Поговаривали, что назревает слияние концерна «Бренчанин и сыновья» и «Гробманкорпорейшн». Но Бренчанин энергично опровергал слухи. К нему-то, по предварительной договоренности с Потрошковым, и направился Стрижайло, чтобы получить окончательное согласие баллотироваться.
Дворец Бренчанина выделялся огромной чугунной решеткой, напоминавшей ограду Летнего Сада, где черный чугун великолепно контрастировал с золотом орнамента. Из-за деревьев возвышался дворец, чья крыша была позолочена и сияла, как кровля пагоды, источая над лесами и долами мистический свет солнца. Липовая аллея, по которой его вели к парадному крыльцу, была уставлена золотыми скамейками, а на ветвях, среди снега, сидели затейливые золотые птицы. Перед дворцом, в центре заснеженной клумбы возвышалась огромная золотая чаша, над которой склонила голову золотая змея, — магический символ фармацевтики. Из приоткрытого змеиного зева, несмотря на легкий мороз, капала густая зеленоватая влага, быть может, тот самый яд, которому Бренчанин был обязан своему восхождению.
Хозяин встретил его в вестибюле, приветливый, вальяжный, облаченный в халат золотого шитья с поясом, сплетенным из золотых нитей. Затейливый сияющий головной убор напоминал митру. От Бренчанина исходило сияние, он был окружен нимбами, — то ли патриарх, то ли апостол Петр у врат Рая, но сам воздух вокруг него был нежно-золотистого цвета, будто в нем реяли бессчетные золотые пылинки.
— Прежде чем начать разговор, покажу вам мое скромное жилище, — произнес Бренчанин, видя, как ослеплен и зачарован гость. — Это будет аргумент в предвыборных дебатах. Пусть знают, чего может достичь простой рабочий парень с окраины, если он трудится от зари до зари, ведет здоровый образ жизни, любит стариков и детей, — с этими словами Бренчанин повернулся и начал восхождение по золотым степеням, картинно опираясь на золотые перила. Его халат лучился, как риза. Митра драгоценно горела, как луковица часовни.
— Эти ступени и перила я заказал после реализации моей программы: «Инвалидам Чернобыля». Мой препарат, изготовленный из тибетских полыней, жира гренландских китов и костной муки динозавров, прекрасно выводит из тела нуклиды. Конечно, не все ликвидаторы были охвачены программой, но кое-что, как видите, удалось сделать. «Мы рождены, чтоб сказку сделать чернобылью…» — добродушно пропел он, поднимаясь на второй этаж.
Там, при входе в гостиную, на стене висело огромное зеркало. Помещенное в золотую раму из сияющих листьев, цветов, диковинных плодов, оно отразило Бренчанина во всем его великолепии, словно к волшебному стеклу поднесли огромное пылающее паникадило. Он поправлял свою божественную ризу, туже затягивал драгоценный кушак, поправлял на голове царственный венец.
— Когда я смотрю в это зеркало, я всегда вспоминаю Тарковского. Нет, не ценила своих гениев Страна Советов. Он умер в изгнании, в глубокой ипохондрии, которую я бы мог исцелить, обратись он ко мне, — его доброе лицо изобразило искреннее сожаление о безвременной утрате отечественного кинематографа. — Впрочем, если вам интересно, — это бесценное зеркало я сумел заказать после внедрение в клиническую практику средства от детского рака. Столько бедняжек умирало в мучениях, едва успев родиться. Я предложил препарат, совершивший революцию в лечении детского рака. Вытяжка из подорожника, приготовленная на волжской воде. Моим именем хотели назвать детский онкологический центр, но я отказался. Благодеяния должны быть невидимы…
Он прошел в гостиную, приглашая за собой Стрижайло, и эта огромная зала поразила своим золотым убранством. Повсюду стояла золоченая мебель, на камине красовались золотые часы, ножки торшеров были из чистого золота. Лепнина на белоснежном потолке своим праздничным золотым сиянием создавала ощущение императорского дворца. В этом доме царил культ золота. Оно несло в себе религиозный смысл. Здесь ему поклонялись. Это золото, как показалось Стрижайло, было живым, источало энергию, взывало, силилось о чем-то поведать. Хозяин дома находился с ним в живом молитвенном взаимодействии, что-то испрашивал у драгоценного металла, что-то сулил. Был жрецом, поклонявшимся могучему лучезарному божеству.
— Эта гостиная появилась, как памятник фармацевтике, которая оказалась способной предотвращать на ранних стадиях инсульты и инфаркты. Миллионы людей гибли от сердечно-сосудистых заболеваний, не подозревая, что исцеление «так близко, так возможно». Я предложил таблетки, приготовленные из тертого красного кирпича, меда и семян одуванчика, придающих лечению легкость и воздушность. Вчерашние инфарктники после курса лечения стали принимать участие в олимпийских играх для инвалидов, в которых Россия устойчиво держит первое место. Был один пациент — легкоатлет, который никак не мог стать олимпийским чемпионом. Но когда получил инфаркт, приял дозу моих таблеток, то стал олимпийским чемпионом среди инвалидов…
Стрижайло не мог избавиться от ощущения, что находится в таинственном храме. Такие храмы существовали в культуре майя и ацтеков, где поклонялись священному металлу, имеющему солнечное происхождение, обладающему властью над людьми и природой, управляющему ходом светил, возникновением и падением царств. Он вдруг подумал, что Ленин был великим богоборцем не потому, что гнал церковников и проповедовал научный атеизм, а потому что желал отменить деньги, имеющие золотой эквивалент, пытался опрокинут Золотого Тельца, святотатственно предложил изготовлять из золота унитазы, за что и был смертельно ранен террористкой Каплан, которая состояла в тайной секте золотопоклонников и стреляла в него золотой пулей.
Они перешли в трапезную, где был приготовлен к обеду стол. Золотые супницы и соусницы, золотые тарелки и блюда, вилки, ножи и ложки с золотыми рукоятями, украшенными изображением звериных и птичьих голов, перевитые лианами и змеиными хвостами. Подле каждого прибора стояли золотые кубки, из которых исходило нежное зарево. Стрижайло подумал, что священные напитки и яства, которые они станут вкушать, будут припудрены легчайшей золотистой пыльцой, насыщенные магическими золотыми лучами.
— Эти превосходные ювелирные изделия, эти бесценные сервизы я приобрел, когда мне поручили наладить поставку в аптеки лекарств по льготным ценам. Льготники, как вы знаете, нуждаются в недорогих и действенных препаратах на все случаи жизни и смерти. К таким препаратам относится мазь из солидола, спасающая при болях в суставах, а так же таблетки из мела, которые помогают каждому, кто достиг семидесятилетнего возраста. Надо лишь регулярно принимать их перед завтраком, если он есть, и немедленно отменять, если температура тела опустится ниже комнатной…
Стрижайло зачарованно смотрел на царскую посуду, и из каждой тарелки и блюда, из каждой вазы и кубка беззвучно взывал «льготник», — ветеран войны или заслуженный пенсионер, после жизни, прожитой в трудах и боях, превратившийся в чистое золото.
Бренчанин водил Стрижайло по просторному дому, не преминув заглянуть в ванную с огромной золотой лоханью и золотыми кранами, в туалет, где по-ленински золотой, и по-византийски царственный стоял восхитительный унитаз. В гараже, бесчисленно отраженный в зеркальных стенах, окруженный зарей, разместился золотой «Роллс-Ройс». И повсюду, — на тарелках, унитазе, корпусе автомобиля можно было увидеть клеймо самой высшей пробы.
— Теперь же я вас отведу туда, где почти никто не бывал. Если угодно, это моя молельня, где я благодарю судьбу за ее ко мне благосклонность. Фармацевтика — это не наука, а религия с богами, в которых нужно верить и которым следует приносить регулярные жертвы и воздавать постоянные почести, — лицо Бренчанина исполнилось благоговения, и он стал похож на Верховного Жреца, переступающего порог кумирни.
Стрижайло шагнул за ним следом и ахнул от обилия огненно-золотых лучей, пылающей желтизны, раскаленного, невыносимого для глаз сияния. В овальном зале на постаментах возвышались золотые статуи богинь. Полуобнаженные, в туниках, в изящных позах, в каких эллины изображали муз, золотые женщины то ли танцевали, то ли прислушивались к звукам невидимых кифар и свирелей, исполненные грациозной неги, любовного томления. Бренчанин преобразился, сложил молитвенно руки, двинулся по кругу, припадая устами к ногам сияющих статуй, благодарно и истово целуя золотые стопы богинь.
Стрижайло, щуря глаза, чтобы не ослепнуть, следил за губами молящегося, которые касались надписей, выбитых на слитках. С изумлением увидел, что сияющие красавицы носят имена самых опасных и смертельных болезней. Золотые кумиры были возведены в честь этих болезней, которые составили благополучие Бренчанина, питали его славу, умножали богатство. Сияющие девы носили имена — «Гнойный аппендицит», «Туберкулез», «Рак желудка», «Паранойя», «Птичий грипп», «Атипичная пневмония», «Фиброма предстательной железы», «Инфаркт миокарда», «Почечный камень», «Энцефалит», «Болезнь Боткина», «Болезнь Паркинсона», «Базедова болезнь», а так же «Диарея» и «Расстройство желудка». Богини, числом шестнадцать, образовывали замкнутый круг болезней, в котором вращалось несчастное человечество, и откуда Бренчанин вырывал его с помощью настойки крапивы, таблеток хлористого кальция и бальзама из капустных улиток, используемого, как внутривенное. Стрижайло, оказавшись в этом замкнутом и смертельно опасном кругу, испытал священный трепет и непреодолимое желание поклониться могущественным богиням, повелевающим немощами человеческими. Его посетило ощущение, что он уже где-то видел подобное капище, испытывал схожие чувства. Вдруг его осенило, — все это напоминало фонтан «Дружба народов», где золоченые девы сомкнули круг, заманивая в него посетителей Сельскохозяйственной выставки. Это подобие испугало его. Открыло истинный смысл ВДНХ, задуманный коммунистами, как духовный центр Религии Будущего, где новые сорта злаков и корнеплодов, элитные породы скота и птицы служили жертвенным сырьем для «фармакологии коммунизма», излечивающей все болезни, в том числе и социальные.
Он изнемогал. Бесы не отпускали его. Размножались, как огромная неизлечимая болезнь. И старясь спастись, заслониться от наваждений, он вновь вспомнил бабушку. Как водила его морозным январским днем в Третьяковку, — синий снег, янтарные пятна солнца, кирпично-красный, нарядный фасад Третьяковки, и внутри, в благоухающем тепле — дивное множество любимых картин. «Аленушка». «Три богатыря», «Незнакомка», «Явление Христа народу». Бабушка истово и чудесно рассказывает ему о картинах, он любит бесконечно ее милое, взволнованное лицо, седые, на прямой пробор, волосы и картину в золоченом багете, на который серый волк нес на спине царевича.
Бабушка исчезла. Кружилась голова. Воздух в кумирне трепетал и звенел, как золотая фольга. Мельчайшие частицы золота витали в воздухе. Он их вдыхал, они наполняли сияющей пудрой легкие, першило горло, выстилали пищевод и желудок. Его прямая кишка изнутри была золотой, и этим чудом он был обязан богиням, которые благоволили ему. И чувствуя это пугающее благоволение, чувствуя близость обморока, он стал наклоняться, повторяя движения Бренчанина, желая поцеловать подножье фигуры, на котором было выбито по-русски: «Менингит», а ниже — латинский аналог. Прерывая поклон, в кумирню ворвался разъяренный бульдог, взревел и оскалился. Стрижайло увидел, что зубы у бульдога золотые, из пасти пышет жар, словно внутри у собаки кипит раскаленный тигель, выплескивая на поверхность капли жидкого золота.
— Не волнуйтесь, он не кусается. Бережет зубы, — Бренчанин потрепал по загривку златозубого кобеля. — Теперь же, перед тем, как мы отправимся к столу, я хотел бы уточнить, что мне будет за мое участие в выборах. Как вы понимаете, Президент является моим пациентом, а не я его. Иду навстречу вашим желаниям исключительно из чувства патриотизма. Но все-таки, что я буду с того иметь?
— А что бы вы хотели? — слабо произнес Стрижайло, едва приходя в себя. — Для нас нет невозможного.
— Видите ли, — Бренчанин доверительно коснулся руки Стрижайло, — моя компания разработала великолепные препараты, исцеляющие такие заболевания, как чума, проказа, сибирская язва, оспа, тропическая лихорадка. К сожалению, этих болезней почти нет в нашем обществе. Я знаю, в Министерстве обороны имеются запасы бактериологического оружия, способного заразить большие массы населения всеми этими болезнями. Нельзя ли подвергнуть заражению некоторые регионы, чтобы эти болезни сначала распространились, а затем, с помощью моих препаратов, эпидемии будут свернуты? Я говорил с военными. Они не возражают, но необходимо разрешение с самого верха.
— Что ж, это выполнимо. Подготовьте список регионов, которые должны будут подвергнуться заражению, и болезни, которые вам предпочтительны. Распишите средства доставки, — распыление с самолетов, отравление водоемов или разбрасывание зараженных насекомых и крыс.
— Крысы, конечно крысы! — воскликнул Бренчанин. — Я слишком хорошо знаю повадки этих зверьков. Если сделаем дело, обещаю поставить на какой-нибудь московской площади памятник Золотой Крысе. Будет называться «Крысная площадь», место гуляний москвичей.
Приобняв Стрижайло, Бренчанин повел его к обеденному столу. За ними брел оскаленный пес, и казалось, что он проглотил все скифское золото.
Последовал еще один визит к амбициозному претенденту, которым на этот раз оказался аграрник Карантинов, соратник Дышлова по компартии. После трескучего провала на думских выборах Дышлов не рисковал выдвигать свою кандидатуру на выборах Президента, затаился и готов был выставить вместо себя «меньшого брата», тем более, что Карантинов, — партийная кличка «Тарантино» — умел держаться перед телекамерами, сыпал солеными крестьянскими шутками, пощипывал сексуальных телеведущих, особенно темнокожую дочь африканского вождя, которая только постанывала от мужицких щипков. И хотя Карантинов после думского провала слегка дистанцировался от политики и занялся переработкой сельхозпродукции, благо имел собственную фабрику под Москвой, — но охотно согласился на предложение Стрижайло, разумно заметив, что какие же могут быть президентские выборы без кандидата левых сил.
Стрижайло отправился на подмосковную фабрику, где находился Карантинов, чтобы разузнать о цене, которую мог запросить аграрник за свое участие в выборном шоу.
Фабрика была построена по немецкой технологии, выжимала соки из овощей, мариновала плоды, делала соусы и приправы. Карантинов находился в помещении, откуда был виден конвейер с земными плодами, над которыми трудились работницы. То одна, то другая женщина поднимала с конвейера особо полюбившийся ей плод и показывала Карантинову, желая доставить ему удовольствие. Однако Карантинов почти не реагировал на эти знаки женского внимания. Сидел в кресле, выложив на столик свои крестьянские руки, и опытный мастер трудился над его ногтями, делая маникюр. Орудовал пилочками, ножничками, миниатюрными лопаточками, — удалял заусеницы, придавал ногтям аристократическую форму, покрывал прозрачным розоватым лаком. Дело в том, что Каратинов, как только узнал о предстоящей роли, резко изменил свой образ простецкого деревенского парня, который и на гармошке сыграет, и бабенку хлопнет по ягодице, и со знанием дела поговорит о надоях и поголовьях. Он решил выступить перед соперниками в образе английского аристократа, породистого англосакса. Изучал хорошие манеры, учился повязывать галстук, посещал модный бутик «Европа», выбирая элегантные костюмы и сорочки. И, в конце концов, так заигрался, что стал называть себя — «принцем Чарльзом», и к месту и не к месту упоминал о «королеве-матери».
Вот и теперь, отдавая свои персты во власть маэстро, едва увидев Стрижайло, он произнес:
— Королева-мать просила уделить вам некоторое время, не столь великое, чтобы нарушить этикет Виндзорского дворца, где у меня назначена встреча с герцогом Монако. Видите ли, мы участили встречи августейших особ Европы, решив образовать своего рода династический клуб. В него входят не только представители правящих династий, такие, как я, или князь Люксембургский, или королева Голландии, или князь Лихтенштейна. Но и потомки Габсбургов, Гогенцоллернов, Бурбонов, Валуа, Каролингов и Капетингов. К нам охотно присоединились потомки царей Румынии и Болгарии, отпрыски литовских Гедиминовичей, потомки польского короля Владислава, король Испании, итальянские отпрыски Витторио Эммануила, ну и, конечно, выморочная ветвь Романовых, погрязших в спорах о престолонаследии и вносящих в наш дружественный кружок дух соперничества и династических войн… — Карантинов умолк, позволяя Стрижайло проникнуться возвышенным аристократизмом услышанного. Любовался блеском полированных ногтей, над которыми трудился маэстро.
Женщина у конвейера подняла над головой и стала показывать Карантинову большую желтую тыкву, желая порадовать аграрника видом зрелого, упитанного плода. Но Карантинов надменно отвернулся, не желая замечать тыквы, которая возвращала его в деревенское прошлое.
— Королева-мать, идя навстречу наивным и ревностным обожателям, которых не счесть среди подданных английской короны, позволяет им присылать во дворец различные диковинные плоды, выращенные в тех или иных странах Британского содружества наций. Кстати, она собственноручно готовит из тыквы замечательный кисель и поразительно душистое варение, которым так любила лакомиться бедная принцесса Диана, — при этих словах Карантинов печально вздохнул, изображая на лице сдержанную грусть, ибо, как и все члены королевской фамилии, умел управлять эмоциями. — Наш династический клуб проводит большую культурно-историческую работу. Мы устраиваем пикники где-нибудь в Альпах, или во фьордах Норвегии, или в живописных предгорьях Карпат. Играем в гольф и крикет. Совершаем автопробеги на «бентли». Путешествуем на яхте по островам Средиземного моря. И постоянно посещаем родовые дворцы и замки, места погребений королей и царей, не давая забыть Европе об эпохе великих монархий…
Женщина подняла с конвейера огромный кочан капусты и показала его Карантинову, желая обратить внимание не только на зеленую, спрессованную из листьев голову, но и на свои белые аппетитные руки и пышные, переполнявшие сорочку груди. Однако усилия ее были тщетны.
— После того, как от вас поступило известное предложение, не скрою, я был смущен. Как всегда в подобных случаях я посоветовался с королевой-матерью, и она сказала, что я должен принять предложение. Видите ли, в случае моей победы на президентских выборах в России, возникает совершенно иная геополитическая ситуация в мире. Под скипетром нашей династии окажется не только Британское содружество наций, но и СНГ, а это больше половины всей земной суши. Если подтянуть сюда Китай и некоторые страны Латинской Америки, где еще чтут испанскую корону, то мы возьмем в окружение США и положим конец их отвратительному господству. Как истинный представитель Старого Света, я ненавижу этих хамов, которые истребили индейцев, бизонов, установили рабство, сбросили на Хиросиму атомную бомбу, заразили человечество СПИДом, с помощью продукции Голливуда разрушили традиционное искусство, а с помощью Диснейленда опрокинули традиционные религию и мораль. Мы должны остановить Американского Хама. Мое избрание положит начало новой организации человечества, которое не будет нуждаться в проамериканской ООН, в этой вашингтонской марионетке Кофи Анане. Кстати, однажды у меня с ним вышел конфуз, над которым смеялась королева-мать. Как-то мы зашли с Кофи Ананом в бар, и я попросил: «Кофе черный». Он решил, что таким образом я решил его оскорбить и обвинил меня в расизме…
Дородная крестьянка подняла высоко огромную свеклу, держа ее за пышную ботву. Так палач-якобинец на Гревской площади воздел над толпой отрубленную голову несчастной Марии Антуанетты. Этим жестом крестьянка предостерегала Карантинова об опасностях, подстерегающих династии, и одновременно приглашала полюбоваться на свои великолепные груди, продавившие сосками тонкую кофточку. Карантинов остался безучастен. Его сердце переполняла любовь к другой, безвременно ушедшей. Эта любовь и печальная нежность были столь велики, что он не мог не поделиться ими со Стрижайло, который умел был прекрасным слушателем.
— Скажу откровенно, королева-мать недолюбливала принцессу Диану. Не сразу согласилась на нашу помолвку, словно предчувствовала, — наш брак не станет счастливым. Он и не был счастливым, он не был даже браком. Живя со мной, принцесса Ди оставалась девственницей. Она просила меня: «Чарльз, не касайся меня. Я хочу перед Богом сохранить целомудрие». Я шел ей навстречу. Любил ее, но как дочь или младшую сестру. Мы совершали прогулки верхом, читали вслух ее любимую «Алису в стране чудес», раскрашивали картинки с изображением бабочек и цветов. Бывало, подойдет ко мне и спросит: «Чарльз, а верно, что Лоуренс Аравийский недолюбливал арабов? А мне они почему-то нравятся». Она пала жертвой своих симпатий к этому вероломному племени, которых Господь сотворил из песка Сахары, обвалял нефтью и вдохнул в них ненависть к евреям. Однажды, молодой арабский миллиардер, плейбой и беззастенчивый денди, пригласил ее на яхту, дал покурить кальян, в который был замешан наркотик. Принцесса Диана заснула, а он во сне овладел ею. Потом она говорила мне: «Представляешь, Чарльз, я сплю, и мне снится, что я превратилась в белую верблюдицу, и на мне скачет свирепый бедуин». Одним словом, она забеременела. В ней взрастал эмбрион араба. Британской королевской династии, всей англиканской церкви грозил позор, — у принцессы родится незаконный ребенок, араб, мусульманин, который после рождения пройдет обряд обрезания. Я просил ее избавиться от ребенка, обещая лучших гинекологов мира. Ее ответ был таков: «Я не могу убить младенца в моем чреве. К тому же, чувствую, что он будет великим арабским правителем, который, наконец, объединит всех арабов в Халифат и сокрушит государство Израиль». Что мне оставалось делать?..
Женщина на конвейере нетерпеливо подняла огромный продолговатый кабачок, напоминавший гениталии слона. Потрясала, как булавой, изо всех сил стараясь отвлечь Карантинова от горестных переживаний, вернуть к простым крестьянским ценностям, бесхитростным отношениям полов. Все тщетно.
— Я решил открыть мое горе королеве-матери, тем более, что возникала прямая угроза династии. Королева-мать взглянула на меня жестоким взглядом, как только она это умела, и сказала: «Ты знаешь, как действовать». Я отправил принцессу в Париж, где в то время проходила всемирная выставка детских игрушек. Нанял доверенного человека, который следил за исправностью ее автомобиля. Тот перерезал тормозные шланги и сообщил папарацци, что на выставке детских игрушек принцесса Ди сделает сенсационное сообщение. Папарацци, как ошалелые бесы, гнались за принцессой, пока один на лимузине ни подрезал ее. Шофер затормозил, но тормоза бездействовали. Машина ударилась в столб, и принцесса погибла. Вместе с ней, разумеется, погиб ребенок. Я тут же прилетел в Париж, и хирурги тайно извлекли из нее пятимесячный плод арабченка, и я распорядился похоронить его на мусульманском кладбище. С тех пор я несчастен. Горе мое неутешно. Королева-мать старается меня утешить. Вчера застала меня в кабинете, где я созерцал портрет моей ненаглядной Ди. Положила руку мне на голову и тихо произнесла: «Чарльз, из всего этого ты должен извлечь урок. Какая барыня ни будь, все равно ее ебуть…»
Карантинов умолк, не обращая внимания на женщину, которая поочередно поднимала в воздух связки моркови, пучки укропа, корневища хрена, кривые, как ятаганы, огурцы, красные помидоры. Стрижайло было жаль женщину, жаль Карантинова, жаль безвременно погибшую принцессу, жаль неродившегося арабченка, жаль королеву-мать. Ему было жаль и себя, попавшего в зависимость от бесов, вынужденного им служить. Только бабушка, ее милое родное лицо, лучистый любящий взгляд сулили возможное избавление. Трепетная, торопливая, она входила в комнату, где он лежал в болезни, испытывая ужас приближавшегося жаркого бреда. Клала на пылающую голову мокрое полотенце, прижимала к горящему лбу прохладную легкую руку, повторяя: «Мой милый Мишенька!».
— «Принц Чарльз» — это прекрасная находка, — сказал Стрижайло. — Вы собьете с толку своих оппонентов. Перенесете дебаты с овощной делянки и молочной фермы в покои Виндзорского замка и Букингемского дворца. У вас огромный шанс на победу. Чем бы мы могли отблагодарить вас за ваше участие?
Карантинов вдруг преобразился. Утратил аристократический лоск, манеры принца, надменность осанки и голоса. Снова превратился в деревенского мужичка, крепкого, как желудь, хитроватого и прижимистого:
— Сами видите, какую работу выполняю. Мать ее-королеву ети! Что за это прошу? Немного. Поговори, слышь, в Администрации Президента, чтобы выкинули из председателей КПРФ Дышлова, чтобы не говорил, что не вышло. Пусть, слышь, поставят меня. Я не подведу. Буду консультироваться с вами, советоваться. Стану руководителем думской фракции, так чтобы, слышь, машина с мигалкой…
— Будет тебе мигалка, — устало произнес Стрижайло, покидая перерабатывающую фабрику. Женщина у конвейера держала в руках два сросшихся картофельных клубня с упругим отростком, напоминавшие одну характерную деталь человеческого организма.
Глава тридцатая
Стрижайло чувствовал, что попал в огромную западню, откуда нет выхода. Пространство, в котором он жил, имело таинственную конфигурацию, не позволявшую переместиться изнутри вовне. Мир был так устроен, что куда бы он ни бежал, он вновь возвращался к исходному месту. Луч света, вырвавшись из точки, попадал в невидимую систему зеркал, искривлялся и в результате множества отражений, возвращался в исходную точку и в ней исчезал. В этом пространстве бегун, сорвавшись со старта, бежал, что есть мочи, но достигал не желанного финиша, а вновь оказывался на старте. Пуля, выпущенная из ствола винтовки, летела к цели, но таинственным образом, совершив траекторию в искривленном пространстве, попадала стрелку в спину. Это было пространство Ада. То, которое открыл Лобачевский, создав знаменитую геометрию «пересекающихся в бесконечности параллельных прямых». Лобачевский открыл «геометрию Ада», а Стрижайло жил по законам этой геометрии, жил в Аду.
Существовал лишь слабый намек на иное, неискривленное бытие, долетавший в чудовищный лабиринт, где плутала его заблудшая, страдающая душа, — бабушка, мысль о ней, запоздалое чувство вины, слезная нежность, беззащитная, умоляющая любовь.
Тогда, в детстве, в черном подвале, в скважине, соединяющей «мир солнца» и «мир тьмы», он попал во власть жутких духов, выпивавших невидимыми присосками его слабую жизнь. Вымаливал себе освобождение, отдавал духам все самое дорогое, — коллекцию марок и фантиков, любимый, стоящий на окошке цветок, нарядные, купленные бабушкой ботинки и в последний момент, ужаснувшейся, совершающей злодеяние мыслью, — и саму бабушку. Духи приняли от него эту жертву. Бабушка вскоре умерла, а он, вместе с немногочисленной родней проводив ее в крематорий, стараясь не глядеть, как гроб уходит куда-то вглубь, в «геенну огненную», где пылают негасимые печи, — больше никогда не бывал на месте ее погребения. Дальняя родня так и не удосужилась взять урну с прахом, который, по прошествии времени, был развеян в туманных окрестных рощах. С тех пор, подхваченный загадочным, грозно-восхитительным вихрем приключений, успехов, свершений, он почти не думал о бабушке. Только теперь, когда вихрь пригнал его в огромный лабиринт Ада, превратившись в железный сквозняк, он, погибая, вспомнил бабушку, выхватывал из прошлого ее спасающий драгоценный образ. Решил отправиться в окрестности Москвы, где в рощах еще витали частицы ее непогребенного праха.
Кольцевая дорога была огромным желобом, в котором мчались жестокие сгустки плазмы, мерцали отточенные кромки металла, взрывались мутные, охваченные гарью вспышки. Здесь не могла уцелеть ни единая живая частица, ни самая малая капля жизни. Крематорий в Николо-Архангельском, куда стекались траурные катафалки и погребальные, с печальным людом автобусы, был местом истребления, машиной смерти, откуда вылетали безмолвно стенающие, опаленные души, с которых соскоблили зажаренную плоть. Здесь, на этой фабрике холокоста, не было признаков преображенной жизни, волшебной метемпсихозы, где душа, ныряя из одной формы бытия в другую, совершает бесконечное странствие к Богу. Стрижайло поспешил оставить эту фабрику пепла, направил «фольксваген» прочь от города, подальше от Кольцевой дороге. Пробивался в снегах по узкому шоссе, все ближе к Лосиному Острову, где туманный лесной массив высылал вперед прозрачные перелески и рощи, казавшиеся голубыми тенями среди сверкающих снегов.
Внезапно, недалеко от дороги, он увидел березу. Легкая, как фонтан света, она возносила сияющий ствол, из которого сыпались ввысь, опадали к земле бесчисленные блестящие струи. Вся розовая крона была покрыла инеем, переливалась, сверкала, словно великолепная люстра. Стрижайло радостно ахнул. Береза была бабушкой, которая после смерти приняла образ чудесного дерева. Через многие годы их свидание состоялось на снежном сияющем поле.
Он приказал шоферу остановиться. Вышел из салона и, как был в легких туфлях, перескочил обочину, пошел к березе, взрывая рыхлый снег.
Приблизился, оказался в прозрачном сверкании, в прохладном светящемся воздухе, в котором переливались хрусталики драгоценного света. Словно кто-то обнял его, положил на лоб невесомую чудесную руку. Это была, несомненно, бабушка. Ее присутствие угадывалось по столь знакомому, направленному на него обожанию, нежности, бесконечной любви. Он был окружен этой любовью, отделен от жестокого мира. Над ним витал покров сверкающих воздушных ветвей, белый ствол был живой и телесный, в глубине древесных волокон скрывалась бабушка, ее душа, ее молчаливая нежность.
Береза имела непередаваемое сходство с бабушкой, — с ее кружевной вуалью, с лучистой серебряной сединой, с сиянием, которым было окружено ее любящее лицо. Это было дерево, но в нем, преображенная, ставшая частью божественной бессмертной природы, пребывала бабушка. Она была Берегиней, спасавшей от горестей и напастей мира. Была иконой, на которой в чудесных нимбах и прозрачных радугах угадывался ее незабвенный лик.