое вечным законом,
Почтили, насытили маслом топленым.
Внезапно увидели: по́ небу мчится,
Сверкая, громами гремя, колесница.
То Индра летел, окружен облаками,
Небесными девами, полубогами.
Летел он, жрецов услыхав призыванья,
Летел он, а в складках его одеянья,
Где тучи простерлись могучим размахом,
Змей Такшака прятался, мучимый страхом.
Сказал повелитель, о правде радея:
«Жрецы, если Индра скрывает злодея,
То в чистое пламя пылающей мести
Вы Индру низвергните с Такшакой вместе».
Жрецы отвечали: «О царь, погляди-ка,
Внимает нам грома и молний владыка.
Святых заклинаний и он побоится!
Смотри, удалилась его колесница,
Он выпустил змея, тобой устрашенный.
Ты слышишь ли Такшаки вздохи и стоны?
Лишился он силы от наших заклятий,
Он в пламя летит, что гудит о расплате.
Ты видишь ли змея предсмертные корчи?
Он крутится в воздухе, будто от порчи,
По тучам он катится, как по ступеням,
Шипит он могучим и страшным шипеньем,
Сейчас он погибнет, сгорит в униженье, –
Как должно, проходит злодеев сожженье,
Теперь, повелитель, сдержи свое слово
И брахмана ты одари молодого».
Сказал Джанамеджая: «Гость безобидный,
По-детски невинен твой лик миловидный!
Чего ты желаешь? Мне будет нетрудно
Отдать даже то, что отдать безрассудно.
Что выбрал ты сердцем, мудрец несравненный?
Скажи мне, я дам тебе дар вожделенный».
Над жертвенным пламенем Такшаки тело,
Как пламя, уже извивалось, блестело,
Уже нечестивец, покинут сознаньем,
Готов был упасть, побежден заклинаньем,
Но Астика вскрикнул с мальчишеским жаром:
«О царь, лишь одним одари меня даром, –
Сожженья обряд прекрати поскорее,
И пусть в это пламя не падают змеи!»
Сказал повелитель, весьма огорченный:
«Огонь да не гаснет, для блага зажженный!
О праведник, просьба твоя тяжела мне.
Возьми серебро, драгоценные камни,
Тебе, может, золота множество надо,
Священных коров я отдам тебе стадо,
Но только для змей ты не требуй прощенья,
Не требуй святого огня прекращенья!»
Слова мальчугана в ответ зазвенели:
«О царь, золотых не хочу я изделий,
Камней, серебра и коров мне не надо,
Хочу одного: прекращенья обряда.
Ты видишь: заклятьям всесильным подвластны,
Уже устремляются в пламень ужасный
Не только убийцы, лжецы, лиходеи,
Но также и добрые, честные змеи».
Взглянули жрецы и властитель державы,
Увидели: змеи – двуглавы, треглавы,
Одни – о семи головах, а другие –
Безглавые, пестрые кольца тугие,
Одни – словно гордые горные цепи,
А те – словно долгие, душные степи,
Свиваясь хвостами, сплетаясь телами,
Шипя, низвергались в безгрешное пламя.
Различны они становились в несчастье,
Пылающий яд источали их пасти,
Пылал он, вливаясь в огонь справедливый,
Где меркли горящего яда извивы.
За этими гнусными змеями следом,
За сыном отец и внучонок за дедом –
Невинные змеи стекались в печали,
Лишенные жала, гореть начинали!
А в воздухе ясном над жаркой равниной,
Над этой великою смертью змеиной,
Змей Такшака, мучимый страхом сожженья,
Не падая в пламя, повис без движенья.
Хотя беспрерывно лилось возлиянье,
Хотя бушевало святое пыланье,
Хотя он и был у заклятья во власти,
Хотя и стремился он к огненной пасти, –
Застыл он без воли, застыл он в безумье,
И вот властелин погрузился в раздумье.
Спросил он, могучий в деяниях битвы:
«Ужель недостаточны ваши молитвы,
«Ужель недостаточны ваши стремленья,
Чтоб Такшаку ввергнуть в огонь истребленья?»
Сказали жрецы. «Это Астики сила
Падение Такшаки остановила,
«Стой, стой!» – он сказал, повторив троекратно:
Заклятье жреца стало Такшаке внятно.
Боязнь охватила безумного змея,
Он в воздухе ясном застыл, каменея,
Как путник, которому всюду преграда,
Когда он стоит средь коровьего стада.
Сказал Джанамеджая, царства блюститель:
«Друзья мои, местью насытился мститель.
Да будет исполнено Астики слово,
Оно – милосердного дела основа.
Отныне мы змеям даруем прощенье,
Великое мы прекращаем сожженье.
Но в память о пламени, нами зажженном,
Но в память об Астике дваждырожденном,
Который нам путь указал к милосердью, –
Пусть в воздухе ясном, под синею твердью,
Змей Такшака злобный до сумрака стынет,
Пока его ветер полночный не сдвинет!»
Когда раздалось повеленье владыки,
Восторга и счастья послышались клики,
Послышались громкие рукоплесканья
Всего озаренного благом собранья.
Жрецы, насладившись деянием правым,
Огонь прекратили согласно уставам.
Сказали: «Ты, Астика, твердый в решенье,
Свершил величайшее в мире свершенье,
Свершенье любви, милосердия, блага,
И в этом и сила твоя и отвага,
Ты – Астика, ты – Существующий Вечно,
Затем, что свершенье твое – человечно!»
Все были довольны: жрецы, и правитель,
И Астика праведный, змей избавитель.
Пришел он домой, завершив свое дело.
Змеиное племя теперь поредело.
Объятые страхом легли, цепенея,
Вкруг Васуки – скорбного, дряхлого змея.
Пришел избавитель, настало волненье,
И радость разрушила оцепененье.
Подвижника Васуки мудрый восславил:
«О ты, кто от гибели близких избавил,
О ты, кто пришел, чтобы кончилась кара, –
Скажи нам, какого желаешь ты дара?»
Подвижник ответил такими словами: