Стрижайло заворожено смотрел. Чувствовал, как «перекодируется» мир. Как частицы мироздания, из которых состоит бытие, начинают метаться, сталкиваться, складываются в фантастические узоры, словно к ним поднесли магнит, и он вытягивает их в дуги, кривые линии, эллипсы, концентрические окружности, среди которых присутствует невидимый центр, откуда мир подвергается смертельным воздействиям.
Через пятнадцать минут экстренный выпуск повторился. Он был посвящен одному — пожару Манежа. Огонь уже охватил все здание. Рушились балки, ворохи красных искр летели во все стороны, засыпая окрестные дома, Александровский сад, гостиницу «Москва». Было ощущение, что Манеж пропитан горючими смолами, пропитан бензином. Повсюду из него вырастали букеты огня. Вторая камера показала Кремль. Над резными контурами башен, стен, церковных куполов и колоколен струились малиновые языки, лизали «Ивана Великого», Большой Кремлевский Дворец, озаряли брусчатку страшным багровым отсветом. И из Спасских ворот на брусчатку вышел Президент Ва-Ва.
Он был один, невысокий, тонкий в талии, с непокрытой редковолосой головой, в коротком пальто. Сначала показался просто тенью, выскользнувшей из огромной арки. Но потом, ступив на брусчатку, сам стал отбрасывать тень. Эту зыбкую тень создавал пожар, поднимавшийся за спиной Президента. Он шагал по красным камням, словно по горящему морю. Казалось, вот-вот он и сам загорится, исчезнет в малиновом вихре. Ему на голову сыпались искры, под ноги падали обгорелые птицы. За ним по брусчатке гнались кольчатые красные змеи. Над ним звучали слова проклятья. Ему самому и управляемой им стране сулили погибель, — голод, мор, разоренье. Он был выбран Господом, чтобы через него осуществилась небесная кара. Маленький, одинокий, он был проклят. В московском небе, где носились ошалелые птицы, и бушевал летучий огонь, со всех крестов, колоколен возглашалась анафема. Вырастая из-за кремлевской стены, огромный, с ужасным лицом, развеянными до плеч волосами, высился Иуда. Беззвучно хохотал, указывал перстом на маленького приговоренного человечка.
Президент Ва-Ва пересек площадь, скрылся в здании штаба. Стрижайло, потрясенный, выключил телевизор, забился лицом в подушку.
В конце апреля, когда солнечная Москва, была похожа на дивный, готовый распуститься бутон, состоялась инаугурация Президента. Стрижайло наблюдал ее, находясь на своей новой загородной вилле, по коридорам которой бродил призрачный дух прежнего владельца, пугая Стрижайло своим печальным видом. Сидя перед телевизором и созерцая готовый к торжеству Кремлевский Дворец, Стрижайло обнаружил, что вся церемония была исполнена по эскизам художника Шемякина к опере Чайковского «Щелкунчик». В первую очередь это касалось туалетов и мундиров, в которые облачились высокие гости. Например, глава Центризбиркома Черепов был в тяжелых, до бедер, ботфортах, сделанных из хоботов африканских слонов, а верхнюю половину его мускулистого тела облегал камзол из рыбьей чешуи. Крупный чин Администрации Президента Чебоксаров был в розовых чулках, что делало его похожим на фламинго. Руки в лайковых, по локоть, перчатках сжимали два пышных веера, которыми он постоянно обмахивался, что довершало сходство с экзотической птицей. Банкир Пужалкин, стремящийся одеваться «по старому стилю», подчеркивающий свою исконную русскость, на этот раз был в сюртуке, сделанным из дубовых, выгнутых наружу дощечек, что создавало подобие бочки, где можно было квасить капусту или солить огурцы. Это впечатление вовсе не разрушала торчащая из дощечек бородатая голова и висящая снаружи бочки массивная золотая цепь. Спикер Совета Федерации, столь удачно выступивший на выборах, был в длинном желтом плаще, фиолетовом галифе, изумрудно-зеленой островерхой шляпе, с вилком капусты под мышкой. Все это было прорезинено, с учетом того, что во время инаугурации слово «Президент» должно было звучать многократно. Оба министра, — Обороны и Иностранных дел, — были стянуты общим блестящим поясом с бронзовой пряжкой, носили зеленые колготки, парики из водорослей, располагали шотландской волынкой, в которую попеременно дули, расширяя перед собой огромный пузырь из бычьей кожи. Патриарх был в золотом облачении, но не из парчи, а из сетчатой, прозрачной ткани, напоминавшей рыболовную сеть, в которую была уловлена странная рыба, всплывшая вдруг из тихого омута. Все гости находились не во внутренних покоях Дворца, а были подвешены в удобных люльках по всему помпезному фасаду, на разных высотах, согласно «табелю о рангах». Слегка покачивались, ничем не напоминая стрельцов, которых Петр Великий развесил по стенам Новодевичьего монастыря перед окнами царевны Софьи.
Верхом на двуглавых морских коньках проскакали церемониймейстеры в фазаньих плюмажах, возглашая: «Президент Российской Федерации!». Появился Президент Ва-Ва, изящный, безупречно одетый. Его костюм был выполнен в стиле гжельского фарфора, белый, с голубыми листьями и цветами. Он был похож на кувшинчик для разливания сливок, с заостренным носиком и овальной ручкой, чтобы удобно было наклонять над чашкой, заправляя утренний кофе. Что он и сделал, целуя Конституцию, — массивную книгу в переплете из кожи кенийского козла. Кофейный переплет Конституции слегка побелел после клятвенного поцелуя, будто в него пролилась млечная струйка.
После присяги состоялся парад. Ветер слегка раскачивал гостей на фасаде. Президент стоял на крыльце, забыв убрать свисавшую с носика каплю сливок. Парад демонстрировал новые образцы техники и новые виды войск, взамен устаревших и уже не нужных модернизированной российской армии.
Парад открывали электробритвы модели «Филипс», и хотя комплектующие части доставлялись из Англии, но сами грозные машины собирались на отечественных оборонных заводах. За ними шла колонна вибраторов, но не тех, что демонстрировались в салонах «Интим», а новейшей конструкции, с более глубоким проникновением и с расширенным захватом, что делало их незаменимым «оружием поля боя». Двигались миксеры, угрожающее вращая насадками, готовые превратить в коктейль любого противника. Стройно, выдерживая ряд, прошли электрические зубные щетки, незаменимые для «зачисток», как точечных, так и массовых. Чайники «Тефаль» и кофеварки «Сименс» поражали своей пластикой и неограниченным боевым ресурсом. Президент, отдавая честь могучему оружию Родины, прижал к виску ладонь. Капля сливок сорвалась с носа и упала на брусчатку Ивановской площади, где ее тут же слизнул журналист из «кремлевского пула». Парад техники завершили две электрические сенокосилки из эскадрильи «Русские витязи», которые на бреющем полете пронеслись над Кремлем, и Министр обороны, гордясь результатами военной реформы, послал пилотам воздушный поцелуй.
Вслед за техникой двинулись президентские кавалергарды, выпускники секретной биоинженерной лаборатории, — великолепные кентавры с головами бравых усачей, с могучими крупами орловских тяжеловозов. Некастрированные, они гарцевали на ходу, с могучими, набухшими семенниками. Им сопутствовали кинологи, полулюди полусобаки, самых разных пород, среди которых выделялись кривоногая такса с мужественным лицом сапера, и здоровяк с головой кавказской овчарки, — оба отличились во время чеченской войны, обезвредив множество фугасов в Аргунском ущелье. Дальше шли элитные подразделения. Боевые пловчихи — русалки в камуфляже, с декольте, шлепая в такт по брусчатке раздвоенным кожаным хвостом. Мастера подводного плавания, не нуждавшиеся в аквалангах, ибо за ушами у них пульсировали сочные жабры. Трехголовые десантники, каждый из которых заменял троих бойцов, что позволяло малым числом добиваться максимальных боевых результатов. Мотострелки являли собой гладкое, лишенное конечностей тело, с одним торчащим указательным пальцем, что позволяло бойцу перекатываться по земле, уклоняясь от попаданий, и стрелять, оставаясь неуязвимым для противника. Парад замыкали небольшие подразделения, еще не получившие обкатку в сражениях, лишь недавно сформированные в недрах биолаборатории. Они выглядели, как нарезанная кубиками морковь, шарики из дыни, пирамидки из свежих огурцов и цилиндрики из мякоти яблок. Все браво промаршировали мимо Президента, и тот не удержался, ухватил шарик марширующей дыни и сжевал. Процессию замыкало странное и по-своему великолепное существо с телом зебры, головой страуса, крыльями стрекозы и хвостом, который был ничем иным, как кустом цветущих китайских роз, выраставших прямо из задницы полосатой твари.
Парад прошел великолепно, если не считать маленького казуса. Одна из электрокосилок снизилась настолько, что, пролетая над Тверским бульваром, напрочь отстригла вершины деревьев, включая и макушку трехсотлетнего дуба, под которым когда-то гулял маленький Пушкин.
Парад завершился салютом и фейерверком. В небо взлетали бесчисленные букеты и хлопья цветной сладкой ваты. Пока они парили в небе, их клевали птицы, а когда падали на землю, то служили лакомством для счастливых москвичей.
Стрижайло не мог оставаться ночью в огромном пустынном дворце, напоминавшем таинственный звездолет, по отсекам которого бродит дух пришельца иных миров, погибшего в соприкосновении с земной реальностью. Он накинул пальто, вышел в сырой, ветряный воздух, под ночное, с московским заревом небо, в котором шумели сосны. Снег сошел, земля мрачно чернела, ногам было скользко. Он направился в сосновую рощу, где, окруженный деревьями, стоял самолет с бортовым номером «44-8629» и женским именем «Энола Гей». Так звали мать пилота, сбросившего на мир атомную бомбу, «перекодирующую» человечество. «Бомбардировщик-мать» родил из лона младенца, который, упав на японский город, сотворил «иное небо и иную землю».
Трап стоял у борта. Стрижайло поднялся, отворил дверь, оказался в мягко озаренном салоне. В пилотской кабине светилась приборная доска, — красные, голубые, зеленые индикаторы, циферблаты приборов, множество кнопок и тумблеров. В салоне был удобный стол, окруженный диваном и креслами, лежали теплые пледы, стоял стакан с минеральной водой, из которой излетали пузырьки. Казалось, здесь его ждали, готовились к его появлению.
Стрижайло присел на диван, глядя, как в иллюминаторе, в темноте чуть брезжит алюминиевое крыло, близкий сосновый ствол, в который почти упирались лопасти пропеллера. Ему вдруг неодолимо захотелось спать. Он прилег на диван, накрыл себя пледом, прислушиваясь к едва ощутимым биениям самолетного корпуса, в который ударяли ветка сосны, капли весеннего дождя. Погрузился в дремоту, которая были ни сном, ни явью, а странным созерцанием плывущих в сознании таинственных темных потоков.
В этих потоках возникла светлая точка. Качалась, колебалась, словно отражалась на волнах высокая звезда. Стала разгораться, увеличиваться. Из светлого пятна стали изливаться мягкие золотистые круги, расширяясь, захватывая все большее пространство. Казалось, идет созревание яйца, взращивание зародыша, от которого исходят животворящие силы. Внезапно в центре яйца возник старец, уже знакомый Стрижайло, являвшийся ему во время крестного хода, посещавший его в сновидениях. Он был небольшого роста, в заношенном длинном подряснике, опирался на деревянный посох. Голову его накрывала потертая скуфейка, из-под которой мягко рассыпались белоснежные волосы. Лицо было строгое, тихое, с внимательными голубыми глазами, в белой бороде и усах виднелись шепчущие губы. Его опоясывала тонкая, набранная из разноцветного бисера подвязка, будто в талии он был перехвачен тонкой радугой. Старец явился то ли из глубин мироздания, то ли из его сонного, грезящего сознания. Встал перед ним и сказал:
— Не бойся лететь во Псков… Не бойся плыть на остров…
— Я не боюсь, — отозвался Стрижайло, не словами, а сонной, грезящей мыслью.
Старец повернулся, направился в кабину. Отставил посох, прислонив его к приборной доске. Уселся в кресло пилота, протянул руки к тумблерам. Стрижайло видел, как загораются на доске световые табло, мигают индикаторы. Услышал рокот запущенного двигателя. Второй, третий, четвертый. Салон дрожал, так что стоящий на столе стакан с водой стал медленно скользить и смещаться.
Стрижайло видел, как упали на обе стороны деревья, и открылась длинная туманная полоса, отмеченная фиолетовыми, убегающими вдаль огнями. Вспыхнул прожектор, озаряя мокрый бетон, насыщая его блеском и серебром. Самолет побежал, грозно рокоча пропеллерами. Разогнался, взлетел. Стрижайло успел подхватить падающий стакан, в котором продолжали кипеть пузырьки.
В иллюминаторе сверкала ночная Москва, — черный бархат с россыпями алмазов, с драгоценным жемчужным шитьем, как плащаница с чьим-то восхитительным, божественным ликом.
Самолет шел в высоте над темными пустотами, в которых, как обрывки светящихся водорослей, проплывали безвестные города и селенья.
«Куда мы летим?» — думал Стрижайло, глядя на старца, чьи руки сжимали штурвал, рассыпанные по плечам волосы мягко светлели, и весь он был окружен прозрачным сиянием и был слегка прозрачен.
«Боже мой, — думал Стрижайло, — Кто я? Зачем явился на землю? Что мне отпущено? Чьей властью вознесен в небеса?»
Не было ответа. «Летающая крепость» шла над русской равниной, и пилот в скуфейке и рясе, опоясанный радугой, вел самолет.
Часть пятая. «Пекарь»
Глава тридцать третья
Он очнулся от яркого солнца. В иллюминаторе был лучезарный свет. Самолет снижался над ослепительной синей водой, по которой бежал сверкающий ветряный блеск. Среди воды, коричневый, окруженный белой пеной, состоящий из уступов, виднелся остров, тесно уставленный домами. По озеру к острову, крохотная, похожая на семечко, шла лодка, — казалась недвижной, распушив за кормой пенную белизну. Берег озера, овальный, ярко-зеленый, с синими гривами, был прорезан волнистой рекой, впадавшей в озерный простор. Тянулась дорога, крохотные, бежали машины, кое-где виднелись деревенские избы.
Пилот в скуфейке посадил самолет у самой воды, раздувая пропеллерами влажные синие цветы, сплошь покрывавшие берег. Стрижайло видел, как в озере, растревоженная винтами, выгибается и трепещет вода. Старец вышел из кабины, захватил посох. Отворил дверь наружу, пощупал посохом воздух, словно проверял его на прочность, и без трапа мягко, раздувая подрясник, канул в цветы. Стрижайло, изумленный, последовал за ним, опускаясь, как на парашюте, в распахнутые свежие травы, в чудесные синие цветы, благоухающие душистыми соками. С изумлением заметил, что самолет, пробежавший по берегу, не потревожил колесами цветы и травы, не оставил следа. Вокруг шасси не был сломан ни один хрупкий стебель.
Старец, не оглядываясь, зная, что Стрижайло ступает следом, направился к берегу, где тихо качалась лодка. Подхватил подрясник, чтобы не замочить, приоткрыв стоптанные башмаки. Поднял с днища весло. Стрижайло успел вскочить в шаткую, играющую на воде ладью, вокруг которой тихо хлюпало озеро, посылало в глаза бесчисленные вспышки света, которые бежали неутомимой беззвучной чередой. Маленький, щуплый, с развеянной бородой, опоясанный тонкой радугой, старец, из пилота превратившись в кормчего, замахал веслом, посылая лодку в озеро.
«Как странно, как чудесно», — думал Стрижайло, испытывая сладкий испуг, головокружение от чистого ветра, пахучей воды, необъятной природы, в которой летели холодные душистые дуновения, сверкали бессчетные вспышки, ударяли в утлую лодку крепкие волны, и вставал впереди коричнево-золотой, уступчатый, с расселинами и оползнями, окруженный взволнованной синевой, остров, будто нарисованный иконописцем, решившим изобразить сушу посреди океана.
Промокший от холодных брызг, восхищенный чудесным плаванием, Стрижайло смотрел, как приближается рыжая круча, как бегает по берегу собака, как блестят стекла деревенских домов, и над кручей розовеет корова, словно старается разглядеть, кого Бог прислал на остров.
Лодка ударилась в берег, засела в песке. Старец легко перескочил через борт, оглянулся на Стрижайло веселыми голубами глазами. Произнес:
— Обожди здесь, — семеня, похожий на птичку, пошел в гору, помогая себе суковатой, стертой до блеска палкой, светясь радужным пояском.
Стрижайло остался стоять под откосом, у плещущей воды, где валялись заржавелые цепи, изъеденный ржавчиной якорь, деревянный скелет сгнившего баркаса. Вдалеке на берегу темнела пристань, кто-то ходил по ней. Там круча опадала, по спуску к причалу вела дорога. Толпились избы, белела колокольня. Стрижайло изумлялся тому, как был перенесен на этот загадочный остров посреди сияющих вод, в котором было нечто от детских забытых сказок про остров Буян, от протяжных бабушкиных взволнованных чтений про остров Патмос, где пророку было явлено будущее грешного мира. Стрижайло озирался, робел, восхищался, предчувствуя ждущие его перемены. Старался угадать, кем являлся синеглазый поводырь, чей посох, когда тот поднимался в гору, шуршал о тропинку, осыпая мелкие камушки.
Старца все не было. Стрижайло решил идти ему вслед, найти его на горе. Пошел, упираясь в тропу, видя, как над кручей появляются крыши домов, застекленные окна. Когда поднялся, оказался на улице, уставленной избами, крашеными заборами, рублеными банями, подле которых белели поленицы, сочился из банных труб сизый дым, пахло вениками, берестой, скотиной. Какая-то сильная, пышногрудая женщина с загорелым лицом прошла за забором, неся на руках свернутые белые ткани.
Стрижайло пошел по селу, по жесткой мураве, по утоптанной земле, на которой поблескивали черепки побитой посуды. Навстречу попалась старуха, сгорбленная, в вязаной шапке, в теплых валенках, согревавших слабые ноги. Взглянула подслеповатыми глазами.
— Скажите, — обратился к ней Стрижайло. — Вы не видели, куда прошел старец?
— Что за старец? — недовольно переспросила старуха.
— Такой невысокий, борода, как снег, в рясе, с пояском из бисера. Опирался на палку. Глаза такие голубенькие. И вокруг как бы воздух светится.
— Отец Николай, что ли? — задумалась старуха. — У него поясок из бисера. Говорят, сам Иоанн Кронштадский носил.
— Да, да, отец Николай! — обрадовался Стрижайло.
— Он два года, как помер. Вон его могила на кладбище, — старуха кивнула на ограду, сквозь которую начинали распускаться деревья, серебрились оградки, белели и краснели кресты. Затрясла головой, теряя к Стрижайло интерес. Побрела вниз по улице.
Сквозь ворота он вошел на кладбище. Сразу у входа увидел высокую, обложенную камнями могилу, простой деревянный крест. Из могильной земли обильно пробились крокусы, белые, желтые, голубые, превращая могилу в трогательную, нарядную клумбу. На кресте, застекленная, висела фотография, — знакомый белобородый старец в скуфейке, в рясе, опоясанный пояском, опирался на посох. Смотрел на Стрижайло добрым внимательным взглядом. И он понял, что с ним случилось чудо. Волшебный старец был посланцем другого мира. По наущению свыше привел на волшебный остров.
Он стоял у могилы, окруженный зеленым туманом распускавшихся кладбищенских деревьев, сквозь которые мерцала озерная синь. Чувствовал необычайный прилив тепла, нежности, безмолвной ласки, которые изливались на него. Эта была нежность живого, любящего его сердца. Ее источником была не могила, нежность изливалась не из глубины земли и разноцветые крокусы, а ее средоточие находилось выше, на уровне креста, где прозрачно сгущался воздух, и что-то брезжило, трепетало, дышало, посылая ему теплые волны. Это поразило его, увлажнило глаза. Было удивительно и неправдоподобно, чтобы кто-то столь чисто и благодатно любил его, взрослого, плотоядного, изъязвленного грехами и пороками, сластолюбца, циника, бессердечного игрока, не ведавшего сострадания и сочувствия, — чтобы кто-то любил его во всем его несовершенстве и гибельном падении. Обнимал, прощал, шептал утешающие, исполненные нежности слова.
Все странно смешалось в нем, расплылось, то ли от близких слез, то ли от струящегося над могилой воздуха. В душе проходило борение. Демоны, попав в напоенное чудным светом пространство, испуганно встрепенулись, нахохлились, недовольно расширили раскормленные холеные тушки, и он ощутил это, как удушье. Теплые струи проникали в него, проливались в кровь, окрашивали ее в золотистый цвет. Демоны, пугаясь этой божественной теплоты, впрыскивали в кровь чернильную муть, темные душные яды, от которых наступала немощь. Он как бы раздвоился, его суть распалась на две половины, которые противоборствовали, проникали друг в друга. Одна старалась вытеснить другую, и он был полем брани. Он был, как весенняя луна, одна половина которой дивно серебрилась, словно круглое зеркало, а на другой, погруженной в мрак, темнели провалы и пропасти. Не в силах выдержать этой брани, он вышел с кладбища, оставив позади источник благодатного тепла.
Шел по улице, вдоль тесных, с маленькими огородами домов. В обе стороны выгибалась в небо суровая бескрайняя синь, от которой кружилась голова. Остров, высокий и крутой с одной стороны, снижался, переходил в отмель, узкую, уходящую в озеро косу, у которой чернели сараи, склады, темнела пристань, круглились бортами просмоленные баркасы и лодки.
На лавочке, перед крашеным палисадником, сидел старик, смолил цигарку, щурился в озеро, где сыпались и бежали бессчетные блески. Ноги старика были в стоптанных валенках, тело укутано в теплую стеганку, на голове белесая фуражка, а руки, державшие цигарку, и лицо, обращенное к озеру, были коричневые, морщинистые, с древесными трещинами, зазубринами, напоминали колоду, на которой долгие годы рубили, колотили, строгали, высекая рубцы и метины.
— Здравствуйте, — поклонился Стрижайло.
— Здорово, коли не шутишь, — отозвался старик. Вглядывался в него против солнца, — Чтой-то раньше тебя не видел. Ты, часом, ни ученый? Ни по рыбным делам?
— По рыбным, — ответил Стрижайло, удивляясь старику, угадавшему в нем странную зависимость от водяных существ, — рыбы-палтуса, странствующей в теплых морях, эмбриона в банке, выраставшего из рыбьей икринки, Человека-Рыбы, так странно исчезнувшего, не пославшего о себе весточки.
— Рыбы в озере мало стало, — старик пускал в Стрижайло сладкий синий дымок. — Раньше в это время в Псковском озере снеток валом шел. Скотину снетком кормили, в Москву, к кремлевскому столу отправляли. Летом лещ был, что твой противень, килограмм на шесть. Зимой подо льдом окунь, плотва, ерш, прямо мороженных на рынок возили. А теперь — худо. Мужики здесь, на Псковском, почти не ловят. В Чудское на путину ушли. Отчего, скажи, рыба пропала? Атом ее погубил, или удобрения с полей потравили, или от наших грехов уплыла?
— Скорее всего, от грехов.
— И я так думаю. От грехов человеческих и рыба, и птица, и зверь бежит. Скоро земля пустой станет, один грех на ней расти будет, — старик был философ, много что повидал на веку. Теперь он сравнивал нынешнюю и былую жизнь, которые были явлены ему этой озерной синевой с бегущими вспышками солнца. Лодки, корабли и баркасы, сновавшие по озеру, не оставили следов на воде, но нарезали множество глубоких морщин и линий на коричневом лице старика.
— Вы сказали, рыбаки в Чудском, на путине? Когда вернутся?
— А сегодня, к обеду. Вчера из озера гонец пришел, сказал, чтоб встречали. Вон бабы бани топят, чистые рубахи мужикам готовят. В магазине с утра всю водку разобрали, — старик кивнул на свой дом с палисадником, за которым пробегала крепкая, простоволосая женщина. Торопилась к бане с дымящей трубой, и на лице женщины было радостное нетерпение, жадное бабье ожидание, предвкушение долгожданной встречи.
Стрижайло поклонился старику и пошел дальше, к спуску, вдыхая студеный ветер, запахи свежей травы, в которых таяла струйка выпущенного стариком табачного дыма.
Спустился к воде, пахнущей свежестью, водорослями, рыбьей молокой, и уселся на прохладный розовый валун, вслушиваясь в тихие плески, посвисты, крики далеких чаек. Отмель клином погружалась в озеро, чуть просвечивала сквозь синеву, исчезала в разводах ветра. Далеко, через пролив, снова всплывала песчаным клином, переходя в плоский соседний остров, сплошь поросший травой, безлюдный и недоступный, ярко-зеленый. Его появление на острове по-прежнему казалось чудесным, требовало поступков и мыслей. Но ничто не побуждало к поступкам, и хотелось сидеть среди плесков и посвистов, без мыслей, без воспоминаний, отдаваясь на волю безымянной возвышенной силы, перенесшей его на синее Псковское озеро.
Он услышал за спиной мычанье, бабьи крики, шуршанье песка. Наверху, перед спуском топталось несколько коров, невысоких, плотных, раздраженно мычавших, — мотали хвостами, мерцали глазами, в которых отражались все те же озерные блески. Женщины из соседних домов выгоняли скотину на улицу, беззлобно покрикивали, понуждали хворостинками выйти коров из палисадников, присоединиться к небольшому стаду. Другие животные с тревожным мычанием, подходили с отдаленного конца улицы, теснили собравшихся, сгоняли на спуск. Коровы шумно повалили вниз, рассекая копытами дорогу, трясли пустым выменем, заполняя берег красно-рыжими телами, глазастыми головами, мотающимися рогами.
Из стада к воде вышла небольшая, золотистая корова. Нюхала воду, вглядывалась в соседний зеленый остров, шевелила большими влажными ноздрями, всасывая ароматы далекой недоступной травы, жадно облизывая языком большие мягкие губы. Стала входить в озеро, по колено, по грудь. Оглядывалась на стадо, протяжно мыча. Другие коровы шли следом, наполняли отмель дышащими боками. Оседали по брюхо в воду, расталкивая вокруг водяные круги. Передняя корова забрела по горло, так что над водой возвышалась одна рогатая голова и тонкая полоска золотого крестца. Поплыла, мягко, плавными толчками, гоня перед собой стеклянный бурун. Другие коровы следовали за ней, погружались в озеро, начинали плыть, удаляясь от берега, наполняя студеную синеву горячими красно-золотыми телами.
Стрижайло с изумлением смотрел на уплывавших коров. Зрелище было прекрасным, — густая лазурь, рогатые красные животные, стеклянные буруны, расходящийся пенный след. Все было волшебно, подтверждало таинственность промысла, что привел его на остров, где покоится дивный старец, деревенский философ рассуждает о вселенском грехе, обитают плавающие коровы, которые, — все можно ожидать, — вспенят вокруг себя озеро, расправят широкие красные крылья и всем алым стадом улетят в небеса.
Коровы медленно удалялись, краснея среди синевы. Достигли соседнего острова. Выбредали из озера, отекая солнечными ручьями, поджидая отставших. Издалека через пролив доносилось их мычание. Стадо вышло на берег и ушло в зеленую глубину острова, где было обилье травы, растаяли среди солнечной зелени. Восхищенный, умиленный, Стрижайло поднялся с камня, побрел по берегу.
Обошел остров по узкой кромке, под песчаной кручей, где длинные, прикованные цепями, наполовину в воде, лежали лодки, круглились разноцветные валуны, вылизанные волнами, испачканные птичьим пометом. И все не мог оторваться от синевы, — густая в середине озера, дальше, вдали, она превращалась в голубой белесый туман, сливалась с небом. Где-то там, невидимые, двигались челны рыбаков, шумели паруса, стучали моторы, приближались к родному берегу.
По отвесной тропинке поднялся на гору и очутился вновь у знакомого кладбища, похожего на зеленое, опустившееся на остров облако. По другую сторону улицы стояли дома, среди них — крохотная, покосившаяся избенка с ветхим крылечком и подслеповатыми оконцами. На крыльце появилась худая немолодая женщина, по виду монашка, в долгополом облачении, темном платке. Улыбнулась с крыльца.
— Здравствуйте, — поклонился ей Стрижайло.
— Ангела Хранителя, — ласково, с чудесной улыбкой на выцветшем лице отозвалась женщина, — А я видела, как вы к батюшке Николаю на могилку ходили.
— Хорошо у него на могиле, не грустно.
— А батюшка негрустный был, радостный. Бывало, выйдет из келейки, — монашка обернулась на домик, — обопрется палочкой о крыльцо и смеется. Солнышку смеется, птичкам, цветам. Любил все Божье. А сами откуда?
— Из Москвы.
— В Москве греха много. Батюшка Николай за Москву молился, чтобы ее Господь простил, не насылал гневную чашу. Да вы зайдите, гляньте на келейку.
Вслед за женщиной, наклоняя голову, чтобы не удариться о притолоку, Стрижайло вошел в избушку и почувствовал, как в ней тесно, как его большое сильное тело заняло почти все пространство крохотной горницы.
Вся комнатка была завешана образами, от крупных, в старинных серебряных и медных окладах, стоявших на божнице, до тех, что помельче, отдельно и складнями висящих по стенам. Перед иконами горячо, красные, зеленые, золотые, пламенели лампады. Ярко горели свечи, трепетали, жарко таяли, и казалось, что здесь недавно молились, — такой душистый стоял дух, такое озарение царило во всех уголках молельни. Много место занимала высокая, застеленная кровать. В ногах висела поношенная, латанная-перелетанная ряска, та, в которой к Стрижайло явился старец. В головах стоял знакомый, суковатый посох, отшлифованный стариковской рукой. На спинке пестрел узорный, шитый бисером поясок, как нежная радуга. Казалось, старец, помолившись, ненадолго вышел и сейчас вернется, ласковый, белобородый, с васильковыми глазками, весь в лучистых морщинках.
Стрижайло почувствовал в келье тот же, что и на кладбище, прилив теплоты, близких слез, присутствие кого-то, кто бескорыстно и нежно любит его, прижимает к груди, принимает со всеми изъянами и пороками, как ненаглядного сына.
— Может, хотите помолиться? — спросила монашка. — Батюшка вместе с вами молиться станет. Вас обоих Бог быстрее услышит. Не стану мешать, — и вышла, тихо притворив дверь.
Стрижайло растерянно, взволнованно осматривал келью. Тесный дощатый столик с зарубками и потертыми метинами, за которым старец вкушал свои скудные трапезы. Конторка, застеленная истертым бархатом, на котором лежали медный крест и раскрытая церковнославянская книга. Над столом — фотография, где в ряд стоят три молодых чернокудрых монаха с истовыми вдохновенными лицами, быть может, один из них — старец в молодые годы. Стрижайло стоял, окруженный лампадами и свечами, и ему казалось, кто-то чуть слышно его подталкивает, направляет в него едва ощутимые удары тепла и света, понуждает к чему-то. «Молись!» — угадал он бессловесный приказ, исходящий из низкого, в сучках, прокопченного потолка. Робея, опустился на колени, прямо перед сияющими, чеканными образами, где в серебряных нимбах темнели коричневым два глазастых лика — Богородицы и Младенца. Не зная, ни единой молитвы, стал молиться. Не знал, кому молится. Не знал, о чем просит. Просил, чтобы его пустили туда, где нет муки и ужасов жизни, сняли с него заклятье, развязали затянувший душу невыносимый узел, освободили его и очистили, взяли на себя непосильную ношу, окружили чистой женственностью и любовью, не оставляли одного, а хранили вокруг него этот дивный свет, материнскую нежность, всеобъемлющую, всепрощающую любовь.