Стрижайло прислонился горячим лбом к древесному стволу, слыша едва уловимые биения бабушкиного сердца. Бессловесно молил о спасении, просил прощения, каялся во всех совершенных грехах, умоляя избавить от пут неотступного Ада: «Прости!.. Спаси!.. Сбереги!..» И в ответ, из глубины дремлющего дерева, из сияющей кроны донеслось бессловесно: «Я не в силах помочь… Я сама в плену… Но знай, спасение будет… Мой милый, мой милый Мишенька…»
Он целовал белый ствол. Испытывал облегчение, благодарность, надежду. Поднимал глаза ввысь, где сквозь розовые ветки нежно сочилась лазурь. Береза слабо трепетала, осыпала сверкающую росу на его плачущее лицо.
После свидания с бабушкой, получив надежду на избавление, Стрижайло продолжал обход претендентов на президентскую роль, не позволяя силам Ада угадать в нем мерцающую точку надежды.
Следующим претендентом, согласившимся на участие в предвыборном шапито, была женщина-политик японского происхождение по фамилии Хакайдо. Она принимала его в типично японском доме с бамбуковыми перегородками, на тростниковых циновках, среди писанных на шелке изображений горы Фудзи. На полу стояло множество тарелочек с восточными деликатесами, баночки соевого сока, флакончики с пряностями, на спиртовке грелась водка сакэ. Хозяйка, страшно худая, изможденная страданиями, неутешными размышлениями о судьбах своей далекой, подвергшейся атомной бомбардировке родины, ловко орудовала деревянными палочками. То и дело хватала с тарелочек какую-нибудь изысканную снедь, быстро проглатывала, запивая рюмкой теплой сакэ.
— Вам, конечно, интересно узнать, что заставило меня согласиться на это рискованное предложение, — произнесла она голосом, привыкшим давать интервью отечественным и зарубежным журналистам. — Для этого мне придется кратко изложить вам мою жизнь…
Она ловко ущипнула палочками живого, извивающегося червячка, окунула в мисочку с соевым соком и изящно запихнула себе в рот, тут же запив огненным японским напитком.
— Мы родились с братом по имени Косимото в префектуре Хоциява в небольшом городке Мурасака, что на севере нашего острова Хокайдо. С детства мы слышали рассказы взрослых о наших «северных территориях», отторгнутых свирепыми и полудикими русскими. Об островах Курильской гряды, — Шикотане, Итурупе и Кунашире. Вместе с братом Косимото мы выходили на берег острова Хокайдо и смотрели в океан, где в ясную погоду виднелись очертания наших японских островов, находящихся под гнетом русских оккупантов. Думали, как вернуть наши священные земли, вокруг которых в благодатном океане водятся в изобилии кальмары, трепанги, гребешки, вкусные и полезные рыбы, столь необходимые нашему народу, на голову которого русские сбросили атомные бомбы. Мы поклялись с братом посвятить свои жизни освобождению наших священных островов…
Дама ухватила палочками блестящего жучка, который отчаянно шевелил ножками. Макнула в мисочку с соусом и отправила в рот, где жучок хрустнул и умолк. Рюмочка сакэ проводила его в последний путь.
— Мы с братом Косимото еще в школе узнали, что теплое течение Курасиво, огибая остров Хокайдо, несет свои воды к острову Итурупу. Мы сделали плот, сели на него и, питаясь водорослями, мелкими рачками и дождевой водой, чудом избежав встречи с жестокими русскими пограничниками, достигли острова. Целовали священную землю, на которую впервые за полвека ступила нога японца. Здесь нас обнаружили русские пограничники и погнались за нами с овчарками. Мы вынуждены были расстаться с братом и спасаться по отдельности. Я не сомневалась, что брат Косимото, настоящий самурай, ускользнет от преследования тупоголовых и жестоких русских, и мы с ним снова встретимся. Но встреча, увы, произошла не скоро, и долгие годы мы провели в разлуке…
Дама опечалилась и с выражением утраты, палочками, как птица клювом, схватила живого лягушонка, смешно дергающего лапками. Утопила его в соевом соусе и проглотила, не прожевывая. Было видно, как лягушонок, проходит сквозь длинное пульсирующее горло, вздувая бугорок. Это напоминало питание цапли. Рюмка сакэ способствовала прохождению пищи сквозь пищевод.
— С этого момента начались мои злоключения, когда я одна, без брата Косимото, во враждебной стране, спасалась от погони. Сначала я спряталась в трюм отплывающего на Сахалин корабля. Трюм завалили живыми кальмарами, и я целые сутки пролежала среди мокрых шевелящихся животных, которые обвивали мои бедра своими щупальцами и норовили пощекотать усами самые интимные места. На Сахалине я выбралась из-под груды кальмаров и перебралась в трюм другого судна, идущего на материк. На меня вывалили добрую тонну крабов, и они стали хватать мои нежные девичьи груди костяными клешнями, сдавливать мое лицо своими колючими панцирями. Шрамы, которые вы видите на моих щеках, это следы того ужасного путешествия. В Находке, куда пришел корабль, я освободилась от питательных, но ужасных крабов, перебралась на поезд, состоящий из красивых белых вагонов, в одном из которых я незаметно укрылась. Каково же было мое удивление, когда мне на голову стали валиться массы красной икры, погребая под собой. К тому же, стала резко понижаться температура. Так в холодильнике, по горло в икре, я доехала до Хабаровска, где мне удалось выбраться и пересесть на платформу другого железнодорожного состава. Мне не дали отдохнуть и стали заваливать огромными бревнами свежеспиленного леса. Погребенная под тяжелыми бревнами, я сплющилась, и с тех пор у меня совершенно плоские груди и деформированное тело. В Иркутске, где разгружали древесину, я с трудом перебралась на другой состав, надеясь передохнуть от напастей. Но в круглый, напоминающий бочку контейнер, куда я укрылась, налили жидкий бетон, а чтобы он не застыл, контейнер стали вращать. Целые сутки я провела в жидком бетоне, в постоянном вращении. С тех пор у меня немного кружится голова. В Тюмени, куда мы приехали, меня залили сырой нефтью. В Екатеринбурге на меня навалили груды кирпича. В Ярославле я перемещалась в цистерне с серной кислотой. И только под Москвой, на станции «Семхоз» мне удалось сойти с поезда и познакомиться с одним молодым русским слесарем. Он на руках принес меня в свою мастерскую, долго обрабатывал напильником, обкалывал зубилом, бил молотком, выпрямляя. Он решил, что я диковинный, невиданных размеров гвоздь. Так я добралась до Москвы, где решила заняться политикой, ставя себе две цели. Отыскать моего любимого брата Косимото. И, добившись высоких правительственных постов, способствовать передачи Японии наших исконных островов…
Она ненадолго прервала рассказ. Зацепив палочками комочек болотной тины, ополоснула его в соевом соусе, слегка давясь, проглотила. Ее узкие глаза закатились, обнаружив мертвенные желтоватые белки. Только рюмочка сакэ вернула ее к жизни, позволила продолжить повествование.
— Меня сразу же пригласили в партию «Союз правых сил» популярные политики Борис Немцов и Анатолий Чубайс. Оба хорошо смотрелись, как хорошо смотрится черное на красном. На Чубайса то и дело устраивали покушения, и он совсем стал, как говорят русские, «долбанутым». Немцова то и дело проливали фруктовым соком и он, что называется, «не просыхал». Вся партийная работа легла на меня. В мою обязанность входило кричать чайкой, чему я научилась в детстве, на любимом острове Хокайдо, слушая голоса морских птиц. Как только открывался партийный митинг, или начиналось телевизионное выступление у Зяблика Шустрого, я начинала кричать чайкой. Крик был протяжный, непрерывный, и люди могли его выдерживать не более трех минут. После чего они сходили с ума. На митингах тысячами вступали в ряды нашей партии и тут же отдавали свои кошельки. На телевидении оппоненты начинали рыдать, катались по земле, а Зяблик так выворачивался наизнанку, что умудрялся трагически кусать себе локти. Короче, моя партийная карьера шла вверх. Но я ни на минуту не переставала искать своего утраченного брата Косимото и очень любила смотреть кинофильм «Брат»…
Дама ухватила деревянным пинцетом небольшую, уползавшую из блюдца улитку. Сунула в соевый соус. Поднесла к глазам, рассматривая перламутровую пленку слизи. Открыв рот, быстро кинула в глубину привлекательного моллюска, промочив горло сакэ.
— Я чувствовала присутствие брата где-то здесь, рядом, в огромной Москве. И чувство меня не обмануло. В городе объявился дерзкий и отважный разбойник, который наводил ужас на всех богачей. Он носил кличку «Япончик», и за его поимку милиция назначила премию в один миллион долларов. По самурайскому почерку я догадалась, что это мой брат Косимото, который взял себе кличку «Япончик». Он ограбил сразу двести пятьдесят банков, в том числе и Центральный банк, раздав деньги инвалидам Чернобыля и вдовам погибших шахтеров, что вызвало «дефолт» и разорение «среднего класса». Затем он ограбил «Алмазный фонд», раздав все драгоценности пенсионерам, сиротам и матерям-одиночкам. Фонд опустел, что вынудило миллиардера Ваксельберга положить в него несколько яиц Фаберже, чтобы было на что смотреть. Затем он украл все колонны Большого театра, подперев фронтон с Аполлоном обычными бревнами, что вызвало великий конфуз. И хотя бревна тут же побелили, но все же театр закрыли на ремонт. Я радовалась подвигам брата, мечтала его увидеть. Боялась, как бы отвратительная русская милиция, не соблюдающая права человека, его не поймала бы…
Дама окунула палочки в миниатюрный аквариум, где в свете крохотной лампочки мелькали разноцветные рыбьи мальки. Проворно схватила рыбешку с выпученными от ужаса глазками и схрумкала, чуть скосив лысоватую голову, смакуя лакомство. Затем небольшими глотками, желая продлить удовольствие, выпила водочку. И только потом продолжала:
— Мне стало известно, какой коварный план для поимки моего брата придумали спецслужбы. Они пригласили всю элиту Москвы на кинопросмотр нового фильма режиссера Сакурова, японца, о чем свидетельствует его фамилия. Фильм был посвящен нашему японскому императору Хирохито. По замыслу спецслужб, как только начнется фильм и на экране появится император, находящийся в зале Япончик, из уважения к божественному императору, должен будет встать, чем и обнаружит себя. Тут его и арестуют. Я пошла на просмотр в надежде увидеть брата и раскрыть ему замысел спецслужб. Но в толпе народа, которую возглавлял Никита Михалков, не могла его разглядеть. Как только начался фильм, и наш восхитительный император появился на экране, один человек в зале поднялся из кресла и склонился в почтительном поклоне перед императором. Это был мой брат, я узнала его. Крикнула жалобной чайкой. Но агенты набросились на него, заковали в наручники, повели через зал. Единственное, что он успел, так это пнуть ногой телеоператора ФСБ, попытавшегося его заснять…
Велико было горе рассказчицы. Но недаром она была из семьи самурая. Ни один мускул не дрогнул на ее красивом, изъеденном серной кислотой лице. Палочками она схватила пробегавшего мимо муравья, сунула в соевый соус. Обсосала, вытянула из крохотного тельца вкусную эссенцию и осторожно выплюнула пустой чехольчик хитина. Запила сакэ.
— За время пребывания в России, я заметила странную особенность русских властей. Они предпочитают все важное и ценное хранить за границей. Так, например, они хранят за границей весь свой валютный запас. Они перевели за границу цвет своей научной интеллигенции. Следуя этой загадочной практике, они переслали за границу моего брата «Япончика», стали содержать в американской тюрьме. Там он познакомился в Госсекретарем Союза России и Беларуси Павлом Павловичем Бородиным, дружба с которым скрашивала брату тюремные дни. Павел Павлович любил лепить из хлебных мякишей осликов и козликов, а потом их съедал. Еще Павел Павлович любил рассказывать разные истории о Борисе Николаевиче Ельцине. Так, по рассказам Павла Павловича, Ельцин был только наполовину человек, а наполовину кабан. Нижняя его половина была сплошь покрыта щетиной, а ноги кончались копытами, что хорошо было заметно в бане. Борис Николаевич, бывало, рассердится на Коржакова, да и давай хрюкать. В Германии он ел из корыта, которое ставил ему на пол канцлер Коль. Ну и пил он, конечно, как свинья. Обо всем этом брат написал мне в письме. Я стала хлопотать о его переводе обратно в Россию…
Пролетавшая мимо мошка была ловко схвачена рассказчицей, и не пальцами, а все теми же палочками, которыми та владела в совершенстве. Попробовав мошку на зубок, дама макнула ее в соевый раствор и съела. Даже не стала жевать, только запила рюмочкой теплой водки.
— Теперь Япончик в Москве, в «Матросской тишине», сидит в одной камере с олигархом Маковским. Маковский одноглазый, все время плачет и твердит о какой-то Соне Ки. Говорит, что сам вырвал у себя тот глаз, который смотрел в Ад. Оставил тот, который смотрел в небо. Говорит, что один могущественный человек обещает прислать ему вставной стеклянный глаз. Они подружились с братом, спят в одной кровати…
Дама горестно замолчала, а Стрижайло смотрел на ее доброе лицо, напоминавшее своими шрамами, рубцами и скорбными тенями судьбу Квантунской армии. Ему было безумно жаль эту одинокую женщину, столь много пострадавшую из-за святой любви к попранной родине. Ему хотелось помочь ей, уберечь от напастей.
— Что вы хотите получить за свое участие в президентской компании? — спросил он, заметив, как пристально она наблюдает за маленьким тараканом, пьющим капельку соевого сока.
— Спасибо, что спросили об этом. Хочу две вещи. Чтобы моего брата освободили из тюрьмы и отправили на наш любимый остров Хокайдо. И чтобы Россия вернула нам хотя бы два Курильских острова из четырех. Для этого я нашла способ, не унизительный для России. Пусть Россия позволит, как и в случае со своим золотым запасом, вывести острова в Японию. Для этого трудолюбивый японский народ готов копать грунт на Кунашире и Итурупе и баржами переправлять его на Хокайдо. Уже через десять лет острова будут наши. Льщу себя надеждой, что мы с братом проведем счастливую старость на одном из этих, перевезенных в Японию островов.
С этими словами она схватила палочками таракана, проглотила, не запивая сакэ. Окаменела, как статуя Будды, иссеченная ветрами и бурями… Стрижайло понял, что свидание окончено. Поднялся и, пятясь в поклонах к дверям, покинул бамбуковую хижину.
Следующим претендентом, к кому направил свои стопы Стрижайло, был представитель либерал-демократов, правая рука Жириновского, инвалид Золушкин. Пример стоицизма и мученичества, пылкого идеализма и служения партии, Золушкин принял Стрижайло в русской бане, куда проводили политолога охранники. Он восседал в парилке, свесив с полки голые ноги, весь блестящий, окруженный стеклянным сиянием, скашивая залитые потом голубые глаза то на раскаленные камни, то на медный ковшик, окруженный множеством флаконов с банными специями. Стрижайло, которого втолкнули в парилку, с опаской устроился голым задом на горячих досках, чувствуя, как веет от камней неистовой огненной силой. Такой же неистовой, нечеловеческой силой веяло от самого инвалида Золушкина.
Некоторое время они молча наблюдали друг друга. Золушкин был могучего сложения, лысый, с узким выпуклым лбом, приспособленным для ударов. Его мускулистое, испещренное шрамами тело украшало множество татуировок. Драконы, хищные птицы, голые женщины, церкви, мечети и пагоды, якоря, летающие кометы, знаки Зодиака, игральные карты. Среди этих изображений отчетливо читалось несколько надписей, выполненных в эстетике агитационных плакатов. С правого плеча до локтя было выведено: «Жириновский — это круто!». Через грудь от соска к соску было начертано: «Владимир Вольфович, ты — сокол!». На сексуальном отростке, находящемся в полувозбужденном состоянии, читалось: «Вольфыч, не ссы!». Инвалид Золушкин отер пот с рыжих бровей и сказал:
— Ну что, братан, сперва поддам, а потом перетолкуем о политике, — черпнул медным ковшиком из ведра. Легонько швырнул на камни. Ужасно взорвалось, вскипело, тучи огненных духов метнулись под потолок, а потом ринулись на Стрижайло, сдирая с него заживо кожу. И сквозь пламя и пар смотрели на него немигающие, голубые глаза инвалида Золушкина. — Понимаю, братан, твой интерес. Вольфыч предупредил, чтобы все тебе, типа, рассказал, как попу Гапону на исповеди. Сперва слушай, как я в партию пригреб, и мы с Вольфычем стали корешами… — инвалид снова черпнул ковшом, капнул в него из флакончика, метнул на каменья, и в клубах шумящего пара упал на Стрижайло срубленный эвкалипт. Погибая в огне, он вдыхал маслянистый дух экзотического древа.
— Пришел к Вольфычу: «Хочу, говорю, типа, в твою партию. Твоя поляна по мне, быки у тебя в порядке, телки клевые, живешь по понятиям. Все в натуре, как у людей. Давай, принимай». А Вольфыч говорит: «Сперва пройди испытание. Докажи свою верность либеральной демократии». — «Что за базар, говори, что делать». — «Сможешь вбить себе в голову гвоздь «сотку», станешь кандидатом». Что за дела! Беру «сотку», молоток и сам себя тремя ударами въебашил гвоздь в мозг. До сих пор сидит, не мешает думать, — инвалид ткнул пальцем в лоб, на котором среди морщин виднелась шляпка гвоздя. Схватил ковшик, черпнул, капнул из другого флакончика и плюхнул на камни. Те на секунду потемнели, затем побелели, саданули в потолок жутким адским туманом. Словно крючья рвали Стрижайло, добираясь до кишок, до печени и селезенки. Но в воздухе пахло медом, словно адские цветы источали нектар, привлекая огненных бабочек.
— Ну, стал я кандидатом в члены ЛДПР, блин. Непруха, роста нету. Говорю об этом Вольфычу: «Типа, что за дела?» Отвечает: «Прыгнешь с двенадцатого этажа без парашюта, приму в партию». А хули? Сиганул. Маленько помялся, вишь, двух ребер нет. Но в партию вошел, натурально, — инвалид Золушкин показал на вмятину в боку, где явно не хватало нескольких ребер. Капнул в ковшик из флакончика, ошпарил камни. Стрижайло показалось, что у него сварились глаза, стали белые и твердые, как у вареной рыбы. Но, ослепнув, вдыхал обожженными ноздрями дивный запах жареного ячменя, хотя и выдыхал синее адское пламя.
— «Вольфыч, говорю, мне карьера нужна. Говори, что делать. Может, в Думе, типа, кого отпиздить?». — «Ладно, Инвалид, — это он мне такую кликуху дал, — столкнешься на полном ходу с самосвалом, сделаю тебя помощником депутата Митрофанова». Ни хера себе! Пошел на трассу. Увидел, идет на полной скорости, типа, КАМАЗ с кирпичами. Разбегаюсь и навстречу. Ударились натурально. У меня шесть открытых переломов, а у гребаного КАМАЗа только радиатор лопнул. Но ничего, стал работать, типа, с Митрофановым, мяч ему в жопу! — инвалид Золушкин показала шрамы на руках и ногах. Метнул на камни ковш с благовониями, и у Стрижайло, сглотнувшего пар, покрылся волдырями язык, хотя в воздухе запахло горными полынями, добытыми на плоскогорьях Тибета.
— Работаем с Митрофановым, делаем большую политику. Он поет тенором, а я жопу его охраняю. Прихожу к Вольфычу: «У меня у самого, говорю, жопа, как Спасские ворота. Давай, типа, еще задание». — «Возьми, говорит, гранату «эфку», вырви чеку, засунь себе в задний проход и сиди, пока ни пройдет мимо депутат Юшенков. Тогда встань». Все сделал, как Вольфыч велел. Где Юшенков, ты знаешь, а у меня вместо жопы американский протез. Зато стал я депутатом Госдумы, — инвалид Золушкин приподнялся, показав Стрижайло великолепный титановый зад, из которого торчала золотая выводящая трубка. И Стрижайло вдруг озарило, отчего у Золушкина в рядах ЛДПР было прозвище: «Титан мысли».
От следующего ковшика у Стрижайло на руках и ногах слезли ногти, но перед тем, как отключиться, он услышал запах фиалок, отдавая должное вкусам инвалида Золушкина.
Очнулся оттого, что по его спине водили циркулярной пилой, из-под которой летели фонтаны брызг. Это Золушкин охаживал его вениками, нависая жутким узколобым лицом с сияющими голубыми глазами. Приговаривая:
— Я, типа, Вольфычу говорю: «Ты — сокол или мандавошка?». А он мне, в натуре, отвечает: «Ляжешь под танк, отвечу». Я лег. Видишь, живот, как вафля? След от трака остался…
Они сидели в предбаннике, попивая квас, отекая горячими струями, так что под каждым на полу темнела лужа. Стрижайло было жаль себя. Жаль инвалида Золушкина. Жаль гвоздь «сотку», для которого не нашлось клещей. До слез было жаль депутата Митрофанова, которому в задницу просто так, беспричинно, хотели затолкать футбольный мяч. А вместо этого затолкали в задницу Золушкина ручную гранату, от которой пострадал человек либеральных воззрений. Было жаль Жириновского, поставленного, наконец, в тупик бесхитростным вопросом простого русского парня, — сокол он или лобковая вша. Ему хотелось отговорить Золушкина от участия в президентских выборах, которые были всего лишь уморительным фарсом, коварной затеей Потрошкова. Но жалость не находила выхода. Он был не свободен. Кожа его пузырилась, содранная прутьями веника. Глаза белели, как у вареной щуки. Вместо языка, занимая всю гортань, набухло огромное матерное слово. С ужасом вспоминая запах фиалок, он косноязычно произнес:
— Жириновский, конечно, сокол, только очень маленький, с множеством ножек. Будем избираться в Президенты. Ты, типа, чего просишь? Чего, в натуре, желаешь?
— Много не прошу, — ответил инвалид Золушкин. — Пусть меня пацаны посадят в штольню, где взрывают атомную бомбу, и кнопку нажмут. Хочу поглядеть, что получится, — и мелькнув титановым задом с золотым патрубком, исчез в парилке.
Стрижайло не пришлось отдыхать от экстравагантных персон, внесенных в список конкурентов нынешнему Президенту Ва-Ва. Следующий визит состоялся в Совет Федерации, к Спикеру, который не просто возглавлял партию «Счастливого бытия» или в просторечии «Партию Виагры», но и дерзал с высоты своих политических успехов участвовать в президентских выборах. Участие это было специфическим. Он уже огласил свою полную поддержку нынешнему Президенту, желал ему триумфальной победы на выборах, а себе позорного поражения, намереваясь таких образом содействовать становлению новой русской государственности. Он обожал две вещи — Президента Ва-Ва и виагру, именем которой назвал не только свою жизнелюбивую партию, но и намеревался дать это имя новой столице государства. Для столицы уже было выбрано место, — где-то между Барвихой и Жуковкой.
Он принял Стрижайло в своем кабинете, пылкий, жарко дыша. То и дело высовывал красный влажный язык, трепеща поросшими красивой щетиной щеками, похожий на нетерпеливого терьера, учуявшего где-то близко, в осоке, плавающую утку. Этой уткой был Президент России Ва-Ва. Его обожествлял Спикер, для которого служение своему кумиру было религией, источником жизни. Этот источник питал его организм, способствовал росту карьеры, взращивал на щеках великолепную щетину.
Весь кабинет Спикера был уставлен и увешен изображениями Президента. Тут красовались купленные за бешеные деньги картины сребролюбивого художника Дмитрия Врубеля: «Времена года», где двенадцать изображений Президента соответствовали календарному циклу. Особенно удачным был портрет под названием «Осень Президента», где Ва-Ва, абсолютно голый и синий, стоит на лесном пеньке, словно мокрый бурундучок, и его унылые чресла прикрывает желтый кленовый лист. Во множестве стояли скульптуры, большие и малые, изображавшие Президента то в виде Петра Первого, скачущего на жеребце, то в образе Георгия Победоносца, поражающего из седла Змея Сепаратизма. То в форме утюга, — работа скульптора-абстракциониста. На столе, вылепленный из гипса, белел слепок изящной руки Президента, протянутой для поцелуя. В золоченой рамке, на розовом бархате, был выставлен локон Президента, который случайно, на балу, обронила балерина Колобкова, а следующий за ней Спикер тут же подобрал. Привлекал внимание след Президента, который тот оставил на чеченской земле, когда прилетел на самолете в Грозный, высунул ногу, сделал один единственный шаг по покоренной территории и тут же улетел обратно. Особую гордость Спикера составляла коллекция головных уборов, которые удосуживался носить Президент. Тут были пилотка подводника, стратосферный шлем летчика, кираса гвардейца Измайловского полка, тюрбан эмира Бухарского, женская шляпка с Монмартра и кипа, простая и безыскусная, роднившая ее хозяина со всем остальным, измученным холокостами народом.
Спикер знал о цели визита. Потому сразу же принялся излагать Стрижайло свою жизненную позицию.
— Совет Федерации — копилка народного опыта и кладезь губернских познаний, из которых произрастает ветвистое древо российской государственности. Мы собираемся регулярно, где бы кто ни управлял, в каком краю или округе, или области, или, говоря стародавним языком, губернии, и встречи наши проходят в единодушии и во взыскании лучших подходов к управлению нашей евразийской страны, начало которой можно узреть из этого окошка, а скончания ей и края не видно. Ежели вам интересно узнать, как мы проводим время, то извольте, — мы пьем зеленый чай и настой «золотого корня», употребляем выжимки из пантов, иными словами, из рогов молодого олешка, лакомимся корешками женьшеня и нюхаем сено из горных алтайских трав. Ходим на прогулку в парк Сокольники, играем в нарды, шашки и шахматы, разгадываем ребусы и кроссворды, читаем журнал «Медведь» и подглядываем, если кто проявляет интерес, в щелку дамской комнаты. Мы реформировали Совет Федерации так, чтобы от каждой волости или губернии к нам являлся самый шустрый скороход, веселый острослов, смышленый гадатель, силач и прыгун, отчего здесь, в этом здании на Большой Дмитровке, собирается замечательное общество, которое все вступило в мою партию «Счастливого Бытия». В знак глубокой друг к другу симпатии и доверия мы кормим один другого из серебряных ложечек виагрой на сладком сиропе, приумножая тем самым радости жизни. И всей этой реформе, поистине петровской, всем этим смелым подходам, мы обязаны одному человеку, — нашему Президенту…
Со Спикером что-то случилось. Лицо его приняло идиотское выражение, глаза закатились, из раскрытого рта побежала слюна. Он задергался, сжимая колени, покраснел, и у него случилось семяизвержение. Трепетал несколько секунд. Облегченно выдохнул, опустив усталые плечи. Лицо его стало доверчивым, беззащитным и слегка растерянным, как у мальчика, у которого случилась поллюция. Он был очень мил, непосредственен, взглядом умолял его извинить. Рылся в поисках носового платка, чтобы утереть им вовсе не нос, а совершенно иное место. Через минуту был способен продолжать разговор.
— Видите ли, «Партия Виагры» не возлагает на своих членов никаких обременительных обязанностей. Кроме одной, — научиться получать наслаждение от жизни. В сегодняшней Москве это так возможно. Столько удивительных ресторанов, милых уголков, очаровательных заведений, и в каждом свои особая кухня, особая культура поглощения яств, которые рекомендовал нам член нашей партии журналист Михаил Кожухов. К сожалению он умер на Борнео, объевшись жуков-плавунцов. Однако вернемся к приятному. Например, вы можете позавтракать японскими дарами моря, включающих живых пиявок Хуцю. Пообедать восхитительным аргентинским стейком «качавес». Поужинать за рыбным итальянским столом, запивая рыбу «маринго» вином, добытым из амфор затонувших римских галеонов. А ночью, если вы не спите и предаетесь утехам в ночном клубе на борту корабля «Валерий Брюсов», вы можете вкусить еду для гурманов, — мороженую ляжку молодой алеутки и носовую ткань алеута средних лет. Одних креветок в Москве насчитывается две тысячи пять видов, и каждый у нас на учете. Еще мы увлекаемся массажем, — тибетским, русским, тайским, еврейским, мордовским, эфиопским, военно-морским, воздушно-десантным, национал-социалистическим, беломоро-балтийским, огуречно-земляничным, религиозно-философским. Вам могут массировать мускулы, или же полушария мозга, или предстательную железу, или почки, или двенадцатиперстную кишку или верхнее небо рта, или нижнюю внутреннюю поверхность семенника. Среди членов Совета Федерации есть изумительные массажисты. Своим массажем они могут проникнуть в лоно беременной женщины и там отмассажировать у младенца мочки ушей. Еще мы любим размышлять о том, что станем делать, когда, благодаря виагре, достигнем практического бессмертия. Сколько полезных вещей мы сможем совершить. Будем сажать деревья, помогать сиротам, изучать иностранные языки, собирать значки в честь юбилейных дат российской истории, устраивать «Праздники города», «Праздники региона», «Праздники области», «Праздники поселка». В каждой деревушке будем избирать свою «Мисс». Например, «Мисс Жуковка», «Мисс Барвиха», «Мисс Николина Гора», «Мисс Горки-2». Устроим показ коллекций большой моды, на который пригласим балерину Колобкову, несравненную Дарью Лизун и нашего обожаемого Президента…
Произнеся слово «Президент», спикер издал короткий стон. Колени его стали сжиматься и разжиматься. Глаза расширились и увлажнились. Рот приоткрылся и принял форму, когда произносится протяжный звук: «О». Бессильно отпал на спинку кресла, и было видно, как потемнели от влаги его брюки. Семяизвержение было столь сильным, что лишило Спикера дара речи. В кабинете запахло свежими огурцами, карболкой, бензином «Аи-95», морской тиной и чем-то еще, напоминающем запах горелой пластмассы.
— Извините, — пробормотал Спикер и пошел переодеваться. Через несколько минут вернулся, умытый, с расчесанными волосами, в свежих, полосатых брюках.
— Что я собирался вам сообщить? Ах, да, съезд нашей партии «Счастливого Бытия» принял решение заказать художнику Шилову, тоже члену «Партии Виагры», — заказать мой портрет. Мы стали думать с художником, в какой обстановке, среди какого ландшафта я стану ему позировать. На фоне римского Колизея. На фоне вашингтонского Капитолия. На фоне египетских пирамид. В алтаре Храма Христа Спасителя. Рядом с «Черным квадратом» Малевича. У могилы Пушкина. У могилы Лермонтова. У могилы Толстого. У могилы Шолохова. На «Ближней даче» Сталина. На трибуне мавзолея. На циферблате кремлевских курантов. Наконец, решили, что на Канале Гранде в Венеции, в гондоле, в одежде венецианского дожа шестнадцатого века. Это было упоительно. Я сидел в изящной гондоле в бархатном берете, в камзоле золотого шитья, в туфлях с бантами и серебряными пряжками. Художник Шилов поставил мольберт на площади Святого Марка. То и дело отгонял голубей, которые норовили добавить белил в его палитру. Он рисовал вдохновенно, привлекая внимание знатоков живописи, которые обращались к нему: «Скажите, вы, случайно, не Филиппино Липпи?». Я позировал и одновременно наблюдал скольжение легких гондол по зеркальной глади канала. И знаете, кого я увидел? Спикера Государственной думы, обнимавшего в гондоле хорошенькую венецианку. Лидера ЛДПР, в галифе, с маузером, целовавшего в засос молодого пажа. Там был глава кремлевской Администрации, незаметно, как ему казалось, пускавший струйку в канал. Там были два неразлучных министра — Обороны и Иностранных дел, оба в женских сорочках, в позе сросшихся цветов. Внезапно появилась большая гондола, на которой гребли сразу несколько мускулистых гондольеров. На ладье был великолепный царственный балдахин. И знает, кто под ним возлежал на шитых шелками подушках? Несравненная балерина Колобкова в прозрачном пеньюаре и наш красавец, наш обольстительный кавалер, наш Президент…