Айодхья, великий город, охвачен скорбью. Рама и Лакшмана – в изгнанье, Бхарата с Шатругхной гостят у царя кекайев Ашвапати, родного дяди Бхараты. Некому предать тело царя сожжению! Придворные помещают его тело в чан с маслом и посылают гонцов за Бхаратой, новым царем Кошалы.
[Сон Бхараты]
(Часть 69)
Ночною порой, с появленьем посланников знатных,
Привиделось Бхарате много вещей неприятных.
С трудом на заре пробудился царевич достойный,
Тоску и тревогу вселил в него сон беспокойный.
Тут сверстники Бхараты, видя царевича в горе,
Ему рассказали немало забавных историй.
Умели они толковать о смешных небылицах,
Плясать, побасёнки и притчи разыгрывать в лицах.
Но Бхарата, горестно глядя на эти потуги,
Промолвил: «Недоброе знаменье было мне, други!
Нечесаный, бледный, мне снился отец ненаглядный.
Свалился он в пруд, от навоза коровьего смрадный.
Он плавал со смехом и, каши отведав кунжутной, –
Я видел, – из пригоршней масло он пил поминутно.
Все тело царя Дашаратхи лоснилось от масла.
Упала на землю луна и мгновенно погасла.
Иссякшие воды морские и землю во мраке
Узрел я, и сразу объял меня ужас двоякий.
Еще мне привиделись нынче другие напасти:
Что бивень слона ездового распался на части,
Что жарко блиставшее пламя внезапно потухло,
Что разом листва на деревьях свернулась, пожухла.
Мне снилось, – окутаны дымом, обрушились горы,
А твердь под ногами разверзлась, и нет им опоры!
И в черном убранстве – отца на железном сиденье,
Влекомого женщиной черной, мне было виденье.
Царя украшали багряных цветов плетеницы.
Ослов увидал я в оглоблях его колесницы,
|
|
Что к югу стремилась[201], а мерзкая ракшаси[202]в красном
Глумилась над ним, сотрясаема смехом ужасным.
Чью гибель, друзья, знаменует виденье ночное?
В нем было для нашего рода предвестье дурное!
Кто едет во сне в колеснице, влекомой ослами,
Тому угрожает костра погребального пламя!
И горло мое пересохло, и дружеской шутке
Внимать я не в силах, как будто не в здравом рассудке.
Дрожу от боязни, хоть страх недостоин мужчины.
Слабеет мой голос, поблекла краса от кручины.
Я словно в разладе с собою самим без причины».
Послы ничего не отвечают на расспросы Бхараты. Царевич немедля едет в Айодхью. Прибыв во дворец, он спешит к матери. Он расспрашивает ее об отце, он хочет видеть его. Кайкейи сообщает ему о кончине родителя. Бхарата с горьким плачем падает наземь. Криводушная царица рассказывает сыну о свершении своего умысла. Бхарата осыпает мать упреками. Он не может занять престол, по праву принадлежащий Раме! Он не желает жить в разлуке с любимыми братьями и царевной Видехи! Он молит Каушалью простить зло, причиненное ей и Раме царицей Кайкейи. Обещает сей же час выступить на поиски возлюбленного сына Дашаратхи и привезти его в столицу Кошалы.
Бхарата предает сожжению тело отца и совершает поминальные обряды.
Затем Бхарата созывает огромное войско и собирает множество мастеров, которым приказывает проложить новую дорогу к святой Ганге.
[Путешествие Бхараты]
(Часть 83)
Почтительный Бхарата, еле дождавшись денницы,
Чтоб свидеться с братом, велел заложить колесницы.
Передние шли со жрецами, с мужами совета
|
|
И были под стать колеснице Дарителя Света[203].
За доблестным Бхаратой десятитысячной ратью
Шагали слоны боевые с отменною статью.
Там было сто раз по шестьсот колесниц, нагруженных
Отрядами ратников, луками вооруженных, –
Сто раз по шестьсот колесниц, оснащенных для боя,
В которых отважные лучники ехали стоя.
Сто тысяч наездников храбрых по данному знаку
Погнали сто тысяч коней за потомком Икшваку.
Царицы взошли на блистающую колесницу,
Утешены мыслью, что Рама вернется в столицу.
За Бхаратой следуя, слушая грохот и ржанье,
О Раме беседуя, радовались горожане.
Они восклицали, бросаясь друг другу в объятья:
«Вы Раму и Лакшману скоро увидите, братья! –
Добро, воплощенное в Рагху великом потомке,
Рассеет печали земные, как солнце – потемки!»
В стремленье найти благородного Раму – едины,
На поиски вышли достойные простолюдины,
Что дивно алмазы гранят, обжигают кувшины.
Явились прядильщики шелка и шерсти отменных,
Сверлильщики узких отверстий в камнях драгоценных,
Искусники те, что куют золотые изделья,
Павлинов ловцы, продавцы благовонного зелья.
Там первой руки мастера-оружейники были,
Ткачи, повара, лицедеи-затейники были.
Там лекари, виноторговцы, закройщики были,
Чеканщики, резчики, банщики, мойщики были.
И пильщики, и рыбаки, бороздившие воды,
И лучшие из пастухов – главари, верховоды.
Стекло выдувая, кормились умельцы иные,
Другие – одежды выделывали шерстяные.
В телегах, влекомых быками, за Бхаратой следом
Отправились брахманы, жизнь посвятившие ведам.
|
|
Сандалом тела умастили, сменили одежду
И Раму увидеть лелеяли в сердце надежду.
Торжественно двигались кони, слоны, колесницы
За отпрыском братолюбивым Кайкейи-царицы.
На праздничный лад горожане настроены были,
Весельем охвачены Бхараты воины были.
И долго царевич терпел путевые мытарства,
Но Гангу увидел, вступая в нишадское царство.
К столице нишадской он конскую рать и слоновью
Привел осмотрительно, движимый братской любовью.
Там царствовал Гуха. Он Рамой не мог надышаться,
И Рама любил за величие духа нишадца.
К стенам Шрингаве́ра и Ганги божественным водам
Приблизилось Бхараты войско торжественным ходом
И замерло… Резвые стаи гусей златопёрых
Играли, красуясь, на этих прибрежных просторах.
Теченье священной реки оглядел повелитель,
Недвижно застывшее войско и Гухи обитель.
Не чужд красноречья, он молвил сановникам знатным:
«Я нашему войску, готовому к подвигам ратным,
У Ганги великой, что слиться спешит с океаном,
Велю на приволье немедля раскинуться станом!
Как только забрезжит над Гангой денницы сиянье,
Мы все переправимся и совершим возлиянье
Водой, чтобы радже земному, почившему в благе,
В селеньях небесных не знать недостатка во влаге».[204]
Усталое воинство спало, но, братниной доле
Сочувствуя, Бхарата глаз не смыкал поневоле:
«О Рама, ты должен сидеть на отцовском престоле!»
Переправившись через великую реку, сын Кайкейи вместе с Шатругхной входит в лесные чащи.
То замечая дорогу по следам, оставленным изгнанниками, то сердцем угадывая путь, Бхарата приходит наконец к хижине Рамы. Он видит братьев и прекрасную Ситу исхудалых, в грубых одеждах. Он падает к ногам Рамы, молит о прощении, заклинает быстрее воротиться в Айодхью. Рама узнает о смерти отца, он лишается чувств, Лакшмана и Сита плачут.
Рама, однако же, отказывается стать царем. «Ведь, умирая, отец не отменил, да и не в силах был отменить свою волю. Он связан был обещаньем, данным Кайкейи. И ныне я повинен исполнить приказ родителя. Я пребуду в лесной пустыни, а ты возвращайся в Кошалу, в славную Айодхью, и ведай страну в покое и мире!»
Бхарата просит брата согласиться, но Рама тверд. Тогда Бхарата берет его сандалии, изукрашенные золотом, и говорит: «Пусть так! Я вернусь в Кошалу, но править я буду твоим именем. Сандальи же с твоих ног будут знаком твоей власти, я возложу их на трон. Сам я надену берестяные одежды отшельника и буду жить невдалеке от Айодхьи, дожидаясь твоего возвращения. А если ты, и Сита, и Лакшмана не вернетесь, я умру!»
Горестный Бхарата и его скорбящее войско пускаются в обратный путь.
Рама, желая ободрить опечаленную Ситу, ведет ее к отрогам пестроцветной горы Читракуты. Они поднимаются на вершину…
[Слово Рамы о красоте Читракуты]
(Часть 94)
Возлюбленный сын Дашаратхи царевне Видехи
Горы пестроцветной открыл красоту и утехи;
Желая развеять печаль и душевную смуту,
Как Индра – супруге своей, показал Читракуту:
«При виде такой благодати забудешь мытарства,
Разлуку с друзьями, утрату отцовского царства.
Дивись, луноликая, стаям бесчисленным птичьим
И пиков, пронзающих небо, любуйся величьем.
Окраской волшебной утесы обязаны рудам.
Серебряный пик и пунцовый соседствуют чудом.
Вон желтый, как будто от едкого сока марены,
И синий, как будто нашел ты сапфир драгоценный.
Искри́тся хрустальный, поблизости рдеет кровавый,
А этот синеет вдали, как сапфир без оправы!
Иные мерцают, подобно звезде или ртути,
И царственный облик они придают Читракуте.
Оленей, медведей не счесть, леопардов пятнистых
И ярких пернатых, ютящихся в дебрях тенистых.
Богата гора Читракута анко́лой[205]пахучей,
Кунжутом, бамбуком, жасмином и тыквой ползучей,
Ююбой и манго, эбеновым деревом, хлебным,
Ашокой, цитронами, ва́раной[206]– древом целебным,
И яблоней «бильвой», и а́саны[207]цветом лиловым,
И яблоней розовоцветной, и болиголовом,
Медовою ма́дхукой, вечнозеленою бхавьей,[208] –
Ее упоительный сок – человеку во здравье.
Блаженством и негой любовной объяты кимнары,
На взгорьях тенистых играют влюбленные пары.
На сучьях развесив убранство, мечи и доспехи,
Резвятся четы видья-дхаров, царевна Видехи!
Размытые ложа и русла речные похожи
На складки слоновьей, покрытой испариной, кожи.
Цветочным дыханьем насыщенный ветер ущелья
Приносит прохладу и в сердце вселяет веселье.
С тобою и Лакшманой здесь, луноликая дева,
Мне осень встречать не однажды – без грусти и гнева.
Деревьям густым, пестрокрылых пернатых приюту,
Я радуюсь вместе с тобой, возлюбив Читракуту.
Я взыскан двоякой наградой: и Бха́рату-брата
Никто не обидел, и слово отцовское свято!
Охотно ли здесь разделяешь со мною, царевна,
Все то, что приятно – словесно, телесно, душевно?
От царственных предков мы знаем: в леса уходящий
Питается амритой, смертным бессмертье дарящей.
Утесы тебя обступают кольцом прихотливым,
Сверкая серебряным, желтым, пунцовым отливом.
Ночами владычицу гор озаряет волшебно
Огнистое зелье[209], богатое силой целебной.
Иные утесы подобны дворцу или саду.
Другой обособленно к небу вздымает громаду.
Мне кажется, будто земля раскололась, и круто
Из лона ее, возблистав, поднялась Читракута.
Из листьев пунна́ги[210], бетеля, из лотосов тоже
Любовникам пылким везде уготовано ложе,
Находишь цветов плетеницы, плоды под кустами.
Их сок освежающий выпит влюбленных устами.
Водой и плодами полна Читракута сверх меры,
А лотосам – равных не сыщешь в столице Куберы[211]!
Свой долг выполняя, с тобою и Ла́кшманой вместе,
Я счастлив, что роду Икшваку прибавится чести».
Но у самого Рамы тяжело на сердце. Весть о кончине Дашаратхи, прощание с братьями, следы, оставленные ушедшим войском – все напоминает об Айодхье, о родных…
Рама решается идти дальше на юг, через густые леса…
Весть об отказе Рамы от царства достигает Айодхьи еще прежде возвращения Бхараты. Жители столицы уходят в лесные пустыни, чтобы предаться подвижничеству и молитвам о Раме и его спутниках.
[Опустевшая Айодхья]
(Часть 114)
С неистовым грохотом Бхарата гнал колесницу
И въехал на ней в Дашаратхи пустую столицу.
Был совам да кошкам приют – ненавистницам света –
В Айодхье, покинутой ныне мужами совета.
Так Ро́хини, мир озаряя сияньем багровым,
При лунном затменье окутана мрака покровом.
Столица была, как поток, обмелевший от зноя:
И рыба, и птица покинули русло речное!
Как пламя, что, жертвенной данью обрызгано, крепло –
И сникло, подернувшись мертвенной серостью пепла.
Как воинство, чьи колесницы рассеяны в схватке,
Достоинство попрано, стяги лежат в беспорядке.
Как ширь океана, где ветер валы, бедокуря,
Вздымал и крутил, но затишьем закончилась буря.
Как жертвенник после свершения требы, что в храме,
Безлюдном, немом, торопливо покинут жрецами.
Как в стойле корова с очами печальными, силой
С быком разлученная… Пастбище бедной немило!
Как без драгоценных камней – ювелира изделье, –
Свой блеск переливный утратившее ожерелье.
Как с неба на землю низвергнутая в наказанье
Звезда[212], потерявшая вдруг чистоту и сиянье.
Как в роще лиана, что пчел опьяняла нектаром,
Но цвет благовонный лесным опалило пожаром.
Казалось, Айодхья без празднеств, без торжищ базарных
Под стать небесам без луны и планет лучезарных.
Точь-в-точь как пустой погребок: расплескали повсюду
Опивки вина, перебив дорогую посуду.
Как пруд, от безводья давно превратившийся в сушу
И зрелищем ржавых ковшей надрывающий душу.
Как лука пружинистая тетива, что ослабла,
Стрелой перерезана вражьей, и свесилась дрябло.
Как воином храбрым оседланная кобылица,
Что в битве свалилась, – была Дашаратхи столица.
…Почтительный Бхарата в царскую входит обитель.
Как лев из пещеры, оттуда ушел повелитель!
Лишенный солнца день!
– так выглядел дворец.
И Бхарата слезам
дал волю наконец.
КНИГА ТРЕТЬЯ. ЛЕСНАЯ
[Встреча с Шурпанакхой]
(Часть 17)
Под стать святожителю, в хижине, листьями крытой,
Безгрешный царевич беседовал с братом и Ситой.
Он притчу рассказывал Сите и сыну Сумитры,
Блистая, как месяц, в соседстве сияющей Читры.
Одна безобразная ракшаси в поисках дичи
Туда забрела – и прервалось течение притчи.
С рожденья звалась Шурпанакхой она за уродство, –
За когти, ногам придававшие с веялкой сходство.
И взору ее луноликий представился Рама,
Прекрасный, как тридцать богов, как пленительный Кама.
И мягкие кудри, и мощь благородной десницы,
И блеск удлиненных очей сквозь густые ресницы,
И смуглое, схожее с лотосом синим, обличье,
И царские знаки, и поступи юной величье,
Что плавностью напоминала походку слоновью,
Увидела ракшаси – и воспылала любовью,
Уродина эта – к прекрасному, как полнолунье,
К нему, сладкогласному, – скверная эта хрипунья!
Противноволосая с дивноволосым равнялась,
Противноголосая с дивноголосым равнялась.
Сама медно-рыжая – с ним, темнокудрым, равнялась
И, дура бесстыжая, с великомудрым равнялась.
С красавцем равнялась она, при своем безобразье,
И с лотосоглазым таким, при своем косоглазье.
С таким тонкостанным и царские знаки носящим
Равнялась она, страхолюдная, с брюхом висящим.
Приблизившись к Раме, палима любовною жаждой,
Сказала ему Шурпанакха: «Решится не каждый
Избрать этот лес для жилья, если ракшасов племя
Сюда без помех прилетает во всякое время.
Эй, кто вы, с собой прихватившие луки и копья,
Да деву-отшельницу, – шкура на ней антилопья?»
Рама спокойно и правдиво поведал о своем изгнанье из Айодхьи, которую покинул вместе с супругой Ситой и братом Лакшманой. В свой черед царевич спросил Шурпанакху, к какому роду она принадлежит и для чего явилась в их убежище.
Охваченная похотью, ракшаси отвечала Раме:
«…А я Шурпанакхой зовусь и уменьем владею
Свой облик менять произвольно, под стать чародею.
Брожу я и страх навожу на окрестные чащи.
Ты Равану знаешь? Он брат мой великоблестящий!
Другой – Кумбхака́рна, что в сон погружен беспробудный,
А третий – Вибхи́шана, праведный, благорассудный.
Четвертый и пятый – отважные Ду́шана с Кха́рой,
Считаются в битвах свирепой воинственной парой.
Я доблестью их превзошла. Разве есть мне преграда?
Своим изволеньем по воздуху мчусь, если надо.
А Сита? Что толку в уродце таком неуклюжем!
О Рама прекрасный, ты должен мне сделаться мужем.
Царевич, мы – ровня. К тебе воспылавшую страстью,
Бери меня в жены, не вздумай противиться счастью!»
[Бегство Шурпанакхи]
(Часть 18)
И той, что в супруги ему набивалась бесстыдно,
Учтивый царевич ответил, смеясь безобидно:
«Женою мне стала царевна Видехи, но, кроме
Себя, госпожа, не потерпишь ты женщины в доме!
Тебе, дивнобедрая, надобен муж превосходный.
Утешься! В лесу обитает мой брат благородный.
Живи с ним, блистая, как солнце над Меру-горою,
При этом себя не считая супругой второю».
Тогда похотливая ракшаси младшего брата
Вовсю принялась улещать, вожделеньем объята:
«Взгляни на мою красоту! Мы достойны друг друга.
Я в этих дремучих лесах осчастливлю супруга».
Но был в разговоре находчив рожденный Сумитрой
И молвил, смеясь над уловками ракшаси хитрой:
«Разумное слово, тобой изреченное, слышу,
Да сам я от старшего брата всецело завишу!
А ты, госпожа, что прекрасна лицом и осанкой, –
Неужто согласна слуге быть женою-служанкой?
Расстанется Рама, поверь, со своей вислобрюхой,
Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой.
В сравненье с тобой, дивнобедрой, прекрасной, румяной,
Не будет мужчине земная супруга желанной».
Сама Шурпанакха, поскольку была без понятья,
Смекнуть не могла, что над ней потешаются братья.
Свирепая ракшаси в хижине, листьями крытой,
Увидела Раму вдвоем с обольстительной Ситой.
«Ты мной пренебрег, чтоб остаться с твоей вислобрюхой,
Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой?
Но я, Шурпанакха, соперницу съем, и утехи
Любовные станешь со мною делить без помехи!» –
Вскричала она и на Ситу набросилась яро.
Глаза пламенели у ней, как светильников пара.
Очами испуганной лани глядела царевна
В ужасные очи ее, полыхавшие гневно.
Казалось, прекрасную смертными узами Яма
Опутал[213], но быстро схватил ненавистницу Рама.
Он брату сказал: «Ни жива ни мертва от испуга
Царевна Митхи́лы, моя дорогая супруга.
Чем шутки шутить с кровожадным страшилищем, надо
Его покарать, о Сумитры достойное чадо!»
Тут Лакшмана меч из ножон извлекает и в гневе
Он уши и нос отсекает чудовищной деве.
И, кровью своей захлебнувшись, в далекие чащи
Пустилась бежать Шурпанакха тигрицей рычащей.
С руками воздетыми, хищную пасть разевая,
Она громыхала, как туча гремит грозовая.
Найдя в лесу Дандака своего брата Кхару, сопровождаемого дружиной свирепых ракшасов, разъяренная, обливающаяся кровью Шурпанакха бросается ему в ноги с мольбой о мести.
«Кто причинил тебе такую обиду?» – преисполнившись гнева, спрашивает сестру Кхара.
«Двое прекрасных собою, могучих, юных, лотосоглазых, царские знаки носящих, одетых в бересту и шкуры черных антилоп, – отвечает ему Шурпанакха. – Братья эти зовутся Рамой и Лакшманой, а родитель их – царь Дашаратха».
Кхара, возглавив несметную рать, подступает к хижине Рамы. Но отважный царевич Кошалы, оставив Ситу в потаенной пещере на попечении брата Лакшманы, облачается в огнезарные доспехи. Как под лучами солнца редеет завеса туч, так редеют ряды ракшасов, непрерывно осыпаемых блистающими стрелами Рамы. Четырнадцать тысяч воинов Кхары полегли на поле битвы. Не остался в живых и его сподвижник, трехголовый Тришира. Вслед за Триширой рухнул на землю Кхара, сраженный смертоносными стрелами Рамы. Уцелел лишь бесстрашный дотоле Акампана, да и тот обратился в бегство.
Узнав от Акампаны о гибели своего брата Кхары, разгневанный владыка ракшасов замышляет похитить царевну Митхилы и унести ее на Ланку: ведь разлучив Раму с возлюбленной Ситой, Равана обрекает его на верную смерть, да при этом коварно уклоняется от превратностей поединка с непоборным противником.
Между тем Шурпанакха, описывая небывалую красоту Ситы, разжигала пыл Раваны и подстрекала своего великовластного брата к похищению чужой супруги.
Равана повелел ракшасу Мариче отправиться с ним вместе к хижине Рамы и принять облик золотого оленя. Без сомненья, Сита попросит Раму и Лакшману поймать его. Тогда, в отсутствие обоих царевичей, можно будет похитить прекрасную и унести на Ланку.
Свирепый и могучий Марича, наводивший в лесу Дандака ужас на святых отшельников, пожиравший их самих и жертвы, приносимые богам, однажды едва не погиб от руки великого Рамы. Он чудом уцелел и с той поры несказанно страшился сына Дашаратхи.
«Я предчувствую, – сказал Марича десятиглавому владыке, – что живым от Рамы не уйду! Но и твои дни, государь, будут сочтены, если похитишь Ситу».
Равана, однако, пренебрег этими предостережениями и, взойдя вместе с Маричей на воздушную колесницу, вскоре достиг берегов реки Годавари.
[Марича превращается в оленя]
(Часть 42)
Под сенью смоковницы ракшасов буйных властитель
Увидел смиренную хижину, Рамы обитель.
И Десятиглавый, с небес опустившись отвесно,
Сошел с колесницы, украшенной златом чудесно.
Он Маричу обнял и молвил, на хижину глядя:
«Не мешкай, должны мы исполнить свой замысел, дядя!»
И ракшас не мог пренебречь властелина веленьем.
Он, облик сменив, обернулся волшебным оленем,
Красивым животным, что взад и вперед у порога
Носилось, хоть Маричи сердце снедала тревога.
Олень пробегал по траве меж деревьев тенистых.
Сверкали алмазы на кончиках рожек ветвистых,
А шкура его серебрилась от крапин искристых.
И губы оленя, как лотос, на мордочке рдея,
Блестели, слегка изгибалась высокая шея.
В отличье от многих собратьев, покрытый не бурой,
А золотом и серебром отливающей шкурой,
Два лотосовых лепестка – два лазоревых уха
Имел он, и цвета сапфира – поджарое брюхо,
Бока розоватые, схожие с ма́дхукой дивной,
Как лук семицветный Громовника[214]– хвост переливный.
На быстрых ногах изумрудные были копыта,
И чудное тело его было накрепко сбито.
При помощи сил колдовских, недоступных понятью,
Стал Марича гордым оленем с пленительной статью.
Его превращенье продлилось не дольше мгновенья.
Каменья сверкали на шкуре златого оленя.
Резвился у хижины, облик приняв светозарный,
Чтоб Ситу в силки заманить, этот ракшас коварный.
И Рамы приют освещал, и поляны, и чащи
Сей блеск несказанный, от оборотня исходящий.
Спиною серебряно-пестрой, исполненный неги,
Олень красовался, жуя молодые побеги,
Покамест у хижины, сенью смоковниц повитой,
Нечаянно не был замечен гуляющей Ситой.
[Сита восхищается оленем]
(Часть 43)
Срывала цветы дивнобедрая, и в отдаленье
Пред ней заблистали бока золотые оленьи.
«О Рама, взгляни!» – закричала она в умиленье.
Жена тонкостанная, чья красота безупречна,
За этим диковинным зверем следила беспечно.
Она призывала великого Рагху потомка
И Лакшману, храброго деверя, кликала громко.
Но тот, на оленью серебряно-пеструю спину
Взглянув, обращается к старшему царскому сыну:
«Мне чудится Марича в этом волшебном животном.
Ловушки в лесах расставлял он царям беззаботным,
Что, лук напрягая, летели, влекомы соблазном,
В погоню за тенью, за призраком дивнообразным.
Легко ли! В камнях драгоценных серебряно-пегий
Олень по поляне гуляет и щиплет побеги!»
Но Сита с улыбкой чарующей, Лакшманы слово
Спокойно прервав, обратилась к царевичу снова,
Не в силах стряхнуть наважденье кудесника злого.
«Похитил мой разум, – сказала царевна Видехи, –
Олень златозарный. Не мыслю я лучшей утехи!
О Рама, какое блажество, не ведая скуки,
Играть с ним! Диковину эту поймай, Сильнорукий!»
И Раму олень златошерстый поверг в изумленье,
Пестря серебром, словно звезд полуночных скопленье.
Венчанный рогами сапфирными с верхом алмазным,
Он блеск излучал несказанный, дышал он соблазном!
Но Рама жену не хотел опечалить отказом
И Лакшмане молвил: «Олень, поразивший мой разум,
Будь зверь он лесной или Марича, ракшас коварный,
Расстанется нынче со шкурой своей златозарной!
Царевне защитой будь Лакшмана, отпрыск Сумитры!
За Ситой смотри, чтоб ее не обидел злохитрый.
Оленя стрелой смертоносной, отточенной остро,
Убью и вернусь я со шкурой серебряно-пестрой».
[Рама убивает Маричу]
(Часть 44)
Воитель Великоблестящий с могучею статью
Себя опоясал мечом со златой рукоятью.
Взял трижды изогнутый лук он да стрелы в колчане
И вслед за диковинным зверем пустился в молчанье.
Подобного Индре царевича раджа олений
Увидел и сделал прыжок, подгибая колени.
Сперва он пропал из очей, устрашен Богоравным,
Затем показался охотнику в облике явном,
Сияньем своим пробуждая восторг в Сильноруком,
Что по лесу мчался с мечом обнаженным и луком.
То медлил прекрасный олень, то, как призрак манящий,
Мелькал – и стремглав уносился в далекие чащи,
Как будто по воздуху плыл и в простор поднебесный
Прыжком уносился, то видимый, то бестелесный.
Как месяц, повитый сквозных облаков пеленою,
Блеснув, исчезал он, укрытый древесной стеною.
Все дальше от хижины, в гущу зеленых потемок,