Да, и то, что дядя Каджир выиграл на бегах приз – «Ли‑Энфильд», – тоже линия этого рисунка. И многое другое, множество мелочей, на первый взгляд незначительных, а потом вдруг оказывающихся важными.
Неугомонный и отважный дядя Каджир одно время водил караваны. Он хорошо изучил повадки бактрианов и более выносливых дромедаров и участвовал в бегах в Северо‑Западной провинции[68], где и выиграл приз: «Ли‑Энфильд» 1916 года. Но однажды караван ограбили ночью, в сильный дождь, дядя так и не успел воспользоваться винтовкой; когда его разбудили, бандиты были далеко. Вверять судьбу караванов после этого ему уже никто не хотел, и дяде пришлось вернуться домой.
С тех пор он хранил «Ли‑Энфильд» в специальной нише, завернутым в тряпку. Там же и патронташ из красной кожи. Винтовку Джанад нашел довольно быстро, а патронташ пришлось поискать. Может быть, дядя пытался отстреливаться? Но успел лишь схватить патронташ? Как все было? Ведь это тоже где‑то записано.
«Не вкусят они там смерти, кроме первой смерти…»[69]
Первая смерть? А вдруг – и единственная?
Если душа сильнее смерти, значит, она должна быть и сильнее мира, где смерть правит.
Но… вот я здесь один среди камней, и моей душе никто не откликается: ни мать, ни Шамс, ни дядя Каджир. Хотя этот мир налег на них всего лишь толщей глины. И они замолчали.
Стоят в тени.
Они на обратной стороне страницы, перевернуть которую я бессилен. А сквозь нее ничего не пробивается.
Сейчас рядом со мной мог бы быть Шамс. Он знает, как отсюда уйти по подземным галереям. Якуб‑хан тоже был бы хорошим напарником. Даже Няхматулла, если бы, конечно, он не верил русским. Но – не Кемаль‑эд‑Дин.
|
Джанад представил его удлиненное лицо, полуприкрытые веки, тонкий изогнутый нос, резко очерченные губы… Нет, с ним хорошо бродить в беседах по улочкам Кабула, рассуждая, едины ли для Эмира вселенной дар‑уль‑ислам и дар‑уль‑харб[70], ведь харибы же люди писания… И не правы ли питающие надежду[71], которые утверждали, что поклонение Единому Богу по христианскому обряду или даже языческому всех уравнивает и делает братьями. На самом деле все единобожники – мусульмане, и прежде всего – иудеи. И христиане, но они лишь заблуждаются, считая Ису сыном Аллаха, которого не убили, не распяли, нет! это только представилось им, крест – знак позора, Господь не мог этого допустить и вознес Ису, сына Марйам, бывшего только посланником, а разве этого мало? Зачем же говорить, что у Господа был ребенок?
Когда‑нибудь эта истина откроется: все единобожники – мусульмане, утверждает Кемаль.
Ну а пока они воюют.
И Джанад вступил на путь малого джихада – джихада меча.
А Кемаль осуществляет джихад большой – джихад сердца и пребывает сейчас на стоянке таваккул – упования. Вот почему он остался в Кабуле, не боясь тех ребят, хватающих людей средь бела дня. Он полностью предался судьбе и воле Аллаха.
А если человек наделен судьбой, она сбудется.
Но и Джанад чувствовал, что не противоречит судьбе. У него возникало какое‑то чувство совпадения… Эти валуны, как игральные кости, пыльная серая дорога внизу, озерная голубизна, «Ли‑Энфильд» с лоснящимся прикладом темно‑вишневого цвета, в царапинах, с пахучим растрескавшимся ремнем, бутыль в грубой веревке из верблюжьей шерсти, цадар с увязанной в нем едой; ночная дорога сюда, тишина плоскогорья, сухое русло реки, полуразрушенная мельница – во всем было что‑то убедительное и единственно возможное, нет, единственно приемлемое, созданное для него, Джанада, студента Кабульского университета. И надо лишь не оплошать и пройти узким путем воина до конца.
|
Уловив легкий шорох, Джанад скосил глаза. Кустик дикой розы, вцепившейся перекрученными корнями в землю среди камней, качнулся.
Среди веточек с засохшими желто‑бурыми крошечными цветками мелькнул стремительный влажно‑упругий тонкий черный длинный жгут, и из‑за камня медленно, осторожно высунулась тупая мраморно‑землистая морда с большими песочными глазами; пятипалая лапа застыла. Мгновенье варан смотрел на человека – и, угрожающе раздув шею, зашипев, изогнулся и исчез в солнечном блеске. Крючковатая роза‑карлик покачивалась, задетая толстым хвостом.
Джанад взялся за бутыль. Вода была теплой.
Камни вокруг плавились. Длиннополая рубашка напитывалась потом. Лицо огневело. Наверное, надо было выбрать другое место. Не спавший всю ночь Джанад таращился на дорогу… Но по ней никто не шел и не ехал! Джанад уже ни о чем не думал, никого не вспоминал, осоловело глядел, глядел на дорогу между квадратных валунов, и солнце ему казалось каменной глыбой, давившей на него. Есть нисколько не хотелось. Заползти бы куда‑нибудь в тень, в прохладный грот. Или окунуться в озеро. Но озеро было как будто на чужой территории, в другой стране, он не мог к нему приблизиться… Если только оставить винтовку, снять патронташ. Но ведь он пришел сюда не для этого.
|
Винтовка была горячей, будто из нее уже стреляли. Джанад ослабил хватку, вытер ладони о рубаху.
Мудрый обычай предков омывать клинок во вражеской глотке!.. Каждый день, каждый шаг, глоток воздуха кровного врага мучителен для мстителя.
Твоя жизнь переплелась с жизнью этого неведомого человека. Его жизнь душит тебя. И только смерть принесет облегчение. Смерть этого человека. А ты неуязвим.
«Не сомневайтесь в этом и следуйте за Мной. Это – прямой путь»[72].
Так он взбадривал себя.
Джанад жадно пил из бутыли. Пролившиеся капли потекли по бороде, сползли на рубашку, и пятнышки тут же испарились. Жаль, что не все кармашки патронташа забиты, всего – шестнадцать патронов. Будет ли удачным каждый выстрел?
А что, если они попытаются схватить его?
Джанад огляделся.
Прямо за ним поднимался серый склон, завершаясь округлой башкой. Напротив тлела в солнце другая вершина – нет ли между ними распадка?
Джанад не знал, идти ли ему прямо сейчас на поиски пути отступления или дожидаться вечера. Стоило пройти и по направлению к озеру, вдруг там есть более удобное место, где можно спрятаться от солнца. Джанад лежал среди раскаленных камней. Что, если появится машина, а он в это время будет искать проход? Хорошо бы знать точно, как поступать. Сейчас ему нельзя ошибаться.
Но ведь сказано: «Не бросайтесь со своими руками к гибели»[73].
Джанад еще понаблюдал за дорогой, наконец отполз, встал и направился по склону в сторону другой вершины, все время поглядывая направо и стараясь так идти, чтобы его нельзя было увидеть с дороги. Но вот валуны остались позади. Голый склон уходил прямо к дороге. А впереди, кажется, была седловина. Распадок? Чтобы добраться туда, надо было метров сто двигаться по совершенно открытому склону. Если в это время на дороге покажется машина, его сразу засекут. Велят спуститься или сразу откроют пальбу – да, если увидят ружье. Оставить «Ли‑Энфильд» в камнях? Кто его здесь найдет. Джанад с неохотой снял с плеча увесистое ружье, сунул его между камнями. Расстегнул пряжку патронташа, серого от въевшейся пыли, и присыпал его галькой. После этого он с минуту напряженно прислушивался: солнечный воздух был глух, – и Джанад быстро пошел по голому склону.
Да, это был распадок; Джанад уходил по нему прочь от дороги, все еще опасаясь появления машин, окрика. Но было тихо. Он слышал только вздохи камней под ногами и собственное дыхание. Распадок уводил в глубь кряжа. Джанад видел впереди нависающие скалы с тенью. И когда до скал оставалось шагов пятнадцать, внезапно услышал шум двигателя. Это было невероятно, и в первое мгновение он оцепенел: шум раздавался не сзади, а спереди, и он быстро надвигался – как будто по этому распадку, заваленному обломками, мчалась машина.
Этого не могло быть!
Но это так и было.
Джанад бросился тем не менее вперед, навстречу этому звуку, убегать больше было некуда. Свернул, метнулся к скалам, упал на живот и втиснулся под нависающую глыбу, не слыша треска лопнувшей на плече рубашки, не чувствуя боли, рокочущий звук наполнил распадок, выворачивая глаза, Джанад увидел тень грохочущего паука, быстро перебирающую лапами, ползущую по дну распадка. Железная тень пробиралась дальше, уже миновав укрытие безоружного студента, ощупывая камни и складки, свистя и стрекоча с такой силой, что даже скальную глыбу над Джанадом проняла дрожь. Джанад проглотил комок. И только теперь расслышал и второй вертолет, двигавшийся где‑то сбоку. Джанад был ошеломлен. Кровь в жилах клокотала, мешала думать, слушать, пот заливал глаза, жгло левое плечо.
Как же так? Значит, он неверно поступил, избрал не тот поступок? Шел навстречу смерти? Ведь это сама смерть прострекотала в воздухе отточенными клинками. Эти уже не разбираются, бьют без предупреждения. Стоит кому‑то из каравана запаниковать – все обречены, Джанад слышал об этом. Под их огонь попадали шоферы с мирным грузом и даже автобусы, велосипедисты. Они рыщут повсюду, летая очень низко. Заслышав их стрекот, пастухи бросают отары и ищут укрытия. Джанад был свидетелем, как в автобусе, выехавшем из Кабула, все забеспокоились и многие побледнели, когда сразу после Майданшахра в небе появились вертолеты, и старик, сидевший рядом, закрыл глаза и зашептал молитву. А Джанад разглядывал пятнистые вытянутые машины с короткими плавниками‑крыльями, было в них что‑то рыбье, хищное, беспощадное, у него даже мелькнула мысль, что эти машины сами, без людей летают, озирая все выпуклыми большими глазами и принюхиваясь, поводя округлыми закопченными рылами.
Но почему он не сумел загодя их услышать?
Они летят очень быстро, а горы, по‑видимому, до времени препятствуют звуку.
Джанаду не хотелось думать, что было бы, если бы он только входил в распадок.
С этим железным Шайтаном он не смог бы сразиться, даже если бы был Исфандиаром, пришла глупая мысль. Львы, слоны и ведьмы и даже птица Симург не сравняются с этой хитрой и быстрой машиной.
Но, говорят, их тоже сбивают, вспомнил он. Только не «Ли‑Энфильдом». А где взять такое оружие. Один выстрел – и машина рухнет. Есть большие вертолеты, которые везут сотню, две сотни человек. Один выстрел – и с неба посыплются сотни кафиров.
И такое оружие есть, его привозят из Пакистана и Ирана – если караван не заметят и не расстреляют с земли или с неба. Путь такого каравана – как дорога по бесконечному мосту Сират[74].
Дяде Каджиру предлагали эту работу, как старому караванщику. Но он отказался.
…Вот о чем, наверное, поют уцелевшие верблюжьи погонщики: о ракетах в тюках, ночных переходах и рыщущих в небе джиннах со звездами на бортах.
Джанад лежал под глыбой и думал, что вот‑вот встанет и продолжит обследование распадка, еще немного отдохнет, все‑таки он подустал за эту ночь и этот день, ночь и день казались необычайно длинными, да и день еще был в разгаре, он не закончился; Джанад еще успеет подежурить над дорогой… Но как трудно стать моджахедом. Простейшая вылазка, засада оборачивается головоломкой. Это оттого, что ты один. А если бы ты был с людьми того же Гвардейца, все было бы иначе.
Неизвестно.
Зато мне легче скрываться.
Я один.
И никто не ведает, где я. В Кабуле считают, что дома. А где мой дом? Дом пропал, пропал и Джанад, студент Кабульского университета. Скорее всего, я никогда не вернусь туда.
Отныне он будет учиться другим вещам. Игре в нарды, где кости – кубы валунов. И партнер неумолим и жесток.
Джанад очнулся в темноте.
Хотелось пить.
В первое мгновенье он ничего не понял – что с ним случилось? Дернулся – и тут же почувствовал боль в левом плече. И уже он все знал, как будто бросил взгляд на карту, где все было размечено. Эта карта развернулась перед ним, как будто с нею управлялся историк Тадж‑Момад.
Джанад выполз, стараясь не задевать левым плечом за глыбу. Над распадком горели звезды.
«Поистине Аллах прекрасен и любит Он красоту», некстати вспомнилось.
Джанад ощупывал плечо. Разорванная рубаха присохла к ране.
Наверное, сорвал кожу… Джанаду вдруг сразу стало ясно, что днем он получил еще одно подтверждение судьбы.
Ты наделен ею.
Окажись он на своей позиции над дорогой, сверху сразу обнаружили бы его, не с одного, так с другого вертолета. Валуны скрывают от дороги, но сверху его отлично разглядели бы. И, значит, он верно выбирает.
Бисмилля!
Идя по распадку навстречу вертолетам, он должен был погибнуть, а он остался жив.
Бисмилляхи‑р‑рахмани‑р‑рахим!
Скажи: Он – Аллах – един,
Аллах, вечный;
не родил и не был рожден,
и не был Ему равным ни один![75]
И я вернусь в Кабул, в сень платанов в парке Бабура над городом, о котором тосковало в Индии сердце Великого Могола. И будет Господь мною доволен. И ничего не пропадет даром. Золотые песчинки Амударьи и серебряный цветок в ноздре Умедвары, разные глаза часовщика Кокуджана, карта‑птица древних арабов, песни дяди Каджира и джихад сердца Кемаля.
«А причина в руках судьбы – гнилая нитка».
В разгромленном кишлаке я потерялся, я был унижен и раздавлен. Но я нащупал концы и связал их накрепко. И в этом мне помогла благородная Книга, мать Книг, чье заступничество будет принято, и защитник, чьим словам верят. Я приобрел у Господа эти события: путь по ночной степи, остановку у мельницы, ожидание над дорогой, спасение под скалой.
Джанад ощутил спокойствие, подумав обо всем этом, словно его вздох совпал с могучим движением воздуха под звездами.
Господь создает множество поступков, а мы их выбираем, и, значит, мы свободны.
…Он шел дальше по распадку. И вскоре склоны сдвинулись, началось ущелье. Джанад надеялся, что это и есть то ущелье, выходящее прямо к озеру. Он был уверен, что это так. Звездное небо со дна ущелья казалось необычно ярким, узким, но неизмеримо глубоким, далеким. И он снова вспоминал слова пророка о Книге: «В ней есть звезды, а за этими звездами еще другие звезды. Ее чудеса бесконечны, а упоминаемые в ней удивительные вещи не устаревают. В ней зажжен светоч…»[76]
Какие чудеса тебе еще надо? Летать как муха? Или плавать как рыба? А рыба мечтает о миллионной доле наших знаний – чтобы уходить из сетей. Ей достаточно было бы одного слова. Рыбы собрались бы вокруг него, как у кормушки, как муравьи у кристаллика сахара, как астрономы у телескопа. Это слово было бы для них непостижимо прекрасным и многообразным, безмерным, как солнце.
«Если бы море было чернилами для слов Господа моего, то иссякло бы море раньше, чем иссякли слова Господа моего, даже если бы Мы добавили еще подобное этому»[77].
Хафиз, декламирующий благородный Коран от Открывающей суры до суры последней, не отважится заявить, что он прошел всю дорогу. Но скажет, что услышал напев то ли ветра, то ли звезд, идя берегом моря; а этот напев доносился откуда‑то из мглы морской, но у него не было лодки, чтобы достичь этого места; а если бы он и достиг, то обнаружил бы, что звучание идет из глубин; и пусть он окунулся бы и поплыл, но разве измерил бы глубину Дыхания?
О благородной Книге написан Арафат[78]толкований. И что, стала она так же понятна, как букварь?
…Все‑таки чаще остальных кабульских друзей Джанад вспоминал Кемаля. И не Якуб‑хан был рядом с ним.
Ущелье забирало влево, влево – и раскрылось в степь и небесную ширь с мерцающими звездами. Поперек лежала, млечно серея, дорога. Вдоль нее – по руслу реки – и пришел сюда Джанад. Он это понял, выйдя из ущелья и увидев озеро.
Аллаху принадлежит этот мир.
Бисмилля.
Осмотревшись, Джанад приблизился к дороге, пересек ее, зачерпывая сандалиями теплую густую пыль, и направился к озеру. Озерный дух примешивался к запаху пыли и полыни. Воздух здесь был мягче, чем в ущелье, дышалось легко. Джанад спустился к воде, казавшейся непроницаемой, присел на корточки, тронул черную гладь, ощутив ее прохладу и податливость. Зачерпнул воды и начал пить. Струйки стекали за воротник, по бороде. Он снял чалму и ополоснул голову. Вода хмелила, как вино Индуса с Кривого колена. Озеро расстилалось под звездами, скрываясь в ночи. И из глубины ее доносились равномерные звуки. Наверное, в крепости, где размещался афганский гарнизон, работала дизельная электростанция. Может, солдаты смотрели кино. И писали письма своим родным, если те – да и сами солдаты – были грамотны. Или готовились к новым подвигам, чистили оружие, собирались на очередную вылазку.
Против них – поворот зла.
Джанад тоже подготовил кое‑что для них. Хотя, конечно, лучше бы это был русоволосый, а не те, что живут в крепости. Его будет легче убить.
…Он вздрогнул, глянув влево, мгновенно пожалев об оставленном «Ли‑Энфильде». Но это был краешек луны, восходящей из‑за холма. Несколько секунд Джанад следил за ней, испытывая необъяснимую тоску.
Возвращаясь в ущелье, в одном месте Джанад увидел… точнее, вдруг почувствовал беспокойство. Он огляделся. Но луна еще не проникла сюда ослиным глазом, и что‑либо различить в двух десятках шагов было невозможно. Он пошел дальше, снова жалея, что не взял винтовку. Это его лучший спутник – «Ли‑Энфильд» с тяжелым прикладом, выщербленным цевьем, охваченным металлическим кольцом, с пулей в зеркальном горле: одно движение пальца, давящего на упругий крючок…
Джанад так никого и не увидел в ущелье, но почувствовал, что самый воздух наэлектризован чьим‑то присутствием.
Наверное, это был зверь, мягко ступающий по камням, темный, сливающийся со скалами.
Выйдя на склон у дороги и миновав открытое место, Джанад начал шарить в камнях, отыскивая винтовку. Ему это удалось не сразу. В голове пронеслись всякие предположения. Кто и как мог ее найти? Но наконец пальцы наткнулись на гладкое плотное дерево среди камней, Джанад нащупал прохладный шар затвора, потянул, тот плавно подался; убедившись, что патрон на месте, он двинул шар затвора вперед, и металл щелкнул, словно над ухом склонилась птица Кикнус[79]. Джанад поморщился. И одновременно он испытал облегчение. «Ли‑Энфильд» был с ним. Он опоясался широким ремнем с кармашками, застегнул пряжку. От «Ли‑Энфильда» зависит теперь его жизнь. И в нем таится чья‑то смерть, стремительная или мучительная, но справедливая. Пуля в стальном зеркальном горле.
…Однажды осенью задул ветер, «Ли‑Энфильд» тихо завыл за плечом дяди, и тот, рассмеявшись, начал ему подпевать. Дядя Каджир знал не только верблюжий язык, но и язык оружия. Он метко стрелял. Мне бы его зоркость.
Каменные кубы своих бойниц он разглядел и в темноте. Здесь лежали цадар с едой и бутыль, оплетенная верблюжьей веревкой. Воды оставалось совсем чуть‑чуть. Надо было прихватить бутыль с собой. Это большая оплошность. Джанад сел, прислонившись спиной к валуну, винтовку положил рядом, развязал цадар. Запахло подгорелыми лепешками и яблоками. Он бережно отрывал куски лепешки, хрустел яблоком, наблюдая, как над вершиной растет ореол приближающейся луны. Сейчас бы он поел хотя бы сушеного мяса. Не говоря уж о кебабе[80]. И не отказался бы от виноградной патоки.
А шейхи, о которых рассказывал Кемаль, отправлялись даже в Мекку без крошки съестного. Такова была сила их упования.
Он допил воду, аккуратно увязал оставшуюся пищу в цадар, вытянул ноги, прикрыл глаза. За водой надо было идти прямо сейчас.
И он заставил себя встать и пошел – не к распадку, это все‑таки долгий путь, по которому, возможно, придется отступать, а прямо к озеру по склону горы.
На краю склона возвышалась растрескавшаяся скала, почти напротив белел в свете луны низкий холм на берегу. Удобное место. Но дорога внизу ведет к заброшенной мельнице, ею пользуются редко. Джанад обошел скалу и по осыпи довольно быстро спустился к озеру – это не то что кружной путь по ущелью – и наполнил бутыль водой.
Возвращаясь, он пошатывался и спотыкался от усталости; у своих валунов лег на спину. Чалма была как подушка. В лицо светила луна, мешала спать. Но он спал.
…Ци‑тии!.. – пропела на рассвете птица, Джанад не слышал.
Солнце вставало над озером. Взойдя выше, проникло сквозь щель между валунами и наполнило его открытый рот золотом, будто арабский владыка, одаривший поэта за несравненную касыду. А он спал, прижавшись щекой к прикладу, и не слышал ни птиц, ни показавшихся на дороге машин: три грузовика и два бронетранспортера проехали мимо.
И лишь когда утренний ветерок запел нежно в стволе «Ли‑Энфильда», Джанад с улыбкой открыл глаза.
Улыбка сразу пропала. Перед ним был все тот же склон горы, рядом квадратные валуны. Джанад посмотрел на пустую дорогу.
Новый изнурительный день разгорался над камнями и водами.
По кусту дикой розы полз муравей.
Солнце шло в гору.
Камни да глина – все плоскогорье. Лишь здесь озеро. Но и его оседлали.
Книга этого плоскогорья из глины.
Джанад вспомнил Абдул Вахида, деревенского учителя в пиджаке, сером свитере, серых шароварах, с кудрявой и большой бородой, как у ассирийского царя Ашшурбанапала.
Когда Джанад уезжал в Кабул, тот просил не забывать его и помянуть в поэме – а то, что деревенский подросток станет поэтом, для него было истиной, – пусть даже на самой последней странице; он хотел бы упокоиться там, а не в глине, ведь на самом деле это будет второй его жизнью. Абдул Вахид в это верил.
…На камень поблизости опустилась желто‑серая птица, пробежала, качая длинным черно‑белым хвостом, к кустику, по которому полз муравей, зыркнула на Джанада и тут же взлетела, свистнув: ци‑ти!
И тут же послышался взрыв.
Джанад резко повернулся.
С озера донесся второй взрыв, неотчетливый, глухой, какой‑то утробный. Джанад быстро окинул взглядом небо, вершины, дорогу, склоны. Через минуту‑другую снова раздался взрыв. Джанад перевернулся на бок, сел, прислонившись к валуну. Винтовку держал на коленях. Что это может быть? Он прислушивался.
И звук взрыва покатился по склону, еще один. Джанад нащупал бутылку, прицепил ее к поясу.
Если до сих пор он верно присваивал поступки, значит, должен действовать и дальше и ни в чем не сомневаться. Смерть давно рядом. После гибели матери, Шамса, дяди Каджира между ним и смертью никого не осталось. Не отец, а мать была этой преградой. И теперь ему остается только приобретать у Господа лучшее из предопределенного и надеяться на точность «Ли‑Энфильда».
Джанад встал, огляделся и быстро и бесшумно двинулся вдоль цепочки валунов, похожей на чей‑то хребет. Он шел в сторону озера.
«А если вы боитесь, то молитесь…»
Но Джанад не боялся. Он был уверен, что все это записано в его книге.
И если Няхматулла прав и Бог ушел в книги, то он и встретит Его здесь, в конце этой книги.
Озеро лежало перед ним, сияя глубиной. Но чтобы хорошенько все осмотреть, надо добраться до серо‑черной, пестрой скалы. А здесь уже открытое место. Джанад озирался и не различал ничего, кроме воды, солнца, камней. Может быть, что‑то происходит в гарнизоне? На него напали или начались учения…
Но взрывы звучали совсем близко. Поколебавшись, он побежал – к скале.
Отдышался, прислонившись к скале плечом. Просунул голову под ремень «Ли‑Энфильда», чтобы освободить руки, и полез вверх, цепляясь за теплые пыльные камни. Ладони были влажные и к ним липла пыль. Рубашка напитывалась горячим остро пахнущим потом.
Взобравшись на скалу, он обмотал лицо свободным концом темной чалмы и медленно начал приподнимать голову.
На берегу у подножия покатого холма были люди. Не на берегу, а в воде.
Они плавали. Никаких машин поблизости. Что это значит? Пришли пешком из крепости? Зачем? Так далеко идти, чтобы выкупаться? Кто они?
Джанад напряженно смотрел.
Эти люди кого‑то искали, кружили…
В воде как будто белели обрывки бумаги или клочья пены. И они их собирали, приближались к берегу, вышвыривали что‑то на камни… Да это была рыба. Она шевелилась и подпрыгивала на камнях. Полуголый человек собирал ее в мешок. Из‑за холма появился еще один, голый, светловолосый. Разбежавшись, он бросился в озеро. Вспыхнула волна на солнце. Да это кафиры! Они ловят рыбу.
В кишлаке мало кто ел рыбу. Дети пастуха однажды наловили весной в подземной речке маринки, зажарили ее в степи на костре – и у них начались судороги, пошла пена изо рта, двоих так и не смогли спасти.
А этим все нипочем.
Так вот с кем связана была все эти дни и ночи моя жизнь.
А ты тот, с кем связана их смерть.
Не надо рассуждать, мой мальчик.
Склоны холма перед озером были пусты. На дороге тоже никого и ничего. Возможно, машина за холмом. Джанад осторожно снял ремень с шеи, собираясь пристроить горячий «Ли‑Энфильд» на камнях, – и в тот же миг почти напротив на макушке покатого холма увидел солдата. В следующий миг солдат должен был выстрелить. Но он промедлил. И Джанад успел рассмотреть его.
Часовой лежал на боку, одежда его сливалась с выгоревшим ржаво‑серым холмом. Вот почему Джанад сразу его не заметил. Он судорожно вдохнул горячий воздух, не смея даже вытереть пот, заливавший глаза.
Часовой рыбаков продолжал лежать, подперев голову рукой, на боку и смотрел прямо перед собой. Матерчатая зеленовато‑песочная панама была сдвинута на затылок, лоб рассекала складка, Джанад ясно ее увидел, даже не удивляясь внезапной остроте зрения. Удивило его другое. На камнях перед часовым светлел прямоугольник бумаги. Часовой читал. Несомненно. Об этом говорила и его беспечная поза. Автомат тускло блестел рядом. Он не видел Джанада. И что было написано в его книге?
Джанад задержал дыхание. Он уже знал это.
Часовой перелистнул страницу.
[1]В основе рассказа лежат факты, которые приводят в своих документальных повествованиях генерал Варенников и военный журналист Ткаченко, а также другие участники этих событий, но рассказ – не документальный. (Примеч. авт.)
[2]Друг (фарси).
[3]Система колодцев.
[4]Дэв – злой дух персидской мифологии.
[5]Товарищ майор.
[6]Индийский музыкант и философ (1882–1927).
[7]Хорошо!
[8]Пункт хозяйственного довольствия, то есть кухня.
[9]Неуправляемые реактивные снаряды.
[10]Межзвездный ускоритель (англ.).
[11]К. 34: 18.
[12]Халифа – мастер.
[13]Жевательный табак.
[14]Плетеная кровать.
[15]К. 3: 163.
[16]Демократическая Организация Молодежи Афганистана.
[17]Пустин – овчиный полушубок.
[18]Человек, знающий Коран наизусть.
[19]Сейр – семь кг.
[20]Каракулевая шапочка.
[21]Соответствует X веку европейского календаря.
[22]Грузчик с тележкой.
[23]Густые топленые сливки.
[24]Сок индийской конопли.
[25]Антикварные лавки.
[26]У селения Майванд афганские войска нанесли поражение англичанам в 1880 г.
[27]Государственные языки Афганистана.
[28]Муса – Моисей.
[29]Башшар ибн Бурд – доисламский арабский поэт (696–783).
[30]Усадьба, поместье.
[31]Новый год, 21 марта.
[32]Название базара.
[33]Войлочная шапка вроде берета, традиционный головной убор нуристанцев.
[34]Кафиристан – Страна неверных; Нуристан – Страна света.
[35]От «харб» – запад, то есть западный, иностранец.
[36]Иисус Христос.
[37]В Афганистане месяцы носят названия созвездий зодиака, месяц Близнецов – джауза – май.
[38]Саур – апрель.
[39]Царандой – милиция.
[40]Хавва – Ева.
[41]Господина.
[42]Кабульская тюрьма.
[43]К. 96: 1–5.
[44]Каирский университет.
[45]Зеленая чалма – отличительный знак совершивших паломничество в Мекку.
[46]Гебры – зороастрийцы.
[47]Поэма «Окруженный стеной сад истины».
[48]Ибрахим – Авраам.
[49]Афганская энциклопедия.
[50]К. 85: 1–7.
[51]«Сура» в переводе с арабского означает «ряд камней в кладке».
[52]К. 8: 66.
[53]Терьк – опиум.
[54]К. 2: 186.
[55]Шурави – советские.
[56]«И когда ты читаешь Коран, Мы делаем между тобой и теми, которые не веруют в последнюю жизнь, завесу сокровенную». К. 17: 47.
[57]Сушеный овечий сыр.
[58]Аскар – афганский солдат.
[59]Саид Джагран – полевой командир.
[60]Начальная часть формулы: «Именем Аллаха милостивого, милосердного» – «Бисмилляхи‑р‑рахмани‑р‑рахим».
[61]К. 9: 99.
[62]Зикр – богопоминание.
[63]«Во имя Аллаха милостивого, милосердного, Хвала Аллаху, Слава Аллаху».
[64]К. 2: 240, 244.
[65]К. 86: 1–17. Идущий ночью.
[66]Кисас – воздаяние равным.
[67]К. 45: 6–7.
[68]Территория Пакистана, населенная преимущественно пуштунами.
[69]К. 44: 56.
[70]Мир ислама и мир Запада/войны.
[71]Мурджиты, сторонники этой и других идей, получивших распространение в VII–VIII вв.
[72]К. 43: 61.
[73]К. 2: 191.
[74]Тонкий, как лезвие, мост в рай.
[75]К. 112: 1–4.
[76]Книга о Святом Коране.
[77]К. 18: 109.
[78]Горные вершины к востоку от Мекки.
[79]То же что и Феникс.
[80]Мясное блюдо.