– Вам не понять.
– Спускаетесь в архив?
– Нет, сгораю от нетерпения выяснить серийный номер отопительного котла, вот и еду вниз.
– Стилмен, я всю жизнь буду считать себя виновницей того, что с вами произошло, но вы все же знайте меру. Над чем вы сейчас работаете?
– С чего вы взяли, что я работаю?
– У вас голодный взгляд, а это хороший признак. Теперь внимание, Эндрю. Одно из двух: или вы приходите ко мне сегодня с отчетом о вашем расследовании, или я сама даю вам задание, причем срочное.
– Надежный источник располагает сведениями о близком конце света, – изрек Эндрю серьезным тоном.
Главный редактор обожгла журналиста негодующим взглядом, потом ее лицо просветлело, и она рассмеялась.
– Вы совершенно…
– …пропащий. Я знаю, Оливия. Дайте мне неделю, и я все вам объясню, даю слово!
– Значит, увидимся через неделю, Эндрю.
Эндрю пропустил ее вперед, подождал, пока она уйдет, и направился в кабинет Долорес.
– Ну что? – спросил он, закрывая дверь.
– В истории вашей протеже не все сходится, Стилмен. Ничего не могу о ней раскопать! Можно подумать, что кто‑то тщательно стирает все следы. Это женщина без прошлого.
– Кажется, я знаю, кого в этом винить.
– Кем бы он ни был, у него длинные руки. Двадцать лет работаю, а с таким еще не сталкивалась! Я даже звонила в Форт‑Кент, в университет, о котором вы мне говорили. Но и там о Сьюзи Бейкер не могут сказать ни слова.
– Как насчет сенатора Уокера?
– Я приготовила его досье. Раньше я ничего не знала об этой истории, но если почитать прессу того времени, то становится понятно, какого шуму она тогда наделала. Вернее, шум продолжался несколько дней, а потом все как отрезало, и больше ни звука! Вся информация засекречена. Вашингтон, должно быть, на уши встал, чтобы этого добиться.
– Так это когда было! Никакого Интернета! Где досье, Долорес?
– Оно перед вами, можете забирать.
Эндрю схватил папку и тут же стал ее просматривать.
– «Спасибо» от вас не дождешься, – процедила Долорес сквозь зубы.
– Пообщались бы с мое с Олсоном, тоже забыли бы про вежливость! Ах да. Спасибо, Долорес!
Вернувшись из редакции домой, Эндрю первым делом принялся передвигать холодильник, чертыхаясь и поражаясь, как Сьюзи с этим справилась. Как только появилась щель, в которую пролезала рука, он нащупал в ней мешочек.
Внутри лежало ветхое письмо, которое он осторожно развернул, боясь его повредить.
Дорогой Эдвард,
произошло то, что должно было произойти, мне остается только сердечно Вам посочувствовать. Всякая опасность теперь устранена. Причина находится там, куда никому не попасть, если обещание будет выполнено. Я сообщу точные координаты в двух отдельных посланиях, которые Вам доставят тем же способом.
Могу себе представить смятение, в которое Вас повергла трагическая развязка истории, но если это облегчит Вашу совесть, то знайте, что при подобных обстоятельствах я поступил бы так же. Государственные интересы превыше всего, и у таких людей, как мы с Вами, нет выбора: мы обязаны служить родине и даже жертвовать ради нее самым дорогим.
Больше мы не увидимся, о чем я очень сожалею. Я никогда не забуду наши поездки в Берлин в 1956 и 1959 годах, в особенности 29 июля, когда Вы спасли мне жизнь. Теперь мы квиты.
При крайней необходимости вы можете писать мне на адрес: 79, Июли 37 Гате, квартира 71, Осло. Какое‑то время я пробуду там.
Уничтожьте это письмо, когда прочтете. Надеюсь, Вы постараетесь, чтобы все следы этой последней переписки были уничтожены.
Преданный Вам
Эштон.
Эндрю вернулся в гостиную и сел изучать досье, собранное Долорес.
Там лежали пачки вырезок из газет за январь 1966 года.
«Жена сенатора Уокера подозревается в государственной измене» – заголовок в «Вашингтон пост».
«Скандал в доме Уокера» – статья на первой полосе «Лос‑Анджелес таймс». «Предательница» («Дейли ньюс»). «Виновна!» («Денвер пост»). «Шпионка, обманувшая мужа и страну» («Нью‑Йорк пост»).
Тридцать с лишним ежедневных изданий по всей стране напечатали приблизительно одно и то же, с незначительными вариациями. Все рассказывали историю Лилиан Уокер, жены сенатора‑демократа Эдварда Уокера и матери 19‑летней дочери. Ее обвиняли в том, что она работала на КГБ. «Чикаго трибьюн» сообщала, что агенты, пришедшие ее арестовывать, обнаружили в спальне изобличающие ее улики и что ее вина не подлежит сомнению. Жена сенатора записывала разговоры, которые слышала в кабинете мужа, и украла ключ от его сейфа, чтобы сфотографировать документы с целью их передачи коммунистам. «Даллас морнинг ньюс» утверждала, что, не вмешайся ФБР, множество американских солдат во Вьетнаме погибли бы из‑за измены Лилиан Уокер. Предупрежденная то ли сообщниками, то ли двойным агентом, она в последний момент попыталась сбежать от пришедших ее арестовать агентов.
Газеты не пропускали ни дня, напоминая об этой измене и ее последствиях. 18 января сенатор Уокер подал в отставку и объявил, что навсегда уходит из политики. 19 января пресса США сообщала о задержании Лилиан при попытке перейти северную границу Швеции с целью попасть в СССР через Норвегию. Но начиная с 20 января, как и говорила Долорес, газеты больше не напечатали о Лилиан Уокер ни единой строчки.
Исключением было короткое упоминание 21 января в политическом разделе «Нью‑Йорк таймс», в статье за подписью Бена Мортона, завершившего свой материал вопросом: «Кому на руку падение сенатора Уокера?»
Эндрю помнил Мортона, старого ловкача с трудным характером, которого встречал в коридорах редакции, когда сам еще работал в отделе некрологов. Не принадлежа к привилегированной касте репортеров, Эндрю не осмелился заговорить с ним.
Сейчас он позвонил в отдел писем и спросил, на какой адрес пересылают корреспонденцию, приходящую на имя Мортона. Фигера сообщил, что ничего никуда давно не пересылают, потому что Бену Мортону приходят только рекламные проспекты, которые тот распорядился отправлять прямиком в мусорную корзину. Эндрю настаивал, и Фигера сообщил ему, что старый журналист живет, отгородившись от внешнего мира, в своем домике в Тернбридже, штат Вермонт, и не сообщает своего домашнего адреса. Известно только, куда отправлять его почту до востребования.
Эндрю изучил карту и убедился, что до Тернбриджа можно добраться только на автомобиле. Своим «датсуном» он не пользовался с тех давних пор, когда один недовольный читатель отделал его бейсбольной битой на подземной стоянке. Неприятные воспоминания! Машину привели в порядок в мастерской Саймона, где она и пребывала поныне. Эндрю не сомневался, что мотор заведется с полоборота: по этой части его лучший друг был настоящим маньяком – тот редкий случай, когда и от него мог быть какой‑то толк…
Он собрал папку, захватил теплую одежду и термос с кофе и отправился пешком в гараж к Саймону.
– Естественно, на ходу! – заверил его Саймон. – Куда на этот раз?
– На этот раз мне пришла охота прокатиться в одиночестве.
– Как насчет места назначения? – спросил Саймон обиженным тоном.
– Вермонт. Как насчет ключа зажигания?
– Тебя ждут снежные заносы. «Датсун» занесет на первом же вираже, не говоря о том, что ты собрался в такую даль на ночь глядя, – ворчал Саймон, выдвигая ящик рабочего стола. – Дам‑ка я тебе лучше «Шевроле‑универсал» 1954 года: двести лошадей под капотом, шесть цилиндров. Только чтобы вернул его мне в полном порядке, мы здорово потрудились над его реставрацией, все детали родные!
– Кто бы сомневался!
– Иронизируешь?
– Саймон, я тороплюсь.
– Когда ты вернешься?
– Иногда, слушая тебя, я думаю: может, ты реинкарнация моей матери?
– Шутки у тебя совсем не смешные. Когда доберешься до места, позвони.
Эндрю пообещал и уселся за руль. Сиденья пахли старой искусственной кожей, зато сам руль и бакелитовая приборная панель были безупречны.
– Позабочусь о ней, как о своей, – пообещал Эндрю.
– Лучше помни, что она моя, – посоветовал Саймон.
Путь Эндрю лежал от Нью‑Йорка на север. Пригороды с их беспорядочным чередованием жилой застройки, промышленных зон, складов и нефтехранилищ быстро сменились маленькими городками; к заходу солнца городки уступили место деревням.
Человеческое присутствие ощущалось все слабее, вместо домов по обе стороны шоссе теперь тянулись поля, и только свет в окнах редких ферм служил напоминанием, что здесь тоже теплится жизнь.
Тернбридж оказался всего‑навсего кусочком дороги, кое‑как освещенным пятью фонарями, торчавшими метрах в десяти один от другого. Ржавые фонари цедили тусклый свет на продуктовую лавку, магазинчик скобяных изделий и автозаправку – только она и была еще открыта. Эндрю повернул к единственной колонке. Видимо, шины переехали через трос и где‑то прозвенел звонок, потому что почти сразу к нему направился старик – такой же древний, как и его станция. Эндрю вылез из машины.
– Можно полный бак?
– Давно не видел таких ласточек, – пробубнил заправщик, со свистом пропуская воздух между редкими зубами. – Карбюратор‑то новый? А то у нас только неэтилированный.
– Думаю, да… – неуверенно ответил Эндрю. – А вдруг нет?
– Вообще‑то это не беда, но лучше знать точно, прежде чем ехать дальше. Откройте‑ка капот, гляну, как у вас там с расходными жидкостями.
– Не беспокойтесь, машину только что обслуживали.
– Сколько она после этого прошла?
– Миль триста.
– Вот и откройте капот, эти старые леди большие охотницы до маслица, да и мне заняться особо нечем. Предыдущий клиент был еще вчера утром.
– Почему вы открыты в такой поздний час? – спросил Эндрю, подпрыгивая на месте, чтобы согреться, пока заправщик наполнял ему бак.
– Видите табурет там, за стеклом? Я сижу на нем уже полвека, это единственное место, где мне хорошо сидится. Я владею этой заправкой с тех пор, как в 1960 году здесь скончался со шлангом в руках мой папаша. Это он ее построил. Когда я был мальчишкой, мы заливали «Галф», теперь этой марки бензина уже нет. Я сплю на втором этаже. У меня бессонница, вот и не закрываюсь, пока глаза сами не захлопнутся. А чем еще заняться? И потом, вдруг занесет кого вроде вас. Жалко было бы упустить клиента. Куда путь держите?
– Я уже приехал. Знаете такого Бена Мортона?
– Хотелось бы ответить, что нет, но что правда, то правда: знаю.
– Где он живет?
– Вы хорошо провели день?
– Более‑менее, а что?
– А то, что лучше вам уматывать подобру‑поздорову, не то несдобровать.
– Я притащился из самого Нью‑Йорка, чтобы с ним потолковать.
– Я дал бы вам точно такой же совет, даже если бы вы прикатили из Майами. Этого старого хрена Мортона лучше обходить стороной.
– Я встречал таких немало, привык.
– Но не таких, как этот! – Заправщик с грохотом вставил пистолет в гнездо. – С вас ровно восемьдесят долларов. Центы сдачи не верну, не взыщите.
Эндрю отсчитал старику пять купюр по двадцать долларов. Тот пересчитал деньги и улыбнулся.
– Обычная сумма чаевых – два доллара. Содрать еще восемнадцать за адрес этого старого обормота было бы жульничеством. У меня и так все ладони в масле, лишняя смазка мне ни к чему. Сейчас принесу сдачу. Если хотите, пойдемте вместе, там тепло, угощу вас кофе.
Эндрю охотно поспешил за ним.
– Зачем вам этот тупица? – спросил старик, протягивая ему горячую чашку.
– Здорово же он вам насолил, если вы так его честите!
– Назовите хоть кого‑нибудь, кому удается поладить с этим медведем, и я в следующий раз залью вам полный бак бесплатно.
– Все так безнадежно?
– Он живет отшельником в своей хибаре. Продукты для него выгружают на повороте, к самому жилищу он никого не подпускает. Даже до моей заправочной станции его высочество не соблаговолит добраться.
Кофе имел цвет и привкус лакрицы, но Эндрю так замерз, что не стал роптать.
– Вы собираетесь поднять его среди ночи? Если он вас впустит, с меня причитается.
– Сколько пилить до ближайшего мотеля?
– Пятьдесят миль с лишком, только это напрасный труд: в это время года он на замке. Я бы с радостью приютил вас на ночь у себя, только у меня тут нет отопления. Хибара Мортона к югу отсюда, вы ее проехали. Езжайте обратно, после Рассел‑роуд увидите грунтовку, уходящую вправо, свернете на нее и упретесь в Мортона, дальше дороги нет.
Эндрю поблагодарил хозяина заправки и шагнул к двери.
– Советую особенно не газовать, – напутствовал его старик. – Если от моего бензина двигатель перегреется, могут полететь клапана.
«Шевроле» развернулся и медленно поехал обратно, протыкая фарами ночь, потом свернул на ухабистый проселок.
В обоих окнах по сторонам от двери бревенчатой хижины еще горел свет. Эндрю заглушил мотор, вышел и постучался.
В старике, открывшем дверь и равнодушно взиравшем на позднего гостя, трудно было узнать репортера, которым Эндрю когда‑то восхищался.
– Проваливай! – прозвучало из гущи бороды.
– Мистер Мортон, я проделал ради встречи с вами неблизкий путь.
– Теперь ты проделаешь его в обратную сторону. Во второй раз дорога кажется короче.
– Мне необходимо с вами поговорить.
– А мне нет. Сказано, убирайся! Мне ничего не нужно.
– Речь о вашей статье о деле Уокера.
– Что еще за дело Уокера?
– Шестьдесят шестой год, обвинение жены сенатора в государственной измене.
– Что за любовь к протухшему старью? Что там, в моей статье?
– Я журналист «Нью‑Йорк таймс», как и вы. Мы много раз встречались, но мне не доводилось с вами пообщаться.
– Я давно не у дел, вам что, не сказали? Похоже, вы глубоко копаете!
– Как видите, докопался до вас. В ежегоднике вас нет.
Бен Мортон долго смотрел на Эндрю и наконец жестом пригласил его войти.
– Идите к камину, у вас аж губы посинели! Я и вправду далековато забрался.
Эндрю растирал руки, держа их над огнем. Мортон откупорил бутылку «мерло» и достал два бокала.
– Держите, это поможет лучше, чем огонь. Покажите‑ка ваше журналистское удостоверение.
– Доверие прежде всего. – Эндрю открыл свой бумажник.
– Доверчивость – признак кретинизма. А в вашем ремесле она вообще противопоказана. Погреетесь минут пять – и скатертью дорога, ясно?
– Я прочитал добрую сотню статей о деле Уокера, и вы единственный, кто не совсем поверил в виновность Лилиан Уокер. Вы хотя бы поставили ее под вопрос.
– Ну и что? Все это в далеком прошлом.
– Пресса полностью утратила интерес к этой теме с 20 января, одна ваша статья вышла 21‑го.
– Я был молодой и наглый, – сказал Мортон с улыбкой и залпом осушил свой бокал.
– Значит, припоминаете?
– Старость – не обязательно слабоумие. Чем вас заинтересовала эта древняя история?
– У меня всегда вызывала подозрение дружная травля.
– У меня тоже, потому я и написал эту статью. Хотя «написал» – громко сказано. Нам приказали больше не писать о сенаторе Уокере и его жене ни строчки. Надо представлять себе то время: свобода печати прекращалась там, где проводила красную черту политическая власть. Вот я и решил заступить за черту.
– Как?
– Старая общеизвестная уловка. Наши статьи утверждали в печать на редакционном совещании. Чтобы статья появилась в таком виде, как хотелось тебе самому, достаточно было задержаться подольше и навестить наборщиков со срочной правкой. В это время проверять нас было уже некому. Обычно это проходило незамеченным, но бывали и санкции. Главное, начальство неспособно признать, что его провели, это бьет по его самолюбию. В тот раз меня застукали, но назавтра никто в газете не пикнул. За несоблюдение субординации меня наказали позже.
– Вы не верили в виновность жены Уокера?
– Верил, не верил – какая разница? Я знал одно: ни я, ни мои коллеги не были допущены к изобличающим уликам, о которых шла речь. Меня бесило, что это никого не волнует. Времена маккартизма завершились за двенадцать лет до этого, но происходившее попахивало именно им. Все, ваши пять минут истекли, вам обязательно указывать на дверь или вы сами ее найдете?
– Я не в том состоянии, чтобы ехать назад. У вас нет комнаты для гостей?
– У меня не бывает гостей. К северу отсюда есть мотель.
– На заправке мне сказали, что до него полсотни миль, к тому же зимой он закрыт.
– Хозяин заправки врет как сивый мерин. Это он сказал вам, как меня найти?
– Я не раскрываю свои источники.
Мортон подлил Эндрю вина.
– Так и быть, можете прикорнуть на диванчике, только чур, когда я утром встану, чтобы духу вашего здесь не было!
– Мне надо еще расспросить вас о Лилиан Уокер.
– Мне больше нечего вам сказать, я отправляюсь на боковую.
Бен Мортон открыл стенной шкаф и бросил Эндрю одеяло.
– Я не говорю «до завтра», потому что к моменту моего пробуждения вас здесь быть не должно.
Он погасил свет и поднялся по лестнице наверх. Со стуком закрылась дверь.
Комнату, занимавшую весь первый этаж хижины, освещал теперь только огонь в камине. Дождавшись, пока Мортон уляжется, Эндрю подкрался к маленькому столику у окна, осторожно отодвинул кресло и сел. Его взгляд упал на фотографию двадцатилетнего Бена Мортона рядом со взрослым мужчиной – по‑видимому, его отцом.
– Не ройтесь в моих вещах, не то вышвырну за дверь! – раздалось сверху.
Эндрю улыбнулся и лег. Натянув до носа одеяло, он стал слушать баюкающий треск поленьев в очаге.
Кто‑то тряхнул его за плечо. Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним Мортона.
– В твоем возрасте – и такие ночные кошмары! А ведь ты слишком молод, чтобы успеть пройти через Вьетнам.
Эндрю рывком сел. В комнате стало заметно прохладнее, тем не менее он был весь в поту.
– Зачем было морочить мне голову? – продолжил Мортон. – Думаешь, я не знаю, кто ты такой? Фигера предупредил меня о твоем приезде. Если хочешь стать хорошим журналистом, мне придется научить тебя двум‑трем полезным профессиональным приемам. Я подложу в огонь полено, а ты постарайся спать молча и больше не будить меня своими стонами.
– Мне уже не уснуть. Пожалуй, я поеду.
– Прислали же недотепу! – вспылил Мортон. – Притащился из Нью‑Йорка, чтобы меня расспросить, – и уже собираешься назад? Входя в редакцию, ты испытываешь трепет при виде надписи «Нью‑Йорк таймс» на фасаде?
– Трепещу каждый день!
– Так будь же достоин своей газеты, черт возьми! Ты покатишь обратно, когда я так наскучу тебе своими россказнями, что ты сможешь задрыхнуть без всяких кошмаров. Другой вариант: я вышвыриваю тебя пинком под зад. Главное – не оказаться бездарем, не сделавшим и четверти своей работы. А теперь спрашивай, что тебе хочется узнать о жене сенатора Уокера.
– Что заставило вас усомниться в ее виновности?
– На мой вкус, вины был перебор. Но это так, впечатление.
– Почему вы не написали об этом в статье?
– Когда начальство вежливо просило нас оставить тот или иной сюжет, упрямиться не следовало. В шестидесятые годы клавиатуры наших пишущих машинок не были связаны с остальным миром. Нам было велено заткнуться. Я не знал о деле Уокера ничего конкретного, не было и особого желания делиться своими мыслями, но я рискнул. Когда рассветет, мы заглянем в гараж и посмотрим, что можно найти в моем архиве. Не то что я потерял память, но срок изрядный…
– Как вы считаете, какими документами располагала Лилиан Уокер?
– Это самое темное во всем деле. Все остались в неведении. Правительство утверждало, что это была стратегическая информация о нашем положении во Вьетнаме. Это меня и разозлило. Эта женщина была матерью. Во имя чего, во имя какой идеи жена сенатора вздумала бы обрекать на смерть наших молодых солдат? Мне часто приходило в голову, что мишенью служил сам сенатор. Для демократа Уокер был слишком правым, часто занимал далекую от линии своей партии позицию и у многих вызывал ревность своей тесной дружбой с Джонсоном.
– Думаете, это была заранее подготовленная комбинация?
– Не скажу, что я именно так и думал, просто не исключал такую возможность. «Уотергейт» тоже сначала показался чем‑то невероятным. А теперь позволь мне задать тебе вопрос. Почему ты заинтересовался этим замшелым делом незапамятных времен?
– Я познакомился с внучкой Лилиан Уокер. Цель ее жизни – доказать бабушкину невиновность. Как‑то подозрительно, что эта тема беспокоит не ее одну.
Эндрю предъявил Мортону переписанное им набело письмо, найденное в разбившемся самолете, и поведал о взломе квартир.
– Письмо было в ужасном состоянии, я воспроизвел то, что сумел разобрать, – пояснил Эндрю.
– Эта писулька мало что добавляет, – проговорил старый газетчик, внимательно прочтя письмо. – Говоришь, ты проработал сотню с лишним статей об этом деле?
– Все, что опубликовано об Уокерах.
– Нашел что‑нибудь о поездке за границу?
– Нет, ничего, а что?
– Одевайся. Надо кое‑что проверить в сарае.
Мортон взял фонарь с полки в закутке, служившем ему кухней, и поманил Эндрю за собой.
Они миновали покрытый инеем огород и вошли в гараж, который, как показалось Эндрю, превосходил размерами жилище старика. Позади джипа, рядом с поленницей, стоял десяток железных ящиков.
– Здесь вся моя карьера. Глянешь – и подумаешь: какая мелочь – жизнь! А сколько бессонных ночей было посвящено сочинению никому не нужных статеек!
Мортон с досадой махнул рукой и стал открывать ящики один за другим, показывая Эндрю, куда светить. Найдя нужную папку, он понес ее в дом.
Мужчины сели за стол. Мортон раздул огонь в очаге и стал читать свои записи.
– Окажи услугу, отыщи биографию сенатора Уокера, что‑то я ее никак не найду…
Эндрю ревностно взялся за дело, но разобрать почерк Мортона оказалось нелегко. Наконец, найдя искомое, он протянул листок Мортону.
– Не такой уж я склеротик! – радостно воскликнул старик спустя минуту.
– Вы о чем?
– В письме, которое ты мне показал, мне бросилась в глаза одна несообразность. В 1956 году, в разгар холодной войны, Уокер был конгрессменом, а конгрессмен мог нагрянуть в Берлин только с дипломатической миссией, которая не прошла бы незамеченной. Если бы ты проявил прилежание и изучил биографию Уокера, как я сейчас, ты бы знал, что он не владел немецким языком. Тогда о каких поездках в Берлин в 1956–1959 годах идет речь?
Эндрю стало стыдно, что сам он об этом не подумал.
Мортон встал и подошел к окну, за которым уже светало.
– Скоро пойдет снег, – сообщил он, глядя на небо. – Хочешь вернуться в Нью‑Йорк – лучше поторапливайся. В этих краях снегопад – нешуточное дело, можно застрять на несколько дней. Забирай папку, это не бог весть что, но вдруг пригодится. Мне она точно ни к чему.
Мортон сделал Эндрю сэндвич и предложил налить в термос горячий кофе.
– Вы не соответствуете словесному портрету, нарисованному владельцем заправки, – сообщил ему Эндрю.
– Если ты таким способом благодаришь меня за гостеприимство, то у тебя странные манеры, мой мальчик. В этой дыре я родился, здесь вырос, сюда и приполз закончить свои дни. Когда объедешь весь мир и повидаешь такое, что и вообразить трудно, то появляется желание вернуться к истокам. Когда нам с этим болваном с заправки было по семнадцать лет, ему почему‑то взбрело в голову, что я переспал с его сестрой. Я не стал его разубеждать – взыграло самолюбие. Его сестрица была той еще бесстыдницей, чем пользовались все парни в округе, за исключением одного меня. Вот он и затаил злобу на весь окрестный мужской пол.
Мортон проводил Эндрю к машине.
– Не растеряй бумаги, которые я тебе дал. Изучи – и верни, когда они станут тебе не нужны.
Эндрю пообещал и сел за руль.
– Будь осторожнее, Стилмен. Раз к тебе залезли, значит, это дело еще не похоронено. Очень может быть, что есть люди, не желающие возрождения интереса к прошлому Лилиан Уокер.
– Почему? Вы же сами говорите, что все это давно быльем поросло.
– Знавал я прокуроров, отлично знавших, что смертники, ждущие своей очереди на казнь, не совершали преступлений, за которые их собирались умертвить. Но эти прокуроры предпочитали сопротивляться пересмотру халтурно состряпанных судебных дел и настаивать, чтобы невиновных поджарили на электрическом стуле, лишь бы не признавать собственную некомпетентность или сделку с совестью. Жена сенатора, убитая без законных на то оснований, и по прошествии сорока лет может многих лишать сна.
– Как вы узнали о ее судьбе? Пресса никогда не писала о том, как она умерла.
– Именно это молчание и не позволяло усомниться, что с ней расправились, – ответил Мортон. – В общем, если тебе понадобится помощь, звони, я записал номер своего телефона на обертке твоего сэндвича. Звони вечером, днем я редко бываю дома.
– Еще одно – и я поехал, – сказал Эндрю. – Это я попросил Фигеру предупредить вас, что я вас навещу. Так что не такой уж я плохой репортер!
Стоило Эндрю нажать на газ, как в воздухе появились первые снежинки.
Проводив взглядом машину, Мортон вернулся в дом и снял телефонную трубку.
– Он только что уехал, – доложил он.
– Что ему известно?
– Пока что немного, но он хороший журналист и неохотно признается в степени своей осведомленности.
– У вас получилось ознакомиться с письмом?
– Да, он мне его показал.
– Вы смогли записать содержание?
– Записывайте сами, мне было нетрудно его запомнить.
И он продиктовал следующий текст:
Дорогой Эдвард,
Могу себе представить смятение, в которое Вас повергла трагическая развязка истории, но если это облегчит Вашу совесть, то знайте, что при подобных обстоятельствах я поступил бы так же. Государственные интересы превыше всего, и у таких людей, как мы с Вами, нет выбора: мы обязаны служить родине и даже жертвовать ради нее самым дорогим.
Больше мы не увидимся, о чем я очень сожалею. Я никогда не забуду наши поездки в Берлин в 1956 и 1959 годах, в особенности 29 июля, когда Вы спасли мне жизнь. Теперь мы квиты.
– А подпись?
– Он ее не скопировал. Похоже, оригинал был в очень плохом состоянии. После пятидесяти лет в горной расселине он мог бы совсем сгнить.
– Вы отдали ему досье?
– Он взял его с собой. Я решил не давать ему слишком очевидные подсказки, это бы его насторожило. Этот Стилмен – большой проныра, такой сам все отыщет. Я следовал вашим инструкциям, но, честно говоря, я вас не понимаю. Вы так старались, чтобы эти документы исчезли, а теперь вздумали снова предать их огласке!
– После ее смерти никто так и не разнюхал, где она их спрятала.
– Потому что, как написано в докладе, она их уничтожила. Разве не этого хотело Управление? Документы улетучились вместе с ней, дело сделано!
– Я никогда не верил этому докладу. Лилиан была слишком умна, чтобы сжечь их перед арестом. Если она хотела их разглашения, то никогда бы на это не пошла.
– Это ваша интерпретация событий. Раз заключения доклада неверны, а мы за столько лет так и не сумели найти документы, то зачем рисковать теперь?
– Честь семьи отстаивают из поколения в поколение, отсюда непрекращающиеся клановые войны. У нас была длительная передышка. Дочь Лилиан Уокер не была способна ничего предпринять, но ее внучка слеплена из другого теста. Если восстановить доброе имя семьи не удастся ей, эстафета перейдет к ее детям, и так без конца. Наш долг – позаботиться о чести нации, но мы не вечны. При помощи этого репортера Сьюзи, возможно, сумеет добиться своей цели. А тогда вмешаемся мы – и покончим с этим делом раз и навсегда.
– Отправив ее следом за бабкой?
– Я искренне надеюсь, что этого удастся избежать. Все будет зависеть от обстоятельств. Всему свое время. Кстати, как вы поступили с настоящим Мортоном?
– Вы мне сказали, что он сознательно похоронил себя в этой дыре. Я исполнил его последнюю волю буквально: теперь он покоится под своими розовыми кустами. Как мне поступить теперь?
– Оставайтесь у Мортона до следующих распоряжений.
– Надеюсь, это ненадолго. Невеселое местечко!
– Я перезвоню вам через несколько дней. А вы пока постарайтесь не попасться на глаза местным жителям.
– Никакого риска, эта лачуга стоит буквально на краю света.
Но Арнольд Кнопф уже повесил трубку.
Мужчина поднялся на второй этаж, зашел в ванную, улыбнулся своему отражению в зеркале и осторожно потянул за бороду и седую шевелюру. Без того и другого он стал выглядеть лет на двадцать моложе.
– Вы знаете о прошлом своей бабки гораздо больше, чем сочли нужным мне рассказать, – начал Эндрю, садясь рядом со Сьюзи в читальном зале библиотеки.
– Я поменяла место не для того, чтобы вы пристраивались рядом.
– Это еще надо доказать.
– Вы ни о чем меня не спрашивали.
– Тогда спрошу сейчас. Какие детали в истории Лилиан Уокер вы от меня утаили?
– А вам‑то какое дело?
– Никакого. Возможно, я пьяница, у меня мерзкий характер, но в своем ремесле я мастер. Должно же быть в человеке хоть что‑то хорошее! Хотите, чтобы я вам помог? Да или нет?