Паоло Джордано
Человеческое тело
Паоло Джордано
Человеческое тело
Этот роман – плод воображения. События и персонажи из прошлого и настоящего представлены в нем такими, какими их увидел рассказчик. Всякие прочие совпадения с реальными фактами и людьми являются чистой случайностью.
Посвящается бурным годам,
проведенным с друзьями в нашей Кашине
И даже если бы нам разрешили вернуться в те места, где прошла наша юность, мы, наверное, не знали бы, что нам там делать.
Эрих Мария Ремарк
На Западном фронте без перемен [1]
~~~
После командировки каждый из ребят постарался до неузнаваемости изменить свою жизнь – до тех пор, пока воспоминания о прошлом не предстали в иллюзорном, искусственном свете и сами ребята не поверили, что все это произошло не на самом деле, а если и произошло, то не с ними.
Лейтенант Эджитто тоже изо всех сил старался забыть. Он сменил город, полк, форму бороды, полюбил новые блюда, по‑новому взглянул на давние личные проблемы и научился не обращать внимания на проблемы, которые его не касаются, – прежде разницы между первыми и вторыми он не чувствовал. Являются ли происходящие с ним изменения частью единого плана или все это результат неясных процессов, он не знает, да и знать не хочет. С самого начала главным для него было выкопать траншею между прошлым и настоящим, выстроить себе убежище, проникнуть в которое не под силу даже памяти.
И все же в перечне того, от чего ему удалось избавиться, нет одной вещи, неумолимо возвращающей его к дням, проведенным в долине: командировка окончилась ровно год и месяц тому назад, а Эджитто до сих пор носит военную форму В центре груди, на уровне сердца, красуются две вышитые звездочки. Сколько раз лейтенант мечтал затеряться среди гражданских, но форма сантиметр за сантиметром приросла к телу, пот вытравил рисунок с ткани и окрасил кожу Эджитто твердо знает: сними он сейчас форму – вместе с ней сойдет и кожа, а он, и так неуютно чувствующий себя без одежды, окажется настолько беззащитным, что не сможет этого перенести. Да и вообще, зачем снимать форму? Солдат всегда остается солдатом. В тридцать один год лейтенант смирился с тем, что форма превратилась для него в свойство, от которого уже не избавиться, в проявление хронической болезни его судьбы – заметное взгляду, но не причиняющее боли. Главное противоречие его жизни обернулось в итоге единственным, что связывает «до» и «после».
Начало апреля, ясное утро, круглые носки ботинок сверкают при каждом шаге идущих парадным строем военных. Эджитто еще не привык к чистому небу, сияющему над Беллуно в такие дни, – небу, которое много чего обещает. Спускающийся с Альп ветер несет с собой холод ледников, но когда ветер затихает и перестает терзать флаги, понимаешь, что погода для этого времени года необычно теплая. В казарме долго спорили, надевать шарф или нет, – в конце концов решили, что нет: по коридорам и этажам звенели голоса, разносившие указание. А вот гражданские все не поймут, что делать с куртками: то ли набросить на плечи, то ли повесить на руку.
Эджитто приподнимает шляпу и приглаживает пальцами мокрые от пота волосы. Стоящий слева от него полковник Баллезио поворачивается и говорит:
– Какая гадость, лейтенант! Отряхните китель! Опять вы усыпаны этой дрянью! – Затем, словно лейтенант не способен позаботиться о себе, сам отряхивает ему плечи. – Просто кошмар! – ворчит полковник.
Звучит команда «вольно», и все, кому вместе с полковником и лейтенантом зарезервировано место на трибуне, усаживаются. Наконец‑то Эджитто может спустить носки до лодыжек. Зуд утихает, но ненадолго.
– Знаете, что со мной приключилось? – заводит разговор Баллезио. – На днях моя младшая дочка принялась маршировать по гостиной. Говорит: пап, гляди, я тоже полковник! Даже школьный халатик и шапку натянула. И знаете, что я сделал?
– Нет, синьор.
– Я ее выдрал. Серьезно. А потом заорал, чтобы она никогда больше не смела изображать из себя военного. Все равно из‑за плоскостопия в армию ее не возьмут. Бедняжка расплакалась. А я даже не сумел толком ей объяснить, из‑за чего разозлился. Но я на самом деле был вне себя. Скажите мне правду, лейтенант: по‑вашему, это признак нервного истощения?
Эджитто уже научился не попадаться на провокации полковника, когда тот заводит разговор по душам.
– Наверное, вы просто пытались ее защитить, – отвечает он.
Баллезио морщится, словно Эджитто сморозил глупость.
– Наверное. Ну ладно. Просто я боюсь съехать с катушек. Не знаю, понимаете вы меня или нет. – Он вытягивает ноги и, не обращая ни на кого внимания, поправляет через брюки резинку трусов. – Каждый день с утра до вечера талдычат о том, что у кого‑то опять поехала крыша. Может, мне сходить к неврологу? Как вы считаете, лейтенант? Снять кардиограмму или еще что‑нибудь?
– Не вижу для этого оснований, синьор.
– А может, вы меня посмотрите? Ну, поглядите мне в зрачки и все такое.
– Полковник, я ортопед.
– Но чему‑то вас в университете учили?
– Если хотите, могу посоветовать хорошего специалиста.
Баллезио что‑то бурчит в ответ. По сторонам ото рта у него пролегли две глубокие складки, с которыми он похож на рыбу. Когда Эджитто с ним только познакомился, полковник не выглядел настолько вымотанным.
– Меня от вашей серьезности просто тошнит, я вам никогда не говорил? Серьезность и довела вас до ручки. Вы хоть иногда расслабляйтесь, научитесь принимать все как есть! Или придумайте, чем заняться в свободное время! О детях никогда не мечтали?
– Простите?
– О детях, лейтенант. О детях.
– Нет, синьор.
– Не знаю, чего вы ждете. С рождением ребенка у вас здорово прочистятся мозги. Знаете, я ведь давно за вами наблюдаю. Все сидите и занимаетесь самоедством. Смотрите, как выстроилась эта рота! Просто стадо баранов!
Эджитто прослеживает за взглядом Баллезио – на оркестр и дальше, на поле. Его внимание привлекает один из зрителей. На плечах у него сидит ребенок, а сам он замер, не шевелясь, в неестественно прямой позе военного. При встрече со знакомыми лейтенанта всегда охватывает неясная тревога, вот и сейчас ему неспокойно. Мужчина откашливается в кулак, и Эджитто узнает сержанта Рене.
– Да ведь это… – осекается он.
– Что? Что такое? – спрашивает полковник.
– Ничего, извините.
Антонио Рене. В последний день, прощаясь в аэропорту, они сухо пожали друг другу руки, и с той поры Эджитто не вспоминал о нем – по крайней мере, лично о нем. Когда он думает о командировке, то вспоминает не отдельные лица, а всех сразу.
Парад его больше не интересует, и он решает издалека понаблюдать за сержантом. Тот не стал пробиваться в первые ряды, и, вероятно, оттуда, где он стоит, плохо видно. Ребенок сидит у Рене на плечах, держа его за волосы, как за вожжи, и показывает пальцем на солдат, на флаги, на музыкантов с инструментами. Волосы, вот в чем дело. В долине сержант брился под ноль, а сейчас они почти закрывают уши – каштановые, слегка вьющиеся. Рене – еще один персонаж из прошлого, он тоже изменил лицо, чтобы самому себя не узнавать.
Баллезио что‑то бормочет о тахикардии, которой у него точно нет. Эджитто рассеянно отвечает:
– Зайдите после обеда! Выпишу вам транквилизатор.
– Транквилизатор? Вы совсем спятили? После него не стоит!
Над плацем проносятся на низкой высоте три истребителя‑бомбардировщика, потом резко взмывают ввысь, оставляя в небе цветные полосы. Ложатся на спину, их траектории пересекаются. Малыш на плечах у Рене вне себя от восторга. Одновременно с его головой сотни других голов поднимаются кверху – все, кроме голов стоящих в строю солдат, продолжающих сурово смотреть вперед на что‑то, что видно лишь им одним.
После парада Эджитто сливается с толпой. Родственники военных толкутся на плацу, приходится пробираться между ними. Когда его останавливают, он отделывается рукопожатием на ходу. Краем глаза он следит за сержантом. Вдруг ему кажется, что тот собирается развернуться и уйти, но сержант никуда не уходит. Эджитто приближается и, оказавшись напротив сержанта, снимает шляпу.
– Рене! – зовет он.
– Привет, док!
Сержант опускает ребенка на землю. Подходит женщина и берет его за руку. Эджитто кивает ей в знак приветствия, но она не отвечает, только сжимает губы и отступает назад. Рене нервно роется в кармане куртки, достает пачку сигарет и закуривает. Вот что не изменилось: он по‑прежнему курит тонкие белые женские сигареты.
– Как дела, сержант?
– Нормально, – поспешно отвечает Рене. Потом повторяет, но уже не так решительно: – Нормально. Стараюсь сам себе помогать.
– Это правильно. Самому себе надо помогать.
– А вы, док?
Эджитто улыбается:
– Я тоже… помаленьку.
– Значит, вас не очень достают из‑за этой истории. – Кажется, у него едва хватает сил договорить фразу до конца. Словно теперь ему почти нет дела до всего этого.
– Дисциплинарное взыскание. Отстранили от службы на четыре месяца, провели несколько бессмысленных заседаний. Они‑то и были настоящим наказанием. Ну, вы сами все понимаете.
– Тем лучше для вас.
– Да уж, тем лучше для меня. А вы решили все бросить?
Он мог выразиться иначе, использовать другое слово вместо «бросить»: «изменить», «уйти в отставку». Бросить – значит, сдаться. Но Рене пропускает это мимо ушей.
– Я работаю в ресторане. В Одерцо. Метрдотелем.
– Значит, по‑прежнему на командном посту.
Рене вздыхает:
– На командном посту. Это точно.
– А остальные?
Рене поглаживает ногой пучок травы, пробившейся между брусчаткой.
– Сто лет никого не видел.
Женщина виснет у него на руке, словно желая его увести, спасти от военной формы Эджитто и от их общих воспоминаний. Она бросает на лейтенанта быстрые, полные упрека взгляды. Рене избегает смотреть Эджитто в лицо, но все же задерживает взгляд на трепещущем на ветру черном перышке – Эджитто замечает в его глазах нечто, похожее на ностальгию.
На солнце наплывает облако, и внезапно все вокруг тускнеет. Лейтенант и бывший сержант молчат. Они вместе прожили самую главную минуту в жизни – вдвоем, стоя друг перед другом, как сейчас, но только посреди пустыни, в окружении бронетехники. Неужели им нечего друг другу сказать?
– Пошли домой! – шепчет женщина на ухо Рене.
– Извините! Не хочу вас задерживать. Удачи, сержант!
Ребенок тянет ручки к Рене, чтобы тот снова посадил его на плечи, хнычет, но Рене его словно не замечает.
– Приходите ко мне в ресторан! – говорит он. – Там хорошо. Даже очень.
– Ну, если обещаете обслужить по высшему разряду…
– Хорошее место, – с отсутствующим видом повторяет Рене.
– Обязательно приду! – обещает Эджитто. Но они оба знают, что это одно из бесчисленных обещаний, которые никогда не сдерживают.
Часть первая
В пустыне
Три обещания
В начале было много болтовни. Цикл вводных лекций капитана Мазьеро – тридцать шесть часов аудиторных занятий, в ходе которых солдатам рассказали все самое важное про средневековую историю, сообщили подробности стратегических последствий конфликта, описали (разумеется, со всеми полагающимися заезженными остротами) бескрайние плантации марихуаны в Западном Афганистане, но главное – они слушали рассказы товарищей, тех, кому уже довелось там служить и кто теперь со снисходительным видом раздавал советы отбывающим.
Лежа вниз головой на наклонной скамье, только что закончив четвертую серию упражнений на пресс, старший капрал Йетри с растущим интересом слушает беседу двух ветеранов. Речь идет о некоей Марике, которая служит на базе в Герате. В конце концов любопытство берет верх, и Йетри встревает в разговор:
– А что, там и правда служат все эти девчонки?
Ребята заговорщицки переглядываются – они ждали, что он не вытерпит и откроет рот.
– Девчонок там завались, – говорит один, – и они совсем не похожи на здешних.
– О да, им там вообще на все плевать.
– Там они далеко от дома и до того изнывают от скуки, что готовы на все.
– На все, я не шучу.
– Столько, сколько там, не трахаются ни в одном долбаном летнем лагере.
– А еще там американочки.
– Ууу, американочки!
И они рассказывают о секретарше одного полковника, которая привела к себе в палатку трех младших офицеров, а выставила их на рассвете, еле живых от усталости, – да нет, не нас, парней из другой роты, но на базе все об этом знали. Йетри глядит то на одного, то на другого, кровь, опьяняя, приливает к голове. Когда он выходит из спортзала в бархатный летний вечер, его голова захвачена самыми смелыми фантазиями.
Наверное, это сам Йетри и распускает слухи среди ребят третьего взвода, а слухи, пройдя по широкому кругу, возвращаются обратно, и он начинает верить в них больше других. К страху смерти и скептическому к ней отношению примешивается жажда приключений, она‑то и одерживает верх. Йетри воображает себе женщин, с которыми он встретится в Афганистане, лукавые улыбки во время утреннего построения, голос с иностранным акцентом, зовущий его по имени.
Во время лекций капитана Мазьеро он только и занимается тем, что беспрерывно их раздевает и одевает.
– Старший капрал Йетри!
Про себя он называет всех их «Дженнифер», хотя и не знает, откуда ему в голову пришло это имя. Дженнифер, о, Дженнифер…
– Старший капрал Йетри!
– Есть!
– Вы не могли бы повторить то, что я сейчас сказал?
– Конечно, капитан! Вы говорили… о племенах… если я не ошибаюсь.
– Вы имеете в виду народности?
– Да, синьор!
– И о каких именно народностях шла речь?
– По‑моему, о… не знаю, синьор!
– Старший капрал, немедленно покиньте аудиторию!
Постыдная правда заключается в том, что Йетри еще ни разу не был с женщиной – по крайней мере, не был, как он сам говорит, «до конца». Никто из взвода об этом не знает, а если узнает, Йетри пропал. В курсе только Чедерна: однажды вечером, сидя в пабе, Йетри сам ему признался, когда они выпили и разоткровенничались.
– До конца? То есть ты никогда не трахался?
– Да не ори ты!
– Плохо твое дело, старик! Совсем плохо, блин!
– Знаю.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Твою мать! Лучшие годы прошли. Послушай‑ка меня, я скажу тебе кое‑что важное! Эта штука у тебя в штанах – как винтовка. Калибр пять пятьдесят шесть, с металлическим прикладом и лазерным прицелом. – Чедерна берет в руки невидимое оружие и целится в друга. – Если периодически не смазывать ствол, винтовка начнет давать осечку.
Йетри опускает глаза на бокал с пивом. Делает чересчур большой глоток, закашливается. Осечка. Он – парень, дающий осечку.
– Даже Митрано иногда удается кого‑нибудь трахнуть, – говорит Чедерна.
– За деньги.
– Так и ты заплати!
Йетри качает головой. Ему не хочется платить женщинам.
– Итак, закрепим пройденное! – Чедерна подражает интонации капитана Мазьеро. – Это вовсе не трудно, старший капрал. Слушайте меня внимательно! Вы встречаете женскую особь, которая вам нравится, оцениваете величину сисек и задницы – например, нижеподписавшемуся нравятся большие, однако отдельные извращенцы предпочитают баб тощих, как спичка, – после чего вы к ней приближаетесь, начинаете нести чепуху, а в конце вежливо спрашиваете, не желает ли она с вами уединиться.
– Не желает ли уединиться?
– Ну, можно выразиться иначе. Смотря по обстоятельствам.
– Понимаешь, я знаю, что надо делать. Только я еще не встретил ту самую.
Чедерна бьет кулаком по столу. На пустых тарелках, где лежала жареная картошка, подскакивают ножи и вилки, посетители за соседними столиками оглядываются.
– В этом‑то все и дело! Не бывает ее, той самой! Все они – те самые. Потому что у всех есть… – Он рисует в воздухе ромб. – И вообще, когда ты попробуешь, поймешь, насколько все просто.
Тон Чедерны его коробит. Йетри не хочется, чтобы его жалели, но в то же время слова друга его успокаивают. Йетри испытывает смесь раздражения и признательности. Так и подмывает спросить, когда у Чедерны это было в первый раз, но Йетри боится услышать ответ: Чедерна такой шустрый, а еще такой красавчик – широкий лоб, белозубая, лихая улыбка.
– Ты же здоровый, как динозавр, а телок боишься. С ума сойти!
– Не ори!
– Наверняка во всем виновата твоя мамаша.
– При чем тут мама? – Йетри сжимает салфетку в кулаке. Незамеченный под салфеткой пакетик майонеза лопается у него в руке.
Чедерна щебечет фальцетом:
– Мамочка, мамочка, что нужно от меня этим тетенькам?
– Прекрати, тебя все слышат! – Попросить у друга салфетку он не решается. Вытирает руку о край стула. Пальцем нащупывает что‑то прилипшее снизу к сиденью.
Чедерна с довольным видом скрещивает руки на груди, а Йетри еще больше мрачнеет. Мокрым донышком стакана он рисует на скатерти круги.
– Не надо сидеть с такой физиономией!
– С какой физиономией?
– Вот увидишь, ты еще встретишь дурочку, которая раздвинет перед тобой коленки. Рано или поздно.
– Ладно, проехали!
– Скоро нам в командировку. Говорят, там с этим здорово. Американки просто оторвы…
Перед отъездом ребят отпускают в увольнительную на выходные, почти все проводят их со своими девушками, которым приходят в голову самые дикие идеи: устроить пикник на берегу озера или круглые сутки смотреть кино про любовь, хотя солдатам важно одно – натрахаться так, чтобы хватило на долгие месяцы воздержания.
Мама Йетри приезжает в Беллуно из Торремаджоре ночным поездом. Сделав вместе кое‑какие дела в центре, они отправляются в казарму – Йетри ночует в спальне на восьмерых, где царят жара и беспорядок. Маме непременно нужно заметить:
– Все из‑за твоей профессии. А ведь с твоей головой можно было выбрать столько других занятий!
Старший капрал так нервничает, что приходится срочно выйти на воздух: найдя отговорку, он направляется в угол плаца покурить. Вернувшись в казарму, Йетри видит, что мама сидит, прижав к сердцу фотографию, сделанную в день присяги.
– Слушай, я еще не умер! – говорит он.
Она глядит на него, выпучив глаза. Потом отвешивает звонкую оплеуху.
– Не смей так говорить! Мерзавец!
Мама намерена во что бы то ни стало сама сложить ему вещи («Мама знает, что ты все забудешь!»). В полудреме Йетри наблюдает за тем, как она с религиозным поклонением раскладывает на постели его одежду. Он то и дело отвлекается и начинает мечтать об американках. Возбуждающие грезы настолько захватывают, что на подушку начинает капать слюна.
– В боковом кармане увлажняющий крем и два кусочка мыла: одно – лавандовое, другое – нейтральное. Лицо мой нейтральным – у тебя чувствительная кожа. Еще я положила жвачку – вдруг не получится почистить зубы.
Ночью они спят вместе на двуспальной кровати в безлюдном пансионе, и Йетри с удивлением замечает, что не испытывает неловкости, деля постель с мамой, хотя он уже взрослый мужчина и давно покинул родительский дом. Его не удивляет и то, что мама прижимает его голову к своей обмякшей груди, спрятанной под ночной рубашкой, и долго, пока не заснет, не отпускает, чтобы он слышал, как громко стучит ее сердце.
Комната то и дело освещается вспышками света – после ужина началась гроза, от удара грома мамино тело вздрагивает, словно она пугается во сне. Когда Йетри выскальзывает из‑под одеяла, уже идет двенадцатый час. В темноте он опустошает карман рюкзака и выбрасывает все в мусорную корзину – на самое дно, чтобы никто ничего не заметил. Набивает карман презервативами, которые были спрятаны у него в куртке и в запасных ботинках, – презервативов столько, что всему взводу хватит на месяц оргий.
Йетри ложится обратно в постель, но сразу же передумывает. Снова встает, засовывает руки в мусорное ведро и пытается нащупать жвачку: может, жвачка и пригодится, когда он окажется рядом с жадным ртом американки, а зубы почистить будет некогда.
Дженнифер, о, Дженнифер!
В это самое время Чедерна и его девушка входят в квартиру, которую вместе снимают уже почти год. Гроза застигла их на улице, но им было так весело, что они даже не пытались укрыться. Так и шли под дождем – пошатываясь, то и дело останавливаясь и целуясь взасос.
Вечер закончился хорошо, хотя начался не очень. Аньезе недавно увлеклась экзотической кухней, и как раз сегодня, когда Чедерне хотелось развлечься и отметить отъезд, вкусно поев, она решила отправиться в японский ресторан, куда уже ходили ее однокурсницы.
– Это будет особенный вечер, – сказала она.
Но Чедерне не хотелось ничего особенного.
– Не люблю я эту восточную жратву.
– Ты же ее никогда не пробовал!
– Пробовал. Один раз.
– Неправда! Что ты капризничаешь, как ребенок!
– Эй, последи‑ка за словами!
Поняв, что сейчас они и правда поссорятся, Чедерна решил сдаться: ладно, пошли в этот проклятый суши‑бар, все равно вечер наполовину испорчен.
В ресторане он ничего не ел и все время подкалывал официантку, которая беспрерывно кланялась и вообще расхаживала в махровых носках и шлепанцах. Аньезе пыталась объяснить ему, как держать палочки, – было заметно, что ей нравится строить из себя училку. Он попробовал есть палочками, но скоро засунул их себе в ноздри и принялся изображать шизика.
– Может, ты хоть попытаешься? – не выдержала Аньезе.
– Попытаюсь что?
– Вести себя как воспитанный человек.
Чедерна нагнулся к ней.
– Я очень воспитанный человек. А вот они ошиблись местом. Ну‑ка погляди в окно! Мы разве в Японии?
Они не проронили ни слова до конца ужина – ужина, во время которого он упорно отказывался что‑нибудь попробовать, даже овощные пельмени, хотя на вид они были вполне ничего, а Аньезе мучилась, стараясь все съесть – показать ему, какая она смелая и продвинутая. Но худшее случилось потом, когда принесли счет.
– Сейчас я им устрою, – сказал Чедерна, выпучив глаза.
– Я сама заплачу. А ты прекрати кривляться!
Чедерна отрезал:
– Моя женщина за меня платить не будет! – И швырнул кредиткой в официантку, которая в очередной раз поклонилась, чтобы ее подобрать. – Ну и заведение! – заявил он, когда они вышли на улицу. – Испоганила мне последний свободный вечер, спасибо тебе большое!
И тут Аньезе, закрыв руками глаза, тихо заплакала. Увидев это, Чедерна чуть не умер. Попытался ее обнять, но она его оттолкнула.
– Ты просто животное!
– Тихо, малыш! Не надо!
– Не трогай меня! – истерично завопила Аньезе.
Но долго она не продержалась. Вскоре Чедерна уже покусывал ей ухо, шепча:
– Что за дрянь нам принесли? Ядори? Юдори?
Наконец она рассмеялась, а потом призналась:
– Еда и правда была так себе. Прости меня, милый! Прости, пожалуйста!
– Ююююююдори! Ююююююююююдори!
Они принялись хохотать и не могли остановиться, даже когда полил дождь.
Сейчас оба, до нитки промокшие, сидят на полу в тесной прихожей и продолжают смеяться, хотя уже не так заразительно. Чедерна чувствует, как подступают душераздирающая пустота и тоска, накатывающие после долгого смеха. В горле встает ком – теперь он увидит Аньезе только через много недель.
Аньезе прижимается и кладет ему голову на колени.
– Ты уж там постарайся не умереть, о’кей?
– Постараюсь.
– И давай без ранений. По крайней мере, тяжелых. Никаких ампутированных конечностей или заметных шрамов.
– Только царапины – обещаю!
– И не наставляй мне рога!
– Не буду.
– Если ты меня предашь, я отомщу.
– Уууу!
– Никаких уууу! Я серьезно.
– Уу‑ууу!
– Ты вернешься к моей защите?
– Вернусь, я же говорил. Рене обещал увольнительную. Это значит, что потом мы с тобой долго не увидимся.
– Стану молодой выпускницей университета, ожидающей мужа с фронта.
– Я тебе не муж.
– Это я так.
– Решила сделать мне предложение?
– Типа того.
– Главное, чтобы тем временем молодая безработная не нашла утешения в объятиях другого.
– Я останусь безутешной.
– Ну тогда ладно.
– Да‑да, безутешной. Клянусь!
В квартире попросторнее, с выходящей на парковку раздвижной дверью, сержант Рене не спит и смотрит на улицу, в ночь. После грозы от асфальта поднимается горячий воздух, в городе пахнет тухлыми яйцами.
Сержанту нетрудно найти женщину, с которой он проведет последнюю ночь на дружеской территории, но вообще‑то женщина ему особо и не нужна. В конце концов, для него они просто клиентки. Он уверен, что они не станут выслушивать рассказы о том, что тревожит его за полсуток до вылета. Когда он слишком много болтает, женщинам хочется повернуться к нему спиной и сделать что‑нибудь – закурить, одеться, пойти в душ. Они не виноваты. Ни одна из них не знает, каково быть командиром, ни одна не знает, каково это – распоряжаться судьбой двадцати семи человек. Ни одна не влюблена в него.
Он снимает фуболку и задумчиво проводит пальцами по коже: срединная линия грудной клетки, брелок с датой рождения и группой крови (А+), три ряда накачанных мышц пресса. Наверное, по возвращении из Афганистана он перестанет встречаться с этими женщинами. Не то чтобы это занятие не доставляло ему удовольствия или не на что было потратить деньги (в прошлом месяце он купил боковые кофры для «Хонды» – вон она стоит в чехле, Рене с гордостью глядит на нее в стеклянную дверь), – это вопрос нравственности. Когда он только перевелся в Беллуно, без стриптиза было не обойтись, но теперь, когда он стал кадровым военным, он прекрасно может от него отказаться и заняться чем‑нибудь посерьезнее. Чем именно, он пока не знает. Трудно придумать для себя новую жизнь.
К полуночи, так и не решив, как убить время, Рене окончательно расстается с надеждой нормально поужинать: он сгрыз две пачки крекеров и есть больше не хочется. Скромновато для торжественного ужина. Лучше бы разрешил родителям приехать к нему в гости из Сенигаллии. Внезапно наваливается печаль. Шнур телевизора выдернут из розетки, сам телевизор, чтобы не запылился, покрыт белой тканью. Газ перекрыт, мусор собран в мешок. Дом готов к тому, чтобы остаться необитаемым.
Он ложится на диван и уже почти засыпает, когда приходит сообщение от Розанны Витале: «Хочешь скрыться, не попрощавшись? Приезжай, надо поговорить». Через несколько секунд приходит еще одно сообщение: «Принеси выпить».
Рене не торопится. Стоя под душем, он бреется и медленно мастурбирует, чтобы потом не кончить сразу. Покупает в автогриле сухое шампанское. Выйдя из магазина, разворачивается и возвращается обратно – взять еще бутылку водки и две плитки горького шоколада. Он признателен Розанне: из‑за нее в последнюю ночь не обошлось без сюрпризов, и он намерен отблагодарить ее как полагается. Обычно он спит с женщинами помоложе – чаще всего с девчонками, которым хочется обзавестись героическим прошлым, прежде чем превратиться в добродетельных жен. Розанне уже за сорок, но есть в ней что‑то, что ему нравится. Она опытна и невероятно раскованна в постели. Иногда, когда все позади, Рене остается у нее поужинать или посмотреть вместе кино – он на диване, она на стуле. Иногда они снова занимаются любовью, в таких случаях второй раз – за его счет. Но если он хочет уйти, она не пытается его удержать.
– Ты что, заблудился? – Розанна ждет на пороге.
Рене протискивается мимо Розанны, целуя ее в щеку. Запах духов не похож на обычный, а может, обычный запах наложился на что‑то еще – Рене ничего не говорит.
Женщина разглядывает бутылки. Убирает шампанское в холодильник, открывает водку. Стаканы уже на столе.
– Хочешь, включу музыку? Сегодня тишина меня раздражает.
Рене ничего не имеет против. К музыке, как и ко всем прочим человеческим радостям, он равнодушен. Он усаживается за стол на кухне. Рене уже бывал в командировках – два раза в Ливане, потом в Косово – и знает, как неловко чувствуют себя в такие минуты гражданские.
– Значит, завтра ты уезжаешь.
– Да.
– Надолго?
– Полгода. Плюс‑минус.
Розанна кивает. Она уже опустошила первый стакан. Наливает еще. Рене пьет маленьким глоточками – надо держать себя в руках.
– Ты рад?
– Я же не развлекаться еду.
– Конечно. Но ты рад?
Рене барабанит пальцами по столу.
– Да, наверное, да.
– Хорошо. Это самое главное.
Из‑за музыки приходится повышать голос, Рене это раздражает. Лучше бы Розанне сделать потише. Другие обычно не замечают того, что замечает Рене, – из‑за этого он часто разочаровывается в людях. А сегодня Розанна совсем рассеянная и, похоже, намерена здорово набраться, прежде чем они лягут в постель. У пьяных женщин тело обмякшее, а движения однообразные: приходится из кожи вон лезть, чтобы они кончили. Он не может сдержаться и говорит, указывая на стакан:
– Не части!
Она сердито глядит на него. Пусть Рене со своими солдатами так разговаривает! Пока ничего не изменилось, платит она, а значит, и решает она. Но потом она опускает голову, словно прося прощения. Рене думает, что Розанна нервничает, потому что боится за него. Он растроган.
– Ничего со мной не случится, – говорит он.
– Я знаю.
– Будем просто охранять территорию.
– Ага.
– Если взглянуть на цифры, количество погибших в этой операции ничтожно. Сильнее рискуешь, переходя дорогу перед домом. Я не шучу. По крайней мере, для нас, итальянцев, это так. Некоторые воюют всерьез, но это уже другая история. Например, у американцев…
– Я беременна.
Комната легко плывет вокруг сверкающей бутылки.
– Что ты сказала?
– Что слышал.
Рене проводит рукой по лицу. Но не потому, что вспотел.
– Нет. Наверное, я не расслышал.
– Я беременна.
– Пожалуйста, выключи музыку! Мне трудно сосредоточиться.
Розанна быстро подходит к аудиосистеме и выключает. Усаживается на прежнее место. Теперь слышны другие шумы: в ванной жужжит титан, в квартире сверху, фальшивя, играют на гитаре, Розанна в третий раз наливает себе водки, хотя Рене просил не частить.
– Но ведь ты ясно сказала, что… – говорит Рене, изо всех сил пытаясь держать себя в руках.
– Знаю. Этого не должно было произойти. Один шанс на не знаю сколько. Наверное, на миллион.
– Ты же говорила, что у тебя менопауза. – В голосе Рене нет агрессии, сам он выглядит спокойным, разве что побледнел.
– Так у меня на самом деле менопауза, понимаешь? Но я забеременела. Вот что случилось.
– Ты говорила, что это невозможно.
– Так оно и есть. То, что произошло, почти чудо. О’кей?
Рене размышляет, стоит ли удостовериться, что ребенок его, – нет, наверное, это лишнее. Он думает о слове «чудо» и не понимает, при чем здесь чудо.
– Давай сразу проясним: во всем виновата я, – продолжает она, – на сто процентов. Так что решать, наверное, тебе. Ведь это ты попался в ловушку. Как решишь, так и будет. Время еще есть – месяца полтора или чуть меньше. Ты уезжай, все спокойно обдумай, а потом дай мне знать, что решил. Остальное – моя забота.
Она выпаливает все на едином дыхании и подносит стакан ко рту. Но не пьет, а просто прижимает к губам. Задумчиво трется о край стакана. В уголках глаз у нее морщинки, впрочем, они ее не портят. За свою тайную карьеру Рене узнал, что прежде чем окончательно увянуть, зрелые женщины расцветают в последний раз, и в это время они невероятно красивы. Он больше не чувствует своего тела, и это ощущение его бесит.
– Раз ты беременна, не надо пить.
– Капля водки – последнее, что должно нас сейчас беспокоить.
– Все равно не надо пить.
Они умолкают. Рене слово за словом прокручивает в голове их разговор. Остальное – моя забота. Что стоит за этими словами, ему трудно вообразить.
– Хочешь, мы все равно можем…
Розанна спрашивает его так, словно это не запрещено. Сама беременна, а пьет и собирается лечь с ним в постель. Рене растерян. Ему хочется крикнуть ей в лицо, что она свихнулась, но он понимает, что так вечер закончится, как полагается: они потрахаются, а потом он уйдет с таким чувством, будто сделал то, чего от него ожидали, и не более.
– А что, давай! – соглашается он.
Они перемещаются в спальню и, повернувшись друг к другу спиной, раздеваются. Начинают они медленно, нежно, потом Рене уступает желанию уложить Розанну на живот. Для него это означает небольшое наказание. Розанна бурно кончает, он – спокойнее. За секунду до того, как кончить, он выскальзывает из нее, словно это может что‑нибудь изменить, но она не сердится.
– Хочешь – переночуй у меня, – предлагает она. – Мне завтра на работу не идти. Провожу тебя домой забрать вещи, а потом – в аэропорт.
– Не надо.
– Можем побыть вместе несколько часов.
– Мне пора.
Розанна встает и спешно набрасывает на себя халат. Находит в сумочке кошелек и протягивает деньги Рене.
Он смотрит на руку, держащую банкноты. Он не может взять деньги у женщины, которая носит его ребенка, но Розанна не отводит руку и ничего не говорит. Сделать ей скидку? Нет, это было бы полным лицемерием. Она всего лишь его клиентка – такая же, как и все остальные. Он не виноват в том, что возникли непредвиденные обстоятельства.
Рене берет деньги, и не проходит и десяти минут, как он уже готов уйти.
– Тогда дашь мне знать, – говорит ему Розанна в дверях.
– Хорошо, я дам знать.
Утром стоит невыносимая жара, небо словно покрыто светло‑серой эмалью: от такой погоды болит голова. Гражданские бродят по залу аэропорта, привлеченные необычным скоплением военных. Пепельницы на улице переполнены окурками. Йетри с мамой приехали на автобусе. Он ищет глазами товарищей – некоторые здороваются с ним издалека. У Митрано самая многочисленная семья, и единственный из его свиты, кто не галдит, – бабушка в инвалидной коляске: отвернулась от внука и смотрит прямо перед собой, словно увидела что‑то страшное, но скорее всего, думает Йетри, она просто выжила из ума. Родители Анфосси то и дело поглядывают на часы. Чедерна целуется со своей девушкой, бесстыдно положив ей ладони на ягодицы. Дзампьери держит на руках малыша, который забавляется тем, что тянет ее за волосы и то пристегивает, то отстегивает застежку‑липучку на форме, – поначалу она не возражает, но потом резко опускает малыша на пол, и тот принимается хныкать. Рене, сидя со склоненной головой, разговаривает по телефону.
Йетри чувствует, что его хватают за правую руку. Не успевает он возразить, как мама уже выдавливает ему на тыльную сторону ладони целый тюбик крема.
– Что ты делаешь?
– Молчи! Гляди, какие потрескавшиеся! А это что такое? – Она хватает ладонь Йетри и подносит к его глазам.
– Что‑то не так?
– Пойдем в туалет, я подстригу тебе ногти! К счастью, я захватила ножницы.
– Мама!
– Если сейчас не подстричь, к вечеру ногти будут черные.
После долгих препирательств Йетри сдается, но по крайней мере добивается того, что ногти он подстрижет сам. С понурым видом бредет к туалету.
Только он закончил с первой рукой, как в одной из кабинок раздаются громкие звуки.
– Будьте здоровы! – говорит старший капрал. В ответ – глухое ворчание.
Немного погодя из кабинки появляется полковник Баллезио. Застегивая ширинку, он направляется к зеркалу, за ним тянется шлейф вони.
Йетри встает по стойке «смирно», полковник польщенно улыбается. Замечает в раковине обрезанные ногти, и выражение лица у него меняется.
– Этим занимаются дома, солдат.
– Вы правы, командир. Извините, командир!
Йетри открывает кран. Ногти скатываются к краям стока и застревают. Он приподнимает затычку и пальцем проталкивает их вниз. Баллезио холодно наблюдает за ним.
– Первая командировка, сынок?
– Да, синьор.
– Когда вернешься, этот туалет покажется тебе другим. Чистым, как в больнице. И кран тоже. Когда ты снова увидишь такой кран, тебе захочется его вылизать.
Йетри кивает. Сердце колотится как сумасшедшее.
– Ничег<