— Это Дух Звука Отрезанного Языка и Вырванных Ноздрей. Два черепа, которые певица носит с собой, сделаны из голов ее возлюбленных, которые сражались за право уснуть на ее животе и убили друг друга на поединке.
Третьим выступал певец по имени Филипп. Он был весь усыпан блестками, между ног у него болтался амулет, в виде резинового фаллоимитатора из магазина «Интим». Когда певец раскрывал рот, оттуда вылетало множество мух, комаров, слепней и прочих крылатых существ, которых в тайге называют «гнус». Весь сонм насекомых издавал заунывный звук, напоминавший римейк из репертуара латиноамериканских певцов.
— Это Дух Звука Пупочной Грыжи и Опущенной Матки. Певец долгие годы остается любимцем публики, которая хотя и уходит с его концерта, искусанная слепнями и комарами, но видит в нем секс-символ шестидесятых годов прошлого столетия, что позволяет лучше понимать вкусы и нравы исчезнувших поколений.
В заключение концерта выступала певица по имени Лайма. Она открывала рот, и разверзалась мертвая тишина, так что становился слышен скрип ее высоких костылей, увитых гирляндами из горящих лампочек. Чем-то она напоминала новогоднюю елку, которую забыли убрать в январе, и она, осыпавшаяся, с лысым стволом, в мигающих лампочках, стояла на куче грязного мартовского снега.
— Это Дух Гробовой Тишины и Погасшего Солнца. Звуки мира влетают в нее и никогда не возвращаются обратно. Над ней беззвучно проносится кричащий косяк лебедей. В ее присутствии молча, с раскрытыми пастями, дерутся самцы медведей. Первый взрыв советской атомной бомбы на Новой земле, совершенный в ее присутствии, прошел абсолютно беззвучно, хотя взрывная волна выбила окна в столице Норвегии Осло.
|
|
Стрижайло, пытаясь объяснить феномен поглощения звуков, предположил, что горло певицы является «черной дырой», в которой исчезает не только звук, но и свет, и всякая иная материя, включая все виды пищи, все разновидности мужских детородных органов, все типы архитектурных построек, от египетских пирамид до небоскребов Манхеттена.
— А кто из певцов понравился тебе больше других? — поинтересовался Стрижайло.
— Филипп, — подумав, ответила Соня Ки.
— Почему?
— Мне нравятся вылетающие из него разноцветные мухи.
Стрижайло не чувствовал себя сторонним наблюдателем. Он не просто искал сюжеты для мюзикла, не просто насыщался зрелищами. Он был соучастник. Живущие в нем сокровенные духи, что вселились когда-то в детстве, излетев из сырого подвала, были сродни духам тундры, которых закабалил беспощадный Маковский. Братские духи томились в неволе, служили прихотям и извращениям магната, и он, Стрижайло, — вместилище духов подвала, — был солидарен с пленными братьями. Сострадал, был готов им помочь, извлечь из плена. Нанести по Маковскому сокрушительный удар.
Его внимание отвлекла торжественная громкая музыка, сочиненная все теми же дедушкой и внучкой Никитиными: «Фонтаны нефти голубые…» Среди огней и фейерверков возникла праздничная процессия. Нечто среднее между католическим шествием и карнавалом в Рио-де-Жанейро. Три бывших шамана, а ныне раввин, священник и мулла, поддерживали носилки, украшенные позументами, с высоким сверкающим балдахином. Под балдахином возвышалась величественная, в три человеческих роста, фигура Виктора Степановича Черномырдина. Властный, непреклонный, изображенный скульптором в момент, когда говорил с Шамилем Басаевым или стрелял из гранатомета в убегающих медвежат, Черномырдин, весь черный, с негроидными губами, был покровителем «Города счастья» и одновременно тотемным животным компании «Глюкос». У подножья фигуры выпуклым золотом были выведены изречения Виктора Степановича, с которыми тот обращался к народу: «Хотели на хуй, а получилось заебись» или «Ебешь, — города берешь, а выеб, — словно нищенку обокрал».
|
|
Перед изваянием Черномырдина счастливая пара родителей несла своего новорожденного негритенка, голенького и черного, как миска нефти, готовилась совершить жертвоприношение.
За балдахином двигалась нескончаемая процессия, — градоначальник, чиновники, представители корпорации «Глюкос», начальники служб, офицеры гарнизона, духовенство, купечество, земство, представители конфессий, представители национальных меньшинств, представители сексуальных меньшинств, представители думского большинства, ветераны, интеллигенция, делегации трудовых коллективов, активистки женского движения, активисты «Беллуны» и Гринпис», лидеры партий, глава чеченской диаспоры, глава азербайджанской диаспоры, глава таджикской диаспоры, цыганский барон, вор в законе, местный правозащитник, клоун, горбун, фигляр, карла, звездочет, укротитель змей и все тот же снежный человек, огромного роста, с ног до головы поросший шерстью, без тени одежды, идущий то на полусогнутых, то опираясь на кулак правой руки и отталкиваясь сразу двумя лапами, отчего становились видны его коричневые кожаные пятки.
|
|
В процессии танцевали румбу, фокстрот, рок-н-ролл, краковяк, вальс-бостон, рэп, ча-ча-ча, «уральскую ебалочку», «хуйли-хуп» и новомодный немецкий танец «пиздотенланд».
Достигнув центральной площади, процессия остановилась, и начался обряд жертвоприношения.
Черного младенца запихали в рот Виктора Степановича, который поглотил своего духовного сына, как революция поглощает своих детей.
Изваяние опустили на землю, и все три служителя, — раввин, батюшка и мулла, — извлекли ритуальные ножи, напоминавшие «мачете» и стали рассекать на части Виктора Степановича Черномырдина, который оказался огромным кремовым тортом с марципанами и орехами. В центре этого торта лежал живой негритенок, вторично рожденный на свет из чрева Черномырдина с помощью «кесарева сечения». Это символизировало вечное возрождение, победу торта над смертью. Рассеченный на множество кусков торт стал поедаться гражданами «Города счастья», что символизировало их долевое участие в делах корпорации, — единство во множестве, частное в целом, ванильное в кремовом, прекрасное в отвратительном. Съевшие торт на мгновение умолкали, а потом принимались бормотать на незнакомом языке, который являлся родным языком Виктора Степановича и напоминал булькающие звуки в утробе объевшегося динозавра.
Соня Ки, в своей короткой юбочке, с целомудренной грудкой, чуть выпиравшей из «топика», с наивной сумкой через плечо, делавшей ее похожей на девятиклассницу, не притронулась к торту. Что не укрылось от глаз наблюдательного Стрижайло.
— Вы не любите сладкого? — спросил он.
— Не ем говна, — сухо ответила Соня Ки.
Музыка зазвучала громче. Теперь она была психоделической и галлюциногенной. Стрижайло почувствовал, как сильнее запахли магнолии, олеандр, кусты чайных роз, словно воздух стал пропитываться благовониями, от которых голова шла кругом. Фонари разгорались все ярче, окруженные радужными кольцами, превращались в голубые и зеленые солнца, в малиновые и желтые луны, в лиловые и сиреневые звезды, как на безумной картине Ван Гога.
— Постарайтесь не делать глубоких вздохов, — предупредила Соня Ки. — Под куполом из специальных форсунок распыляется легкий наркотик, производящий действие «веселящего газа».
Стрижайло и впрямь хотелось смеяться, говорить остроумные речи, рассказывать фривольные анекдоты. Чувствуя себя изящным кавалером, светским львом, душой общества, он потянулся к Соне Ки, пытаясь тронуть ее за бедро.
— Оставьте, сударь, — остановила его Соня Ки. — Вы не можете рассчитывать на взаимность. У меня есть жених. Вам лишь бы посмеяться над бедной девушкой.
Счастливое головокружение сменилось чувством блаженства. Будто душа освободилась от плоти и витала в мирах, у разных народов именуемых «Раем», «Елисейскими полями», «Шамбалой», «Беловодьем», «Долиной розовых лотосов», а у арийских племен, — «Валгаллой». Стрижайло оказался именно в этом прибежище нибелунгов, вкушавших блаженство после земных страданий и героической смерти.
Сладкая вата под воздействием легких наркотиков обнаружила свою метафизическую природу. Отражая бродившие в голове Стрижайло образы, приобретала вид арийцев, поселившихся в благодатном краю. Алый клок ваты, показавшийся из автомата, вдруг превратился в Гитлера, — в коротких штанишках и гетрах, тот гонялся с детским сачком за бабочкой, и, едва поймав, тут же отпускал на свободу. Геринг возник из желтого пучка ваты, — притихший, с милой улыбкой, вырезал из бумажной салфетки журавликов и пускал их на солнце, тихо нашептывая «Люфтваффе». Гесс, голубой, как облако, строил песочный домик, чем-то напоминавший тюрьму Шпандау, но вместо узников в домике скрывался нарядный фарфоровый черепок. Риббентроп, изумрудный, пронизанный солнцем, сидел на лавочке и пускал из трубки забавный мыльный пузырик, который летел по ветру и попал в сачок пробегавшего Гитлера. Гиммлер, розовый, опушенный солнечным нимбом, держал на коленях маленькую еврейскую девочку, гладил ее по головке, показывая на игравшего в песочнице соратника, говоря: «Это дядя Гесс. Он никогда не есть маленьких еврейских девочек». Пышный пучок сладкой ваты фиолетового цвета стал Борманом, который, не касаясь земли, держал пиалку с компотом, извлекая ложечкой вишни, и смешно чмокал, проглатывая ягоду. Скорцени, нежно-сиреневый, с золотыми полосками, раскачивался на качелях, как на стропах парашюта, и было видно по его мечтательному лицу, что он сочиняет стихи. Кейтель, серебряный и пушистый, как огромное летучее семечко, порхал в воздухе, держа за руку маршала Мантейфеля, напоминавшего чудесную зеленую водоросль в драгоценных перламутровых блестках. Тут же, на лужайке, зазывая в свой хоровод остальных, танцевали тирольский танец фон Бок и Гудериан, оба ярко-синие, как лазурит, приплясывая ногами в полосатых белоснежных чулках. Чуть в стороне от всех, наблюдая своих счастливых, порвавших с земной юдолью соотечественников, сидела Лени Рифеншталь, прозрачно-голубая, как альпийский лед, и сладкая, как липовый мед, — молодая, с распущенными волосами, играла большой синеглазой куклой по имени «Лорелея»
Стрижайло грезил этими яркими, плавающими пятнами, которые плавали под куполом, словно нарисованные великолепным Шагалом на сводах храма.
— Вы дышите слишком глубоко, — с тревогой заметила Соня Ки. — У вас глаза красные, как у похотливого зайца. Что вы нашли в этой Лени? Ни грудей, ни ягодиц, — одни арийские кости.
Стрижайло, сладко опьянев, не обращал внимания на недобрую иронию Сони Ки. Он увидел, как из разных точек купола ударили аметистовые лазерные лучи. Заметались, заскользили, пересекались, отражаясь от бесчисленных зеркал. Ударяли в людские лица, превращая их в шаровые молнии. Наполнили город вспышками и всплесками огней, фонтанами бушующего цвета. Вскипела яростная, кипящая музыка, пробудившая страсть, неистовое желание танцевать, плескать руками, крутиться, отрываясь от земли. Пить дразнящий воздух, глотать опьяняющий свет, впитывать огненный наркотик музыки. Толпа откликнулась на этот зов. Танцевала, металась в разноцветной мгле. Стрижайло сладострастно закатил глаза, стал вращать бедрами, змеевидно извиваться, подпрыгивать, вращаясь в прыжке, словно волчок, долго не опускаясь на землю. Наркотическое вещество побеждало гравитацию, превращало человека в птицу.
— Господин Стрижайло, — отвлекла его Соня Ки, — приближается кульминация праздника. Из-под купола в атмосферу распыляется порошок, присланный Маковскому из Колумбии. Мы должны надеть это. — Она расстегнула висящую через плечо сумку и извлекла два противогаза. Ловко натянула один на голову Стрижайло, другой напялила на себя, став похожей на глазастую сову.
Стрижайло очнулся от наркотического опьянения. Жадно вдыхал очищенный воздух, возвращавший ему рассудок. Вокруг же творилось невообразимое. Обезумившая толпа, надышавшись психотропного дурмана, впала в экстаз. Люди срывали одежды, кидали вверх трусы, рубахи и блузки, которые в лучах лазеров превращались в летящую плазму. Танцующие вожделенно озирали друг друга, словно вкусили яблоко с дерева познания Добра и Зла. Обнаружив рядом с собой обнаженного соседа, загорались греховной страстью. Кидались в объятия друг друга. Падали наземь среди мерцающих вспышек, метущихся лучей, огненной музыки.
Оргия шла по всему городу. Множество женщин лежало на спине с высоко поднятыми ногами и множество мужчин вдавливало их так сильно в землю, что некоторые, растопив горячими спинами вечную мерзлоту, проваливались. Другие женщины ползи на четвереньках, стеная, неся на себе разъяренных мужчин, являя нечто античное, дионисийское и неистовое. Иные мужчины сами валились на спину, втаскивали на себя обезумивших красавиц, которые скакали на них, сотрясая грудью, пока те ни падали замертво. Тогда наездницы меняли коней и вновь загоняли их до розовой пены. Были такие женщины, что предпочитали себе подобных. Было немало мужчин, которые не отвечали на заигрывание женщин и тянулись друг к другу. Среди них выделялись молодожены Петр и Федор, которые предпочли провести медовый месяц в «Городе счастья». Среди всей этой плазменной толпы, блестящей слюной и потом, был заметен снежный человек. Надышавшись колумбийского зелья, забыв о своей невесте Соне Ки, он изловил в толпе исполнительницу танца живота. Первобытно и грубо кинул на землю и вогнал в нее свой косматый пальмовый ствол, исторгнув тем самым вопль наслаждения из бывшей шахидки.
На все это сквозь очки противогаза взирал Стрижайло, благодарный Соне Ки за то, что она избавила его от позора, не позволила превратиться в животное, сберегла его целомудрие.
Теперь он мог бесстрастно наблюдать экстатическое зрелище, помещая эту сцену в будущий мюзикл. Видел, как из тундры, по другую сторону прозрачного купола, сбежались аборигены. Сидели на корточках, смотрели на оргию, желтея в ночи круглыми испуганными глазами.
Внезапно музыка смолкла. Лазерные лучи перестали метаться. Слились в ниспадающий из неба столп света. В этом столпе возник Маковский, величавый, просветленный, источающий радушие, силу и власть, благоволящий к своим подданным. Стал спускаться по световой дороге из неба, гибко переставляя стопы. Его рыжий пылающий глаз под воздетой бровью сверкал прозорливостью и всеведением, внушал трепет, повиновение и любовь. Маковский спустился к людям. Стоял среди обнаженных тел, некоторые из которых продолжали содрогаться в последних сладостных муках.
Стрижайло, видя пред собой этого жестокого властелина, закабалившего братских духов тундры, принесшего несчастье кроткому народу, населявшему берега северных рек и озер, погубившего шамана, который по наивности открыл ему тайну черного молока, оскорбившего милую и беззащитную девушку Соню Ки, — Стрижайло испытал к Маковскому ненависть, неодолимое желание ударить. Кинулся с вытянутым кулаком. Нанес по корпусу мощный боксерский удар. Но кулак прошел сквозь Маковского, как сквозь светящийся воздух. Вытянутая рука была окружена волнами света. Маковский был нереальный, голографический, иллюзия цветовых сочетаний и оптических обманов.
Колумбийское зелье продолжало прибывать сквозь форсунки. Скоро большинство из тех, кто недавно ликовал, лежало без дыхания, погибнув от передозировки. Груды обнаженных тел в самых непристойных и бесстыдных позах покрывали площадь. Некоторые не сумели разъять тела, разомкнуть объятья, погибли во время соития.
Из соседних улиц с металлическим рокотом стали выезжать оранжевые бульдозеры «катерпиллер». Огромные зеркальные ножи, отточенные гусеницы, стеклянные кабины, в которых сидели бульдозеристы в форме американских морских пехотинцев, все без исключения негры. Литые, упитанные, с нашивками на руках, двигали рычагами. Бульдозеры стали сгребать тела, сдвигали в громадную груду, из которой свешивались руки и ноги, виднелись оскаленные рты и изуродованные промежности.
Стрижайло остановил один из бульдозеров:
— Извините за беспокойство, сэр. Могу я вам задать один вопрос?
— Слушаю, сэр.
— Что сделают с этими несчастными?
— Их отвезут в тундру и закачают в пласт. Там они снова превратятся в нефть, Господь слепит из них новых людей, лучше прежних.
«Катерпиллер» двинулся, светя прожектором. Перед зеркальным ножом бугрились и перевертывались два молодожена Петр и Федор, чей медовый месяц оказался столь краток.
Глава пятнадцатая
В Москве Стрижайло, не ведая усталости, продолжал реализацию плана, который, подобно озарению, открылся ему в супермаркете Потрошкова, среди автомобилей, унитазов, гробов. Он действительно был «Сатана», — неодолимая ракета с разделяющимися боевыми частями. Один пуск, множество целей, столько же разрушительных попаданий.
В компьютере наведения, коим являлась его озаренная голова, уже находился Дышлов, — искусился на деньги олигархов, доверил Стрижайло проведение избирательной компании. Там же находился Верхарн, увлеченный созданием партии «Сталин», вступивший в переговоры с банкиром КПРФ Кресом. В ту же систему целей попал Маковский, — не только согласился направить в партию своих представителей, но и был разоблачен Стрижайло, как узурпатор власти и собственности. Пергамент шамана с «нефтяной дарственной» делал корпорацию «Глюкос» нелегитимной, передавал всю нефть Потрошкову и его компании «Зюганнефтегаз».
Теперь наступал момент, когда следовало разрушить пресловутое «единство партии». Нащупать трещины в глиняном горшке КПРФ, щелкнуть пальцем, чтобы горшок распался, и его содержимое, — киснувшие со времен СССР капустные щи пролились на пол. Этих трещин было две. Маленький, ревнивый честолюбец Грибков, мечтающий оттеснить Дышлова и возглавить партию. И страстный неврастеник Семиженов, презирающий Дышлова за его сермяжность, видящий только себя во главе коммунистов. Стрижайло решил начать с Семиженова, обольщая, опутывая сладкими паутинками лести, рисуя блистательные, легко достижимые перспективы.
Теперь с Семиженовым они летели в Красноярск на учредительный съезд партии «Сталин», на изящном остроносом «фальконе», который Семиженов арендовал в парижском аэропорту «Орли», так как не доверял российским самолетам, имевшим обыкновение разваливаться в воздухе. Сидели с Семиженовым в удобных креслах в голове салона, неторопливо беседуя. Остальные спутники, — два партийных секретаря Забурелов и Хохотун, а также обольстительная женщина Баранкина, она же «мисс КПРФ», что на всех демонстрациях являла собой образ «коммунистической девы» под алым знаменем, — те трое сидели в хвосте самолета, на удобных диванах. Француз-стюард, любезно улыбаясь, ставил на стол блюда с красной и черной икрой, мидии, спаржу, изыски средиземноморской кухни, бутылку «Камю», что делало предстоящий полет в Сибирь увлекательным путешествием.
— Я принял идею партии «Сталин», хотя по убеждению я — социал-демократ. Мы создадим эту большевистскую партию параллельно КПРФ, перетянем в нее всех радикальных коммунистов, очистив КПРФ от экстремистов, а потом я заберу у Дышлова обновленную партию, переведу ее на социал-демократические рельсы, — Семиженов рассуждал, поглаживая свой великолепный черно-синий кок над бледным лбом, казавшийся крылом лесного ворона. Он уже давно воспринимал предложенный Стрижайло план, как свой собственный. Стрижайло радовался тому, что Семиженов инфицирован его коварными мыслями, что инфекция питается яростным честолюбием Семиженова, его истерической неприязнью к Дышлову. — Сразу же после учредительного съезда я поставлю во всех регионах памятники Сталину, куплю на Москва-реке теплоход и назову его «Сталин». Все заседания Политбюро новой партии мы будем проводить на воде, курсируя у кремлевских стен. Политической целью партии будет перенесение тела Сталина из красноярских катакомб в мавзолей, где два вождя займут подобающее им место.
— Поражен безграничностью вашей политической фантазии, — поощрял его Стрижайло, при этом мягко направляя его фонтанирующую мысль. — Но для этого необходимо предпринять несколько неотложных действий. Прежде всего, необходимо оторвать от Дышлова секретарей региональных парторганизаций. У вас есть деньги, есть обаяние, есть притягательная сила интеллекта. Пусть каждый секретарь ежемесячно получает конверт с деньгами и знает, что эти деньги положили в конверт вы.
— Неужели вы думаете, что я пренебрег этим средством? Я скупаю секретарей, как скупают металлолом. Плачу персонально каждому, как за железо, медь, алюминий, или даже серебро или золото. Секретари должны хорошо питаться, прилично одеваться, ездить на достойной машине, позволять себе излишки, такие как поход в ресторан или ночной клуб. Вы думаете, те трое в салоне, что с вожделением смотрят на бутылку «Камю», едят на свои деньги? Во всех регионах мною открыты пункты по скупке секретарей. Скоро у Дышлова не останется союзников. — Семиженов засмеялся, растворяя малиновые яркие губы, в которых сверкнул ряд неправдоподобно-белых и ровных зубов. Такие зубы выпускал секретный завод в Германии, используя секретные технологии, употребляемые в ядерной энергетике. Такие вставные зубы имели члены «восьмерки» и лучшие представители «золотого миллиарда». В компартии только один Семиженов мог позволить себе иметь такие зубы, что выдавало его амбициозные планы.
— Второй момент, — мягко напоминал Стрижайло. — Хотя и состоялось в Лондоне свидание Верхарна и Креса, нельзя позволить, чтобы Крес контролировал деньги партии «Сталин». Вы их должны замкнуть на себя. Я не доверяю Кресу.
— Он украдет эти деньги и купит замок на Кипре, — Семиженов водил своими фиолетовыми цыганскими глазами, изображая презрение и иронию. — Он обкрадывает партию десяток лет, и если действительно, как вы говорите, Маковский готов платить Дышлову за каждое место в Думе до двух миллионов долларов, то Крес украдет у Дышлова эти деньги и купит несколько километров Лазурного берега или десяток отелей и казино в Куршевеле.
— Но если на съезде КПРФ, где будут обсуждаться предвыборные списки, вы организуете верных секретарей, они выступят против Дышлова, торгующего местами в Думе, обвинят его в коррупции и сотрудничестве с олигархами, то съезд может потеснить Дышлова с первого места в списке и поставить туда вас, не так ли? — Стрижайло делал вид, что эта мысль пришла ему только сейчас, хотя задуманный план включал партийный переворот на предвыборном съезде, или, по крайней мере, раскол, ослабляющий Дышлова и партию в целом.
— Вы читаете мои мысли, как если бы у меня на лбу бежала электронная строка, — захохотал Семиженов. — Все так и будет. Больше того, — Дышлов примет деньги Маковского, передаст их Кресу, тот сворует, а на съезде Дышлову предъявят ультиматум, после которого он не сможет включить в списки ставленников Маковского. Маковский потребует деньги обратно, но они уже, как сахар в чаю, растворятся в оффшорах. Маковский не простит такое беззастенчивое кидалово и пошлет к Дышлову снайпера. Это упростит ситуацию и поставит проблему выбора нового Председателя КПРФ. Полагаю, вы поможете мне стать Председателем?
Стрижайло был восхищен. Семиженов был настоящий политик, допускавший в своей страстной игре физическое истребление противника. Он был «сталинец», тонкий стратег, беспощадный к своим конкурентам. От Сталина его отличал истеризм, неумеренное, нескрываемое честолюбие, пристрастие к внешним эффектам, которые «тайное» делали «явным», не позволяли нанести неожиданный смертельный удар с отсечением неугодных голов.
— Вы, как никто, достойны занять первое место в партии. Хотя на него претендуют такие личности, как Грибков и Карантинов. — Стрижайло добивался того, чтобы желчное раздражение Семиженова обернулось истерикой, которая вскроет его потаенные замыслы. Если эти замыслы совпадают с его, Стрижайло, стратегией, их необходимо стократно усилить. Если же нет, их следует подавить и отвергнуть.
— Грибков, мелкотравчатый паразит, который подтачивает дерево, камень, человеческую кожу, все что угодно. Поселяется на чем-нибудь большом и сильном, а потом превращает это в труху. Он испоганил столько политических организаций и партий, столько человеческих отношений, что его действие сравнимо с биологическим оружием. Мне он не конкурент. У меня есть мазь от грибковых заболеваний, — голубоватые белки Семиженова пожелтели от язвительности, словно в нем разлилась желчь. Было видно, как он ненавидит, как готов истребить объект ненависти. — А этот смехотворный Карантинов одной своей фамилией наводит на мысль о ВИЧ-инфекции. Он верен Дышлову до тех пор, пока тот силен. Как только тот пошатнется, Карантинов перебежит к более сильному. Он перебежит ко мне. Я дам ему в управлении какую-нибудь отдаленную свиноферму, где бы он мог, соблюдая карантин, заниматься любимым делом и не передавать людям инфекцию. — Семиженов побледнел настолько, что его выбритые подбородок и щеки стали синими. Среди этой синевы и бледности кровенели малиновые губы, и весь он был похож на итальянскую маску «дель арте», пугающую своей ненатуральностью.
— Я разговаривал о вас с Потрошковым и с заместителем главы Администрации Чебоксаровым. Они о вас самого высокого мнения. Не впрямую, намеком, но дали понять, что видят вас в числе претендентов на пост Президента. Особенно, если вам удастся обойти на думских выборах Дышлова, стать первой фигурой в КПРФ. — Стрижайло исследовал Семиженова, как это делают кардиологи, взрезая пациенту бедро, запуская в аорту зонд, проталкивая чуткую проволочку сквозь всю кровяную систему прямо в сердце.
— Они правильно рассуждают. Открываю вам первому, — я стану Президентом России. Брошу на это все мое состояние, все связи, все искусство политика. Мне будут нужны помощники. Приглашаю вас. Не будет недостатка в деньгах, будут удивительные технологии, невероятные ходы. Ваш творческий ум, неиссякаемая энергия обеспечат вам после моей победы роль главного политолога власти. Соглашайтесь! — Семиженов, пылая очами, взбив вороненый кок, был похож на актера театра масок, где блещут клинки, не только из фольги и картона, и льется алая кровь, не всегда из вишневого сока. Он был сумасшедший, одержим идеей власти. Как и многие другие, стремился стать Президентом. Эти сумасшедшие наполняли политику едким безумием, превращали профессию Стрижайло в выгодное и беспроигрышное дело. Политология, которой занимался Стрижайло, была видом психиатрии, которая не лечила безумцев, а стимулировала развитие болезни. В результате припадков, истерик, выбрасываний из окна, совершаемых в помрачении убийств один из безумцев становился Президентом, привнося в дела государства врожденное сумасшествие.
— Согласен вам помогать, — сказал Стрижайло. — Не присоединиться ли нам к товарищам, чтобы скрепить договор рюмкой «Камю»?
Впятером они разместились в уютном салоне, на мягких диванах, вокруг стола, на котором появилась уже третья бутылка «Камю». Вечернее солнце взирало в иллюминатор своим медным ликом. Елена Баранкина сидела между двух секретарей, дразня их игривыми прикосновениями. Секретарь обкома Забурелов, длинноносый, с кольчатыми бачками, с раздвоенным подбородком и суровыми кустистыми бровями, подливал соседке коньяк. Сладостно причмокивал губами, когда она пила, закрыв свои выпуклые, в металлической пыльце веки. Внезапно широко открывала колдовские мерцающие глаза, озирая всех изумленным зеленым взором. Другой секретарь Хохотун, с манерами провинциального ловеласа, желая нравиться, то и дело поправлял артистические длинные волосы. Дул на перстень с черным камнем, напоминая скорее артиста, чем коммунистического секретаря. Стрижайло и Семиженов сидели напротив, уклоняясь от медных, бьющих в иллюминатор лучей, навстречу которым мчался остроносый «фалькон», стремительный и изящный, впиваясь заостренным клювом в русские пространства.
— Дорогие мои товарищи и собратья, — умиляясь столь приятному обществу и неповторимой атмосфере радушия, произнес Хохотун, отбрасывая со лба артистические волосы и обдувая вороненый перстень. — Давайте же не просто поглощать этот напиток богов, которым нас угощает прекрасный хозяин. — Хохотун благоговейно взглянул на Семиженова. — Но будем произносить наши тосты, высказываясь в том духе, что и кто желает получить в этой жизни. Потому что мечтать не возбраняется даже креветке, — он кивнул на блюдо с розовыми креветками, частично превращенными в бесформенную груду кожуры. — Особенно, если креветка летит на высоте десяти тысяч метров над нашей многострадальной землей, — ему понравилась собственная витиеватая речь, к которой благосклонно отнеслись остальные, а Елена Баранкина плеснула в воздухе пьяной рукой с перламутровым маникюром.
— Ты предложил, ты и мечтай, — прямолинейно, по-товарищески, сказал Забурелов, шевеля растущими на глазах бровями, двигая раздвоенным подбородком, к которому прилипла розовая чешуйка от креветки.
— Почему бы и нет? Почему бы и нет? — Хохотун поднял рюмку, с легким поклоном обращаясь к присутствующим, как мастер застолья. — Что скрывать? Жизнь секретарей обкома — не мед и не сахар. Это не прежние времена, когда вся область лежала у твоих ног, и ты мог вызывать на ковер генералов, директоров заводов, прокуроров и судей. Ютимся в комнатушках с одним телефоном. Разъезжаем на старенькой «Волге», которую обгоняют иномарки. Зарабатываем простуды на митингах и демонстрациях. Дрогнем в пикетах. Да еще получаем плевки и подзатыльники от местных властей, среди которых, между прочим, есть и твои бывшие подчиненные, твои переметнувшиеся к врагу товарищи. — Хохотун горько покачал головой, осуждая нестойких перебежчиков, перескочивших из партийных кресел в кабинеты новой власти. — Но бывает миг просветления, такой, как сейчас. И хочется помечтать, — он сделал вдохновенное лицо поэта, выходящего на сцену с поэмой в руках, и глядящего поверх голов куда-то ввысь, откуда снизошло на него вдохновение. — А что если обратиться к нашим замечательным пилотам, чтобы они изменили курс самолета и направили эту белоснежную птицу не в Сибирь, где нас ожидают митинги, демонстрации и партийные массы, а на юг, к благословенному Индийскому океану, куда-нибудь в Таиланд, где отдыхают наши классовые враги, позволяя себе все, что ни придет в их пресыщенные умы. Чтобы мы жили в великолепном отеле, с лазурным бассейном, роскошными ресторанами, саунами, восточными банями, знаменитым тайским массажем. Часами смотрели на лазурный океан, попивая из высоких бокалов вкусные коктейли. Ходили на белые пляжи, где, не стесняясь своей наготы, подставляли лица и все прочее лучам тропического солнца. Катались на яхтах, занимались виндсерфингом. Вечерами играли в боулинг, посещали казино. Смотрели эротические представления, а потом в лунную ночь, все вместе, взявшись за руки, без одежд, бежали в зеленое мерцание океана и окунали в него свои истосковавшиеся по ласкам тела, — Хохотун сладко закрыл глаза, как если бы теплая ночная волна уже плескала ему в живот, и рядом, обворожительная, как русалка, распустив по спине восхитительные волосы, стояла обнаженная Елена Баранкина.