Вздохнув, Брайан еще раз свел в таблицу свои собственные данные – просто для уверенности, чтобы брат Леон не вздумал обвинять его, если что-нибудь не сойдется. У Брайана не было никакого желания ссориться с Леоном – в частности, поэтому он и согласился на роль казначея, даже не пикнув. Леон преподавал в его классе алгебру, и Брайану совсем не хотелось получать дополнительные домашние задания или хватать на экзаменах внезапные необъяснимые двойки.
Еще раз проглядев свои записи, Брайан увидел ноль рядом с именем Джерома Рено. Он усмехнулся. Это был тот самый девятиклассник, который вообще отказался продавать конфеты. Брайан покачал головой. Что за идиотская затея – идти против системы? Мало того, еще и против брата Леона? Паренек, должно быть, свихнулся.
* * *
– Леблан!
– Шесть.
– Маллоран!
– Три.
Пауза. Задержка дыхания. Теперь это стало чем-то вроде игры – эта перекличка, этот волнующий момент в классе брата Леона. Даже Стручок заражался общим напряжением, хотя от всей сложившейся ситуации его слегка мутило. Стручок был от природы покладист. Он ненавидел любые ссоры и распри. Давайте жить дружно, в мире! Но по утрам, когда брат Леон проводил опрос, выясняя, как идет торговля шоколадными конфетами, мира в его классе не было. Он неподвижно стоял у стола, помаргивая своими водянистыми глазами на утреннем солнце, а Джерри Рено, как обычно, сидел за партой – бесстрастный, точно замороженный, сложив руки перед собой.
– Пармантье!
– Две.
И вот…
– Рено.
– Нет.
Выдох.
По лицу Леона разливается краснота, словно его вены превращаются в алые неоновые трубочки.
– Сантурио!
– Две.
Стручок не мог дождаться, когда же прозвенит звонок.
|
|
Глава пятнадцатая
– Эй, Арчи! – окликнул Арчи Костелло Эмиль Янза.
– Да, Эмиль.
– Та фотка еще у тебя?
– Какая фотка? – сдерживая улыбку.
– Ты знаешь, какая.
– Ах, эта! Да, Эмиль, она все еще у меня.
– Продать, я так понимаю, не хочешь.
– Нет, Эмиль, не хочу. Да и на что она тебе, скажи, пожалуйста? Говоря откровенно, это не самый лучший твой портрет. Я имею в виду, ты там даже не улыбаешься, и вообще. Выражение лица у тебя там, конечно, своеобразное. Но улыбаться ты не улыбаешься, Эмиль.
Сейчас у Эмиля Янзы тоже было своеобразное выражение лица и он тоже не улыбался. Любой другой на месте Арчи испугался бы этого выражения.
– Где ты держишь эту фотографию, Арчи?
– В надежном месте, Эмиль. В очень надежном.
– Это хорошо.
Интересно, подумал Арчи, а не сказать ли ему правду об этой фотографии? Он знал, что из Эмиля Янзы может получиться опасный враг. С другой стороны, фотографию можно было использовать как оружие.
– Я тебе вот что скажу, Эмиль, – сказал Арчи. – Когда-нибудь ты, наверно, получишь эту фотку в свое полное распоряжение.
Янза щелкнул окурком, тот ударился о дерево и отлетел в канаву. Проводив его взглядом, Эмиль достал из кармана сигаретную пачку, обнаружил, что она пуста, и бросил ее себе под ноги. Ветер подхватил пачку и погнал ее по тротуару. Эмиль Янза не был борцом за чистоту улиц.
– И как же я получу эту фотку, Арчи?
– Ну, покупать ее тебе не понадобится, Эмиль.
– То есть ты ее просто отдашь? Тут должна быть какая-то хитрость.
– Она есть. Но ничего такого, с чем бы ты не справился, когда придет время.
– Так ты дай мне знать, когда оно придет. Ладно, Арчи? – сказал Эмиль и отпустил свой обычный дурацкий смешок.
|
|
– Ты узнаешь об этом первым, – пообещал Арчи.
Тон их разговора был легким, шутливым, но Арчи знал, что в душе Эмиль вовсе не расположен шутить. Арчи знал, что стоит дать ему волю, и он с удовольствием прикончит его во сне, лишь бы наложить на эту фотографию свою потную лапу. Но вот ведь что забавно: на самом-то деле никакой фотографии не было. Арчи просто воспользовался нелепой ситуацией. Случилось следующее: Арчи решил прогулять пару уроков и шел по коридору, стараясь не попасться на глаза учителям. Проходя мимо чьего-то открытого шкафчика, он заметил фотоаппарат, висящий на крючке внутри. Чисто машинально Арчи его взял. Конечно, он не имел обыкновения воровать. Он просто подумал, что оставит этот аппарат где-нибудь, чтобы его владельцу, кто бы это ни был, пришлось побегать по школе и поискать его. Завернув в туалет, чтобы курнуть в тишине, Арчи толкнул дверцу одной из кабинок и очутился лицом к лицу с Янзой: тот сидел на унитазе со спущенными штанами и яростно шуровал рукой между ног. Арчи поднял фотоаппарат и притворился, что делает снимок, крикнув: «Улыбочку!»
– Прелестно, – добавил он через секунду.
Янза был настолько ошеломлен, что не смог отреагировать быстро. Когда он опомнился, Арчи уже стоял на пороге, готовый удрать, если Янза на него кинется.
– Лучше отдай аппарат, – крикнул Янза.
– Если занимаешься этим в сортире, так хоть дверь запирай, – поддразнил его Арчи.
– Защелка сломана, – ответил Эмиль. – Они все сломаны.
– Да ты не волнуйся, Эмиль. Я тебя не выдам.
|
|
Сейчас Янза отвернулся от Арчи и заметил девятиклассника, который спешил через улицу, явно обеспокоенный тем, что опаздывает на уроки. Только через год-другой у учеников вырабатывался навык, позволяющий без суеты выходить из дома в самую последнюю секунду.
– Эй, пацан, – окликнул его Янза.
Парнишка поднял глаза и побледнел от страха, увидев Янзу.
– Опоздать боишься?
Девятиклассник сглотнул и кивнул.
– Не боись, пацан.
Прозвенел последний предупредительный звонок. Ровно сорок пять секунд, чтобы добежать до класса.
– А у меня сигареты кончились, – объявил Эмиль, хлопая себя по карманам.
Арчи улыбнулся, понимая, что у Янзы на уме. Янза считал себя кандидатом в Стражи и всегда старался произвести на Арчи впечатление.
– Ты вот что, пацан, сбегай-ка в «Бейкере» и купи мне пачечку.
– У меня денег нет, – возразил новичок. – И я на урок опоздаю.
– Такова жизнь, пацан. Так уж она устроена. Мне вершки, с тебя корешки. Если нету денег, укради курево. Или займи деньги. Но чтоб к большой перемене ты мне принес сигареты. Любой марки. Эмиль Янза не привередливый. – На всякий случай надо назвать свое имя: пусть малец знает, с кем связался, если его еще не просветили насчет Эмиля Янзы.
Арчи медлил, понимая, что и сам может схлопотать выговор за опоздание. Но Янза завораживал его, несмотря на всю свою примитивность и грубость. Мир делится на людей двух типов: на тех, кого давят, и тех, кто давит. К какой категории относится Янза, было абсолютно ясно. То же самое можно было сказать и о нем, Арчи. И, конечно, об этом пареньке, который повернулся и с мокрыми от слез щеками потрусил с холма.
– А денежки-то у него есть, Арчи, – сказал Эмиль. – Ты же понял, что он при деньгах и просто нагло врет?
– Готов поспорить, что еще ты сталкиваешь с лестницы старушек и ставишь подножки калекам, – сказал Арчи.
Янза хихикнул, и от этого хихиканья Арчи пробрала легкая дрожь, хотя многие считали, что он и сам способен обижать старушек и ставить подножки калекам.
Глава шестнадцатая
– Такая ужасная оценка, Карони.
– Да, я понимаю.
– При том, что в целом ты у нас так замечательно учишься.
– Спасибо, брат Леон.
– А как у тебя с другими оценками?
– Все нормально, брат Леон. Честно говоря, я думал… То есть я предполагал закончить это полугодие с отличием. Но теперь эта единица…
– Понимаю, – сказал учитель, грустно, с сочувствием покачивая головой.
Карони никак не мог привести мысли в порядок. До сих пор он еще никогда не получал единиц. Мало того – он вообще редко получал отметки ниже пятерки. В седьмом и восьмом классах в школе Святого Иуды у него были сплошные пятерки, за исключением единственной четверки с плюсом в одной четверти. На вступительном экзамене в Тринити он набрал такие высокие баллы, что его даже наградили, снизив ему плату за обучение на сто долларов – редкий для Тринити случай, – и еще напечатали в газете его портрет. И вдруг эта ужасная единица, обычная контрольная, превратившаяся в кошмар.
– Твоя единица удивила и меня, – сказал брат Леон. – Ведь ты всегда был образцовым учеником, Дэвид.
Карони поднял взгляд, в котором вспыхнула робкая надежда. Брат Леон редко звал школьников по имени. Он всегда сохранял дистанцию между собой и учениками. «Между учителем и учащимся существует невидимая грань, – любил повторять он, – и пересекать ее не следует». Но сейчас, услышав от него «Дэвид», произнесенное по-дружески, с такой мягкостью и пониманием, Карони позволил себе надеяться – но на что? Может ли его единица в конце концов оказаться ошибкой?
– Эта контрольная была трудной по нескольким причинам, – продолжал учитель. – Она была одним из тех испытаний, в которых чуть неверная интерпретация фактов влечет за собой полный провал. Собственно говоря, именно к этому типу она и относилась: «зачет – незачет». И когда я читал твой ответ, Дэвид, мне на мгновение показалось, что ты справился с ней успешно. Во многих отношениях твои выводы были справедливы. Но, с другой стороны… – он умолк, словно погрузившись в глубокие, скорбные раздумья.
Карони ждал. С улицы донесся гудок – это отправился в путь школьный автобус. Карони подумал о своем отце и матери и о том, что они скажут, когда узнают о его единице. Она резко снизит его средний балл: почти невозможно компенсировать единицу, сколько бы пятерок ты ни получил.
– Одна из вещей, которые не всегда понимают ученики, Дэвид, – продолжал брат Леон мягко, задушевно, словно в целом свете не было никого, кроме них двоих, словно он еще никогда и ни с кем не говорил так, как сейчас с Дэвидом, – вещь, которую им трудно понять, состоит в том, что учителя – это тоже люди. Такие же, как и все остальные. – Брат Леон улыбнулся, будто удачно пошутил. Карони тоже позволил себе чуть-чуть улыбнуться – неуверенно, боясь сделать не то, чего от него ждут. В классе вдруг потеплело, возникло впечатление, что он полон народу, хотя, кроме них двоих, здесь никого не было. – Да-да, мы самые обыкновенные люди. У нас тоже бывают хорошие дни и плохие. Мы устаем. Наше здравомыслие порой дает сбои. Порой мы – как говорят мальчишки – лажаем. Даже у нас бывают ошибки, когда мы проверяем ваши тетради, особенно если ответы не скроены, что называется, по шаблону – либо то, либо другое, или черное, или белое…
Карони навострил уши, он был весь внимание: куда это клонит брат Леон? Он пытливо посмотрел на учителя. Леон выглядел так же, как всегда: влажные глаза, которые напоминали Карони вареные луковицы, бледная сыроватая кожа и гладкая речь при полном самообладании. В руке он держал кусок мела. Как сигарету. Или как миниатюрную указку.
– Скажи честно, Дэвид, ты когда-нибудь слышал от учителя признание в том, что он тоже может совершить ошибку? Было такое хоть раз? – посмеиваясь, спросил брат Леон.
– Как судья, который отменяет штрафной, – сказал Карони, подстраиваясь под его шутливый тон. Но к чему же эти шуточки? Зачем все эти разговоры об ошибках?
– Да-да, – согласился Леон. – Никто не безупречен. И это понятно. У всех нас есть свои обязанности, и нам приходится их выполнять. Директор по-прежнему в больнице, и я почитаю за честь действовать от его имени. Вдобавок есть еще внеклассные мероприятия. К примеру, продажа шоколадных конфет…
Кусок мела был крепко стиснут в руке брата Леона. Карони заметил, что костяшки пальцев у него почти такие же белые, как сам мел. Он ждал продолжения. Но тишина затянулась. Карони смотрел на мелок в руках брата Леона, на то, как учитель сжимает его, катает в пальцах, похожих на лапы бледных пауков, играющих со своей жертвой…
– Но все это в конечном счете вознаграждается, – снова заговорил Леон. Как может его голос быть таким спокойным, когда рука, держащая мел, так напряжена, когда жилы выпирают из нее так, точно вот-вот вырвутся наружу?
– Вознаграждается? – Карони потерял нить учительских рассуждений.
– Я имею в виду продажу, – сказал Леон.
И мелок переломился у него в руке.
– Например, – сказал Леон, роняя обломки и раскрывая журнал, который был хорошо знаком всем в Тринити, – журнал, куда ежедневно записывалось количество проданных конфет. – Ну-ка, посмотрим… Ты прекрасно работаешь, Дэвид. На твоем счету восемнадцать коробок. Прекрасно, прекрасно. Ты не только замечательный ученик, но и неутомимый борец за честь своей школы.
Карони покраснел от удовольствия – комплименты всегда вызывали у него такую реакцию, даже если он был совершенно не в своей тарелке, что определенно имело место сейчас. Все эти разговоры о контрольных, о том, как учителя устают и делают ошибки, а теперь еще и о продаже конфет… и два обломка мела, валяющиеся на столе, как белые кости – кости мертвецов.
– Если бы каждый трудился на своем месте так, как ты, Дэвид, это мероприятие прошло бы с блеском. Конечно, не все так ответственны, как ты, Дэвид…
Карони не знал, что именно заставило его заподозрить подвох. Может быть, пауза, сделанная в этот момент братом Леоном. А может быть, вся беседа, в которой как-то немножко не вязалось одно с другим. А может, это был мелок в руках брата Леона и то, как он сломал его пополам, продолжая говорить спокойно и непринужденно: что было фальшивым – рука, державшая мел, вся нервная и напряженная, или спокойный, непринужденный голос?
– Взять, к примеру, Рено, – сказал брат Леон. – Странная с ним история, не правда ли?
И Карони понял. Он невольно взглянул прямо во влажные настороженные глаза учителя и в один ослепительный миг прозрения понял, зачем все это, что здесь происходит, каковы намерения брата Леона и цель этой беседы после уроков. Сразу же дала о себе знать головная боль над его правым глазом – там свербила зарождающаяся мигрень. В животе что-то словно сорвалось, к горлу подкатила тошнота. Так значит, учителя – такие же люди? Такие же испорченные, как злодеи, о которых читаешь в книжках, которых видишь в кино и по телевизору? А он-то всегда боготворил учителей, думал когда-нибудь и сам стать учителем, если сможет победить робость. И теперь – это! Боль нарастала, пульсировала во лбу.
– Честно говоря, я сочувствую Рено, – говорил тем временем брат Леон. – У него, должно быть, много проблем, иначе бы он так себя не вел.
– Наверно, – сказал Карони с запинкой, еще сомневаясь и все же зная, чего на самом деле хочет учитель. Он ежедневно присутствовал в классе на перекличке и видел, как каждый очередной отказ Джерри Рено продавать конфеты заставляет брата Леона дергаться, точно от пощечины. Ребята даже начали шутить по этому поводу. Если честно, Карони было жалко Джерри Рено. Он знал, что с братом Леоном не справиться ни одному ученику. Но теперь он вдруг осознал, что все это время над учителем, можно сказать, издевались. Он, должно быть, на стенку от злобы лез, подумал Карони.
– Итак, Дэвид…
И эхо его имени здесь, в классной комнате, заставило его вздрогнуть. Он подумал, остался ли еще у него в шкафчике аспирин. Забудь об аспирине, забудь о головной боли. Теперь он знал, где собака зарыта, что хочет услышать от него брат Леон. Но как можно быть в этом уверенным?
– Кстати, насчет Джерри Рено… – сказал Карони. Это было безопасное начало, дающее ему возможность развернуть оглобли, если брат Леон отреагирует не так.
– Да?
Один из обломков мелка вновь очутился в руке, и это «Да?» прозвучало слишком быстро, слишком внезапно, чтобы оставить место сомнениям. Карони понял, что стоит на перепутье, и мигрень отнюдь не упрощала задачи. Удастся ли ему ликвидировать свою единицу, если он прямо скажет брату Леону то, что учитель хочет услышать? А что в этом такого ужасного? С другой стороны, единица может его погубить – не говоря уж обо всех остальных единицах, которыми брат Леон способен покарать его в будущем.
– С Джерри Рено такая любопытная штука… – услышал Карони свой собственный голос. И тут инстинкт заставил его добавить: – Но я думаю, вы и так знаете, в чем здесь дело, брат Леон. Это Стражи. Задание…
– Конечно, конечно, – подтвердил Леон, откинувшись на спинку кресла и мягко уронив мелок обратно на стол.
– Это их идея. Ему велели отказываться продавать конфеты в течение десяти дней – десяти учебных дней, – а потом согласиться. Ох эти Стражи, чего только не выдумают, правда? – Его мутило, как в шторм, голова раскалывалась.
– Мальчишки есть мальчишки, – произнес брат Леон, покачивая головой, почти шепотом – непонятно, с удивлением или с облегчением. – Конечно, это было очевидно – я ведь знаю, как наши ребята любят Тринити. Бедный Рено. Помнишь, Карони, я сказал, что у него, наверное, много проблем? Это ужасно – заставить парня так себя вести против его воли. Но теперь-то все в порядке, правда? Десять дней – они кончаются… ну да, завтра. – Сейчас он уже улыбался веселой улыбкой и говорил так, будто слова сами по себе ничего не значат, но важно говорить что угодно, как будто слова – это что-то вроде предохранительных клапанов. И тут Карони сообразил, что раньше брат Леон называл его по имени, но в этот раз он уже не сказал «Дэвид»…
– Что ж, полагаю, это все, – произнес брат Леон, поднимаясь. – Я и так задержал тебя слишком надолго, Карони.
– Брат Леон, – сказал Карони. Он не мог уйти, так и не выяснив самого главного. – Вы собирались еще обсудить мою оценку…
– Ах, да-да. Верно, мой мальчик. Твою злосчастную единицу.
Карони почувствовал, как на него надвигается рок. Но все равно рискнул продолжить:
– Вы говорили, что учителя делают ошибки, что они устают…
Брат Леон уже стоял.
– Вот что я тебе скажу, Карони. В конце полугодия, когда будем подводить итоги, я еще раз просмотрю эту контрольную. Возможно, тогда я буду посвежее. Возможно, я увижу там что-нибудь такое, чего не заметил сразу…
Теперь настал черед Карони вздохнуть с облегчением, хотя в голове у него по-прежнему стучало, а живот так и не пришел в норму. Хуже того – он поддался на шантаж брата Леона. Если учителя занимаются такими вещами, то в каком же мире мы живем?
– С другой стороны, Карони, единица может и остаться, – добавил брат Леон. – Это зависит…
– Я понимаю, брат Леон, – сказал Карони.
И он действительно понял – что жизнь гнусна, что на свете по-настоящему нет героев и что нельзя доверять никому, даже себе.
Ему пришлось выйти как можно быстрее, чтобы его не вырвало прямо на стол брата Леона.
Глава семнадцатая
– Адамо!
Стручку не терпелось дождаться конца переклички. Вернее, того момента, когда будет названо имя Джерри Рено. Как и все остальные, Стручок наконец узнал, что Джерри выполнял задание Стражей – вот почему он день за днем отказывался продавать шоколадные конфеты, вот почему не хотел обсуждать это с другом. Теперь Джерри мог вновь стать самим собой, отменить свою противоестественную забастовку. В последнее время у него даже с футболом не ладилось. «Какая муха тебя укусила, Рено? – спросил вчера тренер с отвращением. – Ты будешь играть как положено или нет?» И Джерри ответил: «Я играю как положено». Все ребята поняли двойной смысл, заключенный в этих словах, потому что теперь причина его поведения ни для кого не составляла тайны. У них со Стручком был только один короткий разговор на эту тему – даже не разговор, а так, обрывок разговора. Вчера после тренировки Стручок шепнул Джерри: «Когда кончается твое задание?» И Джерри сказал: «Завтра я начну продавать конфеты».
– Гувер!
– Одна.
– Слабовато, Гувер, – сказал Леон, но в его голосе не слышалось ни гнева, ни даже разочарования. Сегодня брат Леон был бодр и весел, и его настроение передалось классу. Так всегда проходили уроки Леона: он задавал тон и температуру. Когда брат Леон был доволен, все были довольны; когда он чувствовал себя паршиво, все чувствовали себя паршиво.
– Джонсон!
– Пять.
– Неплохо, неплохо.
Киллели… Леблан… Маллоран… Перекличка катилась дальше, присутствующие называли свои результаты, а учитель отмечал их у себя в списке. Фамилии и ответы звучали почти как песня, мелодия для целого класса, речитатив для многих голосов. Потом брат Леон выкликнул: «Пармантье!» И в комнате возникло напряжение. Что бы Пармантье ни ответил, это было неважно, его результат никого не интересовал. Потому что следующим шло имя Рено.
– Три, – отозвался Пармантье.
– Хорошо, – ответил брат Леон, делая пометку напротив его имени. Затем поднял глаза, и в классе раздалось:
– Рено!
Пауза. Опять эта проклятая пауза.
– Нет!
Стручок почувствовал себя как оператор телекамеры на съемках документального фильма. Он развернулся в сторону Джерри и увидел лицо своего друга – белое, рот полуоткрыт, руки висят по бокам. Потом направил свою камеру на брата Леона и увидел на лице учителя шок, увидел его рот, округлившийся в изумлении. Можно было подумать, что Джерри с учителем отражаются друг в друге, как в зеркале.
Наконец брат Леон опустил взгляд.
– Рено, – снова повторил он, точно хлыстом стегнул.
– Нет. Я не буду продавать конфеты.
Города пали. Земля разверзлась. Небо лопнуло. Звезды померкли. И страшная тишина.
Глава восемнадцатая
Зачем ты это сделал?
Не знаю.
Ты сума сошел?
Может быть.
На такое способен только псих.
Да знаю я, знаю.
Как это из тебя выскочило: «Нет!» Но почему?
Не знаю.
Это походило на допрос с пристрастием, где он был одновременно следователем и подозреваемым, суровым блюстителем закона и измученным узником в безжалостном, ослепительном свете лампы. Все это только у него в голове, разумеется, когда он ворочался ночью без сна в душных объятиях простыни, обмотавшейся вокруг него, точно саван.
Он сбросил с себя простыню в приступе клаустрофобии, вдруг испугавшись, что его похоронили заживо. С чувством обреченности снова повернулся на бок в измятой постели. Его подушка свалилась на пол с глухим стуком, словно упало чье-то маленькое тело. Он вспомнил свою мертвую мать в гробу. Когда наступила смерть?
Он читал в журнале статью о пересадке сердца – даже врачи не пришли к единому мнению о том, в какой именно момент человек умирает. Прекрати, сказал он себе, сейчас никого заживо не хоронят, сейчас не старые времена, когда еще не изобрели ни бальзамирующего состава, ни всяких других штук. Теперь из тебя удаляют всю кровь и накачивают вместо нее разные химикаты. Для верности. Но предположим, только предположим, что какая-то крошечная искорка у тебя в мозгу все же остается живой и понимает, что происходит. А вдруг так было с матерью? И будет с ним самим, когда наступит его час?
Он взвился в ужасе, отшвырнув простыню. Потом сел в кровати, весь мокрый от пота. Его била дрожь. Он спустил ноги вниз, и холодный поцелуй линолеума вернул ощущение реальности. Ему перестало казаться, что его душат. В темноте он шагнул к окну и слегка отодвинул занавеску. Снаружи поднялся ветер – он ворошил октябрьские листья, которые трепыхались на земле, как обреченные, искалеченные птицы.
Зачем ты это сделал?
Не знаю.
Как испорченная пластинка.
Может, это из-за того, что брат Леон творит с людьми, как тогда с Бейли, – издевается над ними, выставляет дураками перед всем классом?
Нет, не только.
Тогда почему?
Он отпустил занавеску и, щурясь в полутьме, обвел комнату взглядом. Потом прошлепал обратно к кровати, содрогаясь от зябкости, какая бывает только глухой ночью. Прислушался к ночным звукам. В соседней комнате похрапывал отец. По улице промчался автомобиль. Ах, как он хотел бы сейчас тоже очутиться в автомобиле, нестись куда-нибудь, все равно куда! Я не буду продавать конфеты. Рехнуться можно!
Конечно, он не собирался выкидывать ничего подобного. Он был рад, что срок назначенной ему пытки истек, что настала пора снова вернуться к нормальной жизни. Каждое утро он с ужасом ожидал переклички, того мига, когда ему придется ответить брату Леону «нет» и снова смотреть на реакцию учителя – как Леон старается сделать вид, что бунт Джерри ничего не значит, прикинуться невозмутимым, хотя его истинные чувства при этом так прозрачны, так очевидны. Это было одновременно и забавно и жутко – слушать, как Леон ведет опрос, и ждать, когда прозвучит его имя, предвкушать, как оно повиснет в воздухе и раздастся его собственное вызывающее «нет!». Возможно, учителю и удалось бы успешно сыграть свою роль, если бы не глаза. Они выдавали его с головой. Лицо он умел контролировать, но глаза обнаруживали его уязвимость, позволяли Джерри заглянуть в тот ад, который бушевал у учителя в душе. Эти водянистые голубые глаза с влажными белками регистрировали все, что происходило вокруг, – и на все реагировали. Когда Джерри обнаружил, что секрет брата Леона прячется у него в глазах, он стал внимательным и научился замечать, как они выдают учителя на каждом шагу. А потом пришло время, когда Джерри устал от всего этого, устал наблюдать за учителем – ему опротивела эта борьба двух воль, которая на самом деле не была борьбой, потому что Джерри не оставили выбора. Жестокость угнетала Джерри – а его задание, как он понял через несколько дней, было жестоким, хотя Арчи Костелло и утверждал, что это не больше чем шутка, над которой позже все посмеются. И теперь Джерри просто хотелось, чтобы отведенные на задание десять дней поскорее прошли, чтобы его молчаливый поединок с братом Леоном наконец завершился. Он хотел, чтобы жизнь вернулась в нормальную колею: футбол, даже домашние задания, лишь бы без этого ежедневного бремени. Тайна, которую он вынужден был хранить, обрекала его на изоляцию от остальных ребят, и он это чувствовал. Раз-другой у него возникало желание откровенно поговорить со Стручком. Однажды, когда Стручок сам попробовал начать этот разговор, он чуть было не состоялся. Но нет – Джерри решил все-таки не рисковать и потерпеть две недели, помолчать, а потом разделаться со всей этой историей навсегда. Как-то после футбольной тренировки он встретил в коридоре брата Леона и увидел, как в глазах учителя сверкнула ненависть. Хуже чем ненависть – что-то такое, от чего Джерри мороз продрал по коже. Он почувствовал себя грязным, замаранным, как будто ему впору было бежать на исповедь, чтобы очистить душу. Ну ничего, подумал он; когда я соглашусь продавать конфеты и брат Леон узнает, что я всего лишь выполнял задание Стражей, он перестанет так на меня смотреть.
Так почему же сегодня утром он опять сказал «нет»? Он хотел, чтобы его испытание кончилось, – и вдруг с его губ вновь сорвалось это ужасное слово!
Джерри вернулся в постель. Он лежал без движения, стараясь приманить сон, слушая, как храпит за стеной отец. Так и проспит всю жизнь, подумал он про отца: он ведь не живет по-настоящему, а все равно что спит, даже тогда, когда ходит и вроде бы чем-то занят. Ну а я? Что мне сказал тот парень на площади – тот, что оперся подбородком на крышу «фольксвагена», словно гротескная пародия на Иоанна Крестителя? Ты много чего упустил в жизни.
Он повернулся, отбросив свои сомнения и призвав на память облик девушки, которую видел в городе пару дней назад. Ее так чудесно обтягивал свитер. К своей округлой груди она прижимала учебники – ах, если бы этими учебниками были мои руки, с тоской подумал он. Рука его скользнула между ног, он сосредоточился на девушке. Но в этот раз у него так ничего и не вышло.
Глава девятнадцатая
Ha следующее утро Джерри узнал на собственном опыте, как люди чувствуют себя с похмелья. Глаза его от недосыпа жгло как огнем. Голову то и дело простреливало болью. Желудок откликался на малейшее движение, и когда автобус качало на поворотах, в его теле творилось что-то странное. Это напомнило ему о поездках с родителями на пляж в ту пору, когда он был еще совсем маленьким: иногда в машине его начинало мутить, так что отцу приходилось останавливаться на обочине и ждать, пока Джерри либо вырвет, либо отпустит. Сегодня ему было еще муторнее потому, что по географии могли устроить контрольную, а он ничего не выучил, поскольку вчера все его мысли крутились вокруг продажи шоколадных конфет и того, что произошло на уроке Леона. Теперь он пытался хоть как-то исправить положение, читая этот чертов учебник в неуклюжем тряском автобусе, на раздражающе ярком солнечном свету.
Кто-то плюхнулся на сиденье рядом с ним.
– Эй, Рено! А ты молодчина, знаешь?
Джерри оторвал взгляд от страницы и, пораженный секундной слепотой, не сразу разобрал, кто с ним говорит. Это был парень из их школы – одиннадцатиклассник, кажется. Закурив сигарету – обычная практика, хотя в салоне и висела табличка «Не курить», – он покачал головой.
– Давно этот придурок так не огребал – Леон, в смысле. Здорово ты его. – Он выдохнул дымом, и у Джерри защипало глаза.
– Угу, – откликнулся он, слегка растерянный. И удивленный. Любопытно, что до сих пор он думал о происходящем как о своей личной борьбе с Леоном, словно они с учителем были одни на всей планете. Теперь он понял, что ошибался.
– У меня эти долбаные конфеты уже вот где, – сказал парень. Его лицо сплошь усеивали прыщи, так что оно походило на рельефную карту. А пальцы у него были все в пятнах от никотина. – Я в Тринити второй год – перевелся из здешней средней после девятого класса, – и как же мне надоело все время чем-нибудь торговать! – Он попытался пустить колечко из дыма, но неудачно. Вдобавок дым снова попал Джерри в глаза, и их опять защипало. – Если не конфетами, так рождественскими открытками. Не открытками, так мылом. Не мылом, так календарями. Но знаешь что?