Маковский нажал на кнопку, заставлявшую упасть на стороны красные смоляные стволы, раствориться искусственный дерн, под которым скрывалась бетонная взлетная полоса. Кнопка не сработала. Сосны, окружавшие фюзеляж и крылья, стояли недвижно, — шевелили заснеженными кронами, роняя белую пыль.
Он снова жал на кнопку, но она бездействовала. Он выскочил, вооружившись топориком и лопаткой. Что есть силы саданул стоящую перед крылом сосну, надеясь услышать хруст прорубаемого пенопласта. Но топор ударил в древесину, в надколе блеснула сочная белизна. Сосна была настоящей.
Схватил лопатку, копая снег, надеясь продрать искусственный зеленый палас, добраться до бетонной полосы. Но лопатка уходила в еще незамерзшую землю, утыкалась в корни деревьев. Под разбросанным снегом жарко краснели листья брусники.
Маковский понял, что проиграл. Понуро, забыв выключить двигатели самолета, побрел обратно к дворцу. Он был в ловушке. Сопротивление было бессмысленно. Следовало привести себя в порядок и отправиться в Большой театр на мюзикл, повинуясь судьбе.
Театральная площадь перед белокаменными колоннами кипела толпой. Падал снег, вокруг фонарей пылали фиолетовые нимбы, роскошные автомобили с шипеньем подкатывали к подъезду, оставляя на снегу смоляные следы. Из салонов высаживались великолепные дамы в шубах и вечерних платьях. Величественные господа, многие из которых являли цвет московской элиты, протягивали дамам руки. Шествовали под колонны, бело-голубые, мистические, над которыми грозно и великолепно летела квадрига Аполлона.
Гардероб благоухал духами, сверкали бриллианты, пленяли декольте. На пальцах мужчин вспыхивали дорогие перстни. Вместе с номерками выдавались бинокли с перламутровой отделкой. Расхватывались афишки, на которых указывалось, что мюзикл «Город счастья» собрал в себе лучше артистические силы, — музыка сэра Элтона Джона, декорации Михаила Шемякина, костюмы шиты в «Доме высокой моды» Юдашкина, режиссер постановщик Виктюк, текст песен написал впавший в детство Андрей Вознесенский, используя редко встречающиеся рифмы, такие как «Ау-уа» и «Мяу-яу».
|
Стрижайло занял место в бельэтаже, напротив золоченой ложи, где должен был появиться Маковский. Золотые ярусы, хрустальное солнце поднебесной люстры, алый бархат кресел напоминали времена империи, когда вельможи двора, цвет аристократии собиралась в святилище, чтобы насладиться красотой и величием имперского духа. Мьюзикл, как говорили о нем рецензии, соединял в себе традиции русского классического балета, великой оперной культуры и одновременно демонстрировал эстетику новой «Либеральной империи», о которой возвещал главный прототип мюзикла Арнольд Маковский. Публика, заполнившая ряды, вся, как один, встала, когда в ложу, освещенный лучами прожектора вошел Маковский, стройный, в черном фраке, с бледным артистическим лицом. Аплодисменты приветствовали его, как если бы он был Президентом России.
Стрижайло направлял бинокль на Маковского, отмечая на его властном лице следы тревоги, отпечатки тягостных раздумий, явившихся после прочтения доклада. Ему стоило больших трудов сохранять самообладание, и все-таки на мертвенно-красивом, похудевшем от волнений лице хищно сверкал ястребиный рыжий глаз, всевидящий, беспощадный, суля врагам жестокую расправу и смерть.
|
Люстра померкла, растаяла в высоте, как тает блеск испепеленного салюта. Публика смолкла. В тишине зазвучала элегическая, задушевная музыка, под которую в теплом летнем саду танцуют утренние мотыльки. Занавес поднялся, началось первое действие.
Московская средняя школа, с нелепыми черными партами, ужасающими портретами Пушкина, Горького, Маяковского. Скромный еврейский мальчик Мак в бархатном костюмчике, с трогательным бантом на худенькой шее, сидит за партой и рисует на белом листе бумаги. В то время, как его одноклассники курят и хулиганят в туалетах, пишут на стенах непристойности, хватают за грудь рано созревших девиц, поют под гитару дурацкие туристические песни, мечтатель Мак, презирая турпоходы и уроки военной подготовки, грезит о «Городе счастья». Там все любят друг друга, дома напоминают «летающие тарелки», в райских вольерах соседствуют волки и антилопы, бизоны и львы, дети северных народов ханты и манси учатся читать по книге Шалом Алейхема. Эти мечты Мак воплощает в рисунках, где синим карандашом изображает сказочные города. Эти образы, подобно грезам, возникают на огромных экранах, — выдумка Михаила Шемякина. Внезапно появляются марширующие шеренги, — то ли нацисты, то ли войска НКВД. Ужасны ряды марширующих чернорубашечников. Зловещи их выкрики «Уа-ау» Звучит «Хорст Вессель», и «Вместо сердца пламенный мотор», в аранжировке Элтона Джона. Боевики набрасываются на Мака, жестоко избивают, разрывают рисунки с дивными голубыми городами, которые, как перья убитой синей птицы, реют в безвоздушном пространстве.
|
Первое действие вызвало восторг зрителей. Рукоплескали, обменивались восторженным шепотом. Известный композитор Журбин, пытавшийся поставить на Бродвее свои антисоветские мюзиклы, не выдержал и закричал: «Брависсимо!». Арт-критик по прозвищу «Танкист», пытавшийся покончить собой и чудом избежавший смерти, в черном мундире, с рукой на перевязи, не удержался при звуках «Хорста Веселя», вскочил и выбросил руку вперед.
Стрижайло направлял бинокль не на сцену, где танцевали, пели, скользили в разноцветных лучах, а на ложу, где находился Маковский. Тот оставался встревоженным, бледным, но казалось, воспоминания нежной юности, целомудренные мечтания и несправедливо перенесенные обиды отвлекли его от горькой реальности. Страхи постепенно уступали место элегическим переживаниям. И это радовало Стрижайло. Ибо он, а не сладострастный Виктюк, был истинным режиссером спектакля. И действие этого спектакля переносилось со сцены в зрительный зал, в золоченую ложу Маковского.
Второе действие переносило зрителей в комсомольский лагерь на берегу Черного моря, — серебристо-шелковая ткань использовалась Шемякиным для изображения морского разлива. Нудистские комсомольские пляжи позволяли режиссеру Виктюку воссоздать сцены однополой любви. Под музыку латиноамериканской песни «Голубка» в интерпретации Элтона Джона юноша Мак знакомится с прекрасной аргентинской девушкой Глюкос, племянницей Че Гевары. Она танцует румбу, развевая перед лицом восхищенного юноши кружевное платье, изящно сконструированное эротоманом Юдашкиным. Молодые люди влюбляются друг в друга, целомудренно и возвышенно, что великолепно, через символику воздушных поцелуев, воссоздано Виктюком. Вместе они хотят посвятить жизнь избавлению человечества от бедности, несправедливости, смертельных болезней. Мак рассказывает Глюкос о своих «голубых городах». Из сырого песка они возводят на морском берегу фантастические башни, великолепные дворцы, лучезарные храмы. Он целует ее, она отдается ему среди этих райских «городов любви». Зарифмованные Вознесенским эротические стоны звучат как: «Эу-эу» и «Ой-ой». Внезапно налетает буря. Голубая шелковистая ткань становится черной. Чудовищная морская волна падает на песчаный город, уносит Глюкос. Та бьется в чернильных складках материи, беспомощно зовет. Мак кидается в пучину, хочет спасти любимую девушку. Но она, увы, утонула. Он выносит ее из моря, кладет бездыханное прекрасное тело там, где еще недавно был их «райский город». Мак исполняет «Песнь вечной разлуки», похожий на одинокого лебедя, потерявшего ненаглядную подругу.
Эффект второго действия был ошеломляющим. Публика плакала, рукоплескала и снова плакала. Дамы в соболях отирали слезы серебристым мехом. Мужчины не отрывали бинокли от глаз, чтобы не были заметны их скупые слезы. Литературный критик Немзер, обычно осуждавший явления модерна, на этот раз в рукоплесканиях разбил себе в кровь ладони. Другой литературный критик Баасинский, член иракской партии БААС, нашедший, после крушения Саддама Хусейна, прибежище в России, не находил слов и только молитвенно выкрикивал: «Аллах Акбар». Стрижайло не отрывал глаз от Маковского. Олигарх почти избавился от первоначальных неуверенности и тревоги. Правдивая история его любви к аргентинской красавице вернула ему ощущение таинственной и бесконечной жизни, в которой ему была дарована любовь, нефть и высший пост в Государстве Российском. Он окреп телом, гемоглобин вернулся в его властное лицо, рыжий ястребиный глаз озирал театр, словно присматривался, в кого из декольтированных дам можно было вцепиться когтями и унести в лесное гнездо.
Действие третье — Мак понимает, что «Город счастья» можно построить только кропотливым трудом. Фантазия художника Шемякина воссоздает в декорациях «мировую деревню» — образ философа Маркузе, — где русские избы перемешаны с небоскребами Манхеттена, а раввины Нью-Йорка водят хороводы с русскими девками в рощах Рязани. В память о безвременно ушедшей возлюбленной Мак открывает кооператив «Глюкос», с помощью которого устанавливает в избах русских крестьян тайваньские компьютеры, связывая вологодскую и костромскую глухомань с мировой цивилизацией. Звучит оркестровка Элтона Джона на мотив «Во поле березонька стояла…». Виктюк и здесь умудряется засунуть «нечто» туда, куда не положено. Рязанский пастушек, став добычей дюжего раввина, исполняет короткий стих Вознесенского: «Уы-уы». Но этот созидательный процесс прерывает путч ГКЧП, во время которого танки маршала Язова давят ветхие избы и хрупкие компьютеры. Дым танковых двигателей летит прямо в зал, заставляя падать в обморок пугливых дам. Кутюрье Юдашкин наряжает солдат-путчистов в плащи из вороньих перьев и шлемы с жестокими черными клювами. Исполняется «танец маленьких воронят». Элтон Джон удачно интерпретирует трагическую песню: «Черный ворон, что ты вьешься…» Мак, оказавшись в центре путча, спасает Президента Ельцина, за которым гонятся жестокие чекисты. Мак помещает Президента в багажник своего старенького «форда» и вывозит из окружения под носом «гэкачепистских» ищеек. Благодарный Ельцин, вылезая из багажника с бутылкой «Рэд лейбл», целует Мака, дарит нефтяные поля Сибири и назначает своим тайным преемником, о чем и говорит со знаменитого танка. Модельер Юдашкин набрасывает на плечи Ельцина тогу римского императора, надевает на голову золотой венец цезаря. Исторический танк, по замыслу художника Шемякина, расписан голубыми фиалками.
Зрители, как один встали. Рукоплескали герою «либеральной революции» Маковскому, который, смущаясь, приподнялся в ложе и скромно поклонился. Несколько дам из партера сорвали с себя бриллиантовые украшения, метнули своему кумиру, и тот ловко подхватил блистающие подарки. Критик Архангельский, видом помор, с окладистой русой бородой, в косоворотке, не избавившись от родового «оканья», прилюдно крестился, повторяя: «Слава Тебе Господи, вернулась-таки на Русь большая литература и музыка.» Другой критик Валентин Курбатов, тайно, вместе с монахом Зеноном, перешедший в католичество, тихо переглядывался с послом Ватикана, викарием и членом ордена иезуитов. Стрижайло испытывал знакомое сладостное предвкушение, сладострастное томление. Населявшие его демоны уселись вряд на длинном насесте, выставив внимательные мохнатые мордочки, нацелили немигающие круглые глазки, терпеливо следили за ходом спектакля, как если бы не знали его финал. Демоническое томление, вернувшееся к Стрижайло, заслонило недавние страхи, угрызения совести, мучительное сознание того, что через него, Стрижайло, в мире действует зло. Зло, облеченное в ризы великого искусства, становилось красотой. Той активной, спасающей силой, которая побудила министра МЧС Шойгу однажды, во время разрушения аквапарка «Трансвааль», когда на морозе бежали обнаженные девушки, воскликнуть: «Красота спасет мир».
Действие четвертое — Мак, владелец компании «Глюкос» обходит свои северные нефтяные владенья. Повсюду царят разруха, упадок, — поваленные буровые, рухнувшие дома. Художник Шемякин удачно использовал в декорациях мотивы «Герники» Пабло Пикассо. Из развалин, на свет фонарика, выходят одичавшие люди, уродливые алкоголики, аморальные преступники, — кто в буденовках, кто в касках с красной звездой, кто с серпом в руках, а кто с молотом. Хотят растерзать Мака, сделать из него строганину. Жутко звучит музыка Элтона Джона на мотив песни: «Замучен тяжелой неволей» Мак не боится угроз, проповедует разбойникам свою заповедную мечту о «Городе счастья». Говорит, что вместе, объединенные в корпорацию, исповедуя либеральные ценности, они построят среди полярной тьмы хрустальный город, о котором мечтала аргентинская девушка Глюкос. Вдохновленные его мечтой, аборигены отрекаются от пороков, избирают «свободный труд свободно собравшихся людей». Бригады строителей и нефтяников, подбадривая себя стихом Вознесенского: «Эх, ма-Холмогоры, Хохлома», восстанавливают разрушенную цивилизацию Севера. Мак выбирает из местных хантов наиболее продвинутых и делает их православным священником, муфтием и раввином. Юдашкин облекает их в простые, вольно спадающие ткани, на которых нашиты лазурный крест, серебряный полумесяц, золотая Звезда Давида. Приходит старый шаман, завернутый в бересту. Он поверил Маку и хочет открыть ему тайное место, где залегает самая лучшая в мире нефть. Ударяет в бубен, бьет ногой в поросшую ягелем тундру, выкрикивая заклинания Андрея Вознесенского: «Кры-Кры!» Из земли вырывается нефтяной фонтан, задуманный Виктюком, как огромный плодоносящий фаллос. Летит в небеса, наполняя небо восхитительным салютом, преображая черную нефть в хрустальный светоносный «Город счастья».
Стрижайло видел, как Маковскому в ложу принесли шампанское, и он жадно выпил один, затем второй бокал, гася жар разбуженных желаний. Олигарх окончательно освободился от подозрений и страхов. Его оставила мания преследования. Он больше не боялся могущественного Потрошкова, ибо превосходил его могуществом. Не боялся ничтожного политолога Стрижайло, который по-прежнему рабски ему служил, — за его, Маковского, деньги нанял лучших в мире художников, композиторов и поэтов, и они восславили его в веках. Спектакль превратился в праздник большого искусства. Ни у кого не оставалось сомнений, что совершается великое таинство, — в Россию возвращается дух творчества и красоты. Изгнанный жестокостями большевизма, найдя себе вторую родину в Голливуде и на Бродвее, теперь дух Татлина и Стравинского, Марка Шагала и архитектора Мельникова, Мейерхольда и Хлебникова вернулся на родину, как возвращаются после долгой зимы журавли к родным озерам и рощам. Критикесса Наталья Иванова вытянула из ноги редактора Чупрынина жилу, натянула ее на гибкую ветку орешника и пустила из лука «стрелку купидона» в ложу Маковского, который тут же, через охранника, послал ей чек на 100 тысяч долларов для установки памятника «Детям Арбата». Критикесса Алла Латынина, подобно Иродиаде заставляла танцевать перед ложей Маковского свою рыжеволосую дочь, требуя взамен сахарную голову фашиствующего писателя Проханова, на что Маковский послал ей наличными 200 тысяч долларов для прохождения курса лечения от экземы и старческого слабоумия.
Пятое действие — выборы Президента России. Проходят дебаты между прежним Президентом, выходцем из спецслужб, и Маком, на чьей стороне симпатии большинства избирателей. Дебаты протекают в формате телепередачи «К барьеру». На стороне действующего Президента — офицеры ФСБ, скинхеды, «охотнорядцы», юмористы, певицы из «Фабрики звезд». На стороне Мака — молодые банкиры, цвет интеллигенции, нежные еврейские девушки, правозащитники и «солдатские матери», чьи сыновья никогда не служили в армии. Дебаты ведет известный судья собачьих боев, безрукий и безногий, у которого бультерьеры и члены ЛДПР отгрызли конечности. Дебаты проходят с блеском, противники кидают друг в друга помидоры, пакеты с майонезом, кремовые торты. Казалось, Мак, под натиском спецслужб, начинает уступать. Но тут мистически является душа аргентинской девушки Глюкос, надевает на голову действующего Президента ведро с заварным кремом, и победа достается Маку.
И в этом действии блистал Элтон Джон, используя «музыку молчания» — ни одной музыкальной фразы. Поэт Вознесенский задействовал стихотворные монологи с доминантой: «Бля-бля». Юдашкин облачил действующего Президента в латы пса-рыцаря из кинофильма Эйзенштейна «Александр Невский», а Мак был явлен в лучезарном доспехе русского князя. Виктюк включил в сцену дебатов настоящих самцов изюбрей, которым под хвосты впрыснули скипидар, а также лидера ЛДПР, который плевался, мочился, издавал желудком дурные звуки, что побудило некоторых экзальтированных дам кинуть ему из партера чайные розы.
Заключительное шестое действие — «Город счастья», воплощенная мечта Мака. Хрустальный купол, как греза художника Шемякина, защищает город от лютой полярной ночи. Звучат попурри на темы песен Бориса Моисеева, изящно аранжированные Элтоном Джоном. Счастливые люди в прозрачных бикини «от Юдашкина» гуляют среди цветущих деревьев, хотя по другую сторону купола минус 30 градусов. Начинается празднество. Батюшка, муфтий и раввин служат общий экуменический молебен, время от времени, — находка Виктюка, — сливаясь в тройственных объятиях. Молебен сменяется танцем восьми шаманов. «Грызь-грызь» — звучат языческие стихи Вознесенского. Облаченные в шкуры, в масках с клыками росомахи, шаманы скачут, бьют в бубны, созывают ударами все население города, всех счастливых и свободных людей. Внезапно удары бубна смолкают. Шаманы сбрасывают шкуры, и все видят, что это «восьмерка» крупнейших мировых лидеров, приехавших в «Город счастья», и среди них Президент России Мак. Он улыбается дорогим гостям, дарит им ценные подарки из Алмазного фонда, и все поют «Оду либеральных ценностей» на мотив песни «Комбат-батяня». Повсюду в небе сверкают эмблемы «Глюкоса», горит, выложенное алмазными звездами, волшебное слово «либерализм».
Стрижайло не сводил бинокль с Маковского, испытывая чувство, какое испытывает взрывник, глядя на заминированный мост, — четкая графика конструкций, ажурные фермы, мощные надолбы опор, но через секунду все комкается, лопается, оседает в грязном взрыве, разлетается в мутном дыму. Маковский в ложе был великолепен. Встал в нетерпении, готовясь услышать овации. Был статен, прекрасен, возвышался до потолка, касался черной волнистой шевелюрой хрустальной, еще не зажженной люстры, которая вот-вот вспыхнет, окружив его гордое чело бриллиантами.
Шли последние секунды мюзикла. На сцене Мак, подхваченный вселенскими силами, начинал возноситься, парил на серебряном аэростате, был выше всех земных президентов, выше всех смертных. Сам становился небесным светилом, бессмертным богом, перед которым пали ниц все народы. Изюбри ревели в вожделении. Лидер ЛДПР смешно и противно лопнул от зависти, забрызгав сидящих в партере дам. Мак возносился, сбрасывая клубы облаков, накрывая землю спасительным покровом. Посылал человечеству огромный, в виде радужного мыльного пузыря, воздушный поцелуй. Внезапно свет на сцене погас. Раздался истошный крик. Свет вспыхнул. Ни «Города счастья», ни хрустального купола, ни изюбрей, ни шаманов. Озаренная прожектором в пустоте болталась клетка, в ней, как жалкая канарейка, метался Мак, и на клетке надпись: «Матросская тишина».
Зал ахнул от неожиданности. В темном зрительном зале вспыхнул прожектор. Его лучи ударили в ложу Маковского. В пятне слепящего света было видно, как в ложу входят люди в масках с автоматами, хватают Маковского. Тот пробовал возражать, говорил, что станет жаловаться, будет звонить к Президенту, в Страсбург, в ООН. Его грубо заковали в наручники и вывели из ложи.
Вспыхнула люстра. Зал гудел, как задымленный улей. Дамы падали в обморок. Мужчины звонили по мобильным телефонам к адвокатам. Иные заказывали билеты на зарубежные рейсы. С некоторых капало на пол. Ужас охватил публику, полагавшую, что все они уже под арестом. Супружеские пары прощались, предчувствуя долгую разлуку. Ряд бизнесменов протягивал запястья, чтобы шерифам было удобнее набросить наручники. Некоторые торопились оформить явку с повинной.
Стрижайло покидал Большой театр. Вдыхал студеный, синий, московский воздух, слыша, как вкусно хрустит под башмаками подмороженный снег.
Глава двадцать седьмая
Победа над Маковским, театрализованная казнь олигарха, успех демонической режиссуры не радовали Стрижайло. Он страдал, испытывал чувство вины, гадливость к себе, — к той своей сущности, которой овладели демоны, — многочисленные едко пахнущие зверьки, пачкающие ядовитым пометом сокровенные глубины души. В нем присутствовали и боролись две силы, «две души». Одна, демоническая, доминирующая, определявшая его поведение. Другая, — подавленная, неразвитая, слабо дышащая, но дававшая о себе знать постоянным напоминанием о детстве, о бабушке, о чудесном времени, проведенном в доме на Палихе, где когда-то, в черном сыром подвале, он продал душу дьяволу. «Две души» соответствовали «двум жизням», которые он проживал. Явную, наполненную беспощадным яростным творчеством, к которому принадлежал недавний мьюзикл, погубивший Маковского. И тайную, «иную», где происходили таинственные события, совершались неявные деяния, случались встречи, подобные сновидениям.
Жить одновременно двумя жизнями становилось невозможно. Раздвоение было нестерпимо. Аорта, питавшая сердце, взбухала, словно в ней бурлили два встречных потока крови. Создавали тромб, готовый разорвать сосуд. Он решился на отчаянный шаг, — отправиться на Палиху, в дом своего детства. Спуститься в сырой подвал и там осенить себя крестным знамением, чтобы населявшие его демоны посыпались наружу, скрылись в той скважине, откуда когда-то вышли. Так Иисус исцелил больного, одержимого бесами, пересадив демонов из души человека в свиную плоть, а затем утопив в пучине.
Он отправился на Палиху, где за годы его отсутствия произошли необратимые перемены. Словно опустилась суша, унеся под воду множество домов, деревьев, дворов, песочниц, аляповатых скульптур, ржавых козырьков над подъездами, оранжевых абажуров в вечерних окнах, обитателей милой и наивной Атлантиды, где прошло его детство. Взамен всему появилось семейство новых, несоразмерно больших домов, магазинов, автомобильных стоянок с мытыми иномарками, энергичных, с чужими лицами, самодостаточных людей, казалось, принадлежавших к другому народу, приплывшему из-за далеких морей. Однако, дом его сохранился, хотя и пережил обновление, — был перестроен, снабжен ребристой коробкой лифта, увеличил этажи, изменил расположение окон. Так меняет образ престарелой дамы «подтяжка» морщин и складок, косметические ухищрения, из-под которых немощно, умоляюще проглядывает старинное, неустранимое лицо.
Стрижайло, робея, волнуясь, приблизился к дому. Вошел во двор, присыпанный снегом, с наклоненными голыми деревьями. Поднял глаза к окошку на четвертом этаже и испугался, — вдруг за мутным стеклом забелеет, задышит, словно маленькое серебряное облачко, бабушкино лицо, — всегда смотрела на него, провожая в школу, махала, посылала воздушные поцелуи, — вдруг совершится чудо, и время промчится вспять по световому лучу, и он, мальчик, худенький, с вытянутых лицом, голубоватыми тенями у глаз, стоит во дворе, и бабушка смотрит на него из окна, улыбается, беззвучно шепчет: «Мишенька мой ненаглядный».
Стоял зачарованный, охваченный воспоминаниями, которые плыли на него, выныривали из-за углов, выскальзывали из подъездов, ниспадали из окон. Приближались к лицу, щекотали переносицу и беззвучно лопались, как сосуды невесомого света.
Как чудесная тень, пробежала девочка Элла с расчесанными на пробор волосами, милыми косами, юркая и веселая, словно белка, дразня его ранним женским кокетством, и хотелось поместить лицо в душистый воздух, сквозь который пронеслось ее легкое тело. Вслед за ней возник долговязый, с тощими кривыми ногами мальчик Гога, медлительный и печальный, который вызывал неясное сострадание и мучительное предчувствие того, что он скоро умрет. В окнах дома, отражавших тусклое холодное небо, появлялись и исчезали лица мужчин и женщин, полузабытых, с голосами, которыми они окликали играющих во дворе детей, и среди них — полная черноволосая еврейка Сара, которая вдруг возникла в окне совершенно голая, с огромными грудями, пухлым животом и черным глубоким пупком. Он вспоминал игры, которыми полнился двор, — звонкий тугой удар футбольного мяча о кирпичную стену, бешеный бег по сухому пустырю, когда гнался за рыжей соседкой, страстно стремясь догнать, ударить, свалить, коснуться губами ее блестящих желтых волос, драка в углу двора, когда пришлые хулиганы били его, а он не хотел уходить, не желал уступать и просить пощады, пока кто-то ни выглянул из окна, грозным криком ни спугнул хулиганов. Двор, перестроенный, переиначенный, без каменного фонтана, по краям которого росли высокие ароматные маки, без огромных ясеней, на которых осенью появлялись щеглы и свиристели, без деревянных скамеек, где они собрались поздними летними вечерами, мальчики и девочки, под золотыми окнами, не в силах расстаться, упиваясь очарованием нескончаемых ночных разговоров, — двор окружал его волшебными образами, напоминавшими отражение в озере, чуть размытое дуновением ветра. И казалось возможным вернуться в исчезнувшее чудесное время, оборванное странным и диким поступком, — «нисхождением в ад», в черный, населенный духами подвал, где он был схвачен ужасным моллюском, опутан липкими щупальцами, пропадал в преисподней и, спасаясь, дал клятву ужасному существу служить ему верой и правдой, если оно вернет ему жизнь. Эта детская мольба погубила его, отдала душу во власть жестоких непознанных сил, от которых он теперь стремился избавиться, — отправить их назад в преисподнюю, вернуться в оборванное, пресеченное время, начать свою жизнь с остановленного мгновения.
Подъезд, где он когда-то жил, с тяжелой грубой дверью на жесткой пружине, которая звонко хлопала за спиной, — этот подъезд был теперь перестроен, снабжен красивой дверью с домофоном, не позволявшим войти постороннему. Стрижайло притаился, дожидаясь жильца, который проведет его внутрь. Вскоре такой появился. Молодой господин в модном длинном пальто с кожаным портфелем клерка, прошествовал мимо, остановился у заветных дверей, прижал магнитный ключ. Дверь растворилась. Стрижайло вслед за модным пальто проник в подъезд. Сделал вид, что у него развязался шнурок. Нагнулся, позволяя господину сесть в лифт и уехать наверх. Медленно встал. Все те же дубовые перила напоминали о времени, когда он входил в подъезд и, испытывая ужас перед черным подвалом, мчался, хватаясь за спасительные желтые поручни. Темный прогал подвала был тут же, неразличимый, невнятный, полный ужасных видений. Стрижайло шагнул туда, где в детстве из тлена и мусора веяло древними ужасами, первобытными кошмарами. Почувствовал, как поселившиеся в нем демоны насторожились, молча нацелили мордочки, навострили чуткие кожаные уши, уставились чернильными немигающими глазами. Стрижайло волновался, продвигался в темную глубину подвала, готовясь осенить себя крестным знамением, ожидая, что бурная светоносная сила ворвется в грудь, станет метаться, словно шаровая молния, выжигая расплодившихся тварей, изгоняя огнеметом наружу. Плотным роем, свистя нетопыриными крыльями, они устремятся в черную щель, откуда дует сквозняк преисподней. Сделал несколько шагов, ожидая увидеть вход в бездну. Но вместо черной пещеры перед ним была цельная, аккуратно выбеленная стена, без дверей и прогалов. Подвал был замурован, скважина в бездну заложена. Он вдруг испытал огромную усталость и немощь. Словно духи выпили из него всю живую энергию, мстя за несостоявшийся бунт. Оживленно заерзали жирными боками, удушая шелковистыми тучными тельцами.
Понурый, опечаленный, катил по Москве в «фольксвагене», рассеянно слушая информацию об аресте Маковского. О том, что тот помещен в привилегированную одиночную камеру «Матросской тишины», с телевизором, усиленным питанием, ежедневными визитами следователей, которые требуют от олигарха признательных показаний. Эти вести не радовали Стрижайло. Привносили в его смятенную душу дополнительное чувство отчаяния, — он, тот, через кого в мире действует зло. Тот, кому не поможет крестное знамение. Он — та самая свинья, в которую Господь вселил злых демонов, освобождая от них чью-то исцеленную душу. Ему же, Стрижайло, с жуткой начинкой внутри, один путь, — броситься в море и сгинуть.
Образ моря заставил вспомнить о рыбе-палтусе, ненаглядной жене, которая одна способна его утешить. Прижать к груди его истомленную голову, позволить выплакаться, облегчить измученную совесть. Захотелось немедленно оказаться в рыбном отделе «Рамстора», узреть свою ненаглядную.
Магазин был все так же великолепен, с огромным объемом пустого синего воздуха под стеклянными перекрытиями, с бесконечным разнообразим животной плоти, обитающей на земле, в воде и в небе, которую Господь укутал в шерсть, чешую и перья, сделав прельстительной для человеческого чрева.
Стрижайло поспешил в рыбный отдел, где семги и осетры, белорыбицы и белуги, ставриды и скумбрии напоминали петербургское общество, в котором каждая рыба блистала своими нарядами, остроумными замечаниями, пленительными взглядами, обмахивала прелестную шею и обнадеженную грудь китайским веером, посылая кавалерам куртуазные знаки. Он искал среди дам знакомые и родные черты рыбы-палтуса, ее грациозную шею, прелестное чело, божественные локоны у висков, как у Натальи Гончаровой, но, увы, любимая отсутствовала. Не было ее среди фрейлин у ампирных колонн. Не была в зимнем саду, где любезничали с дамами два кавалергарда. Не было у клавесина, где дочь известного камергера исполняла романс. Он кидался из угла в угол, спрашивая, где она. Все только коварно улыбались, намекая, что видели ее в экипаже действительного статского советника, уносившего вероломную даму на Васильевский остров, где сверкали инеем ростральные колоны, и в окнах дворца на набережной, куда подкатил экипаж, упали тяжелые шторы. Стрижайло ревновал, не находил себе места. Спросил у продавщицы: