– Вася… – начала Оля. Марья растерянно сжала руку Васи.
– За все это, – сказала Вася, – прости меня, – она отпустила руку Марьи и выскользнула за дверь, которую для нее открыла Варвара. На миг они переглянулись с мрачным пониманием.
* * *
Соловей ждал Васю у двери, спокойный внешне, но белый ободок появился вокруг глаза. Двор был темным. Крики стали громче. Треск донесся со стороны ворот. Свет факелов сиял среди трещин в досках. Она усиленно размышляла. Что делать? Соловей точно был в опасности. Как и все они: она, ее лошадь, ее семья.
Они с Соловьем могли спрятаться в конюшне, заперев дверь? Нет, обезумевшая толпа пойдет к уязвимой двери терема, к детям внутри.
Сдаться? Пойти к ним и сдаться? Может, они обрадуются, может, не сломают все.
Но что сделают с Соловьем? Ее конь стоял рядом, он не оставит ее по своей воле.
– Идем, – сказала она. – Нам нужно спрятаться в загоне.
«Лучше убежать, – сказал конь. – Лучше открыть врата и бежать».
– Я не открою врата той толпе, – рявкнула Вася. Она постаралась звучать спокойно. – Нам нужно потянуть время, чтобы пришел мой брат с людьми великого князя. Врата устоят еще немного. Нужно спрятаться.
Конь с тревогой пошел за ней, а крики окружали их.
Большая двойная дверь конюшни была из тяжелого дерева. Вася открыла ее. Конь прошел за ней, недовольно фыркая в полумраке.
– Соловей, – Вася почти закрыла дверь. – Я люблю тебя.
Он ткнулся носом в ее волосы, стараясь не задевать ожоги, и сказал:
«Не бойся. Если они сломают врата и пройдут сюда, мы просто убежим. Никто нас не найдет».
– Заботься о Маше, – сказала Вася. – Может, однажды она научится с тобой говорить.
«Вася», – сказал Соловей, вскинув голову с внезапной тревогой. Но она уже отодвинула его голову от себя, выскользнула в брешь и закрыла жеребца в конюшне.
За ней стало слышно яростный вопль коня, а еще треск, едва заметный за криками, от его копыт, бьющих по дереву. Но даже Соловей не мог сломать большую дверь.
Она пошла к вратам, продрогшая и испуганная.
Трещины стали шире. Голос звучал в ночи, направляя толпу. И в ответ крики стали громче.
Голос зазвучал во второй раз, мягкий, почти поющий, пронзающий шум своей чистотой. Боль в боку Васи стала сильнее. Лампы погасли в тереме наверху.
Соловей снова завопил за ней.
– Ведьма! – закричал сильный голос в третий глаз. Это был призыв, это была угроза. Врата стали ломаться быстрее.
В этот раз она узнала голос. Ее дыхание словно покинуло тело. Но, когда она ответила, ее голос не дрогнул:
– Я тут. Чего вы хотите?
И тут произошло две вещи. Врата разлетелись дождем щепок. Соловей за ней вырвался из конюшни и бросился к Васе галопом.
Соловей
Они были ближе к ней, чем к Соловью, но не было ничего быстрее гнедого жеребца. Он бежал к ней галопом. Вася увидела шанс. Направить толпу в преследование, увести от двери сестры. Соловей пронесся мимо нее, и она побежала рядом с ним и запрыгнула на его спину.
Боль и слабость пропали от напряжения момента. Соловей мчался к разбитым вратам. Вася кричала, отвлекая взгляды от башни. Соловей бросился со всей силой боевого жеребца, разбивал толпу. Люди нападали на них, но отлетали.
Врата были все ближе. Вася склонилась, спеша сбежать. На открытой земле ничто не обгонит гнедого жеребца. Она уведет их, потянут время, вернется с Сашей и стражей Дмитрия.
Ничто не могло обогнать Соловья.
Ничто.
Она не увидела, что ударило по ним. Наверное, полено, что предназначалось для чьей–то печи. Она услышала шипение от его полета, а потом ощутила дрожь тела жеребца после удара. Нога Соловья подкосилась. Он упал в шаге до разрушенных ворот.
Толпа визжала. Вася ощутила треск раны сама. Инстинкт охватил ее, и она опустилась у головы коня.
– Соловей, – прошептала она. – Соловей, вставай.
Люди наступали, ладонь схватила ее за волосы. Вася развернулась и укусила ее, и хозяин ладони выругался и отпрянул. Конь брыкался, но задняя нога была ужасно вывернута.
– Соловей, – прошептала Вася. – Соловей, пожалуйста.
Жеребец выдохнул слабо в ее лицо, пахло сеном. Он дрожал, грива задевала ее ладони, казалась острой, как перья. Словно его другая сторона, птица, которую она не видела, собиралась улететь.
А потом опустился клинок.
Он попал по коню там, где голова соединялась с телом. Раздался вой.
Вася ощутила клинок, словно он перерезал ее горло. И она не знала, что кричала, что развернулась, как волчица, защищающая волчонка.
– Убейте ее! – кричал кто–то в толпе. – Этой стерве нет места в природе. Убейте ее.
Вася бросилась на них, не думая ни о чем, не переживая за свою жизнь. На нее обрушился кулак мужчины, другого, пока она не перестала их ощущать.
* * *
Она стояла на коленях в озаренном звездами лесу. Мир был черно–белым и почти неподвижным. Коричневая птица трепетала на снегу вне досягаемости. Фигура с черными волосами и бледной кожей опустилась рядом с птицей, протянув ладонь, сложенную чашей.
Вася знала ту ладонь, знала это место. Она будто видела чувства за древним безразличием в глазах бога смерти. Но он смотрел на птицу, не на нее, и она не была уверена. Он стал чужим и отдаленным, его внимание было на соловье на снегу.
– Забери нас обоих, – прошептала она.
Он не повернулся.
– Дай пойти с тобой, – попробовала она еще раз. – Не дай мне потерять моего коня, – она ощущала удары по телу, но вдали.
Соловей прыгнул на руку бога смерти. Он осторожно сомкнул пальцы на птице и поднял ее. Другой ладонью он зачерпнул снег. Снег стал водой в его руке, попал каплями на птицу, которая тут же застыла, закоченела.
И он посмотрел на нее.
– Вася, – сказал он знакомым голосом. – Вася, послушай меня…
Но она не могла ответить.
В настоящем мире толпа отступила от громогласного голоса мужчины, и Вася рывком вернулась в ночную Москву, была в крови на снегу, но живая.
Может, ей показалось. Но, когда она открыла глаза, испачканные кровью, темная фигура бога смерти еще была рядом с ней, прозрачная, как тень в полдень, взгляд был тревожным и беспомощным. Он держал нежно застывшее тельце соловья в руке.
Он пропал. Может, его там и не было. Она лежала на теле своей лошади, пропитанная его кровью. Над ней стоял мужчина с золотыми волосами, его глаза были синими, как летнее небо. На нем было одеяние священника, и он смотрел на нее с холодом и торжеством.
* * *
Во всех долгих дорогах и горестях жизни у Константина Никоновича оставался его дар, что не подводил его. Когда он говорил, толпы слушались его голоса.
Той ночью, пока бушевала полночная буря, он прощался с умирающими и успокаивал раненых.
А потом, в черный час перед рассветом, он заговорил с народом Москвы.
– Я не могу молчать, – сказал он.
Сначала его голос был тихим и нежным, он обращался то к одному, то к другому. Люди стали собираться вокруг него, как вода, и он повысил голос:
– Вам причинили великое зло.
– Причинили? – спросил испуганный народ в саже. – Что за зло?
– Огонь был Божьей карой, – сказал Константин. – Но виноваты не вы.
– Виноваты? – спрашивали они, в тревоге сжимая детей.
– Почему же горел город? – спросил Константин. Настоящая печаль сдавила его голос. Дети в саже умерли на руках матерей. Он мог горевать из–за этого. Он еще не слишком далеко зашел. Его слова были хриплыми от чувств. – Огонь был Божьей карой за то, что вы приняли ведьму.
– Ведьму? – спросили они. – Мы приняли ведьму?
Голос Константина стал громче:
– Вы же помните? Василия Петровича? Юношу, что оказался девушкой? Помните Александра Пересвета, которого все считали святым, но который согрешил со своей сестрой? Помните, как она обманула великого князя? В ту ночь город и загорелся.
Константин ощущал, как меняется их настроение, пока он говорил. Их горе, гнев и страх выплескивались наружу. Он поддерживал их. Он намеренно делал это, как кузнец точил клинок меча.
Когда они были готовы, ему нужно было лишь поднять оружие.
– Нужно восстановить справедливость, – сказал Константин. – Но я не знаю, как. Может, Бог знает.
* * *
Теперь она лежала во дворе сестры с кровью своего коня, засыхающей на ее руках. Ее кровь была на губе и щеке, ее глаза наполнили слезы. Она вдыхала с всхлипами. Но она была живой. Она неуклюже встала на ноги.
– Батюшка, – сказала она. Слово рассекло ее губу заново, потекла кровь. – Отзовите их, – она дышала быстро и с болью между словами. – Уберите их. Вы убили моего коня. Но не мою сестру. Не детей.
Толпа окружала их, миновала их, не сдерживая кровожадности. Они били по двери терема. Дверь пока держалась. Константин мешкал.
Она тише добавила:
– Я дважды спасла вам жизнь, – она едва стояла.
Константин считал себя сильным всадником, оседлавшим ярость толпы, как еще не до конца прирученную лошадь. Он резко сжал поводья.
– Назад! – закричал он последователям. – Назад! Ведьма здесь. Мы забрали ее. Нужно совершить правосудие. Бог не будет ждать.
Она закрыла глаза с облегчением. Может, от слабости. Она не упала к его ногам, не поблагодарила. Он ядовито сказал:
– Ты пойдешь со мной и ответишь перед Богом.
Она открыла глаза и уставилась на него, но не видела. Ее губы двигались, она произнесла одно слово. Не его имя, не мольбу о милосердии, а:
– Соловей… – ее тело вдруг согнулось, горе, что было сильнее боли, сломило ее.
– Конь мертв, – сказал он, смотрел, как она принимает слова как кулаки. – Может, теперь ты подумаешь о том, о чем подобает думать женщине. В то время, что осталось тебе.
Она ничего не сказала, смотрела в пустоту.
– Твоя судьба решена, – добавил Константин, склоняясь ближе, словно мог вогнать слова в ее разум. – Люди пострадали и хотят восстановить справедливость.
– Что это за судьба? – прошептала она разбитыми губами. Ее лицо было цвета снега.
– Советую тебе, – нежно прошептал он, – молиться.
Вася бросилась на него, как раненый зверь. Он чуть не рассмеялся с удивительной радостью, когда кулак другого мужчины отбросил ее к его ногам.
Судьба всех ведьм
– Что это за шум? – осведомился Дмитрий. Редкие из его стражей остались целыми после ночи, но эти несколько кричали. За стенами его дворца шумели голоса, топали по снегу ноги. Из света во дворе был только факел. Шум в городе становился все громче, раздался треск. – Матерь божья, – сказал Дмитрий. – Разве нам мало было бед? – он повернул голову, чтобы отдать быстрые приказы.
Через миг открылась задняя дверь, крики стали слышнее. Служанка со светлыми волосами прошла без робости к великому князю, за ней шли ошеломленные слуги Дмитрия.
– Что такое? – осведомился Дмитрий, глядя на нее.
– Это личная служанка моей сестры, – сказал Саша. – Варвара, что…
У Варвары был синяк на щеке, ее выражение пугало его.
– Люди, которых вы слышите, – рявкнула Варвара, – разбили врата терема Серпухова. Они убили гнедого коня, которого любила Василиса, – и тут Саша стал бледнеть, – и утащили саму девочку.
– Куда? – голос Саши был далеким и ужасным.
Дмитрий рядом с ним уже звал воинов.
– …Да, даже если ранены, пусть садятся на коней. Это не может ждать.
– Вниз, – Варвара тяжело дышала. – Вниз по реке. Боюсь, они хотят ее убить.
* * *
Вася едва ощущала кулаки толпы, ее одежда была изорванной и в крови. Ее тащили, тянули, и мир был полон шума: крики, холодный и красивый голос управлял толпой. И бесконечно повторялось слово «Батюшка».
Они спускались по склону. Она спотыкалась на замерзшей грязи улицы. Много рук толкали ее тело, порвали ее плащ и летник, оставив ее в платье с длинными рукавами. Ее платок пропал, волосы упали на лицо.
Она едва замечала это. Она видела лишь одно: удар, клинок и потрясение в ее теле.
«Соловей. Боже, Соловей», – толпа буйствовала, а она видела только коня, лежащего на снегу, вся любовь, грация и сила были разбиты, испачканы и застыли.
Все больше людей рвали ее одежду. Она отбила руку, и кулак, пахнущий рыбой, попал по ее лицу, ее зубы щелкнули. Боль, как звезды, взорвалась у нее во рту, воротник платья порвался. Константин запоздало приструнил толпу. Они немного унялись.
Но тащили ее вниз по склону. Вокруг светили факелы, бросаясь искрами.
– Наконец–то испугалась? – прошептал Константин едва слышно, его глаза сияли, словно он превзошел ее в соревновании.
Она бросилась на него во второй раз, вспышка гнева подавила боль.
Может, так она вынуждала их убить ее. Они почти это сделали. Константин дал толпе наказать ее. Серый туман застилал глаза, но она все еще не умерла, и когда она пришла в себя, то поняла, что ее вынесли за врата кремля, и они были в посаде, части Москвы за стенами. Они спешили, вели ее к реке. Там виднелась маленькая часовня. Они замерли там, Константин говорил с ними, но Вася улавливала отдельные слова.
Ведьма. Святой отец. Несите хворост.
Она не слушала. Она онемела. Они не навредили ее сестре и Марье. Ее конь погиб. Ей было плевать, что сделают с ней. Плевать на все.
Воздух изменился, и из яркого света факелов она попала в полумрак часовни со свечами. Она упала на пол недалеко от иконостаса, ударилась ртом.
Она лежала там, вдыхая запах пыльного дерева, подавленная от потрясения. А потом подумала, что нужно хоть встать, проявить немного смелости. Немного гордости. Соловей так и сделал бы. Соловей…
Она поднялась на ноги.
И оказалась одна, лицом к лицу с Константином Никоновичем. Священник стоял спиной к двери, половина комнаты разделяла их. Он смотрел на нее.
– Вы убили мою лошадь, – прошептала она, и он слабо улыбнулся.
* * *
У нее был порез на носу, один глаз опух и закрылся. В полумраке часовни ее побитое лицо выглядело еще удивительнее, но и уязвимее. Вспыхнуло старое желание, а с ним и ненависть к себе.
Но почему он стыдился? Богу не было дела до мужчин и женщин. Важна была его воля, и Вася была в его власти. Мысль разгорячила его кровь, как и вера людей снаружи. Он скользнул взглядом по ее телу.
– Ты должна умереть, – сказал он. – За свои грехи. У тебя есть несколько мгновений для молитвы.
Ее лицо не изменилось. Может, она не услышала. Он заговорил громче:
– Это воля Бога и людей, которых ты подставила!
Ее лицо было белым, как соль, и веснушки на носу напоминали точки крови.
– Так убейте меня, – сказала она. – Наберитесь смелости сделать это лично, а не оставлять это толпе и звать это правосудием.
– Ты отрицаешь, что устроила пожар? – он тихо шагнул к ней. Он освободится от ее власти над ним.
Ее лицо не изменилось. Она молчала. Она не двигалась, даже когда он сжал пальцами ее челюсть и поднял ее лицо к своему.
– Ты не можешь этого отрицать, – сказал он. – Потому что это правда.
Она не вздрогнула, когда он прижал большой палец к синякам, что расцвели вдоль ее рта. Она едва видела его.
Она была гадкой. Большие глаза, широкий рот, выпирающие кости. Но он не мог отвести взгляда. Он и не сможет, пока эти глаза не закроет смерть. Может, даже после этого она будет преследовать его.
– Ты лишила меня всего важного, – сказал он. – Ты прокляла меня чертями. Ты заслуживаешь смерти.
Она не ответила. Слезы невольно катились по ее лицу.
В порыве гнева он схватил ее за плечи, прижал к иконостасу так, что все святые задрожали, и держал там. Она резко выдохнула, и лицо лишилось всех красок. Его ладонь сжала ее бледное и уязвимое горло, он быстро дышал.
– Посмотри на меня, чтоб тебя.
Она медленно перевела взгляд на его лицо.
– Моли о пощаде, – сказал он. – Моли, и, может, я дам тебе это.
Она медленно покачала головой, взгляд блуждал.
Он ощутил прилив ненависти, склонился к ее уху и зашептал голосом, который едва узнавал:
– Ты сгоришь, Василиса Петровна. И ты покричишь для меня напоследок, – он поцеловал ее с силой, как ударил, сжимая тисками ее челюсть, ощущая кровь с ее губы.
Она укусила его, пустив его кровь в ответ. Он отпрянул, они смотрели друг на друга, ненависть отражалась на лицах.
– Бог с тобой, – прошептала она с горькой насмешкой.
– Иди к черту, – сказал он и оставил ее.
* * *
В пыльной часовне стало тихо, когда Константин ушел. Может, они сооружали костер, может, готовили что похуже. Может, ее брат придет, и кошмару придет конец. Васе было все равно. Чего ей бояться? Может, в смерти она найдет отца, мать и любимую няню Дуню. И Соловья.
Но она подумала об огне, ножах и кулаках. Она еще не умерла. Она боялась. Может, она могла просто уйти в серый лес, покинуть жизнь. Она знала смерть.
– Морозко, – прошептала Вася и добавила его старое имя, имя бога смерти. – Карачун.
Ответа не было. Зима прошла, он пропал из мира людей. Она с дрожью опустилась на пол, прислонилась к иконостасу. Люди кричали снаружи, смеялись, ругались. Но в часовне было лишь молчание святых, глядящих вниз. Вася не могла молиться. Она отклонила гудящую голову и закрыла глаза, отмеряя жизнь ударами сердца.
Она не могла тут спать. Но мир как–то угас, и она снова пошла по черному лесу под звездным небом. Она ощутила потрясенное облегчение. Конец. Бог услышал ее мольбу, этого она и хотела. Она споткнулась и позвала:
– Отец, – крикнула она. – Мама. Дуня. Соловей. Соловей! – он точно будет тут. Он ждал ее. Если мог.
Морозко знал. Но Морозко тут не было, и только тишина ответила на ее крик. Она пыталась идти, но конечности отяжелели, ребра болели все сильнее от каждого вдоха.
– Вася, – он дважды позвал ее, пока она услышала. – Вася.
Она споткнулась и упала, не успев обернуться, оказалась в снегу без сил подняться. Небо было рекой звезд, но она не смотрела наверх. Она видела только бога смерти. Он был чуть больше, чем слияние света и тьмы, почти прозрачный, как облако перед луной. Но она знала его глаза. Он ждал ее в сером лесу. Она не была одна.
Она выдавила, тяжело дыша:
– Где Соловей?
– Ушел, – сказал он. Бог смерти не утешал тут, было лишь осознание потери, отраженное в его бледных глазах.
Она не знала, что такой звук агонии мог вырваться из ее горла. Она взяла себя в руки и прошептала:
– Прошу, забери меня с собой. Они убьют меня этой ночью, и я не…
– Нет, – сказал он. Ветерок с запахом сосны коснулся ее побитого лица. Он закрывался безразличием, как броней, но доспехи дрожали. – Вася, я…
– Пожалуйста, – сказала она. – Они убили моего коня. Теперь лишь костер.
Он потянулся к ней, а она – к нему сквозь воспоминание или иллюзию, разделяющую их, но она будто дотронулась до тумана.
– Слушай меня, – сказал он, собравшись с силами. – Слушай.
Она с трудом подняла голову. Зачем слушать? Почему она не могла просто уйти? Но оковы ее тела звали ее, она не могла вырваться. Лики икон словно пытались пробиться и встать между ними.
– Мне не хватает сил, – сказал он. – Я сделал, что мог. Надеюсь, этого хватит. Ты больше меня не увидишь. Но будешь жить. Ты должна жить.
– Что? – прошептала она. – Как? Зачем? Я вот–вот…
Но иконы возникали перед ее глазами, они были реальнее, чем тень бога смерти.
– Живи, – сказал он ей, а потом пропал во второй раз. Вася проснулась, одна, на холодном пыльном полу. Она все еще была ужасно живой.
Одна, кроме Константина Никоновича. Он говорил над ее головой:
– Вставай. Ты упустила свой шанс помолиться.
* * *
Ее руки грубо связали за ее спиной, несколько мужчин пришли на зов Константина и встали вокруг нее. Они были крестьянами или торговцами, грязными и решительными. Один сжимал топор, другой – косу.
Константин был белым и хмурым, их взгляды пересеклись с жестокостью, а потом он отвел взгляд, спокойный, сжал губы, принимая вид мужчины, исполняющего долг веры.
Толпа окружила часовню, стояла вдоль дороги, что вилась к реке. Они держали факелы в руках. От них пахло едой, старыми ранами и потом. Ночной ветер жалил ее кожу. Они забрали ее обувь – для раскаяния, по их словам. Ее ноги были в царапинах, болели от снега. Люди сияли радостью, поклонялись священнику, ненавидели ее. Они плевали в нее.
«Ведьма, – слышала она снова и снова. – Она подожгла город. Ведьма».
Вася никогда еще так не боялась. Где был ее брат? Может, не мог пробиться через толпу; может, боялся безумия людей. Может, Дмитрий думал, что ее жизнь была небольшой платой за спокойствие города.
Ее толкнули вперед, она споткнулась. Константин шагал рядом с ней, склонив набожно голову. Красный свет факелов слепил ее глаза.
– Батюшка, – сказала она.
Константин не выдержал.
– Молишь меня теперь? – выдохнул он среди рева толпы.
Она молчала и пыталась подавить панику, что грозила свести ее с ума. А потом она сказала:
– Не так. Не... в огне.
Он покачал головой, сверкнул быстрой улыбкой, будто был с ней заодно.
– Почему? Разве ты не обрекла Москву гореть?
Она молчала.
– Черти шептали, – сказал священник. – Хоть какая–то польза от твоего проклятия есть. Черти говорили правду. Они шептали о девице с ведьминой силой, о чудище из огня. Мне даже не пришлось врать, когда я рассказывал людям о твоем преступлении. Стоило подумать об этом, когда ты прокляла меня слушать их.
Он с усилием отвернулся от нее и продолжил молиться. Его лицо было цвета простыни, но шагал он уверенно. Его будто очаровывал гнев толпы, который он сам и призвал.
Все перед глазами Васи стало черно–белым, мрачным и пугающим. Воздух холодил ее лицо, ноги замерзали от снега. Дым из воздуха бежал ртутью по ее венам, и его было все больше с каждым паническим вдохом.
Перед ней на льду Москвы–реки собралось море поднятых лиц, рычащих, рыдающих или просто глядящих. Ниже по реке стояли бревна, озаренные со всех сторон факелами. Наспех сооруженный костер. И на нем, выделяясь на фоне неба, стояла клетка, привязанная веревками. Толпа издавала низкий протяжный звук, как рычание зверя.
– Забудьте о клетке, – сказала Вася Константину. – Эти люди разорвут меня раньше, чем я дойду туда.
Его взгляд был почти сожалеющим, и она вдруг поняла, почему он шел рядом с ней, почему так изящно молился. Это была Лесная Земля, но больше. Он собрал их с помощью их горя и ужаса. Он собрал их в свою ладонь своим золотым голосом и золотыми волосами, чтобы они стали оружием в его хватке, орудием мести, поводом для гордости. Они не нападут, пока он был с ней, а он хотел увидеть, как она сгорит. Он постарался. Она всегда недооценивала священника.
– Чудовище, – сказала она, и он почти улыбнулся.
Они прошли на лед. Поднялись крики, как он десятка умирающих зайцев. Люди подступали ближе, плевались, хотели ударить. Ее стража с трудом удерживала их. Камень пролетел по воздуху и задел ее щеку, оставив глубокий порез. Она прижала ладонь к лицу, кровь текла сквозь ее пальцы.
Вася с потрясением подняла голову и посмотрела еще раз на Москву. Ее брата не было видно. Но она видела чертей, хоть было темно. Их силуэты были на крышах и стенах: домовые, дворовые, банники – слабые духи домов Москвы. Они были там, но что могли, кроме наблюдения? Черти появлялись от жизни людей, зависели от их активности и не вмешивались.
Кроме двоих. Но один был ее врагом, а другой – далеко, почти бессильный из–за весны и из–за нее. С ним она могла надеяться лишь на смерть без боли. Она отчаянно держалась за эту надежду, пока ее с криками толкали к костру. По льду, по узкому коридору в толпе. Слезы катились по ее лицу от ее беспомощности, это была невольная реакция на их ненависть.
Может, в этом было какое–то правосудие. Она снова и снова видела людей в ожогах, хромающих, с повязками на лицах и руках.
«Но я не хотела выпускать жар–птицу, – подумала она. – Я не знала, что такое случится. Не знала».
Лед был все еще прочным, толщиной с рост мужчины, сиял в тех местах, где снег вытерли ветер и сани. Река еще не скоро освободится от оков.
«Увижу ли я это? – задумалась Вася. – Почувствую ли еще солнце на своей коже? Вряд ли...»
Толпа окружила костер. Золотые волосы Константина стали серебряными в свете факела, на лице бушевали торжество, похоть и боль. Его голос и его присутствие не стали меньше, но его уже не сковывала религия. Вася вдруг захотела предупредить брата, предупредить Дмитрия.
«Саша, ты знаешь, что он сделал с Марьей. Не доверяй ему, не...»
А потом она подумала:
«Саша, где ты?»
Но ее брата там не было, а Константин Никонович в последний раз опустил на нее взгляд. Он победил.
– Что вы скажете Богу, которого презираете, – прошептала Вася, быстро дыша от страха, – когда попадете во тьму? Все люди должны умереть.
Константин лишь еще раз улыбнулся ей, поднял руку, чтобы начертить крест, его низкий голос зазвучал в молитве. Толпа притихла, чтобы его слышать. А потом он склонился и прошептал ей на ухо:
– Бога нет.
Они подняли ее, и она дико вырывалась, как зверь в ловушке, но мужчина был сильнее нее, ее руки были связаны, кровь текла по ее пальцам из–за веревок, впившихся в ее запястья. Ее поднимали, и Вася думала:
«Матерь Божья, это происходит. Смерть», – подумала она, желая как–то подвести итог пути. Но ее просто лишат жизни со всеми ее страхами, слезами, ужасами, желаниями и сожалениями.
Клетка была маленькой, Васе пришлось согнуться в ней. Клинок у спины подтолкнул ее. Деревянная дверца хлопнула, ее надежно привязали.
Страх мешал Васе видеть. Мир стал отдельными вспышками: черная толпа, озаренная огнем, небо, воспоминания о детстве в лесу, о семье, о Соловье.
Люди бросали факелы в хворост. Поднялся дым, первое бревно загорелось, треща. Ее глаза на миг отыскали белое лицо Константина Никоновича. Он поднял руку. Голод, горе, радость в его взгляде были только для нее. А потом дым закрыл его.
Она сжала руками прутья. Занозы впивались в пальцы. Дым жалил ее лицо, вызвал кашель. Где–то вдали, как ей казалось, она слышала топот копыт, крики, но они были в другом мире, в мире из огня.
Многие говорили, что лучше умереть, пока не доходило до этого. Так ей как–то сказал Морозко. Он был прав. Жар уже был невыносимым. Но его не было видно, она еще не попала в лес после жизни.
Она не могла дышать.
«Моя бабушка пришла в Москву и не ушла. Теперь мой черед. Я не выберусь из этой клетки, а стану пеплом. И я никогда не увижу свою семью...»
Гнев внезапно вспыхнул в ней, открыл ее глаза, и она очнулась, сжавшаяся в клетке. Никогда? Все те часы, те воспоминания украдет безумный священник, решивший добиться мести? Кто бы сказал ей, что ее жизнь закончится тут, на льду? А Марья? Храбрая обреченная Марья? Возможно, Константин нападет потом на нее, ребенка, знающего о его преступлении.
Выхода не было. Она сжималась на полу запертой клетки, огонь поднимался вокруг нее, опаляя ее уже пострадавшее лицо. Она могла выбраться отсюда, лишь умерев. Клетку не сломать. Это было невозможно.
«Невозможно».
Морозко сказал это, когда она притянула его в пожар.
«Магия – это забыть, что мир может не слушаться твоей воли».
В порыве воли Василиса Петровна прижала ладони к толстым раскаленным прутьям клетки и потянула.
Тяжелое дерево разломалось.
Вася сжимала потрясенно разломанные прутья. Все серело перед глазами. Клетку наполнил дым, а дальше был занавес из огня. Что с того, что она сломала прутья? Огонь заберет ее. Если каким–то чудом этого удастся избежать, ее разорвет толпа.
Но она выползла из клетки, ее ладони, лицо и ноги оказались в огне. Вася поднялась на ноги. Она замерла на миг, покачивалась, но огонь не задевал ее. Она забыла, что он мог обжигать ее.
А потом спрыгнула.
Она пролетела мимо огня своего погребального костра, ударилась о снег и перекатилась, потная, окровавленная, в саже. Следящие черти беззвучно закричали. Она была в ожогах, но не горела.
Живая.
Вася приподнялась, дико озиралась, но никто не кричал. Константин и все остальные смотрели на костер, словно она не вылетела из него. Будто она была призраком. Она умерла? Попала в другой мир, как нечистая сила, что не могла касаться земли, а лишь жила над или под ней? Она смутно слышала, как стук копыт становится ближе и громче. Казалось, знакомый голос кричал ее имя.
Но она не слушалась. Ведь заговорил другой голос, тихий и изумленный, почти ей на ухо:
– Что ж, – сказал он, – это было нечто удивительное.
Он рассмеялся.
Вася повернула голову, она все еще лежала на талом снеге. Дым душил ее, воздух трепетал от жара, и кольцо людей казалось бесформенной тенью. Они все еще не видели ее. Может, она умерла или попала в мир нечистой силы. Она не ощущала раны, была лишь слабость. Все казалось не настоящим. Особенно мужчина, стоящий над ней.
Не человек. Черт.
– Ты, – прошептала она.
он стоял слишком близко к огню, должен был гореть, но – нет. Его единственный глаз блестел на лице, полном голубых шрамов.
Когда она видела его в прошлый раз, он убил ее отца.
– Василиса Петровна, – сказал черт по имени Медведь.
Вася поднялась на ноги, оказалась между чертом и огнем.
– Нет. Ты не здесь. Ты не можешь быть здесь.
Он не ответил словами, а поймал ее за подбородок и поднял лицо к себе. Веко отсутствующего глаза было зашитым. От его толстых пальцев пахло гнилью и раскаленным металлом, они были как настоящие. Он улыбался ей.