– На, держи, – сказал Картер, вываливая на стол все деньги, бумажки вместе с монетами. Это за семьдесят пять коробок – стало быть, сто пятьдесят долларов. Посчитай-ка.
– Сейчас. – Под пристальным взглядом Картера Брайан кинулся пересчитывать. Пальцы у него дрожали, и он предупредил себя: только не ошибись. Должно выйти ровно сто пятьдесят. – Тютелька в тютельку, – подтвердил он.
И тут произошло неприятное.
– Дай сюда список, – велел Картер.
Брайан протянул ему лист с фамилиями, напротив каждой из которых была клеточка для новых поступлений. Потом все это переносилось в основные списки на больших досках в актовом зале. Минуту-другую Картер разглядывал список, а потом велел Брайану раскидать выручку на несколько учеников. Под диктовку Картера Брайан принялся записывать: «Хьюарт – тринадцать… Делилло – девять… Лемойн – шестнадцать…» И так далее, пока все семьдесят пять коробок не были распределены между семью или восемью ребятами.
– Эти парни хорошо поработали, – сказал Картер, глупо улыбаясь. – И я хочу, чтобы они обязательно получили по заслугам.
– Ага, – сказал Брайан, понимая, что не стоит гнать волну. Разумеется, он знал, что ни один из выбранных Картером ребят не участвовал в продаже этой партии коробок. Но это его не касалось.
– Сколько народу на сегодняшний день уже выполнило норму в полсотни? – спросил Картер.
Брайан сверился с записями.
– Шестеро, считая Хьюарта и Леблана. С теми коробками, которые они добавили сейчас, у них получилось превышение. – Брайану удалось произнести это серьезным тоном, без тени ухмылки.
– Знаешь что, Кокран? А ты умный малый. Молодец. Схватываешь на лету.
На лету? Да они мухлевали с результатами целую неделю, и в первые два дня Кокран даже ни о чем не догадывался. Сейчас ему очень хотелось спросить Картера, действительно ли эти конфеты стали для Стражей важным делом, чем-то вроде заданий Арчи Костелло, но он решил на всякий случай смирить свое любопытство.
|
|
Еще через час-другой он собрал деньги уже за четыреста семьдесят пять проданных коробок – все чистоганом, – и львиную долю этой выручки привезли торговые бригады, которые возвращались в школу с бодрыми гудками, возбужденные успехом.
Когда пришел брат Леон, они вместе подвели итоги и выяснили, что всего на настоящий момент продано пятнадцать тысяч десять коробок с конфетами. Осталось только пять тысяч – или, точнее, четыре тысячи девятьсот девяносто, как подчеркнул брат Леон, по своему обыкновению придирчивый и щепетильный. Но сегодня Леона можно было не бояться. У него тоже, кажется, голова шла кругом – это было видно по его влажным глазам, которые искрились от удовольствия.
Он даже назвал Брайана по имени, а не по фамилии.
Когда Брайан спустился в актовый зал, чтобы опубликовать последние результаты, целая орава учеников приветствовала его рукоплесканиями и выкриками. Раньше Брайану никогда не устраивали оваций, и он почувствовал себя настоящим героем, кем-то вроде футбольной звезды.
Глава тридцатая
Теперь устраивать переклички больше не было необходимости, потому что почти все ученики сдавали выручку непосредственно Брайану Кокрану. Но брат Леон все равно их не отменял. Стручок заметил, что учитель стал проводить их ради собственной забавы, разыгрывая при этом целый спектакль. Он оглашал последние сведения о ходе продажи по записям Брайана Кокрана, сообщая классу все подробности, смакуя имена и отдельные успехи, выжимая из ситуации максимум драматизма и удовольствия. К тому же у него хватало и шестерок – трусливых малых вроде Дэвида Карони, которые старались сначала объявить о своих результатах в классе, рассчитывая на дополнительную похвалу.
|
|
– Ну-ка, ну-ка, поглядим, Гувер, – говорил Леон, качая головой в притворном удивлении. – В отчете значится, что вчера ты продал пятнадцать коробок и довел свой итог до сорока трех. Чудесно! – и он кинул язвительный взгляд на Джерри.
Конечно, это было просто смешно, потому что на самом деле Гувер не продал ни одной коробки. Основную выручку обеспечивали бригады, которые отправлялись торговать каждый день после уроков. Вся школа буквально помешалась на конфетах. Но не Стручок. В знак солидарности с Джерри он решил больше не продавать их, и за минувшую неделю его общий итог так и не стронулся с числа двадцать семь. Это было все, что он мог сделать.
– Маллан, – выкликнул Леон.
– Семь.
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим. Ого, теперь на твоем счету уже сорок семь! Поздравляю тебя, Маллан. Я уверен, что сегодня ты продашь недостающие три коробки.
Стручок съежился на своем стуле. Следующим будет Пармантье. А потом Джерри. Он покосился на друга, увидел, что тот сидит за партой прямо, уже готовый услышать свое имя.
– Пармантье!
– Семь.
– Ну и ну, Пармантье, – изумился Леон. – В итоге у тебя получается… да неужто? Пятьдесят! Ты выполнил норму, Пармантье. Прекрасно, прекрасно! Аплодисменты, джентльмены!
|
|
Стручок кое-как изобразил ликование – вышло малоубедительно.
Пауза. И вот голос Леона пропел: «Рено!» Именно так – пропел. Звучно, торжествующе. Стручок понял, что Леону уже безразлично, продает Джерри конфеты или нет.
– Нет, – ответил Рено, в свою очередь громко и ясно, голосом, полным своего собственного торжества.
А вдруг они оба победят? Вдруг решающую схватку удастся предотвратить? Ведь продажа подходит к концу – все может завершиться патом и постепенно забыться на фоне других школьных мероприятий.
– Брат Леон.
Все глаза обратились на Гарольда Дарси – это он подал голос.
– Да, Гарольд?
– Можно вопрос?
Брови учителя недовольно нахмурились. Он так наслаждался происходящим, что его покоробило это неожиданное вмешательство.
– Ну что тебе, Дарси?
– Вы не могли бы спросить Рено, почему он не продает конфеты, как все остальные?
Где-то в отдалении, квартала за два-три, прогудела машина. Лицо брата Леона было настороженным.
– Зачем это тебе? – спросил он.
– Мне кажется, у меня есть право знать. И у всех остальных тоже. – Он огляделся в поисках поддержки. Кто-то выкрикнул: «Точно!» – Каждый участвует в общем деле, – продолжал Дарси. – А Рено – нет. Почему?
– Не соблаговолишь ли ответить, Рено? – сказал учитель. Его влажные глаза сверкали, в голосе звучала неприкрытая угроза.
Джерри помедлил. Щеки его порозовели.
– У нас свободная страна, – наконец сказал он, и по классу прокатился легкий шумок. Кто-то отчетливо хихикнул. Стручок взглянул на довольное лицо брата Леона, и его замутило.
– Боюсь, на банальностях тебе не выехать, Рено, – сказал брат Леон, как обычно работая на публику.
Стручок видел, как щеки у Джерри постепенно краснеют. Еще он заметил, как изменилась атмосфера в классе, его общее настроение. До этой переклички ребята были нейтральны, их не интересовала позиция Джерри – они придерживались принципа «делай что хочешь и другим не мешай». Но сегодня в воздухе витало негодование. Больше чем негодование – враждебность. Взять хотя бы Гарольда Дарси. Раньше это был самый обыкновенный парень, который занимался своими делами и ни в чем не проявлял ни фанатизма, ни излишнего рвения. И вдруг он бросает вызов Джерри!
– Разве вы не говорили, что участие в продаже добровольно, брат Леон? – спросил Джерри.
– Говорил, – подтвердил учитель, словно выжидая, стараясь стушеваться, чтобы Джерри сам выдал себя своими словами.
– Тогда я, по-моему, не обязан продавать конфеты.
Негодующий ропот класса.
– Ты считаешь, что ты лучше нас? – крикнул Дарси.
– Нет.
– А кем ты тогда себя считаешь? – голос Фила Бове.
– Я Джерри Рено, и я не буду продавать конфеты.
Черт побери, подумал Стручок. Ну почему он не прогнется, хотя бы чуть-чуть? Самую малость?
Прозвонил звонок. Некоторое время ребята еще сидели на своих местах, понимая, что инцидент не исчерпан, и в этом ожидании было что-то зловещее. Потом момент прошел, и все начали с шумом отодвигать стулья, вылезать из-за парт, складывать вещи. На Рено никто не смотрел. Когда Стручок добрался до порога, Джерри уже быстро шагал по коридору в другой класс. А несколько ребят, в том числе Гарольд Дарси, кучкой стояли у дверей и мрачно смотрели ему вслед.
* * *
Позднее Стручок забрел в актовый зал, привлеченный доносящимися оттуда криками и свистом. Он встал у дверей, наблюдая, как Брайан Кокран записывает на досках последние данные о продаже. Перед ним собралось человек пятьдесят-шестьдесят – на удивление много для этого времени дня. Каждый раз, когда Кокран заносил в таблицу новые цифры, толпа взрывалась приветственными воплями, и верховодил ею не кто иной, как этот бессовестный амбал Картер, который сам, наверное, не продал ни одной конфеты, предпочитая, чтобы грязную работу за него делали другие.
Брайан Кокран сверился с бумагой, которую держал в руке, и подошел к одной из трех больших досок. Рядом с именем «Орландо Гаструччи» он поставил число «пятьдесят».
Сначала до Стручка не дошло, кто этот Орландо Гаструччи, – он просто смотрел, завороженный, не веря своим глазам. И тут – эй, да это же я!
– Стручок продал пятьдесят коробок! – выкрикнул кто-то.
Вопли, аплодисменты и оглушительный свист.
Стручок сделал шаг вперед, намереваясь протестовать. Черт возьми, он продал всего двадцать семь коробок! Он остановился на двадцати семи, чтобы поддержать своего друга, хотя об этом не знал никто, включая самого Джерри. И вдруг его порыв угас, и он ощутил, как волей-неволей снова отступает в тень, точно съеживается до полной невидимости. Ему не нужны были неприятности. Их у него было достаточно, и он терпеливо все переносил. Но он знал, что, если выйдет сейчас в круг этих вопящих ребят и потребует, чтобы они стерли число «пятьдесят» напротив его имени, его дни в Тринити будут сочтены.
Когда Стручок снова вышел в коридор, он дышал быстрее обычного. Но, помимо этого, он не чувствовал ничего. Так он себя настроил. Он не чувствовал себя паршиво. Не чувствовал себя предателем. Не чувствовал себя жалким трусом. Но если он ничего этого не чувствовал, почему всю дорогу до шкафчика у него лились слезы?
Глава тридцать первая
– Куда торопишься, пацан?
Голос был знакомый – голос всех хулиганов в мире: Гарви Кранча, который поджидал Джерри у школы Святого Иоанна, когда он учился там в третьем классе, и Эдди Хермана в летнем лагере, который обожал делать больно младшим ребятам, и того абсолютно незнакомого парня, который как-то летом сбил его с ног у цирка и вырвал у него из руки билет. Именно этот голос и раздался сейчас – голос всей шпаны в мире, всех подонков и любителей поиздеваться над другими. Насмешливый, язвительный, подначивающий в расчете на конфликт. Куда торопишься, пацан? Голос врага.
Джерри поднял глаза. Обладатель голоса стоял перед ним в вызывающей позе: крепкие ноги слегка расставлены, ладони лежат на бедрах, будто на поясе у него две кобуры и он готов в любую секунду выхватить из них пистолеты. Или будто он специалист по карате и его руки только и ждут приказа рубить и кромсать. Джерри ничего не смыслил в карате, если не считать тех бесшабашных снов, в которых он без капли жалости разделывался со своими врагами.
– Я задал тебе вопрос, – сказал парень. Теперь Джерри его узнал: это был известный забияка по имени Янза. Мучитель новичков, которого лучше обходить стороной.
– Я слышал, – вздохнув, ответил Джерри. Он знал, что будет дальше.
– И какой это был вопрос?
Ну, началось. Подкалывание, старая как мир игра в кошки-мышки.
– Тот, который ты задал, – парировал Джерри, понимая, насколько все это бесполезно. Было совершенно неважно, что он скажет и как. Янза искал повод и должен был так или иначе его найти.
– А конкретно?
– Ты хотел знать, куда я тороплюсь.
Янза улыбнулся: он настоял на своем, добился первой маленькой победы. По его лицу расползлась презрительная самодовольная усмешка – хитрая усмешка, словно он знал все тайны Джерри, множество грязных секретов о нем.
– Знаешь что? – спросил Янза.
Джерри молчал.
– По-моему, ты думаешь, что ты самый умный, – сказал Янза.
Удивительно. Почему те, что считают себя самыми умными, всегда обвиняют в этом других?
– Почему ты решил, что я думаю, что я самый умный? – спросил Джерри, выгадывая время, надеясь, что кто-нибудь их увидит. Он вспомнил, как однажды Гарви Кранч загнал его за амбар мистера Панефа и старик-хозяин пришел ему на выручку. Но поблизости никого не было. Сегодняшняя футбольная тренировка была сплошным огорчением. Он ни разу не отдал хорошего паса, и тренер наконец отправил его домой. Сегодня не твой день, Рено, иди прими душ. Отвернувшись от тренера, Джерри увидел, как другие игроки тихонько ухмыляются в кулак, и сразу все понял. Они даже не старались блокировать его от соперников, нарочно роняли брошенный им мяч. Теперь, когда Стручок ушел из команды, он больше никому не мог доверять. Опять паранойя, осадил он себя, шагая по дорожке, ведущей с поля в спортзал. И тут наткнулся на Янзу, который тоже должен был заниматься физкультурой, но вместо этого поджидал его.
– Почему я решил, что ты думаешь, что ты самый умный? – переспросил Янза. – Потому что ты ловко притворяешься, пацан. Делаешь вид, что ты такой простой и честный. Но меня не обманешь. Ты живешь двойной жизнью. – Янза снова улыбнулся – хитро, понимающе, почти доверительно, будто говоря: это только между нами, уж мы-то с тобой знаем. У Джерри поползли по спине мурашки.
– Какой еще двойной жизнью?
Янза рассмеялся, довольный, и тронул Джерри за щеку – легкое, мимолетное касание, словно они были старыми приятелями, затеявшими дружеский разговор в славный октябрьский денек, среди палых листьев, которые кружились вокруг, как подхваченное ветром гигантское конфетти. Джерри показалось, что он понял причину этого жеста: Янзе не терпелось перейти к активным действиям, ударить, избить. Но Янза не хотел начинать драку сам. Он пытался спровоцировать на нее Джерри – так всегда поступают хулиганы, чтобы никто потом не обвинил их в умышленной жестокости. Он первый начал, заявляют они потом. Как ни странно, у Джерри было чувство, что в драке он может взять верх над Янзой. В нем понемногу вскипала ярость, обещающая силу и упорство. Но он не хотел драться. Ему не хотелось возвращаться к примитивным законам начальной школы, к борьбе за лавры дворового победителя, которые не были настоящими лаврами, к необходимости доказывать свою правоту выбитыми зубами, синяками под глазом и окровавленными носами. А в первую очередь он не желал драться по той же причине, по какой отказывался продавать конфеты: он хотел сам принимать решения, делать то, что нравится ему, а не кому-то другому.
– Да такой вот двойной жизнью, – сказал Янза, и его рука снова вскинулась вверх, дотронувшись до щеки Джерри, но теперь на какую-то долю секунды задержавшись там в притворной ласке. – Ты просто прячешься, пацан.
– От кого прячусь? Зачем?
– От всех. Может, и от себя. Прячешь свою маленькую стыдную тайну.
– Какую еще тайну? – уже в смятении.
– Такую, что ты гомосек. Голубой. Вот ты и прячешься, живешь двойной жизнью.
В горло Джерри толкнулся изнутри тошнотворный гейзер, который он едва смог сдержать.
– Ой, да ты покраснел, – сказал Янза. – Покраснел, голубочек…
– Слушай… – заговорил было Джерри, но растерялся, не зная, как и с чего начать. Нет на свете ничего хуже, чем услышать такое обвинение.
– Нет, это ты слушай, – сказал Янза, на сей раз спокойно, зная, что попал в уязвимую точку. – Ты отравляешь Тринити. Сначала отказался продавать конфеты назло всем остальным, а теперь мы узнаем, что ты еще и голубой. – Он покачал головой в деланном, преувеличенном восхищении. – Ну ты и даешь! В Тринити умеют проверять и отсеивать гомосеков, но тебе удалось сюда проскользнуть, да? А сейчас, наверно, уже все штаны себе обтрухал: как же, четыреста молодых ребят, об которых можно потереться…
– Я не гомосек! – закричал Джерри.
– Поцелуй меня, – сказал Янза, карикатурно выпячивая губы.
– Сволочь! – вырвалось у Джерри.
Слово повисло в воздухе, точно боевой стяг. И Янза улыбнулся – радостной, торжествующей улыбкой. Конечно, именно этого он и добивался. Ради этого ждал Джерри и оскорблял его.
– Как ты меня назвал? – спросил Янза.
– Сволочь, – произнес Джерри медленно и внятно, теперь уже сознательно, готовый к битве.
Янза запрокинул назад голову и захохотал. Это удивило Джерри: он думал, что противник ринется в атаку. Но Янза стоял перед ним абсолютно непринужденно, уперев руки в бока, и явно забавлялся.
И тут он увидел их – увидел, как из-за ближайших кустов вынырнули то ли трое, то ли четверо и побежали, пригибаясь к земле. Они были маленькие, похожие на пигмеев, и двигались в его сторону так быстро, что он даже не сумел как следует их рассмотреть – перед ним только мелькнули смазанные пятна злобных, ухмыляющихся лиц. Затем появились и другие, еще пять или шесть; они выскочили из-за кучки сосновых деревьев неподалеку, и прежде чем Джерри успел изготовиться к бою или хотя бы поднять руки, они уже облепили его, осыпая ударами выше и ниже пояса, и опрокинули наземь, словно беспомощного Гулливера. Его тело месили десятки кулаков, чьи-то ногти впились ему в щеку, чей-то палец ткнулся в глаз. Они хотели ослепить его. Убить. В паху вспыхнула боль – кто-то пнул туда ногой. Удары сыпались на него без пощады, без передышки; чтобы стать как можно меньше, он свернулся калачиком, пряча лицо, но кто-то безжалостно колотил его по голове, хватит, хватит, новый пинок в пах, и он уже не мог сдержать рвоту, она была близко, и он попытался раскрыть рот, чтобы извергнуть ее подальше. Когда его вытошнило, от него отскочили, кто-то с отвращением воскликнул: «Фу!», и все разбежались. Он слышал их удаляющееся пыхтенье, топот их ног, но кто-то все-таки задержался, чтобы еще раз дать ему пинка, теперь сзади в поясницу, – заключительная вспышка боли, после которой его глаза будто задернуло черным занавесом.
Глава тридцать вторая
Как хорошо, спокойно и безопасно в темноте. Тихо, безопасно, уютно. Он не осмеливался пошевелиться. Он боялся, что его тело развалится, как ветхое здание, все кости рассыплются с треском, как старый дощатый забор. В его уши проник какой-то слабый звук, и он сообразил, что это его собственное мурлыканье – он словно напевал самому себе колыбельную. Вдруг ему страшно захотелось, чтобы рядом была мать. У него даже потекли по щекам слезы.
У школы, когда его избили, он вообще не плакал: полежал немного на земле после короткой отключки, а потом кое-как встал и дотащился до раздевалки с таким чувством, будто идет по канату и один неверный шаг может отправить его вверх тормашками в бездну, в забвение. Придя в раздевалку, он умылся – холодная вода обдирала ему лицо словно жидкими ногтями. Пусть бьют сколько угодно, я все равно не буду продавать их конфеты. И я не гомосек, не голубой. Он выбрался из школы украдкой: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как мучительно он ползет к остановке. Он даже поднял воротник, как преступник, как те люди в новостях, когда их ведут в суд. Чудно́: ты становишься жертвой насилия и сам же потом прячешься, точно преступник – это ты и есть. В салоне он прошаркал в самый конец, довольный, что ему попался не один из битком набитых школьных автобусов, а случайный, пришедший не по расписанию. Правда, в этом тоже было полно народу – пожилых людей, старух с синими волосами и большими сумками, и, когда он брел по проходу, они делали вид, что не замечают его, косились в сторону, хотя при этом морщили нос, словно чуяли запах рвоты. Каким-то образом ему удалось добраться в этом тряском автобусе домой, в тишину своей комнаты, и теперь он сидел здесь, глядя в окно, облитое брызгами из вен кровоточащего закатного солнца. Мало-помалу сгущались сумерки. Спустя некоторое время он налил в ванну теплой воды и лег отмокать. Потом снова уселся в темноте, не шевелясь, чтобы не мешать организму восстанавливаться, чувствуя, как на смену первым мучениям приходит тупая ноющая боль в костях. Часы пробили шесть. Хорошо, что отца сегодня можно было не ждать раньше одиннадцати. Он не хотел, чтобы отец застал его таким – в синяках, со свежими ссадинами. Иди в спальню, приказал он себе, разденься, свернись калачиком в прохладной постели, скажи ему, что заболел – наверно, подцепил вирус, бывает, – и следи за тем, чтобы не показать лица.
* * *
Звонок телефона.
Только не это, мысленно простонал он. Оставьте меня в покое.
Но телефон звонил, издеваясь над ним, как Янза.
Ну и пусть. Лет ит би, лет ит би, как поют «Битлз». Звонит.
Внезапно он понял, что на этот звонок ему надо ответить. В этот раз они не хотят, чтобы он отвечал. Им хочется думать, что он парализован, недееспособен, что он не в силах доползти до телефона.
Удивляясь собственной подвижности, Джерри слез с кровати и пересек гостиную. Звони, звони, думал он, только не прекращай. Я вам покажу.
– Алло, – по возможности твердым голосом.
Молчание.
– Я слушаю! – крикнул он.
Опять молчание. Потом – похабный смех. И гудки.
* * *
– Джерри! Эй, Джерри!..
– Ау, Джерри!..
Квартира, в которой жили Джерри с отцом, была на третьем этаже, и голоса, окликающие его по имени, едва доносились сюда сквозь закрытые окна. Далекие, приглушенные – казалось, будто кто-то зовет из могилы. Сначала он вообще не был уверен, что произносят его имя. Сгорбившись над кухонным столом, через силу прихлебывая куриный бульон из концентрата, он слушал голоса и думал, что это дети играют на улице. Но потом он разобрал отчетливо:
– Эй, Джерри!
– Что делаешь, Джерри?
– Выходи, Джерри, давай поиграем!
Призрачные голоса из прошлого, напоминающие о том, как он был маленьким мальчиком и соседние ребята приходили после обеда к задней двери, чтобы позвать его поиграть. Это было в ту счастливую пору, когда они все втроем жили в доме с большим задним двором и лужайкой, которую отец без устали подстригал и поливал…
– Эй, Джерри!
Но те голоса, что звали его сейчас, были не дружескими, послеобеденными, а ночными – они дразнили, насмехались и угрожали.
– Ау, Джерри!
Джерри вышел в гостиную и осторожно выглянул в окно, стараясь остаться незамеченным. Если не считать пары стоящих у тротуара автомобилей, улица была пуста.
Но голоса выпевали свое:
– Джерри-и!..
– Выходи, поиграем!..
Пародия на те давние детские оклики.
Снова выглянув наружу, Джерри увидел падающую звезду наоборот. Она прорезала тьму, и он услышал глухой стук, когда камень, а вовсе не звезда, ударился о стену рядом с окном.
– У-тю-тю, Джерри!..
Он покосился на улицу внизу, но кричавшие хорошо спрятались. Потом он увидел, как по деревьям и кустарнику на той стороне скользнул луч света. Он выхватил из темноты чье-то бледное лицо и остановился на нем. Через несколько мгновений оно исчезло во мраке. Джерри узнал косолапую походку сторожа – очевидно, крики заставили его выйти из своей каморки в полуподвальном этаже. Он водил по обочинам фонарем.
– Кто здесь? – крикнул он. – Я сейчас полицию вызову!
– Пока, Джерри, – послышался голос.
– Увидимся, Джерри! – затихая в ночи.
* * *
Телефон вновь разорвал ночь. Ориентируясь на его звон, Джерри вынырнул из глубин сна. Сразу придя в себя, он глянул на светящийся циферблат будильника. Половина третьего.
С усилием, несмотря на протесты костей и мышц, он оторвался от матраса и замер, опершись на локоть, перед тем как сдернуть себя с кровати.
Звонок настойчиво продолжал трещать, до нелепости громкий в ночной тишине. Ноги Джерри опустились на пол, и он босиком двинулся на звук.
Но отец успел подойти к телефону первым. Он взглянул на сына, и Джерри отступил в тень, пряча лицо.
– Психи, – проворчал отец, положив руку на аппарат. – Делают что хотят. Если не брать трубку, они ловят кайф. Если ответишь, они ее вешают и все равно ловят кайф. А потом начинают заново.
Нервотрепка уже оставила на его лице свои следы. Волосы у него были всклокочены, под глазами багровели круги.
– Сними трубку с рычага, пап.
Отец вздохнул, кивнул, соглашаясь.
– Так получится, что мы им сдаемся, Джерри. Ну и черт с ними. Да кто они такие, вообще? – Отец поднял трубку и подержал ее около уха, затем повернулся к сыну. – Все то же самое: этот идиотский смех, а потом гудки. – Он положил трубку на столик. – Завтра утром пожалуюсь в телефонную компанию. – Внимательно поглядев на Джерри, он спросил: – Как ты, Джерри?
– Нормально. Со мной все нормально, пап.
Отец устало потер глаза.
– Ну, тогда иди спать. Футболисту без сна никак. – Нарочито беззаботным тоном.
– Ага, пап.
В Джерри всколыхнулась жалость к отцу. Может, рассказать ему обо всем? Но он не хотел втягивать его в эти дела. Отец и так уже спасовал, снял с рычага трубку, – хватит с него поражений. Он не хотел подвергать его риску получить еще и другую травму.
Вернувшись обратно в постель, съежившись в темноте, Джерри приказал своему телу сбросить напряжение, расслабиться. Через какое-то время сон стал прихватывать его мягкими лапами, смягчая боль. Но телефон звонил в его снах всю ночь напролет.
Глава тридцать третья
– Слушай, Янза. Ты что, ничего не можешь сделать правильно?
– Да о чем ты? Я что-то не пойму. Когда мы с ним закончим, он готов будет торговать конфетами хоть всю жизнь.
– Я об этой твоей своре. Я не велел устраивать мордобитие.
– Это была моя гениальная находка, Арчи. По крайней мере, я так подумал. Отделать его хорошенько всем скопом. Разве это не та самая психология, о которой ты всегда толкуешь?
– Откуда ты их взял? Я не собирался подключать к нашим делам посторонних.
– Есть у нас в квартале такие кадры. За четвертак бабку родную отметелят.
– А голубым ты его называл?
– Ты был прав, Арчи. Это ты здорово придумал. Он прямо язык проглотил. Слушай, Арчи, он же не голубой, а?
– Нет, конечно. Потому он и растерялся. Если хочешь кого-то достать, обвини его в том, чего нет. Иначе ты просто скажешь ему то, что он и так знает.
Молчание в трубке свидетельствовало, что Эмиль оценил гениальность Арчи.
– И что дальше, Арчи?
– Пока отдохни, Эмиль. Ты у меня будешь в резерве. Сейчас у нас другие планы.
– А я только начал по-настоящему развлекаться.
– Не волнуйся, у тебя еще будут шансы.
– Алло, Арчи.
– Да, Эмиль?
– Так как насчет той фотки?
– А если я скажу тебе, что никакой фотки нет, Эмиль? Что в тот день у меня в аппарате не было пленки…
Ну и ну! От этого Арчи только и жди сюрпризов. А может, он врет? Или все-таки говорит правду?
– Не знаю, Арчи.
– Главное, Эмиль, – держись меня. Всегда. И ты не пожалеешь. Нам нужны такие люди, как ты.
У Эмиля захватило дух от гордости. Уж не о Стражах ли речь? И фотография – может, ее действительно нет? Какое это было бы облегчение!
– Можешь на меня рассчитывать, Арчи.
– Я знаю, Эмиль.
Но, когда в трубке зазвучали гудки отбоя, Эмиль подумал: ну и хитрая же сволочь этот Арчи!