Стрижайло потрясенно взирал на эмбрион, который приходился ему сыном. Испытывал изумление, страх, отвращение. И одновременно — пугливое влечение, мучительную нежность, нежданное чувство отцовства. Не любив никогда ни единой женщины, не помышляя о семье, рассматривая женщин единственно, как предмет наслаждений, как сорную яму, куда сбрасывал мусор истерических состояний, дурную энергию израсходованных мыслей и чувств, он вдруг ощутил возможность стать отцом. Иметь подле себя родное беззащитное существо, которому сможет передать все огромное богатство мыслей и чувств, ощутить бескорыстную любовь, бесконечное обожание.
Он тянулся к стеклянной банке, где в целлофановом пакете, созревал его сын, его Павел, — так почему-то нарек его Стрижайло, обнаружив в крохотном носике, выпуклых губках, точеных ушках черты фамильного сходство, свое подобие, свою драгоценную копию.
— Предлагаю вам договор, — произнес Потрошков. — Вы соглашаетесь мне помочь. Ведете под моим руководством предвыборную президентскую компанию, и при ее окончании я передаю вам сынишку Пашу. Биологи обеспечат нормальные роды и послеродовой уход. Если же нет, — я немедленно отключу питание, и ребенок погибнет в чреве матери. Ибо прозрачный пакет, который вы видите, — это разросшаяся оболочка икринки палтуса.
«Значит, моя жена — палтус? — отрешенно подумал Стрижайло. — Но разве это имеет значение, если мой сын, мой Паша, находится в руках этого изощренного злодея? Разве я могу пожертвовать жизнью беззащитного крохотного существа, в котором течет моя кровь, пусть и смешанная с рыбьим жиром?»
Он с ужасом видел, как рука Потрошкова тянется к проводкам. Готова их оборвать, после чего прекратится колыхание эмбриона, движение капель в трубке, слабые сотрясения крохотного сердца.
|
|
— Вы согласны? — повторил Потрошков.
— Да… — слабо пролепетал Стрижайло.
— Вот и умница, хороший мальчик, — мягко засмеялся Потрошков, убирая руку.
Они покинули комнату, очутились в коридоре. Два дюжих санитара в белых халатах и шапочках вели под руки юную деву. Закрыв глаза, босоногая и прекрасная, с распущенными волосами, она была облачена в ночную сорочку. Ее нежные белые руки были схвачены санитарами. Сонно, вяло переступала, как лунатик по краю крыши. Открылась дверь, и деву увели в одну из лабораторных комнат.
— Вы можете несколько дней отдохнуть, — сказал Потрошков. — Потом можете заняться Маковским. Опубликуйте разоблачительный доклад, сыграйте мюзикл. Позднее, когда приблизятся президентские выборы, мы с вами встретимся и обсудим стратегию.
Стрижайло услышал в отдаленном конце коридора нарастающий гул. Обернулся, — по коридору, бурно вращая крыльями, в золотистом плаще, с развеянными черными волосами, мчался архангел Гавриил. Держал в руках восхитительную алую розу. Пронесся, не касаясь пола, обдавая вихрем открытого Космоса, распространяя сладостные ароматы рая. Остановился перед помещением, куда увели сонную деву. Ринулся и исчез сквозь стену.
Глава двадцать шестая
Сознание Стрижайло было потрясено. Казалось, он начитался ужасных сказок, насмотрелся жутких фантастических фильмов, нагляделся устрашающих снов, и они не исчезали, он жил в этих снах. Перемещался по Москве, двигался по улицам и площадям, не избавляясь от мысли, что под этими площадями и улицами проложен бесконечный коридор, существуют бесчисленные залы и комнаты, где расставлены прозрачные сосуды. Подобно ужасным плодам, созревают органы человеческого тела, — дышат легкие, булькают почки и печень, содрогаются в конвульсиях желудок и сердце, и при этом поют арии из опер. На золоченом троне, под горностаевым балдахином, мягко светится шар, — он же Государь всея Руси, дофин, цесаревич, кому уготовано царствование.
|
|
Еще большее впечатление произвело на него учение о «Втором христианстве». Оно выглядело, как гигантский проект, рассчитанный на несколько тысяч лет, заложенный в историю человечества самим Господом Богом, который и был единственно-великим политологом. Определял ход времен, разыгрывал бесконечную смену сценариев, где менялись исторические и культурные эпохи, философские и этические системы, — неуклонно двигали человечество в предопределенном направлении. И от этого захватывало дух. Он, мастер политтехнологий, казался себе исполнителем божественного замысла, пророком, через которого Бог являет миру свою провиденциальную волю, соучастником Бога в его историческом творчестве.
Облученный в подземелье таинственным полем, испытав перед стеклянными банками сотрясение всех своих органов и телесных частичек, он пребывал в непреходящем возбуждении. Его молекулы продолжали бушевать, вскипали, сталкивались друг с другом в противоборстве. Словно в организме шла война, одна его часть восстала на другую. Было ощущение, что в нем боролись две личности, два «гена», и это каким-то образом было связано с учением о «Втором христианстве». Возникала еретическая мысль о том, что в нем жили одновременно две души, — одна тянула его в погибель, а другая тщетно стремилась в рай.
|
|
И среди этих фантастических, ужасных и сладостных переживаний, одно наполняло его острой болью, слезной жалостью и любовью, чувством беспомощности и ущербной зависимости, — его сын, взращиваемый в целлофановой матке, эмбрион, зародившийся из икринки палтуса и его, Стрижайло, генетической частицы. Его созревающее отцовство дарило ему незнакомые прежде чувства, переливы тончайших состояний, где ошеломляюще звучали такие слова и понятия, как «семья», «брак», «наследник». Все его действия зависели теперь от этого беспомощного, безгласного, но такого любимого существа, чей выпуклый лоб, крохотный носик, сжатые кулачки и скрюченные ножки повторяли его, Стрижайло, черты, формы его сильного, чувственного тела. И хотелось тот час отправиться в «Рамстор», в рыбный отдел, чтобы увидеть ту, которая подарила ему сына, и которую он должен отныне считать своей женой и подругой.
В громадном продовольственном магазине продавались не просто продукты питания, не столько белки, жиры и углеводы, сколько разнообразные, бесчисленные в своих оттенках вкусовые впечатления. Изысканные гастрономы, изучавшие раздражители слизистых оболочек рта, нервные окончания гортани, сладострастные трепеты языка и губ, предлагали покупателям мясо рыб и животных, изделия из муки и овощей, напитки, подливы и соусы таким образом, чтобы каждый продукт создавал неповторимое вкусовое ощущение, непередаваемое гастрономическое вожделение. Этих впечатлений было столько, что, будучи переведенные в музыкальные образы, они складывались в грандиозную симфонию Шостаковича, не написанную, а лишь замышленную, — «Двенадцатую, гастрономическую».
Войдя в магазин, проходя сквозь вереницы серебристых тележек, в которых покупатели толкали к кассам «оргазмы желудка», Стрижайло поспешил в рыбный отдел, где надеялся найти ту единственную, которая являлась ему женой.
Рыбный отдел дышал женственностью и той таинственной напряженной страстью, с какой невеста ожидает появление жениха. Среди мелкого влажного льда, усыпанные кристаллическим блеском, лежали семги, огромные, серебряные, как зеркала, с белыми мягкими животами, изумленными золотыми глазами. Царственно-прекрасные, пленительно-обнаженные, напоминали русских цариц, как их рисовали Боровиковский и Левицкий, — пышные груди, обнаженная шея, величественная осанка, нега лица. Хотелось припасть губами к этой белизне, к влекущей наготе, усыпанной бриллиантами, выступающей из парчовых корсетов. Но Стрижайло оставался к ним равнодушен. Не было среди них той единственной, которая подарила ему сына.
Тут же выставляли напоказ свою блистательную, чуть холодную красоту пятнистые кумжи, изящные форели, надменные белуги. Породистые красавицы, утонченные в интригах. Придворные фрейлины, ненасытные в сладострастии. Светские львицы, мстительные в любви. Они смотрели на Стрижайло жадными, играющими глазами. Их совершенные формы, призывные декольте, обнаженные запястья, выступающие из корсетов соски влекли и кружили голову. Но Стрижайло лишь бегло оглядел их великолепный строй, не находя среди них своей избранницы, посланной ему судьбой.
Треска холодного копчения, изящно перетянутая в талии вощеной тесьмой, отливала смуглой бронзой, как мулатка в «бикини» под солнцем Карибов. Ставрида, иссиня-лиловая, в вороненом доспехе, была похожа на амазонку, чьи прелести прикрывала тончайшая сталь, крепкие бедра стискивали разгоряченные конские бока, яростные ягодицы месили конский круп, а развеянные кудри плескали в потоках яростной битвы, где смерть является продолжением любви, а удар копья вызывает предсмертный стон сладострастья. Они взирали на Стрижайло нетерпеливо и вожделенно. Глаза, туманные от яростной поволоки, выдавали в них мазохисток. Но Стрижайло были неприятны эти откровенные знаки внимания. Он искал ту, с которой пойдет под венец, кто стыдливо и преданно станет смотреть на него из-под прозрачной фаты.
Озерные рыбы, — белый, добродетельного вида судак, упитанный карп, похожий на домовитую, средних лет бабенку, и худощавый лещ, веселый, болтливый, падкий до сплетен. Со всеми было хорошо завести нехитрую связь по соседству, когда добропорядочный муж покидает дом, а шаловливая хозяюшка зазывает тебя к столу, ставит домашний борщ, наливает стопочку водки и ведет в неубранную спальню, еще не остывшую от обязательных супружеских ласк. Так весело щипать соседку за голые бока, кусать за розовое ушко, чувствовать, как брыкает она тебя тугими пятками, и в ее серебряном смехе возникает птичий клекот страсти.
Но все это в прошлом, — все бесчисленные грешки случайных совокуплений. Теперь он ищет ту, кто стыдливо и робко, повинуясь его настоянием, покорно взошла на брачное, убранное цветами ложе и подарила ему сына, — дитя любви.
Среди прочих рыб он усмотрел прекрасную и неистовую в любовных утехах кефаль, напомнившую обворожительную Дарью Лизун. Полногрудая, белобрюхая нельма породила больное и сладостное воспоминание о Соне Ки, — случайная, но такая трогательная и мучительная связь. Другие рыбы, извлеченные из темных глубин океана, — с большими ртами и сочными губами Моники Левински, с пышными ненасытными бедрами Мадонны, с синими, венозными ляжками Аллы Пугачевой, — плод вожделения растленных юношей. Все они не трогали его, не заставляли напрягаться его детородный плавник, принадлежали изжитому, хоть и греховному, но преодоленному прошлому. Не к ним стремилась его душа.
Внезапно в толпе вельможных и августейших особ, среди вероломных красавиц и наглых куртизанок, легкомысленных соблазнительниц и флиртующих проказниц он увидел ту, к которой стремилась душа. Рыба-палтус, невзрачная, в темном невыразительном облачении, с печальным выражением бледного лица, с бесцветными кудряшками, убранными под серый платок, в долгополом платье, скрывавшем очертания тела. Она опалила его своим видом, повергла в смятение, породила слезную нежность и робкую мольбу. Она была той, что продлевала его род, наградила преданной и печальной любовью, доверчиво открыла свое сокровенное лоно, окружила спасительной и хранящей женственностью. Он испытал обожание и жалость, из которых складывалось его влечение. Подумал, что если он вдруг умрет, как она, оставшись вдовой, беззащитная, лишенная жизненной опоры, — как станет она сражаться с невзгодами жестокосердного мира? Одна, без кормильца, без главы семьи и защитника, будет растить сына?
Так он стоял в рыбном отделе «Рамстора», не решаясь окликнуть свою суженную, которая, не видя его, погрузилась в горестное созерцание. Бессловесно молил Бога, чтобы Тот защитил ее и сберег среди грядущих потрясений и бурь. Дал себе слово никогда не обидеть ее дурным помышлением или словом, не притрагиваться к холодцу из рыбы-палтуса, не хлебать ухи, не делать бутерброда, не прикасаться к жаренному, копченому, заливному из этой печальной и ненаглядной рыбы, столь скромной на вид, и столь щедрой душевными качествами.
Предстояло совершить еще одно исследование, которое он откладывал каждый раз «на потом», словно боялся открытия, которое перевернет его жизнь. Речь шла о луче света, что хранился в его морозильнике. Об отрезке световода, в котором заледенел взгляд Потрошкова, брошенный на Президента Ва-Ва в достопамятный вечер на зеленой лужайке гольф-клуба «Морской конек». Все эти месяцы хрупкая сосулька хранилась в его холодильнике, содержала остановившийся спектр лучей, застывшую информацию о моментально сверкнувшей мысли, молниеносно мелькнувшем чувстве.
Дома он открыл высокий холодильник фирмы «Дженерал моторс», стараниями домработницы Вероники Степановны сплошь заполненный продуктами, напитками и приправами. В морозильнике, закутанном в белую шубу инея, среди кубиков льда, заледенелой клубники и ломких зеленых листиков мяты он обнаружил заветную сосульку, переливавшуюся нежно-зеленым и розовым. Аккуратно переложил в длинную соусницу, забросал кубиками льда и, укутав в шерстяной свитер, повез в «Центр эффективных стратегий», где находилось нужное для исследования оборудование.
В специальном кабинете, где исследовалась подлинность денежных купюр, прослушивались записи компроматов, фабриковались порносюжеты с участием ведущих политиков, Стрижайло поместил в спектрометр длинный хрусталик луча. Пока тот ни растаял, исследовал нежные волокна света, расщепляя на цветовые составляющие световой пучок. Окрашенный эмоциями, пучок давал представление о чувствах, которые испытывал к Президенту Потрошков, когда тот своей изящной походкой шел подавать балерине Колобковой песцовую шубу.
В пучке доминировал огненно-красный импульс, свидетельствующий о яростной, лютой ненависти. Стрижайло казалось, что в окуляре спектрометра трепещет кровеносный сосудик, вырванный из страдающей плоти. Там же присутствовал сине-зеленый всплеск, — признак затаенного вероломства и готовности предать. Изящная ниточка ядовитой сине-зеленой водоросли всплыла из пучины потрошковской души. Вращая регулятор прибора, Стрижайло обнаружил ярко-желтую составляющую, — синоним страха, желания затаиться и спрятаться.
Фиолетово-черный отсвет указывал на изнурительную, дурную зависть, от которой в сосудах живая кровь превращалась в чернильный сок испуганной каракатицы. И, наконец, голубая, с белым отливом струйка возвещала о торжестве, которое испытывал носитель коварного замысла, веря в неизбежный успех.
Стрижайло был поражен гамме злых чувств, что вызывал Президент Ва-Ва у Потрошкова, который повсюду демонстрировал свою верноподданность, обожание, почти раболепие.
Световой луч таял, источался, опадал водяной росой. И надо было успеть снять с него модуляцию мыслей, — волна эмоций, подобно радиоволне, несла в себе моментальный мыслительный оттиск.
Стрижайло поместил сосульку в декодирующее устройство. Дешифрованные мысли превратились в последовательность обрывочных фраз: «Что б ты сдох, уничтожу тебя… Ты — шут, над которым смеются, но скоро будет тебе не до смеха… Думай, что я твой слуга до гроба, но в гроб ляжешь ты, а не я… У нашего Мокея было три лакея, а теперь Мокей — сам лакей…»
Стрижайло был потрясен. Догадка, мелькнувшая в Лондоне, о существовании тайного заговора, «проекта в проекте», трупа в Гайд-Парке, как в фильме Антониони «Блоу-ап», — эта догадка подтверждалась. Потрошков замышлял истребление Президента Ва-Ва. Вовлекал в свой заговор Стрижайло, что сулило ужасные переживания, — государственный переворот, танки на улицах, ночные аресты, камеру пыток, где шипящей паяльной лампой станут добывать у него имена заговорщиков, и он, сквозь кровавые слезы, оговорит друзей и знакомых.
Надо бежать, немедленно, не заходя домой, сломя голову, в глухие леса и берлоги. Забиться под коряги и пни, чтоб ни одна душа не разыскала его в глухомани. И пусть они истребляют друг друга, вгоняют иглы под ногти, выкалывают глаза, дырявят танками фасады дворцов и храмов.
Но сын, беззащитный, любимый, в стеклянном сосуде, перевитый проводками и трубками, — своим побегом Стрижайло обречет его на погибель. Жестокий Потрошков отключит питание. Крохотное тельце, не успев взрасти, превратится в комочек мертвой материи. Увы, он никуда не уедет. Станет слепо выполнять приказы Потрошкова, жестокого шефа ФСБ.
Стрижайло сидел без сил перед хитроумным прибором, где блестела череда разноцветных капель, в которые превратился растаявший луч.
Надлежало выполнять указания Потрошкова, среди которых фигурировало истребление Маковского. И как это часто случается, мысль о человеке, постоянное обращение к его образу, возымело отклик, — телефонный звонок Маковского:
— Вы задерживаете публикацию доклада, — холодным, слегка раздраженным голосом говорил Маковский. — Полагаю, настало время придать его гласности. Коммунисты разгромлены, хотя я потерял на этом десятки миллионов долларов. Надвигаются президентские выборы, и мне нужно оповестить общество о том, что я собираюсь в них участвовать. После отъезда за границу Верхарна, я являюсь несомненным лидером крупного бизнеса. У меня поддержка большинства губернаторов, которые нуждаются в поставках нефтепродуктов. Средний и мелкий бизнес, как поросята, кормятся у корыт крупных корпораций. Интеллигенция получает от меня гранты и премии, и готова сочинять в мою честь поэмы и мюзиклы. Демократическая партия США смотрит на меня, как на своего представителя в России. Моя нефтяная империя — показатель того, как нужно распоряжаться остатками советской экономики. Простонародье видит во мне прекрасного хозяина, и я обещаю людям распространить на всю Россию методы успешного управления. Либеральная империя, которую я провозгласил, обеспечит мне поддержку традиционалистов. Я снова начну собирать отторгнутые земли на Кавказе, в Средней Азии и Прибалтике, насаживая их на нефтяную и газовую трубу. Я тороплю вас с публикацией доклада в «Интернете», после чего начнется грандиозная пиар-кампания по моему выдвижению. И где там ваш мюзикл? Торопитесь! Надеюсь, я выражаюсь понятно?
— Понятнее не бывает, — ответил Стрижайло, вспоминая, как Маковский, громадный, выросший до небес великан, грохотал с высоты своими похвальбами и угрозами, и черные жгуты труб дрожали в его кулаках, как струны ужасной арфы, вселяя в Стрижайло унизительный ужас.
Он с новой силой возненавидел Маковского. Подобно другим олигархам, тот превратил страну в кладбище. Пусть он, Стрижайло, станет выполнять указания Потрошкова. Но они совпадают с его, Стрижайло, внутренним убеждением.
В несколько дней он завершил доклад. Сопроводил его комиксами шаловливого рисовальщика Сальникова, известного иллюстрациями к скандальным порнотекстам. Ввел доклад в Интернет, садистски воображая, как увидит его Маковский.
Могущественный хозяин нефтяной корпорации «Глюкос» Арнольд Маковский восседал в своем загородном дворце в районе Успенского шоссе, просматривая утренние сводки о мировых ценах на нефть, о торгах на фондовых биржах, о потерях американцев в Ираке, о колебании мировых валют, о тщетных попытках американских властей воспрепятствовать отмыванию криминальных денег, о еще одном неудачном покушении на главу РАО ЕЭС, которого в шутку называли «красноголовый сукин сын». На столе Маковского лежало приглашение на вечернее представление в Большой театр, где давалась премьере мюзикла «Город счастья», — огромный, в косматой шкуре шаман, сотрясающий бубном, чье лицо с рыжим яростным оком напоминало лицо Маковского, что вызывало у олигарха мрачное удовлетворение и потаенное тщеславие. Несомненный триумф мюзикла должен был сложиться с шокирующей откровенностью политологического доклада, и все вместе давало старт президентской компании ослепительного и всемогущего магната.
Маковский включил интернет и на сайте «Центра эффективных стратегий» стал искать доклад Стрижайло, который должен был появиться сегодня утром и носил строгое, убеждающее название: «Одна Россия, одна свобода, один Президент, — Маковский».
Доклад был найден. Строгая графика надписи радовала и успокаивала глаз. Лишь слегка удивил вопросительный знак в конце надписи, что, возможно, являлось психологической уловкой опытного политолога и социального психолога, который не хотел с первых строк навязывать свой взгляд, предлагал читателям самостоятельно приблизиться к желанному выводу. Далее следовали великолепные фотографии сибирской тундры, ленты рек и проток, планетарная панорама Оби, ажурные буровые вышки, солнечно-кристаллическая архитектура домов, и фотопортрет Маковского, — властно-доброжелательное, строго-просветленное лицо рано умудренного человека, чей жизненный путь, исполненный трудов и раздумий, делал его национальным лидером и народным радетелем.
Маковский пристально, с легкой печалью и благоговением к себе самому рассматривал снимок, соглашаясь с тем, что в лучшие свои минуты он выглядит именно так, — когда обстоятельства позволяют чуть прикрыть правый, огненно-рыжий, ястребиный глаз, и лицо утрачивает выражение алчной беспощадности и жестокой целеустремленности.
Название доклада повторялось, и под ним стоял подзаголовок: «Заговор олигархов».
Маковский вначале не обратил внимания на этот странный подзаголовок, начиная читать следующий за ним текст. Там были такие фразы: «Испытывая патологическую ненависть к центральной власти, желая превратить Россию в груду маломощных территорий, Маковский организовал вокруг себя представителей крупного бизнеса, готовя России изощренную геополитическую казнь». «Перехваты телефонных разговоров, видеозаписи скрытой камерой дают понять, на какие преступления готовы пойти олигархические круги, ставя целью ослабить нынешнего Президента, вплоть до его физического устранения». «Желая обесточить центральную власть, вампирически ослабить Президента, олигархи прибегают к искусству колдунов и шаманов, которые совершают над фотографией Президента магические обряды, — колют его булавками, поливают кошачьей желчью, пропитывают рыбьим жиром и поджигают». «Заговор Маковского представляет серьезную угрозу для безопасности России и требует немедленной реакции власти». Под текстом следовала лихая цветастая картинка рисовальщика Сальникова, — на длинном столе лежал голенький, пузатенький Президент Ва-Ва. Вокруг столпились олигархи, включая Маковского, Верхарна, «красноголового сукина сына», «еврейского гуся лапчатого». Они втыкали в пузико Президента энтомологические булавки, поливали из соусниц нечистотами, прижигали лысенькую головку и детскую пипиську фитилем зажигалки.
Маковской не мог поверить. Еще и еще перечитывал ужасные фразы. Протирал глаза. Закапывал в них лекарства. Надевал окуляры. Промывал моющей жидкостью экран компьютера. Фразы были все те же. Отвратительный рисунок дразнил ядовитыми красками. Это напоминало донос, гнусное издевательство, отвратительную непотребную шутку. «Пакостник, хотел надо мной посмеяться? Да я тебя в пласт запрессую и выдавлю каплю сырой черной нефти!» — бешено взъярился Маковский.
Принялся читать дальше. Вторая часть доклада называлась: «Маковский — отец геноцида», и пестрела подобными фразами: ««Глюкос», очищая территорию под нефтяные поля, организовал геноцид против малых народов Севера, что позволяет говорить о повторении холокоста в наши дни». «Стойбища чумов сносились бульдозерами «катерпиллер», а взятые в плен туземцы превращались в рабов, использовались вместо ездовых собак, вывозились на Большую Землю, пополняя цирки и зоопарки». «Молодежь туземцев спаивалась водкой и насильственно обращалась в иудаизм». «Охранники «Глюкоса» проводили массовое изнасилование туземных девушек, после чего последние, не выдержав позора, топились в Оби». «Перечисленные злодеяния вполне квалифицируются, как «преступления против человечности» и находятся в компетенции Гаагского трибунала». Текст венчала обличительная иллюстрация в жанре комикса. В нарты были впряжены два десятка маленьких кривоногих северянин, что есть мочи, обливаясь слезами, тащили вальяжного, напыщенного Маковского, который погонял их длинной палкой.
«Предатель! — свирепел Маковский. — Пустил его в святая святых, открыл ему двери корпорации, а он нагадил… Привяжу его в тундре к четырем кольям на растерзанье росомахам и тундровым воронам…»
Третья часть доклада называлась: «Маковский — насильник несовершеннолетних». Здесь поражали следующие сентенции: «Девочка девяти неполных лет по имени Соня Ки, попав на развратное ложе Маковского, испытала все виды сексуальных извращений. Обладая половой неполноценностью, Маковский заставлял бедняжку прикидываться полярной совой, дикой росомахой, самкой оленя и рыбой белугой, что позволяет обвинить развратника в скотоложстве, то есть в преступлении против жизни». Далее следовали срамные картинки, на которых голый Маковский, забыв всякий стыд, занимался любовью с растрепанной птицей, обезумевшей росомахой, неистовой самкой оленя, с рыбой белугой, чью икру он жадно намазывал на свой детородный плавник.
«Мерзавец соблазнил Соню Ки! — задыхался от ревности Маковский. — Ибо только во время любовных утех она могла поведать ему интимные тайны наших с ней отношений. Что ж, они оба заслужили смерти. С привязанными к ногам булыжниками, они будут брошены в Обь, и пусть их ищут в Долине Мертвых Рыб»
«Мошенничество, неуплата налогов — так стал богатым», — таково было название следующей части, где вопиющие обвинения были выражены виртуозно. «Опоив наркотическим зельем шамана, выманил у него документ на владение нефтяными полями». «Подделал даты и подписи, обманным путем закрепил за собой месторождения нефти, принадлежавшие фирме «Зюганнефтегаз». «Использовал преступные схемы для увода прибыли за границу и неуплаты налогов, чем нанес колоссальный урон государству, повлекший за собой вымирание населения». «Прокуратура, допросив свидетелей, обнаружит сколько конкурентов было устранено Маковским в процессе создания корпорации «Глюкос»». На картинке, в лучших традициях бессмертного карикатуриста Бориса Ефимова, был изображен пьяный шаман, лежащий на шкуре, и каверзный Маковский, запустивший руку шаману в чресла, извлекающий грамоту с картой озера Серульпо.
«Мерзавец, я замотаю тебя в пропитанную нефтью шкуру и подожгу. Ты будешь гореть, как смоляной факел, а я при свете факела стану читать выдержки из твоего доклада, слыша, как трещат твои сгорающие сухожилия!» — так вынашивал в себе святую месть Маковский, не умевший прощать измены, безжалостный в мщении.
Заключительная часть доклада называлась: «Города смерти». Глаза Маковского обжигались, натыкаясь на фразы, подобные этим: «Если копнуть тундру, то в мерзлоте откроются тысячные захоронения, ибо пресловутые «Города счастья» являются на деле фабриками смерти». «Владея не только нефтяными месторождениями в Приобье, но и маковыми плантациями в Афганистане, полями конопли в Колумбии, Маковский травил наркотическим дымом тысячи обитателей «Городов счастья» с последующим закачиванием их в нефтяной пласт, что позволяло ему увеличивать добычу нефти ежегодно на четыре процента.» «Города, расположенные по среднему и нижнему течению Оби вполне могут называться — Освенцим, Майданек и Треблинка, являются «черными дырами», где бесследно исчезает население России». И картинка, — под куполом «Города счастья» идет веселое празднество, танцует толпа, из форсунок в кровле впрыскивается наркотический газ, люди замертво падают, и могучие бульдозеры сдвигают ножами горы недвижных тел.
«Я посажу тебя на иглу. Сдохнешь от передозировки…» — распалялся неистовой ненавистью Маковский. И эта раскаленная ненависть, от которой закипала и дымилась кровь, превращалась в леденящий ужас, от которого замерзали жилы. Этот ужас был всеохватывающим. Волны ужаса накатывались извне на великолепный дворец, словно по Успенскому шоссе мчались черные машины с агентами ФСБ, приближались к воротам дворца. Ужас веял из-под земли, словно там двигался железный «крот», прокладывал туннель под фундамент дома, и по этому туннелю бежали люди в камуфляже и масках, сжимая автоматы. Ужас низвергался с высоты, будто из неба приближался вертолет в блеске винтов, пуская реактивные снаряды в окна его кабинета. Ужас давил изнутри его помраченного разума, словно проснулись все генетические страхи, — от древних библейских гонений, еврейских избиений в Толедо, инквизиционных костров в Германии, погромов в Одессе, газовых камер в Польше. В нем кричал убитый Михоэлс и замученный Мандельштам, изгнанный Иосиф Бродский и обмененный на Корвалана Анатолий Щаранский, ненавидимый всеми Гайдар и всеми обижаемый Радзиховский. Доклад в Интернете предвещал неизбежную гибель. Говорил об ужасном, подписанному ему приговоре.
Надо было спасаться. Бросить все, — имение, драгоценности, недвижимость, включая спрятанную в сейфе наличность. Опрометью бежать в сосновую рощу, где, заправленный, стоит самолет. Исторический «Б-29», мировая реликвия, бортовой номер 44-8629, с женским именем «Энола Гей». Пусть упадут бутафорские сосны, расстегнется искусственный чехол травы, и машина, жужжа винтами, взмоет. Покинет проклятую страну, где каждый голубой детский взгляд пышет ненавистью, где жадные руки Потрошкова тянутся к его богатству. Они не дотянулся до заграничных банковских вкладов, до ценных бумаг, до оффшорных зон, до купленных вилл на берегу Средиземного моря. Прощай, немытая Россия, страна неуплаченных налогов и бесконечных выборов, где каждый новый Президент ужасней предшествующего, а каждая женщина — наполовину рыба, или самка оленя, или седая полярная сова, и даже у непревзойденной красавицы балерины Колобковой, когда она танцевала голой на лужайке его дворца, обнаружился тонкий крысиный хвостик.
Маковский вскочил, уронив на пол пригласительный билет на вечерний мюзикл. Выбежал из дворца. Пересек заснеженную лужайку, где в каждом отпечатке подошвы проступала зеленая трава. Добежал до сосновой рощи, где в заиндевелых деревьях светлел алюминиевый самолет. Забрался в кабину. Не нуждаясь в пилоте, запустил поочередно каждый из четырех двигателей. Пропеллеры мощно ревели, раздувая вершины сосен, предвещая могучий взлет.