Стоя на коленях, чувствовал, как чьи-то незримые губы вдувают в него тепло. Прикоснувшись к виску, вливают нежные волны света. Тепло и свет проникали в душу, омывали сердце, орошали каждую живую частичку, и она начинала трепетать и светиться.
Он словно видел себя внутренним взором. Все множество составлявших его корпускул, весь сонм роящихся молекул, все бессчетные росинки жизни пришли в движение. Сталкивались, превращаясь в едва различимые разноцветные взрывы. Исчезали, оставляя после себя микроскопические искры. Меняли цвет, из красного становясь голубыми, зеленым, золотыми. Создавали радужные узоры, как на бисерном пояске старца. Казались крохотными планетами, на которых зарождалась жизнь, появлялось цветенье, селился одухотворенный разум. Окна светелки превратились в витражи, составленные из разноцветных стекол. Дробились, переливались, складывались в неповторимую мозаику, фигуры калейдоскопа. Держались мгновение и вновь рассыпались, чтобы сложиться в изменчивую восхитительную геометрию. Ему казалось, что его существо переживает изменение, претворение. Плоть теряет прежние свойства и качества, просветляется, становится воздушней и легче. Из частиц и молекул строится новое тело, новый неведомый образ. Но вдруг на это недостроенное тело, невоссозданный образ налетали темные вихри, рушили, рассыпали. Вместо золотисто-лазурных потоков начинал клокотать и струиться огненно-красный, жестокий.
Это было невыносимо. Молитва его иссякала. Летела ввысь, почти достигая желанного предела, откуда доносился радостный ответ, выстраивая орнамент исцеленных светоносных частичек. Но потом молитва опадала, словно раненая птица, стремилась к земле. Темные вихри смывали чудесный орнамент, разноцветные бусины с искрами драгоценного света меркли, и в каждой появлялась темная сердцевина, больная червоточина, словно в нее вползал крохотный, умертвляющий червь.
Он встал, шатаясь. Вышел на крыльцо, где стояла монахиня.
— Не могу молиться, — произнес он бессильно. — Не могу, — пошел прочь, чувствуя на себе испуганный, сострадающий взгляд женщины.
Вышел на кручу, где огромная, устрашающе-темная, вздулась озерная синева. Раскаленно и дико в пепельных небесах горело солнце. Медленно плыло косматое облако, похожее на бегущего зверя. Боренья его продолжались. В душе сшибались две силы, порождая трясенья во всем его существе, фиолетовые кольца в глазах. Казалось, за него сражаются две неистовые стихии, выхватывают одна у другой, раздирают на части. Вот одна стихия овладела им, завернула в светоносный ослепительный вихрь, помчала в небеса. Но другая настигла, вырвала, замотала в чернильную тьму и ринулась вниз, готовая кануть в черную озерную синь, скрыться на дне. Ему казалось, он умирает. Вместе с ним умирает земная жизнь, блекнут травы, всплывают белыми брюхами вверх задохнувшиеся рыбы, рушатся птицы, изнемогают от страшных болезней живущие в избах дома. Само солнце начинало меркнуть, на него наползала косматая туча, будто его заглатывал огромный лохматый зверь.
— Господи!.. — возопил Стрижайло и упал на колени перед самым обрывом, — Не оставляй!.. Без Тебя ничего не могу!.. Спаси, Господи!..
Туча нашла на солнце. Край огненно вспыхнул, словно пробежала раскаленная молния. Из-за тучи на озеро упали пышные голубые лучи. И сквозь этот шатер лучей что-то прянуло сверху, стремительное, светоносное и пернатое. Ударило в Стрижайло то ли разящим копьем, то ли зубчатой молнией. Острие прошло внутрь, и что-то взрезало, вспороло. Он испытал несусветную боль, словно ему рванули внутренности. Они стали содрогаться, словно их вырывали с корнем. Глаза выдавливались из орбит, так что стал виден весь горизонт вокруг, — небо и вода были красными, земля и стоящие на ней дома — пропитаны кровью. Изо рта его вдруг повалила пена, и вырвался звериный нечеловеческий рык. Он стал сотрясаться, задыхаться. Заполняя весь пищевод, все горло, всю полость рта, выскальзывая из разорванных губ, стал выдавливаться, толчками выпучиваться толстый змей, мускулистый, черно-кожаный, с зеленым глянцевитым отливом. Вываливался, удлинялся, бесконечно-огромный, как труба нефтепровода. Гибко изгибался, сваливался под откос, осыпая камни. Полз к воде, неся впереди узколобую костяную башку, в которой горели два рубиновых глаза. Ухнул в воду и ушел на дно, разваливая озеро надвое, исчезая в кипящих волнах. Головы его не было видно, а хвост все еще находился внутри Стрижайло, высверливая растерзанную плоть. И когда выскользнул узкий, гибкий, заостренный хвост и, вильнув по откосу, ушел в озеро, Стрижайло, падая, успел заметить, как далеко в озеро уходит пенный след, оставленный громадным туловом.
Он лежал без сил на откосе. Ему казалось, что у него вырвали нутро, — все болело, хлюпало, как после жутких родов. Из ноздрей и ушей лилась кровь. Губы были разорваны. Во рту был отвратительный вкус, будто он разжевал кусок серы.
Забывался, опять приходил в чувство. Боль стихала. Казалось, рана в утробе начинает заживать. С великим трудом поднялся, сполз с откоса к озеру. Держась рукой за край лодки, встал на колени, нагнулся к воде и промыл слипшиеся глаза, отер окровавленные губы. Набрал воды в рот и долго полоскал, а потом, подцепив пригоршню, пил озерную воду, остужая израненное нутро.
Поднялся. Облако ушло далеко за озеро, открыв солнце. Пенный след от змеиного тулова растворился, и по озеру безмятежно бежали огни. И он вдруг ощутил необычайную легкость, радостную невесомость, будто оказался на планете, где нет притяжения, и телу больше не нужно изнывать под бременем костной, неодухотворенной материи. С глаз будто спали бельма, и мир засверкал, как в детстве, во время счастливых утренних пробуждений, — дивная, ликующая синева озера, бесконечная божественная лазурь неба, изумрудно-зеленая трава на откосе, драгоценный песок, где сверкали золотые, различимые все до последней песчинки. Валуны, еще недавно тусклые, блеклые, обнаружили нежные, дышащие цвета, — розовый, голубой, смугло-коричневый. Камни были живыми, одухотворенными, как живой и одухотворенной была рыбацкая лодка, бегущие по озеру волны, каждая из которых имела свою душу, свои восхищенно растворенные очи. И все это было обращено к нему, славило его появление в мире, где он только что появился на свет, родился заново, был исполнен любви. Не зная слов благодарности, не умея славить своего Спасителя и Творца, он, исполненный благоговения, опустился на колени и поцеловал огромный розовый камень, который слабо отозвался на его поцелуй.
Преображение, которое он пережил, было подобно волшебной реставрации, когда тусклая, покрытая вековой копотью картина, испытавшая порчу и разрушения, вдруг явлена на свет в первоначальный дивных тонах, с сочными первозданными красками, прорисованными линиями, неискаженным сюжетом. Все его органы чувств обострились, приобрели сверхчеловеческую восприимчивость. Его слух улавливал те только плеск ближних волн, ударяющих в лодку и камень, но и легкие, прозрачные звоны далеких плесков, набегающих один на другой по всему простору озера, отчего вся вода сладко пела, мелодично звучала, каждая капля переговаривалась с другой, несла по всему голубому разливу чудесную весть. Его ноздри жадно вдыхали воздух и улавливали не только ближние запахи, — просмоленной лодки, стекающего с откоса дыма, но и сочной запах рыбьей икры от далеких невидимых нерестилищ, и пряный аромат синих цветов на озерном берегу, в которые опустился его самолет, и сквозь студеную свежесть озерного ветра — чуть слышный, теплый запах невидимого коровьего стада, что паслось на соседнем острове. Его глаза приобрели звериную остроту и зоркость, и он различал далекую реющую над водой чайку, — ее косые заостренные крылья, оранжевый загнутый клюв и круглые рыжие глаза, выискивающие среди волн добычу.
Он проследил волнистый полет чайки, отпустил ее, перевел глаза к горизонту, и в сгустившемся фиолетовом тумане, там, где вода сливалась с небом, различил скопление темных подвижных масс. Его зрачки улавливали бесконечно далекие, рассеянные пространством лучи и легко складывали их в изображение. Это двигались, выплывали из фиолетового тумана медлительные ладьи, отягченные баркасы, низко осевшие озерные суда под парусами. Удаленная флотилия покидала Чудское озеро, вплывала в Псковское, возвращалась с путины на остров. Он чувствовал через огромную пустоту медленный ход нагруженных ладей, натянутую, залатанную парусину, наполненную пузырящимся ветром, еще невидимых рыбаков, их стремленье к родному селу.
На откосе появились женщины, молодые, пожилые, совсем старухи, множество детей, — все смотрели в озеро, тянулись навстречу далекой флотилии, страстно торопили ее приближение. Стрижайло, обретя в преображении дар ясновидения, угадывал бабьи переживания. Молодые торопились увидеть своих ненаглядных, обнять их худые, утомленные тела, испытать крепость и жадность их нетерпеливых объятий. Те, что постарше, радовались возвращению хозяина, кормильца, добытчика, несущего в дом достаток, — обильный улов сулил деньги, обновы, гостинцы и лакомства детям. Пожилые женщины радовались возвращению сыновей, которых озеро милостиво отдавало обратно, не сглотнуло черным зевом распахнувшейся бури, как иных, незадачливых, кому не помог домашний образ Николы Угодника, покровителя рыбаков и мореходов. Стрижайло чувствовал, как в сияющей пустоте, от острова к лодкам и обратно, несутся беззвучные сигналы, которые подают друг другу любящие, истосковавшиеся люди. И прочитывая эти бессловесные послания, он благоговел, благословлял, радовался их предстоящей встрече.
Флотилия приближалась. Лодки шли тесной армадой, паруса выгибались. На синей воде, окруженные легчайшим сиянием, темные челны и косые, натянутые ветром ткани казались видением древности, — варяжской дружиной, славянским воинством, картиной Рериха. Стрижайло сладко чувствовал свою связь с этой седой стариной. Был одним из них, стоял в челне, прикрываясь щитом, на котором алый лев воздел когтистые лапы. На носу, вырезанная из смолистого дерева, красовалась волшебная дева. На парусе яркими земляными красками была начертана руна. Бородатый богатырь в шишаке взирал из-под косматых бровей на солнечную кручу.
Флотилия подходила к острову. Отчетливо виднелись лодки под парусами, стеклянные буруны, солнечная рябь на бортах, сидящие в лодках люди. Другие лодки, без парусов, без рыбаков, глубоко осевшие, были привязаны к первым, и за ними по озеру расходился далекий след. Стрижайло взирал на флотилию, словно это были его земляки. Он был один из них, родился на острове, весь век провел вместе с ними в трудах, рыбных ловах, в бореньях с суровой стихией, — тянул из глубин тяжелые невода, коптил и солил рыбу, завозил на остров дрова, косил на далеких угодьях сено, рубил на кручах тесные избы, шел за благословением к святому старцу. А зимними ночами, когда озеро мертвенно цепенело во льдах, смотрел на ослепительные, раскаленные звезды, на великолепный разноцветный узор.
Стрижайло увидел, как от медлительной флотилии отделились две моторки, ринулись к острову, описывая на воде широкие пенные дуги. Ушли за выступ, где на пологом берегу находился причал, размещались дощатые склады. Женщины на круче отпрянули, скрылись, побежали на спуск. Туда же заторопился Стрижайло. Две моторки причалили, рыбаки, оба тощие, длинные, загорелые до черноты, в резиновых сапогах, натужно вытянули лодки на берег. Не позволяя женам себя обнимать, бросая на ходу короткие суровые фразы, направились к складам, растворяя ворота. Весь берег был полон народа, — женщины, дети, старики. Всем селом встречали артель, неделю пропадавшую вдали от острова, на изнурительной путине. Собаки скакали и лаяли. Слетелись чайки, истошно носились над пристанью. Из церкви вышел священник и, не приближаясь, смотрел на народ. Наконец, из-за мыса показалась флотилия, — вялые, полуопавшие паруса, осевшие борта, длинная вереница баркасов, в которых стояли рыбаки, двигали рулями, управляли парусами, причаливая к деревянной пристани, к мосткам, прямо на песчаный берег, шумно врезаясь килями в сырой песок. Все наполнилось гвалтом, криками, снующими худощавыми людьми, чьи руки были натружены и натерта о весла, рули, капроновые веревки, а лица с провалившимися щеками были черны от загара, какой появляются на сверкающих, отражающих солнце водах.
К парусникам и моторкам были привязаны грузовые баркасы с уловом. Мелкая рыба-снеток, наполнявшая ладьи до краев, была похожа на сплошной серебряный слиток, от которого вверх поднимался столб света. Рыба покрупнее, — лещи, язи, окуни, — золотисто-белая, лежала на носилках, фиолетово переливалась, окруженная черным смолистым деревом. В двух лодках покоились самые большие рыбины, — яркие, как зеркала, лещи, и черные скользкие налимы с устрашающими приоткрытыми пастями и змеиными хвостами. Едва причалив, рыбаки стали грузить улов на носилки, переносили в склад, где в сырой темноте, под опилками, медленно таяли запасенные с зимы бруски льда. Другие мужики выволакивали на берег сырые невода, огромные, оплетенные сетью кольца, волокли, развешивая для просушки на кустах и деревьях.
Стрижайло, в своем ясновидении и любви, воспринимал их тяжкий труд, как великое, вмененное им творчество, совпадающее с замыслом Всевышнего. Бог сотворил это великолепное синее озеро, запустил в него золотых и серебряных рыб, воздвиг посреди вод суровую кручу, поселил на ней упорных трудолюбивых людей, всю жизнь, из поколения в поколение, выполнявших вмененную им свыше волю — неутомимо трудиться среди половодий и льдов, за что и послан был в их среду святой праведник, над могилой которого брезжит перламутровый свет. Не случайно старец привел его на этот благодатный, отмеченный Богом остров, где его оставили исчадия ада, и пришло освобождение, а вместе с ним и желание остаться здесь навсегда, разделить с этими людьми их долю, стать, как они, и тем самым исполнить волю Всевышнего.
Тут же, на берегу, он мысленно дал обет поселиться на острове и прямо сейчас, с этой минуты, войти в рыбацкую артель. А так как никто из рыбаков не был ему знаком, и бригадир, высокий сутулый мужик в клеенчатом фартуке сипло на кого-то кричал, понуждая тащить носилки с рыбой в ледник, Стрижайло приблизился к рыбакам, волокущим сети и ухватился за мокрую вервь. Рыбак в мятом картузе, с жилистой шеей, с худым закопченным лицом и васильковыми сияющими глазами покосился на него, давая место в череде мужиков, тянущих тяжелый невод.
Они волокли сырые, пахнущие глубинами и рыбьей молокой гурты, раскладывая их на берегу, цепляя за ветки кустов, оплетая прибрежные камни. Берега не хватало, и они развешивали сети на церковной ограде, сквозь которую виднелся мучнисто-белый храм со священником, и выше деревенская улица с бегущей собакой и темные избы с сидящими на лавках старухами. Весь остров был оплетен сетями и колыхался в сырых тенетах, как фантастическая уловленная рыба.
— Ну что ты, как не живой, мать твою, — сердито рявкнул на Стрижайло синеглазый рыбак, когда тот споткнулся, заглядевшись на диковинную картину. Стрижайло не обиделся на суровый окрик, улыбнулся мужику, любил его и благодарил за этот окрик, уравнивающий их обоих.
Убрали крупную рыбу в сарай. Мелкую оставили в грузовых баркасах, собираясь завтра везти в Псков, на рынок, а чтобы не начала портится, засыпали рубленым льдом, который прибавил сверканья бело-серебряным слиткам. Накрыли баркасы брезентом, чтобы чайки не клевали улов, и устало побрели от причала вверх, в село, где дружно топились бани, празднично сверкали вымытые окна, бегали расторопные женщины. В дома вернулись хозяева, кормильцы, и всяк, и стар и млад, старался им угодить.
Стрижайло никто не звал в гости. Он не напрашивался на постой, не думал, где будет ночевать, где станет снимать жилье. Счастливый, бродил по острову, наблюдая, как темнеет вечерняя вода, какой глубокой синевой наполняется озерная даль, и низкое солнце разделяет озеро надвое оранжевой горящей бороздой. Остров казался родным, таинственно знакомым, — он узнавал его разноцветные валуны, черные под откосом лодки, дымы из труб, запах водяной травы и молоки от развешанных сетей. Словно он родился на острове, в младенчестве был увезен, а теперь вернулся на обетованную землю, которую больше никогда не покинет. Он поселится в монашеской келейке, где красно от лампад, висит на стене латаная ряска, светится на спинке кровати радужный поясок. Станет ухаживать за святой могилой, слушать тайные голоса, внимаю великому вероучению, которое поведает ему старец в безгласном общении. И душа, освобожденная от адских начертаний, наивная, верящая, постепенно наполнится великим знанием, устремится в творчество, которое не будет прихотью извращенного разума, но сотворчеством с Богом.
Дойдя до низкой оконечности озера, он увидел, как в синей воде алым клином плывет коровье стадо. Плавно, качая красными головами, мерцая глазами, неся на рогах отсвет солнца, животные возвращались домой. Подплывали к отмели, толкая перед грудью слюдяные буруны. Доставали ногами дно. Вставали, выбредая на берег. Стеклянные, отекая ручьями, с набухшим выменем, шли в гору, возвещая ревом о своем приближении. Навстречу выбегали хозяйки, открывали ворота, пускали в глубь дворов, где тот час же начинали звенеть подойники, млечные струи ударяли в край ведра, пенились, нежно звенели.
Проходя по вечерней улице, Стрижайло услышал звяк распахнувшегося окна. Из избы показалась стариковская голова, и дребезжащий голос окликнул:
— Эй, ученый, а ну заходь! Посиди вместе с нами!
Стрижайло радостно и послушно вошел в дом. В сумерках за столом сидела семья. Знакомый старик, с кем днем философствовал о делах промыслительных. Старуха, повязанная светлым платком. Хозяин, тот самый рыбак, что ругнул его за нерасторопность, в белой чистой рубахе, отпаренный и отмытый, с влажными, гладко причесанными волосами. Его жена, статная, полногрудая, с уложенной на голове косой. Двое ребятишек, мальчик и девочка, русые, востроглазые, в нарядных рубашках.
— Садись, — подвинулся хозяин, подставляя свободный стул. — Поработали, теперь отдохнем.
На столе стояла просторная миска с вареной рыбой, большая сковорода с жареными лещами, другая — с яичницей-глазуньей. В глубокие тарелки были наложены соленые огурцы, квашеная капуста. В хлебнице круглилась ржаная краюха. Блестела бутылка водки, граненые мокрые от водки стаканчики. Еда была почата, яишня и печеные лещи порушены. Бутылка была наполовину пустой.
— Давай, ученый, за все доброе и хорошее, — хозяин, сияя васильковыми глазами на темном, прокопченном лице, наполнил стопки. — Чтоб хорошо пошла, — лихим взмахом опрокинул стопку в рот, зажмурив глаза, давая огненной струе пролиться в глубь души. Выпили старик со старухой, дружно охнув. Выпила хозяйка, махнув у глаз белой рукой. Выпил и Стрижайло, испытав беззвучный удар света. Сразу же посветлело в сумеречной избе, стали видны фотографии на стенах в самодельных рамках, кружевные салфетки на тумбочке, высокая, с подушками, кровать, белая печь, на которой светились два золотых кошачьих глаза. Было ему хорошо в рыбацкой избе, среди ставших родными людей, угощающих его яишней и рыбой, подкладывающих ломоть ржаного хлеба, плещущих водку в стакан.
Он пил, не пьянея, лишь чувствуя, как разгорается в избе таинственное ночное солнце, и становятся видны смоляные сучки в потолке, рыбья чешуйка на полу у печки, капелька сока на домашнем цветке.
— Давай споем, — хозяин выгнул грудь, отер ладонью губы, — Давай, ученый, подхватывай. Вобрал шумно воздух. Выпустил его долгим, неожиданно тонким и певучим звуком:
— О-зе-ро глу-бо-о-о-ко, бе-лой ры-бы мно-ого..
Хозяйка радостно встрепенулась, устремляясь к мужу большим сильным телом, отражая его худой изможденный лик в своем светлом широком лице:
— Бе-ла ры-ба щу-у-ука да бе-ла-я белу-у-уга…
Старик со старухой попытались выпрямить сутулые спины, углядев в своих поблекших лицах следы былой красоты и молодости. Словно попросили пустить их в песню. Запели, вливая в песню свои дребезжащие голоса.
— Бе-ла ры-ба щу-у-ука, бе-лая бе-лу-у-га,
Дайте мне, по-дайте-е, вы шел-ко-вый не-е-вод…
Мальчик с девочкой радостно и счастливо наблюдали за взрослыми, открывали шепчущие рты, повторяя беззвучно слова песни. А потом, набравшись храбрости, процвели чистыми, упоительно-нежными голосами, от которых восхитились лица поющих:
— Дай-те мне, по-да-а-айте вы шелко-вый не-о-овод,
Вы-лов-лю, вы-ло-влю бе-е-лу-ю ры-ы-бу…
Они пели бесконечную песню, долгую, как разводы ветра на озерной воде, как ход рыбьих косяков, как невода, утонувшие в синей пучине. Стрижайло, не зная слов, вторил, любя и благословляя, чувствуя, как из всех поднимает на огромном колесе в бесконечное небо, откуда видны все самые далекие земные дали.
Кончили петь. Сидели молча, слушая, как отлетает песня в ночное озеро. Хозяин наполнил стопки. Выпив искрящийся огнем стакан, Стрижайло почувствовал, как восхитительно и сладко проваливается в небытие. Успел подумать, что, должно быть, именно так падает под стол опьяневший на пиру богатырь.
Проснулся от волнистого летучего света. Лежал на высокой кровати в светелке. По потолку и по стенам бежала солнечная рябь близкого озера. Испытал мгновенную радость пробуждения, младенческое ликование, когда каждое утро дарило ощущение беспричинного счастья. Бодро встал, вышел на воздух. Озерная синь вздувалась, расчесанная солнечными гривами. Кричали утренние чайки. Трава под ногами была зелена и росиста. За крышами изб, — там, где находилось кладбище с могилой старца и его незатейливая келья, воздух переливался росой, — поднимались два радужных невесомых фонтана. Стрижайло, чувствуя легкость и свежесть, пошел вдоль домов по улице.
Увидел, как за забором, в темном сарае растворились ворота. Из них, наклонив голову, вышла корова. Шевелила ноздрями, вдыхала запахи вод и далеких вкусных трав. Толкнула рогами калитку палисадника, протиснулась на улицу. Обдавая Стрижайло запахами хлева и молока, пошла по дороге к отмели, издавая протяжное мычание. Из других домов выходили коровы, озирались в озеро, прислушивались к мычанью во дворах. Качая пустым выменем, шли на спуск.
Стрижайло шагал следом по песчаной, изрезанной копытами дороге. На отмели собиралось стадо, пило воду, сочно хлюпало опущенными мордами, нетерпеливо, множеством темных, мерцающих глаз вглядывалось в зелень соседнего острова. Тут же была причалена лодка, прорезавшая носом песок. В ней лежали весла, жестяной ковшик, на днище блестела вода.
Коровы медленно забредали в озеро, распуская по воде широкие голубые круги. Розовые, рыжие, красные, отражаясь в синеве длинными, волнистыми отражениями. Поплыли, выстаиваясь в алый клин, держа над водой дышащие рогатые головы, толкая перед грудью прозрачные пузыри.
Стрижайло, не желая их отпускать, сел в лодку, оттолкнулся от песка, вставил весла в деревянные уключины и стал грести вслед за стадом. Коровы плыли, оглядываясь на него, пуская в середину своего косяка, окружая лодку сильными горячими телами. Он двигался в ладье среди плывущих коров, и то ли пас среди вод это волшебное стадо, то ли оно захватило его в свой плен и влекло прочь от острова.
Над ним кружили чайки. Его обступали сильные, горячие звериные тела. Обдувал студеный, вкусно пахнущий ветер. Коровы держали путь не к соседнему зеленому острову, а в открытое озеро. Песчаная круча с избами удалялась. Чуть мерцали два радужных световых столба. И они пропали.
Теперь они плыли в открытом озере, среди синего ветра. Древнее, восхитительное, из первобытных преданий и мифов, было в этом плавании среди бескрайних вод. Стрижайло чувствовал, как приближается чудо, переносящее его в долгожданную «иную жизнь», в которой открывалось для него подлинное бытие, небывалое творчество. Когда остров скрылся, передняя корова взбурлила воду, распростерла могучие, в красном оперении, крылья, шумно взмыла, роняя солнечные водопады. За ней взлетела вторая, третья. Все стадо рывками, бурля, оставляя водяные ямы, поднималось из озера, набирало высоту, и скоро розовый косяк исчез из вида. Он был один, среди бесконечных вод, в счастливом озарении, понимая, что чьей-то благодатной волей перенесен в «иную жизнь».