– Ты просто прелесть, Эмиль, – сказал Арчи, когда удовлетворенный Эмиль, налив банку до краев, принялся аккуратно завинчивать крышку бака.
Эмиль недоверчиво покосился на него. Он никогда не мог разобрать, шутит Арчи Костелло или говорит серьезно. Эмилю и в голову бы не пришло провернуть с Арчи какую-нибудь из своих штучек. Арчи был одним из немногих людей на свете, кого Эмиль уважал. А может быть, даже побаивался. Арчи и его Стражей.
– Ты сказал – прелесть?
Арчи засмеялся.
– Я имею в виду, что ты уникален. Кто еще станет воровать бензин средь бела дня? Вот так, в открытую? Прелестно.
Эмиль улыбнулся Арчи, хотя ему вдруг стало немного грустно. Он хотел бы поделиться с Арчи кое-чем еще. Но не мог. Он понимал, что это слишком личное, хотя у него нередко возникало желание рассказать об этом людям. О том, что доставляет ему удовольствие. Например, справив нужду в школьном туалете, он редко спускал за собой воду: ему было приятно представлять себе, как следующий парень войдет туда и увидит загаженный унитаз. Бред какой-то. И ведь поди объясни это другим! Или как у него иногда ощутимо теплело в паху, когда он загонял в угол какого-нибудь доходягу или налетал во время футбола на игрока чужой команды, сбивал его с ног и пинал вдогонку, уже лежачего. Ну разве о таком расскажешь? И все же он чувствовал, что Арчи бы его понял. Они с ним одного поля ягоды. Несмотря на тот снимок. Снимок, который отравил ему жизнь.
Арчи направился прочь.
– Эй, Арчи, ты куда?
– Я не хочу оказаться соучастником, Эмиль.
Эмиль засмеялся.
– Карлсон вряд ли подаст в суд.
Арчи в восхищении покачал головой.
– Прелестно, – повторил он.
– Эй, Арчи! А как насчет той фотки?
– Да, Эмиль. А что насчет фотки?
|
|
– Ты знаешь, о чем я.
– Прелестно, – сказал Арчи, уходя теперь уже быстрым шагом, чтобы заставить Эмиля Янзу еще попотеть при мысли о фотографии. Откровенно говоря, Арчи ненавидел людей вроде Янзы, хотя их поступки порой и вызывали у него восхищение. Люди вроде Янзы были скотами. Но и они могли пригодиться. Янза и та фотография – как деньги в банке.
Эмиль Янза смотрел вслед удаляющемуся Арчи Костелло. Когда-нибудь он будет как Арчи – такой же спокойный и невозмутимый, один из Стражей. Эмиль пнул заднюю шину автомобиля Карлсона. Где-то в глубине души он был разочарован, что Карлсон не застал его за откачиванием бензина.
Глава восьмая
Когда Стручок бежал, он был прекрасен. Его длинные руки и ноги двигались с безупречной плавностью, тело скользило над землей, словно вовсе не касаясь ее. Во время бега он забывал и о своих прыщах, и о своей неуклюжести, и о той робости, которая парализовала его всякий раз, когда на него бросала взгляд какая-нибудь девушка. Даже в голове у него прояснялось, и все становилось простым и понятным – на бегу он мог решать математические задачи и заучивать по памяти футбольные комбинации. Он часто вставал спозаранку, когда все еще спали, и мчался по рассветному городку, переливаясь из одной улицы в другую, и все вокруг было прекрасно, везде царили гармония и порядок, ничто не казалось невозможным, любое достижение было ему по плечу.
Во время бега он любил даже болезненные ощущения, знакомые каждому бегуну: жжение в легких и судороги, которыми иногда сводило икры. Он любил их, так как знал, что способен вынести боль и даже пойти дальше. Он никогда не выкладывался до предела, но чувствовал внутри себя все эти запасы силы – даже не силы, а скорее уверенности. И она пела в нем, когда он бежал, и его сердце радостно качало кровь, посылая ее в путь по всему телу. Он выбрал футбол, и ему было приятно, когда он ловил мяч, посланный ему Джерри Рено, обгонял всех соперников и зарабатывал очки. Но лучшим для него все равно оставался сам бег. Соседи видели, как он водопадом низвергается по Хай-стрит, как его несет вперед накопленная инерция, и кричали ему вслед: «Ты что, к Олимпийским играм готовишься?» Или: «Эй, ты мировой рекорд собрался побить?» А он бежал и бежал, лился, летел.
|
|
Но сейчас он не бежал. Он находился в классе брата Юджина, напуганный до полусмерти. Пятнадцати лет от роду, ростом метр восемьдесят семь, он уже отвык плакать, но теперь слезы застили ему глаза и все вокруг выглядело расплывчатым, точно под водой. Ему было стыдно и противно, но он ничего не мог поделать. Причиной слез был не только страх, но и отвращение к самому себе. А такого страха, как сейчас, ему не доводилось испытывать еще никогда – он чувствовал себя как в безысходном кошмаре. Как если бы ты проснулся посреди сна, в котором за тобой гналось чудовище, и вздохнул с облегчением, поняв, что ты в безопасности, в своей постели, а потом взглянул на залитую лунным светом дверь и увидел, что чудовище крадется к твоей кровати. И понял, что угодил из одного кошмара в другой, – но как же теперь отыскать дорогу обратно в реальность?
Конечно, он понимал, что находится в реальном мире. Все было вполне реальным. Отвертки и плоскогубцы, например. И парты, и стулья, и классная доска на стене. Так же, как и мир снаружи, мир, от которого он был отрезан с трех часов пополудни, когда проскользнул в школу. Теперь тот мир изменился, потерял четкость на исходе дня, полиловел в сумерках, а потом и совсем почернел. Было уже девять часов, а Стручок сидел на полу, уткнувшись лбом в парту, досадуя на свои мокрые щеки. Глаза у него болели от напряжения. Стражи разрешили ему включить лишь маленькую аварийную лампочку – такая была в каждом классе. Зажигать фонарь они запретили, потому что это могло вызвать подозрения у какого-нибудь прохожего. Стручок обнаружил, что его задача практически невыполнима. Он провел в классе шесть часов и одолел только два ряда стульев и парт.
|
|
В большинстве своем затянутые при фабричной сборке, винты сидели в своих гнездах крепко и поддавались с трудом.
Я никогда не закончу, подумал он. Протелепаюсь всю ночь, предки сойдут с ума, а дело так и не будет сделано. Он представлял, как его найдут следующим утром: он будет валяться здесь, изнемогший от усталости, позор для себя самого, Стражей и всей школы. Ему хотелось есть, у него болела голова и было такое чувство, что все исправится, стоит ему только выскочить отсюда и во весь дух помчаться по улице, прочь от своего ужасного задания.
Из коридора донесся непонятный шум. Вот и еще одна причина для страха. Вокруг все время раздавались самые разные звуки. Говорили на своем скрипучем языке стены, потрескивали полы, гудели какие-то двигатели, и в этом гудении слышалось что-то почти человеческое. Тут у кого хочешь душа в пятки уйдет. Так сильно он пугался разве что в раннем детстве, когда просыпался глубокой ночью с криком «мама!».
Бух! Это еще что такое? Он в ужасе посмотрел на дверь – ему не хотелось туда смотреть, но он не мог преодолеть соблазн, в точности как в том старом кошмаре.
– Эй, Стручок, – прошептал чей-то голос.
– Кто это? – тоже шепотом отозвался он. Его охватило облегчение: он больше не один, здесь есть кто-то еще!
– Как дела?
Смутная фигура ползла к нему на четвереньках, будто животное. Вот он, зверь, – значит, все-таки кошмар! Он отшатнулся, кожу обдало жаром, волоски на ней встали дыбом, словно при начале крапивницы. Боковым зрением он заметил, что в комнату, шурша коленями по полу, вползают и другие фигуры. Первая была уже прямо перед ним.
– Помочь надо?
Стручок прищурился. Парень был в маске.
– Медленно идет, – признался он.
Неизвестный сгреб Стручка за грудки одной рукой и выкрутил ему рубашку, так что Стручок чуть не ткнулся в него носом. Маска на нем была черная, как на Зорро из одноименного фильма. Когда он заговорил снова, на Стручка пахнуло пиццей.
– Слушай, Стручок. Важней задания ничего нет, понял? Оно важнее тебя, меня, школы. Вот почему мы решили тебе помочь. Чтобы все было сделано правильно. – Костяшки его пальцев больно вдавились Стручку в грудь. – Расскажешь об этом кому-нибудь, и тебе хана. Ясно?
Стручок сглотнул и кивнул. В горле у него пересохло. Он был безмерно счастлив. Помощь пришла. Невозможное стало возможным.
Замаскированный поднял голову:
– Ладно, бойцы, начали.
Один из других новоприбывших повернул к нему лицо, тоже в маске, и сказал:
– Прикольно!
– Заткнись и работай, – цыкнул на него первый – очевидно, главный. Отпустив Стручка, он вынул свою отвертку.
Через три часа все было закончено.
Глава девятая
Мать Джерри умерла весной. После ее возвращения из больницы они всегда сидели с ней по ночам – его отец, кто-нибудь из дядьев и теток, сам Джерри. Последнюю неделю они непрерывно сменяли друг друга, вымотанные и онемевшие от горя. Врачи в больнице сделали все, что могли, и отправили ее домой умирать. Она очень любила свой дом, всегда с ним возилась – то переклеивала обои, то красила, то заново полировала мебель. «Дайте мне двадцать таких работниц, я открою маленькую фабрику и стану миллионером», – шутил, бывало, его отец. А потом она заболела. И умерла. Смотреть, как она увядает, видеть, как исчезает ее красота, наблюдать за тем, как ужасно меняются ее лицо и тело, – это было для Джерри чересчур тяжелым испытанием, и он иногда ускользал из ее спальни, стыдясь своей слабости, избегая отца. Джерри хотелось быть таким же сильным, как отец, всегда владеть собой, скрывать свою растерянность и печаль. Когда мать наконец умерла – внезапно, в полчетвертого дня, расставшись с жизнью тихо, без единого звука, – Джерри был вне себя от ярости; он и у гроба стоял, раздираемый молчаливым гневом. Его бесило то, как недуг истерзал ее. Бесило, что он ничего не мог сделать ради ее спасения. Его ярость была такой острой и глубокой, что подавила скорбь. Ему хотелось орать во весь голос, опрокидывать здания, ломать деревья, хотелось обрушиться на весь мир, разнести на куски всю планету. Но вместо всего этого он только лежал без сна в темноте, думая о том, что видел там, в похоронном зале, – уже не мать, а вдруг заменившую ее вещь, бледную и холодную.
Его отец в эти страшные дни превратился в незнакомца, он двигался и действовал как сомнамбула, как марионетка, послушная невидимым нитям. Джерри чувствовал себя безнадежно покинутым, внутри у него все сжалось в тугой комок. Даже на кладбище они стояли порознь – разделенные огромным расстоянием, хотя вроде бы бок о бок. Но не касаясь друг друга. А потом, под конец службы, когда они повернулись, чтобы уйти, Джерри внезапно очутился в объятиях своего отца, притиснутый лицом к его телу, и замер, вдыхая запах сигаретного табака и легкий аромат мятного зубного эликсира, этот знакомый запах, который и был его отцом. Там, на кладбище, прижавшись друг к другу, охваченные чувством общей печали и утраты, они оба не сдержали слез. Джерри не знал, где кончаются отцовские слезы и начинаются его собственные. Они плакали не стыдясь, подчиняясь безымянной потребности, а после рука об руку пошли к дожидающемуся их автомобилю. Жаркий ком гнева распустился, растаял, и по дороге домой Джерри осознал, что на его месте появилось нечто гораздо худшее – пустота, зияющий провал, словно дыра в груди.
Это был последний момент близости, который они пережили с отцом. Потом началась рутина – для него школа, для отца работа, – и они оба окунулись в нее с головой. Отец продал дом, и они переехали в съемную квартиру, где не прятались по углам воспоминания.
Большую часть лета Джерри провел в Канаде, на ферме у дальнего родственника. Он с готовностью взялся помогать хозяевам, надеясь к осени подкачать мышцы для Тринити с ее футболом. В этом маленьком канадском городишке родилась его мать. Было что-то утешительное в том, чтобы гулять по его узким улочкам, по которым еще девчонкой гуляла она. В конце августа он вернулся в Новую Англию, и все снова вошло в обычную колею. Работа у отца и школа у него. И футбол. На поле, весь грязный, покрытый синяками и ссадинами, Джерри ощущал себя частью чего-то большего, чем он сам. И иногда задавал себе вопрос: а частью чего ощущает себя его отец?
Подумал он об этом и теперь, глядя на отца. Придя домой из школы, он увидел его в кабинете на диване: отец спал, сложив руки на груди. Джерри стал перемещаться по квартире бесшумно, чтобы не потревожить спящего. Отец работал фармацевтом в местной сети аптек по хитроумному скользящему графику. Часто он бывал занят в ночную смену, что означало нарушенный сон. В результате у него возникла привычка задремывать в любой удобный момент. У Джерри сосало под ложечкой от голода, но он тихо уселся напротив отца и стал ждать, когда тот проснется. Он устал от тренировки, от постоянных толчков и ударов, которые сыпались на него со всех сторон, от раздражающей невозможности довести комбинацию до конца, отдать полноценный пас, от тренерского сарказма и затянувшейся сентябрьской жары.
Глядя на отца, на его спокойное лицо – во сне оно расслабилось и жесткий отпечаток, наложенный на него возрастом, заметно смягчился, – Джерри вспомнил, как кто-то сказал, что люди, давно состоящие в браке, начинают походить друг на друга. Он прищурил глаза, словно разглядывая музейную картину, ища в отцовском лице черты матери. Вдруг, без предупреждения, мука утраты вернулась – его точно ударили в живот, и он испугался, что упадет в обморок. Каким-то кошмарным чудом он сумел наложить образ материнского лица на отцовское – и на миг эхо всей ее чудесной теплоты зазвучало снова, и его вновь окатило ужасом, когда он невольно вспомнил, как она выглядела в гробу.
Отец проснулся, словно его потрепала по плечу незримая рука. Видение исчезло, и Джерри вскочил на ноги.
– Привет, Джерри, – сказал отец, потирая глаза и садясь. Его волосы даже не растрепались. Впрочем, как может растрепаться жесткий «ежик»? – Как сегодня в школе?
Привычный отцовский голос окончательно вернул его к реальности.
– Да ничего вроде. Еще тренировка была. Когда-нибудь я все-таки отдам хороший пас.
– Конечно, конечно.
– А ты как сегодня, пап?
– Нормально.
– Это хорошо.
– Миссис Хантер оставила нам кастрюльку. Тушеного тунца. Сказала, тебе в прошлый раз понравилось.
Миссис Хантер была экономкой. Каждый день после обеда она прибирала у них и готовила что-нибудь на ужин. Эта седоволосая женщина смущала Джерри тем, что постоянно ерошила ему волосы и приговаривала: «Эх, малыш, малыш…», как будто он был детсадовец или первоклашка.
– Есть хочешь, Джерри? Могу приготовить минут за пять-десять. Только разогрею в духовке, и все. Как, годится?
– Нормально.
Он намеренно повторил стандартный отцовский ответ, а тот и не заметил. Это было любимое словечко отца – «нормально».
– Слушай, пап.
– Да?
– У тебя в аптеке сегодня правда все было нормально?
Озадаченный, отец остановился на пороге кухни.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что каждый день я спрашиваю, как у тебя прошел день, и ты каждый день говоришь «нормально». А у тебя не бывает плохих дней? Или, наоборот, хороших?
– В аптеке все время происходит примерно одно и то же, Джерри. Нам приносят рецепты, мы готовим лекарства – вот, в общем-то, и все. Готовить надо аккуратно, со всеми предосторожностями, семь раз отмерить – один отрезать. Не зря врачей ругают за почерк… но об этом я тебе уже говорил. – Он нахмурился, словно ища у себя в памяти что-нибудь поинтереснее для сына. – Три года назад была попытка налета – когда к нам ворвался наркоман. Он был совершенно не в себе.
Джерри постарался скрыть свое потрясение и разочарование. Неужели это самое захватывающее, что произошло в жизни с его отцом? Этот жалкий «налет», когда в аптеку вбежал испуганный мальчишка с игрушечным пистолетом? Неужто жизнь у людей настолько скучна, настолько сера и однообразна? Ему противно было думать о такой перспективе, о том, что и перед ним простирается долгая череда дней и ночей, которые нельзя назвать иначе как нормальными: не плохими и не хорошими, не паршивыми и не замечательными, не интересными – никакими.
Он пошел за отцом на кухню. Кастрюлька скользнула в духовку, как письмо в почтовый ящик. У Джерри неожиданно пропал весь аппетит.
– Как насчет салата? – спросил отец. – Кажется, у нас есть зелень…
Джерри машинально кивнул. Так что же – значит, вся жизнь сводится только к этому? Ты оканчиваешь школу, находишь себе работу, женишься, становишься отцом, смотришь, как умирает твоя жена, а потом коротаешь сутки за сутками, в которых как будто бы нет ни восходов, ни закатов, ни яркого света, ни сумерек – ничего, кроме сплошной серости. А может, он несправедлив к своему отцу? И к себе? Разве все люди не разные? Разве у человека нет выбора? Да так ли уж много, если разобраться, он знает о своем отце?
– Пап…
– Что, Джерри?
– Так, ничего.
Ну как задать ему нужный вопрос и не показаться при этом сумасшедшим? Да и вообще, вряд ли отец станет с ним откровенничать. Джерри вспомнил случай, который произошел несколько лет назад. Тогда его отец работал в одной местной аптеке из тех, где покупатели советуются с фармацевтом так, словно у него диплом врача. Как-то Джерри болтался там без дела, и тут в аптеку вошел старик, весь скрюченный и шишковатый от старости. У него болело в правом боку. Что мне делать, господин аптекарь? Как вы думаете, что это? Вот, пощупайте здесь, господин аптекарь, – чувствуете, как набухло? Есть у вас лекарство, которое меня вылечит? Отец терпеливо слушал старика, сочувственно кивал головой, поглаживал щеку, точно размышляя над диагнозом. В конце концов он убедил старика, что ему надо показаться доктору. Но несколько минут на глазах у Джерри он как бы играл роль врача – выглядел мудрым, сочувствующим и компетентным. Самое что ни на есть докторское поведение, хоть и не в больничной палате. После того как старик ушел, Джерри спросил: «Пап, а ты когда-нибудь хотел стать врачом?» Отец быстро взглянул на него и замешкался, точно застигнутый врасплох. «Нет. Нет, конечно», – ответил он. Однако Джерри уловил в его манере, в его голосе что-то, противоречащее этому ответу. А когда он попробовал продолжить разговор, отец вдруг с головой погрузился в приготовление лекарств, изучение рецептов и так далее. Больше Джерри никогда не поднимал этой темы.
Теперь, глядя, как отец возится на кухне, собирает на стол – какой уж там доктор! – а жена у него умерла и единственный сын считает его жизнь тоскливой и бесцветной, – Джерри совсем загрустил. Духовка пискнула – значит, еда разогрета.
Позже, перед сном, Джерри посмотрел в зеркало и увидел себя таким, каким, должно быть, видел его тот парень на площади, – типичным лопухом. Точно так же, как недавно ему удалось разглядеть в отцовском лице материнское, теперь он различал черты отца в своих собственных чертах. Он отвернулся. Ему не хотелось быть отражением отца. При одной мысли об этом его пробирала дрожь. Я хочу сделать что-то, стать кем-то! Но что? Кем?
Футбол! Он войдет в команду. Это уже кое-что. Или нет?
Без всякой причины ему вспомнился Грегори Бейли.
Глава десятая
Впоследствии Арчи вспоминал, что брат Леон слишком уж драматизировал предстоящую распродажу и таким образом поставил в трудное положение себя, Стражей и всю школу.
Для начала он устроил особое собрание в часовне. После службы, молитв и прочего религиозного лицедейства он принялся вещать о чести школы и тому подобной ерунде – но в этот раз на новый лад. Стоя на кафедре, он подал знак горстке своих прихвостней, и те внесли в зал десяток больших картонных плакатов, на которых были перечислены в алфавитном порядке все учащиеся школы. Рядом с фамилиями стояли пустые прямоугольники – в них, объяснил Леон, будут вноситься данные о том, сколько шоколадных конфет продал каждый ученик.
С откровенным злорадством зрители наблюдали, как шестерки Леона пытаются приклеить свои плакаты скотчем к стене позади сцены. Плакаты упрямо падали на пол, отказываясь держаться на липкой ленте. Стена здесь была сложена из бетонных блоков, так что кнопки, разумеется, не годились. В зале засвистели, зашикали. Брат Леон выглядел недовольным, отчего свист и улюлюканье сделались только громче: ведь на свете нет ничего прекрасней, чем вид раздосадованного учителя. Наконец плакаты кое-как прилепили, и брат Леон взял слово.
Арчи не мог не признать, что спектакль был разыгран мастерски. Прямо как на вручении «Оскара». Брат Леон обрушил на них настоящую Ниагару: честь школы, традиционная распродажа, которая еще никогда не проваливалась, страждущий директор в больнице, братство Тринити, нужда в средствах, которые позволят этому величественному храму образования работать на полных оборотах. Он вспомнил былые триумфы, витрину с трофеями, установленную в главном коридоре, ту непреклонную решимость – победа или смерть, – которая всегда помогала питомцам Тринити добиваться своей цели. И т. д., и т. п. Чистая дребедень, конечно, однако, если за дело брался такой человек, как Леон, мастер охмурять словами и жестами, результат мог получиться впечатляющий.
– Да, – торжественно возгласил Леон, – в этому году норма увеличена вдвое, но лишь потому, что нынче на карту поставлено больше, чем когда бы то ни было. – Его голос разливался по залу, точно звуки органа. – Каждый должен продать пятьдесят коробок, но я знаю, что каждый будет счастлив внести свою лепту. Больше чем лепту. – Он повел рукой в сторону плакатов. – Обещаю вам, друзья мои, что еще до окончания продажи напротив фамилии каждого из вас появится число «пятьдесят», означающее, что вы исполнили свой долг перед Тринити…
И дальше в том же роде, но Арчи уже перестал его слушать. Слова, слова, слова – их поток в школе никогда не иссякал. Арчи невольно поежился, вспоминая последнее собрание Стражей, на котором он сообщил, что брат Леон попросил у них поддержки и получил от него, Арчи, заверение в том, что эта поддержка будет оказана. Арчи удивила реакция Стражей – ропот, полный сомнения и недовольства. «Ну ты даешь, Арчи, – сказал Картер. – Мы же никогда не лезли в такие дела». Но Арчи, как всегда, переубедил всех, заметив, что обращение Леона за помощью к Стражам свидетельствует о силе, которую набрала их организация. Да и вообще, подумаешь, какая-то вшивая распродажа! Но теперь, слушая, как распинается Леон – как будто в крестовый поход их отправляет, – Арчи и сам что-то засомневался.
Поглядев на плакаты и отыскав там свое собственное имя, Арчи прикинул, как будут проданы отведенные ему пятьдесят коробок. Естественно, у него и в мыслях не было торговать конфетами самостоятельно. В последний раз он занимался этим в девятом классе. Обычно он находил какого-нибудь мальчишку, который охотно соглашался продать коробки Арчи вместе со своими, воображая, будто это что-то вроде поощрения со стороны такой влиятельной личности. Но в этом году он, пожалуй, распределит бремя между несколькими подручными: выберет, скажем, пятерых и прикажет им продать всего по десять лишних коробок. Это же лучше, чем нагружать одного целой партией, верно?
Откинувшись на спинку сиденья, Арчи умиротворенно вздохнул, довольный тем, каких высот достигает порой его чувство справедливости и сострадания к ближнему.
Глава одиннадцатая
Такое можно было бы увидеть разве что во время атомного взрыва.
Началось с того, что Брайан Келли взялся за свой стул, и тот рухнул.
Потом все стало происходить одновременно.
Пробираясь между рядами парт, Альберт Леблан задел одну из них – она истерически задрожала и развалилась. Сотрясение, вызванное ее падением, повергло на пол соседнюю парту вместе с двумя стульями.
Джон Лоу как раз хотел сесть и в этот момент услышал грохот рухнувшей мебели. Он обернулся и при этом слегка оперся на свою собственную парту. Та распалась прямо перед его изумленным взором. Отскочив назад, он ударился о стул. С его стулом ничего не случилось. Но стоявшая позади парта Генри Кутюра отчаянно задрожала и грянулась оземь.
Тарарам был оглушительный.
– Боже мой! – воскликнул брат Юджин, войдя в комнату и увидев, что в ней творится. Парты и стулья разваливались, словно их подрывали волшебными динамитными зарядами, которые срабатывали беззвучно.
Брат Юджин бросился к своему столу, к этой безопасной гавани, где учитель всегда мог найти защиту. Под его рукой стол шатнулся, накренился, как пьяный, и – о чудо! – остался стоять в этом странном положении. Однако его стул упал.
В комнате началась буйная, веселая суматоха. Поняв, что происходит, ребята принялись метаться по классу номер девятнадцать, толкая все парты и стулья подряд, с восторгом глядя, как они рушатся, и опрокидывая те упрямые предметы мебели, которые отказывались падать без дополнительной помощи.
– Клево! – завопил кто-то.
– Стражи! – выкрикнул кто-то еще, воздавая должное тем, кому оно причиталось.
Разрушение класса номер девятнадцать заняло ровно тридцать семь секунд. Арчи засек время, стоя на пороге. Когда он смотрел, как комната обращается в руины, в груди у него вскипал восторг – это был сладостный миг торжества, компенсирующий всю остальную дрянь, его паршивые оценки, черный ящик. Наблюдая за разыгравшейся свистопляской, он понимал, что это один из его главных триумфов, одно из тех рискованных заданий, которые сторицей окупают вложенные в них труды и становятся легендами. Он представлял себе будущих учеников Тринити, с восхищением обсуждающих тот день, когда взорвался класс номер девятнадцать. При виде разнесенной вдребезги комнаты он едва сдержал ликующий возглас – это дело моих рук! – и увидел дрожащий подбородок брата Юджина и его искаженное ужасом лицо.
Внезапно гигантская доска за спиной учителя сорвалась со своих креплений и величественно скользнула вниз, как финальный занавес после эффектной заключительной сцены.
– Ты!
Арчи услышал этот яростный голос в то же мгновение, когда чьи-то руки развернули его за плечи на сто восемьдесят градусов. Перед ним стоял брат Леон. Сейчас он не был бледен. На щеках у него блестели багровые пятна, словно его загримировали перед каким-то гротескным спектаклем. Например, из тех, что показывают на Хэллоуин, поскольку ничего забавного в его облике сейчас не наблюдалось.
– Ты! – снова повторил Леон зловещим шепотом, обдав Арчи тухлым запахом своего полупереваренного завтрака – яичницы с несвежим беконом. – Это твоя работа! – добавил он, впившись ногтями в плечо Арчи и указывая другой рукой на хаос, царящий в классе номер девятнадцать.
У двух дверей в помещение уже столпились любопытные ученики из других классов, привлеченные шумом и воплями. Некоторые благоговейно взирали на учиненный в комнате разгром. Остальные с интересом поглядывали на брата Леона и Арчи. Но куда бы они ни смотрели, везде было здорово: школьная рутина нарушена, мертвящий дневной распорядок дал сбой.
– Разве я не говорил тебе, что все должно идти гладко? Без происшествий? Без идиотских выходок?
Когда Леон злился, хуже всего была его манера шептать – это жуткое шипение, как будто с мучительным трудом вырывающееся у него изо рта, делало слова учителя еще более пугающими, чем если бы он кричал изо всех сил. Рука его сжимала плечо Арчи все сильнее, так что тот уже морщился от боли.
– Я ничего не делал. Я ничего не обещал, – машинально сказал Арчи. Всегда все отрицай, никогда не проси прощения, никогда ни в чем не сознавайся.
Леон прижал Арчи к стене. Тем временем коридор уже наполнился ребятами, которые стекались к классу номер девятнадцать поглазеть на разрушения. Они обменивались оживленными восклицаниями и жестикулировали, изумленно качали головами – легенда уже зарождалась.
– Я за все отвечаю, тебе что, неясно? Сейчас вся школа под моим руководством. Продажа конфет вот-вот начнется, а ты такое устраиваешь! – Леон отпустил его без предупреждения, и Арчи застыл, точно подвешенный на невидимых веревочках. Потом он повернулся и увидел, что народ вокруг пялится на него и Леона. Пялятся на них! Смотрят, как этот жалкий недомерок унижает самого Арчи Костелло! Кульминация его торжества испорчена этим придурком и его убогими шоколадными конфетами!
Арчи смотрел, как Леон гневно шагает прочь, расталкивая наводнивших коридор учеников, и исчезает в бурливом людском море. Он потер плечо, осторожно нащупывая то место, где ногти Леона впились глубоко в кожу. Потом нырнул в толпу, раздвинув ребят, которые сбились в кучу на пороге класса. И стал в дверях, упиваясь чудесным зрелищем останков класса номер девятнадцать – своим шедевром. Он видел брата Юджина – тот до сих пор стоял посреди обломков, и по его лицу бежали настоящие слезы.
Прелестно, прелестно.
А брат Леон – да пошел он в жопу.
Глава двенадцатая
– Еще раз, – прорычал тренер. Голос у него был хриплый – тревожный симптом. Он всегда начинал хрипеть, когда терял терпение, когда появлялась опасность, что ему вот-вот снесет крышу.
Джерри встряхнулся. Во рту у него было сухо, и он попытался нагнать туда слюны. Ребра болели, весь левый бок горел огнем. Он отошел на свою позицию за Адамо, который играл центра. Все остальные уже заняли свои места и напряглись в ожидании, чувствуя недовольство тренера. Недовольство? Да он был вне себя от ярости! Он устроил им специальную тренировку, чтобы дать новичкам шанс сойтись на поле с частью основной школьной команды и показать все, чему он их научил, а они выглядели жалко, кошмарно, отвратительно!
Совещания не было. Тренер пролаял номер следующей комбинации – той, где они должны были взять в оборот Картера, здоровенного защитника из школьной команды. Судя по его виду, он запросто мог разжевать и выплюнуть любого новичка. Но тренер говорил им: «У нас найдется сюрприз для Картера». В Тринити существовала традиция выставлять против новичков звездных игроков и строить комбинации с целью осадить звезд. Это была единственная награда, доступная новичкам, поскольку большинство из них не годились для игры в школьной команде или по слабосилию, или по неопытности.