Глава двадцать пятая
Утром он проснулся с чувством освобождения, как после детской болезни с жаром, бредом, чудовищными кошмарами. Все это было позади, все сгинуло. Даже духи тьмы, угнездившиеся в его плоти, притихли, или вовсе покинули пещеру тела, улетучились бесшумным перепончатым роем. Он рассматривал карту Пскова, читал чудесные имена старинных порубежных городов — Гдов, Изборск, Порхов, от которых веяло кольчугами варяжских дружин, зелеными городищами и крепостями. Синее Псковское озеро соединялось с Чудским и даже на карте казалось студеным, пенным у берегов, лазурным в сердцевине. Крохотные Толбенские острова, крупицы суши, были окружены синевой. К ним стремилась его душа. К ним звал неведомый старец. В них притаилась «иная жизнь», которую ему предстояло открыть. Стрижайло собирался немедленно ехать. Прикидывал, какие вещи он должен с собой прихватить. Какими припасами обзавестись, чтобы в канун зимы, очутившись на островах, не пропасть среди льдов и буранов, под раскаленными ночными небесами, где алмазно сверкают созвездия его новой судьбы.
Его отвлек звонок в дверь. На пороге стоял Веролей, мучительно улыбаясь, как если бы сознавал всю неуместность своего появления, умолял о прощении:
— Без телефонного звонка… Столь бестактно… В сей ранний час… — лепетал он, и его бескровное лицо скопца, не ведавшее прикосновения бритвы, источало болезнетворное свечение, каким светятся ночные медузы и обрывки океанских водорослей. Стрижайло вдруг ощутил странный ожог, словно медуза коснулась его холодными, обжигающими щупальцами. Это был «поцелуй смерти», сигнал, прилетевший из бездонных глубин, где обитает Демон Погибели, вестником которого был Веролей. И мелкие демоны, поселившиеся в душе Стрижайло, разом проснулись, раздули шерстяные бока, растворили черные немигающие глаза. — Мне велено вас пригласить… Машина внизу…
|
|
Стрижайло и не пытался возражать. Был парализован вестью из черной сердцевины земли, которой принадлежала его душа. Послушно стал собираться.
У подъезда стоял «мерседес», похожий на черную раковину, отражавшую переливы неба, разноцветные фасады, проблески проезжавших машин. В душистом полутемном салоне его ждал Потрошков. Он был в модной, молодежного покроя куртке, его грудь закрывало пышное шелковое жабо, в котором тонул подбородок, — загадочное чувствилище, с помощью которого Потрошков управлял мирозданием.
— Вы сказали, что после выборов я буду свободен, — подавлено произнес Стрижайло.
— Работа сделает вас свободным, — усмехнулся Потрошков.
— Вы сказали, что после выборов я смогу уехать.
— Я в вас нуждаюсь. Кроме вас мне не на кого опереться.
— Я очень устал, — отрешенно сказал Стрижайло, действительно испытывая опустошенность.
— А разве я выгляжу отдохнувшим? Разве те, кто посвятил себя Государству Российскому, могут сейчас отдыхать?
— Я уеду, — безнадежно сказал Стрижайло.
— Я вас не держу. Просто приглашаю на прогулку. Хочу вам кое-что показать.
— Я утомлен впечатлениями.
— Там, куда мы едем, находится близкое вам существо.
— У меня нет близких существ. К счастью, я абсолютно одинок.
— Это не так. Обещаю встречу с очень дорогим для вас существом… Поезжай, — приказал Потрошков водителю, — В супермаркет…
|
|
Они промчались через город, где все еще висели агитационные плакаты и лозунги. Кое-где на фасадах виднелись беглые, начертанные спреями надписи: «Единая Россия» — иуды». «КПРФ — козлы». «Жирик — жид». ««Яблоко» — жопошники». «СПС — пидеры». С рекламных щитов смотрели жизнеутверждающие физиономии партийных лидеров, большинство их которых истлевало в мусорном баке истории. Пересекли Кольцевую дорогу, и за обочиной запузырились фантастические сооружения, напоминавшие огромные легкие, возбужденные гениталии, наполненные воздухом кишки, пульсирующее сердце. Это были знаменитые магазины Потрошкова, громадные супермаркеты, где Стрижайло пережил озарение, и ему открылся проект, непосильный для обыденного разумения, — плод гениального прозрения, ниспосланного божеством. Теперь проект был реализован, и архитектура дирижаблей, «летающих тарелок» и надувных «даблоидов» вызывала в нем угнетающие воспоминания, чувство разочарования и вины.
— По-моему, вы здесь были однажды. Не волнуйтесь, я не предлагаю вам дешевую распродажу устаревших унитазов, вышедших из моды автомобилей или гробов с кондиционером и трехразовым питанием, — сказал Потрошков, когда «мерседес» остановился перед порталом, напоминавшим растворенное женское лоно. Над ним вздувался голубой живот беременной великанши. Выше круглились набрякшие соком груди. И повсюду, — на плавных вздутиях, складках, телесных углублениях виднелись таинственные знаки, загадочные иероглифы, фантастические руны, в которых скрывался сакральный смысл. — Супермаркет — лишь видимость нашей деятельности, маскирующая сущность, которая находится на нижних горизонтах строения, — сверхсекретная биологическая лаборатория ФСБ, куда имею честь вас пригласить.
|
|
Стрижайло испытал болезненное возбуждение. Словно попал в тревожащее поле, в котором затрепетали его живые молекулы, напряглись и удлинились клетки, и все биологические процессы стали происходить интенсивнее и иначе, подвергаясь принудительному воздействию поля.
Они вошли в супермаркет, в просторный объем, наполненный шелестом кондиционеров, душистыми и теплыми ветерками, мягким рассеянным светом, где все казалось искусственным, лабораторным, синтезированным. Двигались эскалаторы, тихими звонами привлекали внимание рекламные объявления, трепетали разноцветные табло, оповещавшие о новых марках автомобилей, скутеров, снегоходов. Стрижайло устремился, было, на эскалатор в ту часть торгового центра, где еще недавно его взор пленяли сиреневые и золотистые «бентли», находился античный амфитеатр, где концентрическими полукружьями, словно сенаторы в Совете Федерации, размещались унитазы всех форм и расцветок, а погребальный отдел изумлял обилием гробов, столь комфортных, с такими системами жизнеобеспечения, что верилось в существование загробной жизни с ее проблемами комфортного жилья. Однако Потрошков направил его в противоположную сторону, к отдаленной стене, сплошь испещренной письменами, как загадочный манускрипт. У стены стояла охрана, — дюжие молодцы с разбухшими от пистолетов подмышками, спиральками проводов на толстых загривках, торчащими из кулаков усатыми рациями. При их приближении стена бесшумно раздвинулась, и они оказались в холле с лифтами, один из которых раскрылся, пустил в свою зеркальную кабину.
— Вам часто приходится слышать, что нынешняя власть не видит перспективы развития, отказалась от планов, не имеет стратегии. Погружена в сиюминутные нужды и бессмысленные перманентные «реформы», напоминающие «перманентную революцию» Троцкого, — произнес Потрошков, нажимая светящуюся кнопку, после чего лифт стал стремительно и невесомо падать, рождая головокружение, как при падении с небоскреба. — Еще говорят, что у нынешней России нет «национальной идеи», что мы не строим космические корабли, океанские авианосцы, города в Заполярье. Сейчас вы увидите, в чем состоит стратегическое развитие России и ее «национальная идея». Добро пожаловать в русское будущее, — пока он произносил эту тираду, лифт, казалось, достиг центра земли и остановился с торможением, при котором кровь отхлынула от мозга и возникло легкое помрачение, уже не оставлявшее Стрижайло. — Добро пожаловать в секретную лабораторию ФСБ.
Они очутились в длинном, уходящем вдаль коридоре, столь протяженным, что его завершение выглядело, как тонкая светящаяся щель. Источники света отсутствовали, отовсюду исходило ровное мертвенно-алюминиевое свечение, будто светились стены, пол, потолок, и это усиливало головокружение. Вдоль коридора с обеих сторон возникал ряд дверей, без ручек, с набором кодов, идентификаторами личности, сверяющими сетчатку глаза, тембр голоса, отпечатки пальцев. Пахло озоном, как в больницах, где установлены ультрафиолетовые генераторы. Но иногда сквозь свежесть альпийских лугов прорывался запах мочи, парной плоти, терпкой спермы, и эти запахи пугали Стрижайло.
Внезапно одна из дверей распахнулась. Из нее вышел человек в белом халате и медицинской шапочке. Стрижайло с изумлением узнал художника Тишкова, чьи картины висели у него дома.
Но вместо кисти у художника в руках был пинцет, в котором пламенел лепесток влажной плоти, а вместо художественной блузы грудь его закрывал клеенчатый фартук с брызгами крови.
— Взгляните, — он поднес пинцет к глазам Потрошкова. — Замечательный результат. Синтезирована девственная плевра. Из лепестка розы и яйцеклетки балерины Колобковой. Можно наладить массовое производство и поставлять в магазины «Все для свадьбы» и в «Салоны для новобрачных». — Тишков поцеловал целомудренно светящийся лоскуток и снова скрылся в дверях.
— Мы привлекаем для работы в лаборатории известных художников, поэтов, музыкантов, — сказал Потрошков. — Молекулярные сочетания подобны рифмам, нотам, цветовым гаммам. Люди искусства своими прозрениями открывают путь биологам и генетикам.
Стрижайло чувствовал, как возбужден его «геном», — та его часть, что представлена алой спиралью. Винтообразно вращается, сочно краснеет, будто невидимое поле, витавшее в стенах лаборатории, питает молекулы возбуждающей силой.
Потрошков остановился у одной из дверей. Приблизил к оптическому опознавателю расширенный, с фиолетовым блеском и красными сосудиками глаз. Тихо щелкнул замок, двери раздвинулись. Они оказались в просторной кафельной комнате, где стояли деревянные стеллажи, сплошь уставленные стеклянными банками. Банки были окружены осциллографами, мониторами, датчиками, самописцами. Множество гибких трубок и проводков погружалось в банки, наполненные нежно-золотистым раствором, сквозь который пролетали цепочки серебристых пузырьков. Проводки и трубки создавали целые заросли, как в аквариуме, и в этих зарослях, наподобие странных морских существ трепетали, вздрагивали, исходили легкими судорогами ломти живой плоти. То, что она живая, подтверждалось сочностью субстанции, тончайшими переливами, телесной дрожью, выделением пузырьков. Но пластика и формы этих образований были строго геометрическими, воспроизводили образы стереометрии, — кубики и призмы, эллипсоиды и сферы, цилиндры и параболоиды, а также различные сочетания перечисленных фигур, что напоминало коллекцию наглядных пособий в кабинете начертательной геометрии.
— Это эксперименты по выращиванию абстрактной биомассы. Каждая из этих фигур — суть ломтики коровьего, козьего, куриного, рыбьего мяса, добываемые не из реальной коровы, курицы или рыбы, а через биологический синтез. Если снять фонограмму молекулярных биений того или иного фрагмента, легко можно угадать его прообраз в мире животных, — Потрошков приблизился к одной из банок, где колыхался золотистый ломоть в форме тетраэдра. Включил монитор, на котором забегало множество разноцветных гармоник. Направил их в синтезатор, пустил звук. В стерильной, кафельной лаборатории раздался горластый крик петуха, какой несется по утрам с деревенских дворов, когда на забор вскакивает яростная, золотистая птица, оповещая окрестность о своей любовной победе.
Стрижайло слышал, как трепещет его собственная плоть, распадается на отдельные кубики, параболоиды, тетраэдры, как если бы из нее нарезали фигурки супового набора. И от этого было страшно и сладостно.
Перед входом в другое помещение Потрошков тоном терпеливого экскурсовода, стараясь быть предельно понятным, пояснял Стрижайло:
— Здесь группа молодых генетиков поставила весьма дерзкий эксперимент по воскрешению динозавров. Видите ли, они полагают, что эволюция видов — это великая драматургия природы, несравненная режиссура Господа Бога. Поэтому в существующие животные виды был привнесен генетический материал наиболее известных современных режиссеров и драматургов, чтобы они совершили толчок в генетических цепочках природы, и обратная волна эволюции вынесла на поверхность исчезнувших динозавров.
С этими словами Потрошков приложил к датчику растопыренную пятерню. Отпечаток всех пяти пальцев привел в движение запор, и дверь растворилась. То, что открылось глазам Стрижайло, повергло его в ужас. Комната напоминала «живой уголок», где были собраны фантастические химеры. Пахло так, как пахнет в зоопарке, в птичнике, на звероферме.
В большой, подвешенной к потолку клетке, на насесте сидело существо, — наполовину ворон, наполовину режиссер Марк Захаров. Безволосая голова, характерный загнутый нос, угрюмый взгляд круглых мерцающих глаз, — все это принадлежало режиссеру, но туловище с прижатыми черными крыльями, перистый, испачканный пометом хвост, крепкие когтистые лапы, впившиеся в насест, — все это было от ворона. Человеко-птица ненавидяще смотрела на вошедших, напрягала сильные ноги, распушила перья, отчего клетка слегка покачивалась, а вместе с ней покачивалась растерзанная и наполовину склеванная тушка мыши.
Стрижайло стало не по себе. Его плоть содрогнулась, словно по ней пробежала синусоида электрического тока. Это была волна эволюции, толкнувшая вспять генетическую память клеток, и они последовательно пробежали всю шкалу превращений, открытую некогда Дарвиным. И явилась догадка, что Дарвин во время кругосветного путешествия на «Бигле» попал на остов химер, где ему и открылась великая драматургия природы.
Тут же на полу была сооружена собачья будка, из которой тянулась цепь, крепилась к ошейнику, а тот, в свою очередь, был застегнут на горле второй химеры. Круглая, улыбающаяся, с оттопыренными ушами голова режиссера Табакова была посажена на туловище гончего пса, гладкошерстое, рыжее, с мускулистыми лапами и чутким, вьющимся хвостом. Существо не тяготилось своей двойственностью. Собаке, проникшей в человеческую природу режиссера Табакова, было комфортно, как комфортно было режиссеру Табакову передать часть своей личности энергичному гончему псу. Страстность, нетерпение, предвкушение погони, ожидание властного окрика и охотничьего рожка, который затрубит в осенних, пронизанных пургой перелесках, и гончая, вывалив жаркий язык, оглашая поля заливистым лаем, помчится по чернотропу, настигая верткого, обезумевшего от ужаса зайца.
Стрижайло чувствовал, как перекатывается волна эволюции, и его сущность скользит по ней, как на виндсерфинге, перелетая с вершины на вершину, и он на мгновение становится то домашним котом, то американским бизоном, то нарядной рыбкой в коралловом рифе, то болезнетворной бактерией. Наблюдавший за ним Потрошков мог остановить волну, закрепить его на том или ином эволюционном отрезке. Поместить в оболочку животной твари, сохранив при этом самосознание человека. Он испытал сострадание к режиссеру-собаке. Хотел, было, погладить. Но гончак перестал улыбаться, заворчал и оскалил зубы, решив, что Стрижайло посягает на обглоданную до белизны, лежащую перед будкой кость.
Чуть поодаль размещался большой, наполненный аквариум. На дне был речной песок. Из декоративного каменного грота вылетали серебряные пузыри, насыщая воду кислородом. Зеленые водоросли валлиснерии струились к поверхности. В аквариуме плавала странная рыба, голова которой принадлежала режиссеру Галине Волчек, а туловище, сразу за голыми женскими грудями, было покрыто чешуей, снабжено розоватыми плавниками и раздвоенным упругим хвостом. Водяная химера плавала в тесном аквариуме. Внезапно изгибала тело, ударялась чешуей о каменный грот, — видно ее беспокоили водяные паразиты. Подплывала к стеклу, пялила на Стрижайло выпуклые тупые глаза, беззвучно шевелила губастым ртом, словно репетировала сцену из спектакле в театре «Современник». При этом за ушами у нее раскрывались красные жабры и выскакивали пузыри.
Стрижайло ужаснул вид человека-рыбы. Не потому, что этот гибрид женщины и карася был страшен сам по себе. Но оттого, что здесь, в этом аквариуме, окончательно рушилась иллюзия о свободе личности и «гражданском обществе». Генетики ФСБ изобрели ужасные формы подавления, когда фрондирующая личность помещалась не в тюрьму, не в концлагерь, где за ней сохранялись минимальные права числиться человеком, — но заключалась в гигантскую темницу пройденных эволюционных отрезков, в казематы эволюционного прошлого, где человек вновь становился пескарем, стрекозой или лишайником. Плавающая в аквариуме Волчек была замурована в толщу эволюции, откуда не было выхода. Но она не сознавала драмы случившегося. Репетировала какую-то пьеску. Стрижайло захотелось окунуть руку в аквариум, тронуть ее голубоватые груди, чтобы узнать, сохранила ли она теплокровность, или же, подобно рыбам, имеет температуру среды обитания. Подавил в себе невольное желание. Видел, как опрокинулась автокормушка, из нее в аквариум посыпались розовые червячки. Волчек подплыла. Широко раскрыв рот, стала глотать червячков.
По соседству на металлическом подносе был насыпан перегной, валялись гнилушки, пахло тленом и сыростью. Возвышался небольшого размера, гнилой пенек, какие во множестве встречаются в мокрых лесах. На пеньке был выращен гриб. Ножка гриба, погруженная в прелую древесину, блеклая и кривая, тянула кислые соки. Шляпка, перепончатая, напоминавшая воротники средневековых испанских дам, была покрыта едва заметной ядовитой росой. Над воротником шевелилась, хлопала глазами голова театрального режиссера Райкина-младшего. Стрижайло сразу узнал его по щербатому рту, изможденному лицу, синеватым теням на бескровных щеках. Режиссер переживал муки творчества. В нем созревали споры, — мельчайшей пудрой покрывали перепонки шляпки, хрящевидные уши, влажную, лысеющую голову. Было видно, что созревание требует от гибрида всех духовных и физических сил. Он извивался, пробовал шутить, копировал своего знаменитого отца — родоначальника современных юмористов и комиков. Стрижайло понимал, что видит перед собой не каприз научной фантазии, не генетическую шутку ученого, а опытный образец оружия нового типа. Созревшие споры с помощью ветра, или насекомых, или специальных контейнеров-спороносителей будут рассеяны в атмосфере, перенесутся через океаны и континенты и превратятся в бесчисленных юмористов и хохмачей, вызывающих у населения планеты судороги и колики смеха. Превратят человечество в хохочущую, одуревшую от смеха массу. В таком, непрерывно хохочущем человечестве остановится развитие, заглохнут мыслительные процессы, исчезнут достижения науки и культуры, и люди в течение одного поколения превратятся в дебилов и вырожденцев. Эта «смехотронная бомба» развяжет войны нового поколения, где тысячи крохотные, синхронно сюсюкающих Жванецких и миллионы безостановочно говорящих Задорновых подорвут основы цивилизации. Вид гриба был устрашающ. Стрижайло подумал, что следует немедленно подготовить доклад в ООН о запрете этого оружия массового поражения, заключить между странами договор о его нераспространении. Но что тогда случится с баснословными гонорарами халтурщиков из передачи «Аншлаг»? Над этим предстояло думать и думать.
— Вы не утомились? — заботливо поинтересовался Потрошков. — Обычно возле этого гриба меня охватывает сонливость. Быть может, экстракт этой поганки мы используем в качестве снотворного. Уже ведутся переговоры с Брынцаловым.
— Я не устал, — отозвался Стрижайло, понимая, что любезность Потрошкова мнимая. Экспозиция гибридов должна травмировать психику, обезоружить и парализовать волю, после чего будет предпринято мощное психическое воздействие.
Его внимание привлекла большая цветочная кадка, наполненная влажной землей, из которой произрастало африканское дерево с косматым стволом, похожим на мохнатую медвежью лапу. Шерстяной ствол был пропитан сыростью, из него тянулся сочный темно-зеленый стебель с дивным, нежно-фиолетовым цветком орхидеи. Растение-паразит сосало из дерева соки, питалось чужой плотью. Чашечка цветка сладко благоухала, нежно дурманила, пленяла ненатуральной изнеженной красотой. Из этой чашечки, окруженная тычинками, выступали голова режиссера Виктюка, розовая шея, полные плечи, взволнованно жестикулирующие руки. Полуцветок, получеловек, неспособный самостоятельно добывать питательные соки земли, он тянул их из чужого древесного тела, перерабатывая в эфемерную красоту. Стрижайло с мучительным любопытством наблюдал его телодвижения, жеманную мимику, всплески небольших изящных рук. Цветок-гомосексуалист действовал на него завораживающее. Затягивал в свое пленительное извращение. Стрижайло казалось, что он, вдыхая аромат орхидеи, начинает менять пол. У него растут груди, исчезает в паху обременительный отросток. Пугаясь, он провел ладонью в промежности, убеждаясь, что все на месте. Но больное воздействие продолжалось. Он менял сексуальную ориентацию, до такой степени, что захотелось наброситься на Потрошкова, резко нагнуть, чтобы была видна поясница и пухлые ягодицы, и грубо, по-тюремному «опустить», как поступают уголовники в камере. С усилием преодолел наваждение. «Ни за что!», — приказывал он себе, спеша прочь от цветка-извращенца.
Однако, то, что он увидел, не принесло облегчения. Драматург Радзинский, рыжий, крашенный хной, с лицом, похожим на кожаный чулок, хохотал, скалил зубы, дико подвывал, исходил мелкими судорогами и смешками. Пугал революцией, возвратом большевизма, доказывал злой абсурд русской истории. Но при этом имел только верхнюю половину туловища. Чуть ниже пупка туловище обрывалось, и возникала абсолютная пустота. Было неясно, на какой биологической основе развился гибрид.
— Не удивляйтесь, — угадал его недоумение Потрошков. — Этот, по-своему замечательный тип выращен на основе микроорганизма, то ли амебы, то ли инфузории-туфельки. Наведите микроскоп чуть ниже его пупка, и вы увидите материнский организм.
Стрижайло отказался от микроскопа, любезно протянутого Потрошковым. Ему было страшно. А что, если этим микроорганизмом является спора «сибирской язвы»? Что если именно из Радзинского изготовляют порошок белого цвета и в конвертах отправляют в Госдепартамент США? Что если этот слегка истерический, но, в общем, безобидный театрал является порождением Аль-Каиды? А если так, то как соотносятся Потрошков и Бен Ладен? Все эти вопросы были ужасны, требовали разрешения, но мало было одной интуиции, нужна была доказательная база.
— Нет, нет, — успокаивал его Потрошков. — Религиозным терроризмом здесь не пахнет. Просто мы хотим воскресить исчезнувший вид динозавра, и все это не более, чем приближение к заветной цели… Посмотрите сюда…
Стрижайло повернул голову и увидел большой стеклянный террариум. За стеклом были разложены валуны, осколки кремня. Сверху светила обогревающая лампа, создавая в террариуме ровный жар. На этом искусственном солнцепеке лежало огромное окаменелое яйцо динозавра, белое, гладкое, с прилипшими частицами древних пород. Стрижайло увидел, как по белой оболочке яйца пробежала неровная трещина. Выломался фрагмент, как откалывается от стены штукатурка. Сквозь неровную дыру, в густой слизи, протолкнулась седая голова режиссера Любимова, утомленная, с тяжелыми веками, складчатой стариковской кожей. Опираясь локтем о край скорлупы, он пытался вылезти наружу, как вылезают провалившиеся в канализационный люк бомжи. Это стило ему громадных усилий. Зоб тяжело дышал. На губах вздувался болезненный пузырь. Птенец доисторической рептилии вылезал из яйца, воскрешенный через тысячи лет после вселенской катастрофы, возвращая мир во времена, когда в гигантских хвощах и папоротниках, среди горячих болот раскрывало зубатую пасть безобразное чешуйчатое чудище, оглашало леса диким хрипом и скрежетом. Режиссер Любимов напрягал локоть, но скорлупа под локтем обломилась, и он рухнул вглубь яйца и затих, не имея достаточных сил вытащить бронированное тело и длинный чешуйчатый хвост.
Стрижайло вдруг стало дурно. Зловонье террариума, гнилостный запах птенца заставил содрогаться желудок. Он беспомощно прислонился к кафельной стене.
— Вам дурно? Воды? — обеспокоился Потрошков. — Пойдемте отсюда. Это всего лишь малая часть лаборатории.
Они опять оказались в бесконечном коридоре, в матовом свете, среди запечатанных дверей. За ними мучалась живая материя, в которую вторгался своевольный человеческий разум, играя на клавиатуре природы легкомысленный диксиленд, отчего содрогалось сотворенное Богом мироздание.
— Теперь вы видите, на что направлены наши усилия, — говорил Потрошков, прогуливаясь со Стрижайло по коридору. — Это требует колоссальных затрат. Негодяи упрекают ФСБ в том, что мы перехватываем собственность олигархов и присваиваем ее. Но это зловредная ложь. Каждая капля нефти, отнятая у олигарха, каждый, вырванный из цепких олигархических лапок алмаз идут на содержание лаборатории. Мы остро нуждаемся в средствах. Кстати, о чем вам поведал старый шаман на Оби, перед тем, как уйти в Долину Мертвых Рыб?
Стрижайло вдруг догадался, что цель этой пугающей прогулки в том, чтобы добыть у него сокровенный пергамент, где старый кудесник нарисовал карту озера Серульпо, обозначил месторождения «черного молока», передал подземные кладовые белому человеку по кличке «Желудок нерпы», кем являлся Потрошков. Он был готов передать Потрошкову скобленую оленью шкуру с рисунком, начертанным кровью росомахи. И тогда наступит долгожданная свобода, Потрошков отпустит его, перестанет преследовать.
— Я готов передать пергамент. Этим документом подтверждается ваше право на владение тундрой в среднем течении Оби с месторождениями нефти, которая отказана в пользу компании «Зюганнефтегаз». Я почти подготовил доклад, в котором Маковский обвиняется в подделке документов, лжесвидетельстве, в совращении несовершеннолетней девушки по имени Соня Ки, в производстве наркотиков на маковой основе и распространении их среди коренных народов тундры. А также в массовых убийствах, совершаемых в «Городе счастья», что является по отношению к беззащитным туземцам вторым холокостом. Кроме того, я почти подготовил мюзикл, который расскажет обо всем этом общественности языком музыки и танца. Я готов немедленно передать пергамент, в ближайшие дни опубликовать в Интернете доклад и осуществить премьеру мюзикла в Большом театре на новой сцене, — Стрижайло говорил все это быстро, страстно, поглядывая с опаской на высокие двери, ожидая, что одна из них раскроется, и художник Тишков схватит его и повлечет на операционный стол, где ему вскроют живот.
— То, что вы говорите, мой друг, очень важно, — благосклонно произнес Потрошков. — Я буду вам благодарен за ваше усердие. Но главное, зачем я вас сюда пригласил, состоит совершенно в ином.
Они приблизились к дверям, перед которыми стояла охрана. Офицеры ФСБ, облаченные в стерильно-белые комбинезоны, с короткоствольными автоматами, с приборами ночного видения на лбу, на случай, если погаснет свет. Потрошков произвел операцию идентификации, — приблизил к окуляру немигающий глаз, приложил к пластине растопыренную пятерню, дохнул в металлическую трубку, определяющую химический состав выдоха. Двери раскрылись, и они со Стрижайло шагнули под высокие своды зала, напоминавшего церковь. Бело-голубые, как мартовский снег, стены. Странные архаичные изображения, среди которых угадывался Христос, апостолы, распятие, дерево, символы древних христиан, — рыба, копье, чаша. В овальных нишах были начертаны те же загадочные значки и иероглифы, что испещряли фасад супермаркета. Посреди зала простирался деревянный помост, на котором возвышались высокие прозрачные сосуды, наполненные золотистым раствором. В каждом, озаренный светом, окруженный проводами и трубками, находился орган человеческого тела, розовый, живой, пронизанный кровеносными сосудами, дышащий. Это зрелище расчлененной человеческой плоти, где каждая часть существовала отдельно, не нуждаясь в другой, слабо пульсировала, совершала обмен веществ, впрыскивала на экран монитора синусоиды и импульсы, казалось, о чем-то думала, что-то переживала, — это фантастическое зрелище испугало Стрижайло.
— Вы правы, это выглядит устрашающе, как всякая великая истина, если с ней сталкиваешься впервые. Выдающийся генный инженер Тишков, когда его впервые посетило прозрение и ему удалось из заусеницы на большом пальце вырастить всю руку, включая плечо и ключицу, он едва ни сошел с ума. Только занятия живописью, его знаменитые «даблоиды», позволили ему восстановить душевное равновесие, хотя многие из посетителей его выставок сошли с ума, — так говорил Потрошков, проводя Стрижайло по священному залу, останавливаясь перед тем или иным сосудом и при этом неторопливо повествуя.
— Эта лаборатория имеет давнюю историю, быть может, столь же давнюю, как и история христианства. Хотя современный, строго научный отрезок исчисляется тремя десятками лет. Все началось во время «Шестидневной войны» на Ближнем Востоке. Как вы знаете, полк советских истребителей прикрывал небо над Каиром, и на всем пространстве над Суэцким каналом и Синаем шли интенсивные воздушные бои с переменным успехом и немалым количеством жертв. Однажды над Синайской пустыней израильский «Мираж» сбил наш «Миг-17», летчик катапультировался, а машин упала на раскаленные камни Синая и сгорела. Евреи засекли место падания летчика и направили мобильную группу для его пленения. Пилот, майор ВВС, скрывался в горах, умирал от жажды, видел близко от себя колесящие патрули евреев и, спасаясь от них, укрылся в незаметной расщелине. Вначале она казалась обыкновенным углублением, но потом ход под землю расширился, и летчик оказался в просторной пещере с подземным пресным ручьем. Это позволило ему скрываться в подземелье несколько дней, пока окрестности ни покинула израильская поисковая группа. Питаясь сухим пайком, осматривая с помощью карманного фонаря стены подземелья, он обнаружил, что они испещрены знаками и наскальными рисунками, а в складках и нишах стен находятся пергаментные свитки и глиняные дощечки с какими-то рисунками и схемами. Будучи любознательным человеком, имея много свободного времени, он скопировал некоторые из этих изображений, взял из каменной ниши один из свитков и пронес их на себе через пустыню, переплыл Суэцкий канал, пока ни попал на передовые позиции египтян. В Москве, в Управлении Генерального штаба, он показал свои зарисовки и кусок пергамента со странными значками. Опытные офицеры разведки заинтересовались находками, отдали манускрипт на расшифровку…