Нередко приходится мне встречаться с политработниками, выступать на различных сборах, семинарах и собраниях. И когда после моего официального, что ли, выступления с трибуны у нас завязывается интересный и по-партийному прямой разговор — то ли с опытными начальниками политорганов, то ли с молодыми замполитами рот и батальонов, то ли с порывистыми комсомольскими работниками, — я вновь и вновь переживаю чувства, зародившиеся в душе моей во время фронтовой совместной боевой службы и жизни с политработниками. Самые лучшие, самые искренние чувства! Мужественные офицеры, умные советчики, способные организаторы, они были назначены в подразделения заместителями командиров по политчасти, а их по доброй памяти любовно называли комиссарами.
— Атака по моему сигналу. В правофланговую роту пойду я, а в левофланговую — мой комиссар!.. — звучит в памяти голос комбата Боронина.
— Что-то не разберусь я, несправедливо получается... Пойду к нашему комиссару! — столь же ясно слышится обидчивая речь взводного Сизова.
— Такое письмо, такое письмо получил, братцы, из дому! — доносится радостно-ломкое солдатское восклицание. — Пойду-ка я покажу его комиссару.
К политработнику по любому делу — и с боевым распоряжением, и с жалобой, и за советом, и с письмом-треугольничком, которое никак не может поместиться в нагрудном кармане.
Откуда же они брались, где, в каких краях росли, такие необыкновенные люди, политработники? Из наших же офицеров, сержантов, из солдат назначались. Из училищ ускоренного типа прибывали. И разумеется, обыкновенные люди, из того же теста, что и весь фронтовой народ. Но уже само звание — политработник — ко многому обязывало, поднимало человека на высоту партийного представительства в подразделении и партийной ответственности. Наделенный большим доверием, окрыленный идеей правого дела, фронтовой политработник становился душой и совестью воинского коллектива.
|
|
Кто-то в разговоре заметил, что прибывший недавно в батальон замполит старший лейтенант Павел Шептунов «влился в строй». Не помню кто, но верно и метко выразился товарищ. Старший лейтенант именно «влился». Может быть, слово звучит несколько необычно, когда речь идет о человеке, но вместе с тем оно верное по смыслу. Чтобы стать неотъемлемой частицей коллектива, надо показать себя в деле, в бою.
Жизнь фронтовика, кем бы он ни был — рядовым солдатом или старшим начальником, часто обрывалась в ту минуту, когда начиналась очередная атака. У коммуниста же, тем более у партийного руководителя, как известно, есть высочайшее преимущество — он имеет право пойти в бой и погибнуть первым.
Замполит стрелкового батальона старший лейтенант Павел Шептунов — любимец всего личного состава полка, его хорошо знали и ценили в политотделе, о нем уважительно отзывался наш комдив А.Т.Стученко — геройски погиб на подступах к Ельне.
А сколько их, политработников, погибло на путях нашего дальнейшего наступления! Скольких мы оставили в братских могилах на околицах освобожденных городов и сел, под алыми звездочками сооруженных наскоро деревянных обелисков...
Храбрости, идейности, стойкости было не занимать им, нашим фронтовым замполитам. Но всегда меня восхищало их умение оказываться именно там, где всего нужнее, где в данный момент решается судьба боя. Это, по-видимому, первейшее организаторское качество политработника — верно определить точку приложения сил.
|
|
Как сейчас, помню: перед наступлением, когда мы с ротными командирами изучали полученную задачу, выбирали лучший вариант предстоящих боевых действий, в землянку втиснулся бочком (он был рослым парнем) Шептунов и положил перед комбатом тетрадный лист. Коротко пояснил:
— Список агитаторов.
Командирам, в том числе и мне, показалось, что замполит явился со своим списком некстати. Комбат пробормотал недовольно:
— Займись ты ими сам, Паша! Тут боевые дела планируем, а ты с агитаторами суешься...
Шептунов промолчал, но тетрадный листок с глаз комбата не убрал — так и оставил его лежать поверх карты. Майор отодвинул его в сторону, но замполит опять водворил на середину.
— Это имеет прямое отношение к боевым делам, — глухо молвил он вроде бы про себя.
Комбат сверкнул глазами в его сторону. Возражений майор не терпел вообще, а когда вот так горбился над картой, размышляя о завтрашней атаке, — к нему просто не подходи.
Замполит, однако, не смутился и не отступил. Достал из кармана кисет, и все потянулись к нему с бумажками — с куревом было тогда небогато. Когда, оторвавшись от карты, задымили самокрутками, Шептунов заговорил:
— Надо бы, товарищ майор, обсудить с командирами этот список. Агитатор — лицо ответственное, особенно перед таким наступлением, как нынешнее. Войска сидели в окопах много месяцев, от активных боевых действий люди как-никак отвыкли. А теперь им предстоит смело и решительно пойти вперед. Под огнем, возможно, с большими потерями — ведь прорывать немецкую оборону будем. Агитаторы сейчас должны найти такие слова, чтобы по-настоящему вдохновить людей на подвиг и на смерть во имя победы. Не просто это, и не каждый справится... Вот почему я прошу, товарищ майор, и вас, и ротных командиров, которые знают своих людей, сообща подумать над списком: какую фамилию оставить, а какую вычеркнуть?
|
|
Его доводы прозвучали убедительно, и командиры принялись обсуждать кандидатуры. А замполит тем временем продолжал нас «просвещать». Об агитаторах, о важности и действенности их бесед с людьми он сказал хорошо — всем запало в душу.
— Агитатор наш... — говорил Шептунов, все больше распаляясь, — ему верят, его уважают, если есть за что, конечно. Правдивым, призывным словом он еще до приказа, до команды поднимает бойца в атаку.
И в самом деле: как много мог сделать тот же рядовой солдат или сержант, обладающий умением говорить с людьми партийным языком! Он и газету почитает вслух, добавляя, где надо, что-то от себя, он и потолкует с людьми о фронтовых делах, он и сомнения рассеет, если кому закрались в душу.
— Ты прав, Павел, — согласился комбат. — Агитатором лишь бы кого не назначишь. Большое дело ему доверяется.
Политработник стрелкового батальона сосредоточил тогда свое внимание на очень важном участке работы. В сознании и в сердцах людей нужно было возбудить чувство боевого порыва, взвести те моральные пружины, которые движут атакой, делают ее мощной и неудержимой.
Быстро находить, определять точку приложения сил в любой сложившейся обстановке умели все политработники, которых я знал на фронте. Иначе они не могли бы оставаться политработниками — так я понимаю. Их партийное влияние ощущалось постоянно, а где-то в «узком» месте, в какие-то решительные минуты достигало высшего накала.
Бои на Видземской возвышенности в августе 1944 года оставили в памяти немало таких примеров.
Коммунисту гвардии лейтенанту Копейкину была поставлена задача: двигаться взводом впереди наступающих подразделений, стремительно маневрировать, наносить противнику внезапные удары. Подобный способ боевых действий — на острие атаки, — зародившийся и хорошо прижившийся в нашей части, обеспечивал общий успех, но вместе с тем являлся очень сложным и опасным делом. Стоило этой горстке смельчаков ошибиться в маневре, ввязаться в затяжной бой, как враг тут же уничтожит ее, сдавив своими боевыми порядками, как жерновами.
Время выдвижения назначалось перед рассветом. Замполит полка подполковник Г.Шварц в темноте по-пластунски проник на позицию взвода — иначе не дошел бы: снайперская пуля или пулеметная очередь боевого охранения немцев могла прервать его путь на каждом шагу. Политработник прибыл во взвод за час до боевой вылазки, зная, что там уже никто не спит. И провел этот час с солдатами. Большое значение имел сам по себе тот факт, что гвардии подполковник прошел к ним столь опасным путем — храбрость старшего начальника придает смелости всем остальным. К тому же в беседе с солдатами гвардии подполковник нашел для каждого нужное слово, задорное и доброе. Товарищам, которые накануне подали заявления в партию, он сообщил, что они идут в бой коммунистами.
Когда наступила определенная приказом минута, подполковник негромко скомандовал:
— Вперед, гвардейцы! Весь полк смотрит и надеется на нас.
Один за другим солдаты покинули окоп, скрылись из виду в предрассветной дымке.
Где стремительными бросками, где переползая через простреливаемые участки местности, взвод просачивался в боевые порядки противника, и то в одном месте, то в другом, как вспышки молний, засверкали огневые вихри.
Младший сержант Мирошников вывел отделение к перекрестку дорог и, оседлав его, атаковал группу противника, скопившуюся в роще. Ракетой младший сержант дал целеуказание нашим артиллеристам. И сейчас же вздыбились в роще и по склону высоты черные султаны взрывов. Лейтенант Копейкин, воспользовавшись этим, подтянул другие отделения. Гвардейцы под прикрытием артогня проскочили открытую местность, очутившись перед самыми брустверами вражеской траншеи. Вслед за разрывом последнего снаряда взвод Копейкина с криком «ура» внезапно атаковал гитлеровцев и сбросил их с высоты.
Маневр и удары взвода подействовали на противника ошеломляюще, вынудили его кое-где отойти, раскрыть свою систему огня. Это во многом помогло наступавшим вслед ротам гвардии старших лейтенантов Киреева и Самсонова.
В самый разгар боя замполит подполковник Г.Шварц нашел возможность переслать во взвод, действовавший на острие атаки, коротенькую записку:
«Дорогой товарищ Копейкин! Своим мужеством и подвигом ваши гвардейцы и вы лично воодушевляете весь полк, который в эти часы развивает успех наступления. Вперед, коммунисты! Вперед, товарищи гвардейцы!»
Несколько строчек, начертанных карандашом на листке бумаги, простые слова... Записка, однако, побывала в руках у каждого солдата взвода, когда залегли под огнем противника. Потом она вернулась к Копейкину, измятая и забрызганная чьей-то кровью. Лейтенант хранил ее в своей планшетке до конца войны.
Умное, строгое и доброе слово — сильнейшее оружие политработника — на фронте действовало безотказно.
Иногда мне приходилось быть невольным свидетелем бесед замполита, порой сам он, доверительно советуясь, пересказывал мне состоявшийся разговор. А вот некоторые записи, сделанные моим фронтовым другом журналистом М.Шумиловым о батальонном политработнике гвардии капитане Иване Бирюкове.
«— Товарищ гвардии капитан, разрешите обратиться по личному вопросу?
— Слушаю, товарищ Никонов.
— Беда у меня, товарищ гвардии капитан, ох беда какая горькая!
— Только без этого, Никонов! Отвратительно наблюдать, когда мужики или целуются друг с другом во хмелю, или плачут, размазывая кулаками слезы по щетине.
— Есть... Не буду.
— Ну вот. Теперь продолжайте.
— Пришло письмо из дому. Ребята кричат: танцуй! А я вижу по адресу, что чужой рукой оно писано, так и врос ногами в землю. И точно: соседи сообщают. Померла моя жена, осталось двое детишек: Кольке восьмой год, Надюше пять. Мне бы домой хоть на недельку, товарищ гвардии капитан. Только деток присмотрю и мигом назад.
— Н-да...
— Помрут сиротушки в голоде, в холоде, товарищ гвардии...
— Опять слезы? Возьмите себя в руки, Никонов, а то с вами разговаривать невозможно.
— Слушаюсь.
— Сразу скажу вам, товарищ Никонов, что никто с фронта отпустить не сможет — ни я, ни наш командир, ни даже сам комдив генерал Стученко. Тем более сейчас, когда начинается новое наступление. Сейчас, между прочим, вам и не проехать в тыл: войска движутся вперед, все дороги забиты — против такого течения не попрешь!
— Я бы проскочил, отпустите только...
— Насчет побывки вопрос отпадает, товарищ Никонов.
— Тогда разрешите идти?
— Теперь погодите. Давай-ка закурим да потолкуем маленько.
— Об чем толковать тогда...
— Тогда, то есть теперь, послушайте. Вопрос этот не совсем личный, как вы говорите. Беды и горя на нашей земле сейчас много. Весь советский народ переживает. И деревня ваша, — на Тамбовщине, говорите? — она ж не безлюдна. Дайте мне адрес, я напишу от себя соседям, в правление колхоза напишу, чтобы присмотрели детей, помогли. Хотя уверен, что и без этого люди не бросят на произвол семью фронтовика. Но напишу, сегодня же, сейчас напишу! А нам с вами тем временем надо врага бить покрепче, чтобы поскорее разгромить его окончательно. Воюем с вами уже вон где, не так далеко до победы. Каждый из нас должен понимать и чувствовать, что здесь, на фронте, решается судьба Родины. А это превыше всего, товарищ Никонов.
— Выше этого ничего быть не может, товарищ гвардии капитан!»
Вот второй разговор, состоявшийся между двумя офицерами в минуту откровения, что часто случается перед боем.
«— Задачу уяснил, Копайгородский?
— А к чему мне о ней много знать? При всех вариантах у Ваньки-взводного одна задача: без оглядки вперед.
— Не паясничай!
— А ты не донимай — без того тошно!
— Ничего, злее будешь. Для боя такое настроение самое подходящее. А то раньше ты, когда ротой командовал, вел себя, гм... очень смиренно. Роте форсировать реку приказано, а она во главе со своим командиром разлеглась на бережку, как на пляже.
— Кто старое помянет, тому... Знаешь пословицу?
— Я не о старом, я о ближнем будущем: меня интересует, какие гвардии старший лейтенант Копайгородский выводы сделал и как он думает действовать, когда атака начнется.
— Пусть гвардии капитан не беспокоится: взвод будет идти не последним.
— А что касается выводов?
— А это одного меня касается — другим, думаю, не больно.
— Очень даже больно!
— Режущую иль сдавливающую боль ощущаешь?
— Повторяю: не паясничай!
— Лучше прекратить нам такой разговор.
— Нет! Поговорить давно нужно. Скажи откровенно: до сих пор носишь в душе обиду на начальство за то, что отстранили тогда от командования ротой?
— Да что там... Не обиду в душе, гранату на поясе ношу я.
— А посерьезнее?
— А честно говоря, на кого ж мне обижаться за то, что на форсировании духу не хватило? Только на себя.
— Слышу речь не мальчика, но мужа! Должен, правда, сказать, что не один Копайгородский виноват. Подчиненные его, особенно второй взвод, тоже пасовали перед переправой. Командирская нерешительность мгновенно передалась людям — ты это заметил?
— Еще бы: залегли под огнем, никак в воду было не загнать, что бычки упирались. Но хватит, замполит! Давай лучше о будущем, как ты сам сказал.
— Давай переключимся.
— Есть! Так уяснил ли я задачу? Все понял, все уяснил. Не совсем доходит до меня только вот какая штука. Взгляни на карту, пожалуйста. Рота выполняет маневр, стремясь охватить слева фланг противника. Тут болотце, тут лесок преодолеть надо, время может затянуться, что весьма нежелательно. А я бы, например, проскочил взводом вот здесь, лужком. Открытая местность? Простреливается противником? Ну и что ж... Если наши пушкари дадут огоньку, мы взводом, прижимаясь к разрывам, проскочим! Зато быстро. Зато сможем внезапно ударить вот здесь по флангу — он и хрустнет. А за нами в дыру вся рота. Можно немца так турнуть, что не отойдет — покатится!
— Идея! Хорошая боевая идея, основанная на смелой инициативе. Пошли к комбату! Он такие приемы любит, думаю, утвердит новый вариант.
— Что ж... Сходим, если не прогонит.
— Наоборот! Даже сто грамм нальет за ужином. Боевую дерзость в характере офицера ценит. Сам такой».
Третья запись относится к тому времени, когда наш полк, прорывая вражескую оборону, попал в мешок и продолжал активные боевые действия в тяжелейших условиях, не имея боеприпасов.
«—...Что ты, Гайнанов, из рук его не выпускаешь, качаешь, как ребенка?
— Последний снаряд, товарищ гвардии капитан. Вот фрицы опять полезут — разок пальнем, а больше нечем.
— Достать надо боеприпасы, ефрейтор Гайнанов!
— Интересно знать, где? Мы ведь в мешке.
— Слышу сразу два вопроса, на оба и отвечу. Во-первых, если временно подвоза боеприпасов нет, то прямой расчет отбить их у тех фрицев. Во-вторых, если полк глубоко вклинился в оборону противника, то это еще не значит, что он окружен.
— Ясно, товарищ гвардии капитан.
— Вот так. Позови-ка сюда всех артиллеристов, товарищ Гайнанов. Пока затишье, поговорить с ними хочу.
— Есть, товарищ гвардии капитан. А разговор будет насчет того, чтобы у противника боеприпасы отбить?
— Не угадал, на другую тему. Уж вы, артиллеристы, сидите на своей позиции, интеллигенция чертова. В атаку на немецкую батарею я пойду с нашими крестьянами, с пехотой. Немцы подтянули одну батарейку совсем близко, прямой наводкой ударить хотят. А мы, как чуть стемнеет, пойдем с крестьянами и захватим ее.
— Это здорово, если бы вышло, товарищ гвардии капитан...
— Крестьяне наши на все способны. А вы, товарищ Гайнанов, как командир расчета, ответьте и мне: из немецких пушек стрелять сумеете?
— С нашим удовольствием, товарищ гвардии капитан! Когда в Духново захватили ихние орудия, мы потренировались.
— Хорошо. Потренируетесь еще разок. Собирай сюда своих пушкарей. А то у нас скоро атака».
Группа наших пехотинцев во главе с политработником действительно отбила тогда у врага артиллерийскую батарею с боеприпасами. Как только стало смеркаться, обошли ее по болоту и молниеносной атакой, без единого выстрела, уничтожили прислугу. Тем же путем, только в обратном направлении, перетащили на себе орудия, снаряды, сделав такой бесценный подарок нашим артиллеристам.
Как сказал по возвращении из этой смелой вылазки замполит: «Крестьяне все могут!»
Многое из того, о чем здесь шла речь, «подслушано» и «подсмотрено» у батальонного политработника гвардии капитана Ивана Бирюкова.
Умный офицер, партийный боец, в одном из боев он погиб геройской смертью. Огненный вихрь того встречного боя быстро перемещался на местности: после нашей атаки гитлеровцам удалось силами выдвинувшихся резервов потеснить нас контратакой. В столь напряженной обстановке убитых не успели захоронить. Осталось на поле боя и тело Бирюкова. Узнав, что это комиссар, фашисты в бессильной ярости принялись истязать труп. На груди у него они вырезали пятиконечную звезду. Этот человек, даже будучи мертвым, внушал им бешеную ненависть и животный страх. Фашисты о его боевых делах не знали, но понимали и чувствовали, что советский политработник — это тот, кто вдохновляет русских солдат на решительную, непримиримую, победоносную войну.
ГЛАВА 8
В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ
Может, с легкой руки капитана Бирюкова и прижилось это слово «крестьяне».
Стою однажды перед солдатами полка, взявшими меня в свое каре, беседую с боевыми товарищами о предстоящих действиях, и вдруг сорвалось с языка:
— Идем на запад, скоро вступим в Европу, крестьяне!..
Осекся я, смутился, а на лицах солдат и офицеров, гляжу, одобрительные улыбки появились.
Они себя и сами так называли, слово это было у нас в широком ходу. Искренность, доверчивость и трогательная простота слышится в нем. Ратный труд пехоты, право же, чем-то напоминает работу крестьян: и землицы перелопатишь несчетное количество, и померяешь ее шагами вдоль да поперек, и живешь на ней среди природы. Разумеется, труд этот столь же тяжел, как крестьянский, но несравненно опаснее, потому что война есть война. Пехота в то время скромно жила, употребляла простую пищу и носила груботканую одежду, не знала никаких привилегий, которыми были избалованы некоторые представители военно-технических профессий, но без нее, без пехоты, не обойтись. И обо всем этом метко и образно сказано одним словом «крестьяне».
Впрочем, это простовато-ласковое обращение к личному составу содержало в себе и еще один смысл, более глубокий.
Во время боевых действий в Прибалтике наша часть, понесшая значительные потери, была отведена с передовой на переформирование. Дни и ночи проходили в бесконечных заботах: в роты вливалось пополнение, на склады поступало различное имущество и боеприпасы. Там же, в прифронтовом лесу, торжественно отметили мы годовщину нашего 87-го гвардейского Краснознаменного стрелкового полка имени М.В.Фрунзе.
На лесной поляне сработали и установили наши саперы длинные столы — чтобы весь полк можно было усадить.
Уселась пехота за столы, на которых борщ, каша да фронтовые сто грамм. Обед прошел, как говорится и как было на самом деле, в теплой, дружеской обстановке.
Среди прибывших гостей находился наш командир корпуса генерал-майор И.В.Грибов. Мы не знали, кто ему доложил, что в полку отмечается годовщина. Но вот он приподнялся, желая сказать слово. Застолье притихло.
— Я, наверное, самый старый воин этого полка... — начал свою речь генерал.
И, представляясь воинам младшего поколения, сказал, что он, Грибов, командовал нашим полком еще в гражданскую войну. И нынче приехал на полковой праздник не по приглашению командования части, а по зову собственного сердца.
Восторженно были встречены его слова. А он поведал нам о том, как зарождалась часть. Во время гражданской войны полк формировался на территории Белоруссии из крестьянской бедноты. Тогда его так и называли — «крестьянский полк».
—...Вы, следовательно, тоже младшие наши «крестьяне», товарищи гвардейцы! — с отеческой усмешкой заметил в заключение генерал.
По лесу понесся шквал аплодисментов, отдаваясь эхом.
С тех пор вдвойне укрепилось, утвердилось в полку меткое образное словечко «крестьяне», чем-то роднившее нас.
Вошедшее нынче в лексику образное название захваченного в разведке пленного — «язык» — тоже ведь рождено в окопах фронтовым фольклором. Выражение «задействовать роту (или батальон)» всем нам понятно — подразделение направляется на задание, вводится в бой. Или, например, как можно лучше сказать об окружении и уничтожении вражеского соединения, если не так: «Дивизия попала в котел»? «Пуп» высоты, выделяющийся, выпирающий на местности, «музыканты» — завывающие своими сиренами немецкие пикирующие бомбардировщики, пресловутый «сабантуй», о котором не только устно, но и в печати сказано, — все эти и подобные им слова, фразы очень точно выражают понятия суровой действительности. Как раз об этом говорится, например, в недавно выпущенной Воениздатом книге Г.Судзиловского «Сленг. Что это такое?». В ней прослеживается образование сленгизмов — эмоционально окрашенных слов и словосочетаний разговорной речи, бытующих в английской военной среде. Представляет интерес включенный в книгу англо-русский словарь военного сленга на 3000 слов.
Заговорил я об этом к тому, что порой от одного слова будто знакомым ветерком вдруг повеет, оно звучанием своим воскрешает картины фронтового быта, которому мне хочется отвести несколько страниц своих записок. Не только атаками да мартами заполнялись наши дни и ночи, весны и зимы — была, кроме того, обыкновенная, весьма суровая жизнь войск в полевых условиях.
Во время затишья в боевых действиях я любил побродить по своему зарытому в землю, притаившемуся в перелесках полковому хозяйству, заглянуть в разные уголки. Особенно тянуло вот так побродить, с людьми повстречаться, когда среди зимы вдруг нахлынет оттепель и знакомый ветер донесет до слуха чью-нибудь речь, приправленную метким словом да острой фразой.
Иду не спеша тропкой, протоптанной в мелколесье между бугорками огневых точек и наблюдательных пунктов, слышу переливчатый, серебристо-певучий голос аккордеона. Почудилось, что вон те березки, стоящие в обнимку с соснами, сами так напевают, задумчиво и красиво. А за деревьями вижу расчищенную от снега лесную лужу. Лед на ней отшлифован ногами, как паркет на танцплощадке, и на нем действительно движутся в медленном ритме пары.
«Развлекается пехота...» — промелькнула в голове догадка.
Так оно и было. Усевшись на пеньке, сержант растягивал мехи трофейного немецкого аккордеона, робко перебирал пальцами по черно-белой клавиатуре. Негромко лилась мелодия модного в те времена танго. На льду шаркали сапогами несколько пар — солдат с солдатом. Одна такая пара демонстрировала особенно закрутистые па — видать, сошлись умелые кавалеры, некогда шлифовавшие танцплощадки в своих родных поселках.
Загляделся я на них, не хотел мешать. А потом все же подошел. Издали махнул рукой, когда они всполошились: дескать, продолжайте в том же духе.
Однако наступила минутная заминка.
— Хороший аккордеонист у вас. Музыкант, видно, настоящий? — поинтересовался я.
Он поставил инструмент на подложенные рукавицы, вскочил с пенька, представился:
— Гвардии сержант Михалевич. До войны окончил три курса музыкального училища.
В нем я узнал того самого сержанта, которому недавно вручал медаль «За отвагу»; это он с группой солдат смело атаковал вражескую огневую точку, забросав ее гранатами и тем самым обезопасив путь наступающим.
— Воюете хорошо, товарищ Михалевич, а вот музыкальных способностей ваших не знал, — заметил я. — Берите в руки свой аккордеон, а то «посетители танцплощадки» уже мерзнут.
«Посетители», переминавшиеся с ноги на ногу, тоже назвали себя: гвардии ефрейторы Красилев, Смородников, рядовые Казаков, Сергеев, Иванюта. Разогревшись в танце, ефрейтор Смородников скинул шинель, повесив ее на сучок дерева. «Как в раздевалке-гардеробе», — подумал я, уважительно взглянув на награды, украшавшие его грудь, — орден Славы III степени, две медали «За отвагу». Отличились эти боевые ребята, как сразу же вспомнилось, в боях за прибалтийский город Мадона. Тогда гвардии лейтенант Свекровин повел их, двенадцать разведчиков, впереди наступавших подразделений. Они вскрыли систему обороны противника, действовали смело и решительно.
— А что же не видно дам на танцплощадке?! — воскликнул я, прерывая воспоминания. — Сейчас приглашу их сюда.
Неподалеку была землянка девушек-снайперов. Они к нам прикомандированы, и на особом положении. Но ради танцев побеспокоить-то можно?
Девчата спали, укрывшись шинелями. Вытащил я двоих на свет божий. Они постояли около «танцплощадки», сонно щурясь против солнышка, безразлично повернув головы в сторону аккордеониста, и тотчас же пошли в землянку досматривать сны.
— Не будем мешать отдыху снайперов, — решил я, поняв, что девчата смертельно устали после многочасового пребывания в боевом охранении.
Если уж хорошая музыка до девичьего слуха не доходит и возможность поплясать девичье сердце не трогает, то ясно, что нужно только одно — отоспаться.
«Женская ли работа — воевать?» — повторил я вопрос, который задавали себе, наверное, все мужчины. И пожалуй, так же, как все они, не сумел на него ответить. Даже в самые тяжкие времена войны мобилизация, как известно, на женщин не распространялась. Сами они шли на фронт. Некоторые девчата вопреки родительской воле убегали из дому, убеждали офицеров силой логики и своих чар: посылайте на фронт, и все тут! Подобные истории приходилось слышать от многих фронтовичек. В первую очередь надевали военную форму специалисты столь нужных на войне профессий — врачи, медсестры, связистки. А другие приобретали специальность уже в армии, как вот эти, например, девушки-снайперы, что беспробудно спят под музыку.
Вспомнил санинструктора Ольгу Жилину. Сержантские погоны, три ордена на груди, несколько нашивок за ранения — легкие и тяжелые. Она служила в другой части, но мне с нею приходилось часто встречаться, в том числе и в медсанбате, куда оба почти одновременно попали ранеными, и я всю ее боевую биографию хорошо знал.
Милая, добрая сибирячка с серыми глазами... Гвардейцы обожали и берегли ее, как братья младшую сестренку. Только сама она никогда не считалась с опасностью, смело шла в огонь — так велел долг.
Она из Новосибирска, где до войны работала в одном из райкомов комсомола. Сирота, воспитывалась у тетки. На фронт, как она говорила, «прорвалась». А уже летом 1943-го, в боях под Великими Луками, спасая раненых, сама была трижды ранена всего за одну неделю. Во время боев за освобождение Риги Ольга Жилина вытащила из-под огня 75 раненых солдат и офицеров.
Всем гвардейцам был хорошо известен ее последний подвиг. Бой кипел, не утихая, несколько часов подряд. Оля вынесла более полутора десятка раненых, первые перевязки делала им в сарае.
От огня противника сарай загорелся, пришлось срочно эвакуировать раненых и оттуда. Одного за другим Оля вытащила шестнадцать. Бросилась в сарай за семнадцатым, последним. Кровля и стены сарая уже пылали вовсю. Вражеский огонь не ослабевал. Осколок мины впился девушке в бедро. Она упала, но продолжала ползти к раненому, оставляя на земле кровавый след. Назад тащила раненого на плащ-палатке, как на волокуше. Сил не хватило. Упала, так и не выпустив плащ-палатки.
Посмертно ее наградили четвертым орденом — орденом Отечественной войны I степени. Ее наградной лист впоследствии был направлен в Центральный музей Советской Армии, где его увидишь и сейчас.
Всяко могла повернуться судьба фронтовички. Война женщин не жалела. Но все равно женщины оставались женщинами и в свой завтрашний день смотрели отнюдь не грустными глазами.
Продолжая свой путь по расположению полка, я встретил в перелеске за деревьями парочку. Обыкновенную парочку, какая свидетельствует о себе самым простым и самым красноречивым контуром — двое шагают, не видя дороги, в обнимку.
Они шарахнулись в сторону, да было поздно: узнал я обоих — и лейтенанта, и медсестру.
В подобной ситуации третий, как известно, лишний. Говорить нам было не о чем, и я только спросил (не очень уместно), как их зовут. В ответ услышал смущенное:
— Иван.
— Марина.
С тем я и «откланялся». Пошел дальше — туда, куда повела меня извилистая тропинка, а потом траншея. Случайная встреча не то чтобы очень взволновала меня, но заронила в душу какое-то непонятное чувство. Так я и нес его в себе.
Это потом, в послевоенные годы, выйдет в свет поэма Константина Симонова «Иван да Марья», которую фронтовики будут читать и перечитывать. Мастерски написанная, она, кроме того, с прекрасным лиризмом и целомудрием расскажет правду о фронтовой любви.
Это потом, много лет спустя, состоится однажды в товарищеском кругу взволнованный разговор, в котором примут участие седоголовые генералы и их жены, в том числе Венедикт Михайлович и Ольга Степановна Лазаревы. И все мы единогласно, решительно отметем пошлую выдумку насчет «ппж» — походно-полевых жен. Очевидцы и свидетели того, насколько сильна, красива и верна фронтовая любовь, мы вспомним, как много замечательных, дружных семей раз и на всю жизнь сложилось на фронте, какие испытания выдержали они и в боевой обстановке, и в послевоенные годы службы. На том вечере встречи ветеранов мы будем читать симоновскую поэму об Иване да Марье и вспоминать также судьбы, может быть, с чуть-чуть иными сюжетными поворотами, но столь же прекрасные, судьбы, начавшиеся с первой встречи Ивана и Марьи в лесу прифронтовом.
Мое внимание привлек оживленный разговор в группе гвардейцев, расположившихся у костерка. Пехотинцы сидели вперемешку с танкистами и артиллеристами. Речь держал наш знаменитый командир расчета гвардии старшина Николай Зимаков, награжденный орденами Красного Знамени, Славы III степени, медалями.
— Должен похвалить своего наводчика Шербачева, — говорил старшина. — У него железные нервы. В бою он никогда не теряется и все делает отлично. Золотые руки...
Зимакова прервал танкист. Коротко засмеявшись, возразил:
— Нервы у твоего Шербачева железные, руки золотые, как ты говоришь. А ноги из чего сделаны? Или, к примеру, другие важные органы?
Хохотнули хлопцы — пламя костра в испуге заметалось. Танкисту того и надо: Зимакова перебил, а сам, дождавшись тишины, вклинился с рассказом о своих:
— Позавчера в бою наш механик-водитель Трифон Вотолин утюжил гусеницами так, что кругом только трещало. Два орудия на конной тяге раздавил вместе с прислугой, пулеметное гнездо втоптал в землю... Сразу после боя — от машины еще горячий пар шел — вручили Трише нашему орден Славы третьей степени.
Вслед за танкистами, тоже довольно настойчиво, включился в беседу сержант-пехотинец, стал рассказывать, как в том же самом бою отделение брало штурмом дом, «выковыривая» фрицев из подвала.
«Это добрый разговор, не менее нужный, чем командирский разбор боевых действий. Тут тебе и пропаганда героического, и моральная подзарядка для молодых, необстрелянных воинов, чтобы тоже вот так рвались в бой, крутили врага», — подумал я. Обошел сторонкой их живописную группу у костра, они даже не заметили. За спиной у меня еще долго слышались бодрые, сильные голоса умелых и мужественных в боевой работе молодых парней.
Завернул я, на пункт хозяйственного довольствия, где дымили походные кухни. Пожилой солдат — дядя Вася, как его все называли, — подал мне на пробу в крышке котелка немного борща, затем каши. Обед был приготовлен очень вкусно.
— А по сколько выдаете первого и второго? Покажите мне порции, — попросил я.
— Вот, пожалуйста, порции, как видите, полные, даже с верхом, — доложил повар. Чуть наклонив котелок и крышку, он показал их содержимое.
Но пока там обед поспевает, да пока его раздадут, некоторые решили перекусить. Под обрывом, в затишном месте, пламенел жар прогоревшего костра, рядышком сидели на сваленной березе несколько солдат, и выражение их лиц было весьма красноречивым. Чего же они раздобыли полакомиться? Ага, пельмени!
В одном из корпусов нашей армии — 19-м Сибирском добровольческом — служили сплошь сибиряки. Корпус получал пополнение из сибирских городов и сел, кованное на сибирских заводах оружие и конечно же подарки от земляков. Одарить Сибирь умела фронтовиков щедро, размашисто, как издавна повелось на этой обильной земле, растившей богатырей. Под праздник прислали, значит, земляки на полевую почту своего родного 19-го Сибирского корпуса... несколько вагонов сибирских пельменей. Ну, воины-сибиряки поделились, конечно, с другими соединениями, тем более что в их составе тоже немало было сибиряков. Привезли с десяток мешков пельменей и в наш полк. Хорошо вылепленные, замороженные, звенящие, как отборные орешки, необыкновенно вкусные! Я приказал раздать их солдатам как доппаек. Время еще холодное, в вещевых мешках пельмешки прекрасно сохраняются, к тому же всегда у солдата под рукой будут. Сварить несколько пельмешек в котелке ведь не составляет труда.
Вот пожалуйста: уселись около костра и подкрепляются домашней пищей.
Пригласили они меня на свои пельмени, и я не отказался.
Глаза сибиряков искрились неподдельным счастьем, когда они смаковали излюбленные пельмени. Ели неторопливо, вели при этом степенный разговор — как, видимо, бывало, дома.
Сидел с ними, сибиряками, и смуглолицый Мовсесян, известный в полку разведчик. Они его наперебой потчевали. Съев изрядную порцию пельменей, Мовсесян уважительно сказал:
— Очэн харош шашлык!
Сибиряки дружелюбно расхохотались.
— Это же пельмени, Баграт!
— У вас самый лучший еда какой? Пельмень? — ответил Мовсесян, ничуть не смутившись. — А у нас шашлык. И у вас, и у нас правильно.