Аннотация
Четырнадцатилетний Джерри Рено всего-то и сделал, что отказался продавать шоколадные конфеты, которыми по традиции торговали все ученики школы. Но с этого началась настоящая война. Война, в которую втянулись преподаватели, ученики и тайное школьное общество Стражей. Как обычные подростки превращаются в толпу и до чего могут дойти в травле белой вороны? Где находится грань между бездействием и соучастием в жестокости?
Чем закончится шоколадная война и удастся ли Джерри отстоять себя и свой выбор? Роман Роберта Кормье (1925–2000), впервые опубликованный в 1974 году, был восторженно принят критикой. Его сравнивали с «Повелителем мух» Уильяма Голдинга. В Соединенных Штатах книга вызвала бурные дискуссии и, несмотря на сопротивление части учителей, была включена в школьную программу. В 1988 году роман экранизировали.
Роберт Кормье
Шоколадная война
Глава первая
Его убили.
Когда он повернулся, чтобы принять мяч, на его голову сбоку обрушилась стена, а в животе взорвалась ручная граната. Борясь с тошнотой, он полетел на траву. В рот ему угодил гравий, и он судорожно выплюнул его, уверенный, что это выбитые зубы. Поднявшись на ноги, он увидел поле будто сквозь плывущую дымку, однако выждал, пока его взгляд снова не сфокусировался и мир опять не стал ясным, с четкими очертаниями.
Во втором розыгрыше нужно было отдать пас. Отступив назад, он выбрал сносный блок и замахнулся, ища глазами ресивера[1] – например, того длинного парня, которого прозвали Стручком. Внезапно его схватило сзади и крутануло, как игрушечный кораблик в водовороте. Упав на колени, обнимая мяч, он заставил себя превозмочь вспыхнувшую в паху боль, зная, что нельзя показывать свои страдания, помня предупреждение Стручка: «Тренер тебя проверяет, испытывает, и нытики ему не нужны».
Я не нытик, пробормотал Джерри, поднимаясь мало-помалу, осторожно, чтобы все кости и сухожилия остались там, где им положено. В ушах у него зазвонил телефон. Алло, алло, я еще здесь. Шевельнув губами, он ощутил кислый вкус грязи, травы и гравия. Вокруг смутно маячили другие игроки – причудливые фигуры в шлемах, существа из неведомого мира. Он еще никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким, покинутым, беззащитным.
Едва игра началась снова, как его атаковали сразу трое. Один врезал по коленям, другой в живот, третий по голове – от шлема не было никакого толку. Его тело попыталось сложиться, как телескоп, но отдельные части не подходили друг к дружке, и его поразило открытие, что боль – это вовсе не что-то определенное, она коварна и многолика, режет тут и выворачивает там, жжет тут и терзает там. Скорчившись, он упал на траву. Мяч выскользнул у него из рук. Дыхание тоже ускользнуло, как мяч, – его члены и грудь сковала страшная неподвижность, – а потом, когда в нем уже забрезжила паника, вдруг вернулось обратно. Губы оросило влагой, и он был благодарен за сладкий прохладный воздух, наполнивший легкие. Но когда он попробовал встать, его тело взбунтовалось: оно не желало шевелиться. Ну и черт с ним, решил он. Он уснет прямо здесь, на пятидесятиярдовой линии, и в гробу он видел свою команду, пошли они все, он хочет спать, и ему без разницы…
– Рено!
Кто-то выкрикивает его фамилию. Вот чудак!
– Рено!
Голос тренера обдирал уши, точно наждаком. Веки Джерри, затрепетав, открылись. «Все в порядке». – сказал он непонятно кому; может быть, отцу. А может, тренеру. Ему очень хотелось еще понежиться в сладкой истоме, но что он мог поделать! Жалко было расставаться с землей, и в нем проснулся смутный интерес к тому, сумеет ли он встать с вывихнутыми ногами и проломленным черепом. Он изумился, обнаружив, что стоит – качаясь, как те безделушки, что болтаются на окнах автомобилей, но при этом относительно вертикально, и все у него вроде бы цело.
– Гос-споди боже мой! – прорычал тренер сочным от презрения голосом. Джерри почувствовал, как ему на щеку брызнуло слюной.
Эй, тренер, ты в меня плюнул, возмутился Джерри. Кончай плеваться, тренер! Но вслух он сказал: «Со мной все нормально», потому что всегда трусил в таких случаях, думал одно, а говорил другое, замышлял одно, а делал другое – он побывал в шкуре святого Петра тысячу раз, и за его жизнь прокукарекала тысяча петухов.
– Какой у тебя рост, Рено?
– Метр семьдесят четыре, – еле выговорил он, еще ловя ртом воздух.
– А вес?
– Шестьдесят пять, – ответил он, глядя тренеру прямо в глаза.
– Мокрый небось как мышь, – кисло сказал тренер. – Чего ты вообще полез в футбол? Тебе надо мяса на костях нарастить. Чего ты полез в квотербеки? Энд из тебя лучше бы получился. Может быть.
Тренер смахивал на старого гангстера: нос перебит, на щеке шрам, точно приштопанный к ней ботиночный шнурок. Ему не мешало бы побриться – его щетина топорщилась, как ледяные иголки. Он рычал, ругался и не знал жалости. Но такого тренера пойди поищи, говорили все. Сейчас он буравил его темными глазами, изучая, прикидывая. Джерри ждал, стараясь не пошатнуться, не упасть в обморок.
– Ладно, – с отвращением сказал тренер. – Придешь завтра. Ровно в три, или закончишь раньше, чем начнешь.
Втягивая ноздрями пряный воздух с яблочным ароматом – он боялся широко раскрывать рот и совершать любые движения, кроме абсолютно необходимых, – он осторожно побрел к боковой линии. Тренер у него за спиной поносил остальных ребят. Но этот голос внезапно показался ему чудесным: «Придешь завтра».
Моргая на послеполуденном солнце, он потащился с поля в раздевалку. Колени у него были гуттаперчевые, тело вдруг сделалось легким, как воздушный шарик.
Знаешь что? – спросил он сам у себя, играя в привычную игру.
Что?
А меня ведь возьмут в команду.
Мечтай, мечтай.
Я не мечтаю, так оно и будет.
С очередным глубоким вдохом боль вдруг вернулась, маленькая, приглушенная – едва различимый сигнал бедствия. Бип, я здесь. Я боль. Он шел, волоча ноги, шурша палыми листьями, похожими на огромные кукурузные хлопья. Его разбирала странная радость. Он понимал, что противники просто смели его, схватили и швырнули наземь, как тряпку. Но он выдержал и поднялся – сам, без посторонней помощи. «Энд из тебя лучше бы получился». Значит, тренер думает, не поставить ли его защитником? Пусть будет любая позиция, лишь бы взяли в команду. Тревожный сигнал усилился, локализовался – справа, между ребрами. Он вспомнил о матери, как одурманена она была под конец, никого не узнавала – ни Джерри, ни отца. Мимолетный восторг исчез, и он тщетно пытался вернуть его, как пытаешься удержать память об экстазе через миг после мастурбации, но ощущаешь только стыд и вину.
По нутру стала разливаться тошнота – зловещая, теплая, тягучая.
– Эй, – слабо произнес он. Неизвестно кому. Вокруг никого не было.
Он все-таки сумел добраться до школы. К тому времени, когда он раскорячился на полу в туалете, свесив голову над унитазом и чувствуя, как щиплет глаза от запаха дезинфицирующего средства, тошнота улеглась и сигнал бедствия почти заглох. Капельки пота ползли по его лбу, как маленькие мокрые жучки.
И тут, без всякого предупреждения, его вывернуло.
Глава вторая
Оби снедала скука. Хуже чем скука – отвращение. А еще усталость. В последние дни он постоянно чувствовал себя усталым. Спать ложился усталым и просыпался усталым. Он ловил себя на том, что все время зевает. А больше всего он устал от Арчи. От этого сукина сына Арчи, который попеременно внушал Оби то ненависть, то восхищение. К примеру, в эту минуту он ненавидел Арчи особой, жгучей ненавистью, которая была частью его скуки и усталости. С блокнотом в руке и карандашом наготове Оби смотрел на Арчи, охваченный лютой злостью, разъяренный тем, как Арчи сидит себе на трибуне и легкий ветерок шевелит его светлые волосы, и как он доволен собой, черт бы его подрал, – он ведь прекрасно знает, что Оби опоздает на работу, и все равно держит его здесь, тянет, убивает время. Наконец его раздражение выплеснулось наружу, как газировка из бутылки, которую неловко встряхнули.
– Скотина ты все-таки, – сказал он. – Понял?
Арчи повернулся и оделил его благосклонной улыбкой, точно король, раздающий дары.
– Господи Иисусе, – с сердцем сказал Оби.
– Не поминай божье имя всуе, Оби, – насмешливо заметил Арчи. – А то придется потом на исповеди каяться.
– Чья бы корова мычала. Как у тебя только духу хватило сегодня утром причаститься!
– Для этого духа не надо, чувак. Подходишь к перилам и получаешь кусок Тела Христова. Я просто сжевал облатку, которые в Вустере продают по дешевке, на развес.
Оби с негодованием поглядел в сторону.
– И когда ты говоришь «Господи Иисусе», ты ведешь речь о своем лидере. Но когда я говорю «Господи Иисусе», я имею в виду парня, который топтал землю тридцать три года, как любой другой вроде него, однако сумел зажечь воображение толкачей-пиарщиков. Пиарщики – это те, кто делает рекламу, Оби. На случай, если ты не знаешь.
Оби не стал затруднять себя ответом. Какой смысл? Арчи не переспоришь – уж он-то за словом в карман не лезет. Тем более когда начинает корчить из себя этакого крутого малого, знатока жизни. Говорить «чувак», «толкачи», будто он вольная птица, свободный тусовщик, а не просто старшеклассник в маленькой занюханной школе вроде Тринити.
– Ну ладно, Арчи, поздно уже, – сказал Оби, пытаясь воззвать к лучшей стороне натуры Арчи. – Я так с работы вылечу.
– Не скули, Оби. Ты ведь все равно ненавидишь свою работу. И подсознательно хочешь с нее вылететь. Тогда тебе больше не надо будет раскладывать товар по полкам, и выслушивать всякую чушь от покупателей, и работать в субботу до позднего вечера, вместо того чтобы пойти – как оно называется-то, куда ты ходишь? – словом, в твое любимое кафе и пялиться там на девок.
Иногда Арчи нагонял на него жуть. Откуда он узнал, что Оби ненавидит свою тупую работу? Откуда узнал, что тяжелее всего слоняться среди прилавков супермаркета именно субботними вечерами, когда все остальные сидят в кафе?
– Видишь? Я тебе еще одолжение делаю. Хана этим долгим мучительным вечерам, и босс скажет тебе: «Все, Оби, хватит. Ты свободен, детка». И ты наконец почувствуешь себя человеком.
– А деньги я где буду брать? – спросил Оби.
Арчи махнул рукой, показывая, что разговор его утомил. Было видно, как он физически отстранился от Оби, хотя по-прежнему сидел на скамье всего в каком-нибудь метре от него. Крики ребят с футбольного поля внизу разносились в воздухе слабым эхом. Нижняя губа у Арчи слегка отвисла. Это значило, что он сосредоточился. Думает. Оби нетерпеливо ждал, ненавидя в себе то, что заставляло его смотреть на Арчи с восхищением. Как Арчи умеет изумлять людей. И отталкивать их. Как умеет ошеломить своей гениальностью – эти задания Стражей сделали его в Тринити практически легендой – и какое отвращение порой вызывает его жестокость, эти странные, эксцентричные выходки, которые не имеют ничего общего ни с болью, ни с насилием, но в каком-то смысле даже хуже. Оби стало неуютно от этих мыслей, и он усилием воли отогнал их от себя, дожидаясь, пока Арчи заговорит, назовет имя.
– Стентон, – наконец произнес Арчи шепотом, почти ласково. – По-моему, его зовут Норманом.
– Ага, – сказал Оби, записывая. Теперь осталось еще только двое. К четырем часам Арчи должен был назвать десять имен, и восемь из них Оби уже занес в свой блокнот.
– Задание? – поторопил он Арчи.
– Тротуар.
Делая пометку в блокноте, Оби усмехнулся. Тротуар – будто бы невинное слово. Но что Арчи может сотворить с простым материалом вроде тротуара и этого Нормана Стентона – если Оби ничего не путал, хвастливого крикуна с лохматой рыжей шевелюрой и веками, облепленными какой-то желтой дрянью!
– Эй, Оби, – сказал Арчи.
– Что? – насторожился Оби.
– Ты правда можешь опоздать на работу? Я имею в виду, тебя действительно могут выгнать? – в голосе Арчи звучала искренняя забота, взгляд потеплел от сочувствия. Вот что сбивало с толку всех, кто общался с Арчи, – эти его внезапные перепады настроения, то, как он мог быть последней скотиной в один момент и мировым парнем – в другой.
– Да нет, выгонят-то вряд ли. Хозяин магазина – он, можно сказать, друг семьи. Но если я буду все время опаздывать, за это… ну, в общем, по головке не погладят. Меня уж давно пора повысить, но он не торопится, все ждет, чтобы я рвение проявил.
Арчи кивнул с деловым видом.
– Ладно, тогда давай закругляться. Пусть повышает. Может, мне стоит отправить кого-нибудь с заданием к тебе в магазин, устроить твоему боссу развлеченьице?
– Нет-нет, не надо, – быстро отозвался Оби. Он содрогнулся от ужаса при мысли о том, насколько же, в сущности, велико могущество Арчи. Именно поэтому с ним стоило ладить. Все время покупать ему «херши», чтобы он мог удовлетворять свою страсть к шоколаду. Слава богу, Арчи не увлекается травкой и всем этим… а то еще, чего доброго, Оби пришлось бы закупать наркоту, чтобы ему угодить! Формально Оби был секретарем Стражей, но он знал, в чем заключается его настоящая работа. Как сказал Картер, их председатель, почти такая же скотина, как сам Арчи: «Следи, чтобы Арчи было хорошо: если ему хорошо, то и нам тоже».
– Еще два имени, – задумчиво пробормотал Арчи.
Он встал и потянулся. Высокий и довольно стройный, он двигался грациозно, с томным изяществом – у него была повадка спортсмена, хотя он ненавидел спорт и не питал к спортсменам никаких чувств, кроме презрения. Особенно к футболистам и боксерам, представителям двух главных видов спорта в Тринити. Обычно Арчи не выбирал их исполнителями своих заданий: он говорил, что они слишком тупы и не в силах понять все оттенки, всю изощренную тонкость его замыслов. Арчи не любил насилия – большинство из его заданий были упражнениями в сфере скорее психологической, нежели физической. Именно поэтому ему так много сходило с рук. Преподаватели Тринити хотели мира любой ценой – главное, чтобы с виду в школе была тишь да гладь и никакого членовредительства. А во всем прочем – полная свобода действий. Что, собственно, Арчи и требовалось.
– Тот, которого прозвали Стручок, – сказал Арчи после минутной паузы.
«Орландо Гаструччи», – записал Оби.
– Класс брата Юджина.
Оби злорадно ухмыльнулся. Ему нравилось, когда Арчи делал своей мишенью кого-нибудь из преподавателей. Конечно, такие задания были самыми дерзкими. Когда-нибудь Арчи доиграется и получит свое. А пока брат Юджин будет в самый раз. Этого тихоню сюда как будто специально для Арчи и прислали.
Солнце спряталось за плывущими облаками. Арчи снова отгородился от всего вокруг, погрузившись в раздумья. Поднявшийся ветер взметал над футбольным полем вихорьки пыли. Траву давно вытоптали, пора было сеять новую. Да и трибуны не мешало бы подлатать: скамьи просели, покрылись струпьями краски, точно прокаженные. Тени от ворот распростерлись по полю гигантскими крестами. Оби пробрала дрожь.
– Да кто я вам, в конце-то концов? – спросил Арчи.
Оби хранил молчание. Вопрос, похоже, не требовал ответа. По всей видимости, Арчи говорил сам с собой.
– Сегодня задания, завтра задания, – продолжал Арчи. – По-вашему, это легко? – Его голос источал грусть. – Плюс черный ящик…
Оби зевнул. Его снедала усталость. И беспокойство. Он всегда зевал и чувствовал усталость и беспокойство в таких ситуациях, не зная, как продолжать, удивляясь страданию, звучащему в голосе Арчи. Разыгрывает он его, что ли? С Арчи никогда не угадаешь. Оби облегченно вздохнул, когда Арчи наконец тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения.
– Помощи от тебя немного, Оби.
– Мне всегда казалось, что ты не нуждаешься в помощи.
– По-твоему, я не человек?
Ну не знаю. Оби едва не произнес это вслух.
– Ладно, ладно. Давай закончим с этими чертовыми заданиями. Еще одно имя.
Оби занес над блокнотом карандаш.
– Что это за парень, который недавно ушел с поля? Которого снесли?
– Новичок. Его зовут Джерри Рено, – сказал Оби, листая страницы. Он нашел букву «Р», а под ней – нужную фамилию. Его блокнот был содержательнее школьных папок с личными делами учеников. В нем хранилась тщательно закодированная информация обо всех, кто учился в Тринити, включая ту, какую нельзя было найти в официальных бумагах. – Вот он. Рено, Джером. Сын Джеймса Рено, фармацевта из аптеки Блейка. Поступил в девятый класс[2], день рожденья… сейчас посмотрим… ага, только что исполнилось четырнадцать. Ох… мать умерла прошлой весной. Рак. – Дальше было еще что-то о прошлой учебе, отметках в предыдущей школе и внеклассных увлечениях, но Оби захлопнул блокнот, точно крышку гроба.
– Бедняга, – сказал Арчи. – Без матери остался.
Опять эта забота, это сочувствие в голосе.
Оби кивнул. Еще одно имя. Чье?
– Паршиво ему, наверное.
– Да, – нетерпеливо согласился Оби.
– Знаешь, что ему нужно, Оби? – Его голос звучал мягко, сонно, ласкающе.
– Что?
– Терапия.
Ужасное слово выморозило из голоса Арчи всю теплоту.
– Терапия?
– Да. Запиши-ка его.
– Ради бога, Арчи. Ты же его видел. Он просто тощий малец, который старается пролезть в команду новичков. Тренер его сожрет и не подавится. А у него мать в могиле еще не остыла. На хрена ты включаешь его в список?
– Не позволяй ему себя надуть, Оби. Он крепкий малый. Вспомни, как его снесли, а он все-таки поднялся на ноги. Крепкий. И упрямый. Ему надо было остаться на земле – это было бы самое разумное. А кроме того, должны же мы дать ему шанс подумать о чем-нибудь другом, кроме его бедной умершей матери.
– Ты скотина, Арчи. Я это раньше говорил и еще скажу.
– Записывай. – Голос холодный, как лед за Полярным кругом.
Оби записал. В конце концов, ему-то что за беда!
– Задание?
– Что-нибудь придумаю.
– У тебя времени только до четырех, – напомнил Оби.
– Задание должно подходить исполнителю, Оби. В этом вся прелесть.
Оби подождал минутку-другую и не удержался, спросил:
– Неужто у тебя кончились идеи, Арчи?
Великий Арчи Костелло иссяк? Такое немыслимо было даже представить.
– Просто не хочу спешить, Оби. Это искусство, знаешь ли. Возьмем парня вроде этого Рено. Особые обстоятельства. – Он помолчал. – Запиши его с шоколадными конфетами.
Оби записал: «Рено – шоколадные конфеты». Арчи никогда не иссякнет. Одних конфет, к примеру, хватит на дюжину заданий.
Оби взглянул на поле, где неподалеку от ворот образовалась куча мала. Его охватила грусть. А ведь я мог бы играть в футбол, подумал он. Да он и хотел, когда пришел сюда, – раньше, в школе Святого Иосифа, у него очень прилично получалось. А вместо этого заделался секретарем у Стражей. Тоже неплохо, конечно. Только вот что жалко – даже родителям не расскажешь!
– Знаешь что, Арчи?
– Что?
– Жизнь – грустная штука. Местами.
Одним из огромных достоинств Арчи было то, что в его компании такие сентенции не казались нелепыми.
– Жизнь – говно, – сказал Арчи.
Сейчас тени от ворот определенно напоминали пару крестов, пустые распятия. Хватит на сегодня символизма, подумал Оби. Его ждет работа, и если поторопиться, вполне можно успеть на четырехчасовой автобус.
Глава третья
Девушка была невероятно, душераздирающе прекрасна. У него аж под ложечкой засосало. Водопад светлых волос ниспадал на ее голые плечи. С минуту он украдкой рассматривал фотографию, потом закрыл журнал и вернул его на место, на верхнюю полку. Огляделся, чтобы проверить, не заметил ли кто-нибудь. Хозяин магазина категорически запрещал читать журналы и даже вывесил табличку: «НЕ ПОКУПАЕШЬ – НЕ ЧИТАЙ». Но хозяин был чем-то занят в дальнем конце зала.
Почему он всегда чувствовал себя таким виноватым, если заглядывал в «Плейбой» и другие подобные издания? Многие ребята покупали их, приносили в школу, прятали в тетрадных обложках, даже перепродавали. Иногда он замечал их в домах у приятелей, небрежно брошенные на столик вместе с газетами. Однажды он и сам купил такой, заплатил за него дрожащими руками – доллар с четвертью, все свои карманные деньги на тот момент. А потом не знал, куда девать этот чертов журнал. Тайком притащил его домой, спрятал у себя в нижнем ящике и жутко боялся разоблачения. Потом, когда Джерри надоело носить его под рубашкой в туалет, чтобы там поспешно перелистать, когда он устал от своего обмана и от страха, что мать найдет журнал, он вынес его из дома и выбросил сквозь решетку в водосток. Раздался унылый всплеск, и Джерри окончательно распрощался со своими зря потраченными деньгами. Его обуяла тоска. Полюбят ли его когда-нибудь? Джерри преследовало страшное опасение, что он умрет раньше, чем прикоснется к девичьей груди.
Выйдя на автобусную остановку, Джерри прислонился к столбику с телефоном. Все его тело ныло, измотанное футбольными испытаниями. Вот уже третий день его нещадно мяли и трепали. Но, слава богу, Джерри все еще удерживался в списке претендентов. От нечего делать он принялся следить за компанией напротив, на городской площади. Он видел этих людей ежедневно. Они стали частью местного пейзажа, как пушка времен Гражданской войны, памятник жертвам Второй мировой, флагшток. Хиппи. Дети-цветы. Уличный народ. Бродяги. Маргиналы. У каждого было для них свое название. Они появлялись в городе весной и оставались до октября – бродили без дела, иногда задирали прохожих, но по большей части мирно дремали где-нибудь у стенки. Его завораживал их вид, он завидовал их старой одежде, их апатичности – казалось, что им абсолютно на все наплевать. Тринити была одной из последних школ, где еще не отменили форму – сорочку и галстук. Он увидел, как из-под обвисшей шляпки одной девицы выскользнула струйка дыма. Травка? Он не знал. Да мало ли вещей, о которых он ничего не знает?
Поглощенный своими мыслями, он не заметил, как один бродяга отделился от своих товарищей и пошел через улицу, ловко уворачиваясь от автомобилей.
– Эй, чувак!
Джерри с изумлением понял, что это обращаются к нему.
– Я?
Парень остановился на мостовой по другую сторону от зеленого «фольксвагена», навалившись грудью на крышу автомобиля.
– Ты, ты.
Ему было лет девятнадцать – длинные черные волосы подметают плечи, тонкие усы вялой черной змейкой улеглись вдоль верхней губы, свисая кончиками до подбородка.
– Чувак, ты на нас пялишься натурально каждый день. Стоишь и пялишься.
Они и вправду говорят «чувак», подумал Джерри. А ему казалось, что теперь так могут сказать разве что в шутку. Но этот парень явно не шутил.
– Ты что, чувак, в зоопарке? Мы тебе кто, а?
– Да нет, ты ошибся. Я не смотрю. – Но он смотрел, каждый день.
– Смотришь, чувак. Ты стоишь тут и смотришь на нас. Со своими учебничками, в своей рубашечке и в своем синебелом галстучке.
Джерри беспокойно огляделся. Его окружали одни незнакомцы – никого из школы.
– Думаешь, мы недоразвитые, чувак?
– Я этого не говорил.
– У тебя это на лбу написано.
– Слушай, – сказал Джерри, – мне надо на автобус. – Что было глупо, конечно, потому что автобус еще и на горизонте не появился.
– А знаешь, кто недоразвитый, чувак? Ты. Ходишь в школу каждый день. Потом на автобусе домой. Делаешь уроки. – В голосе парня сквозило презрение. – Лопух лопухом. В четырнадцать-пятнадцать уже на сорок тянешь. Встал на рельсы. Супер!
Сипение и вонь выхлопных газов возвестили о прибытии автобуса. Джерри отвернулся от парня.
– Беги скорей на автобус, лопух, – крикнул тот вдогонку. – Смотри не упусти его. Ты много чего упустил в жизни, так хоть автобус не упусти.
Джерри пошел к автобусу, как лунатик. Он ненавидел стычки. Сердце у него колотилось. Он залез в салон и бросил в автомат жетончик. Автобус тронулся, и Джерри шатнуло на свободное место.
Он сел, глубоко вздохнул, закрыл глаза.
Беги скорей на автобус, лопух.
Он открыл глаза и прищурил их от бьющего в окно солнца.
Ты много чего упустил в жизни, так хоть автобус не упусти.
Чушь, конечно. Таких хлебом не корми, дай поиздеваться над кем-нибудь. А что им еще делать? Валяют дурака, жизнь зря тратят.
И все-таки…
А что – все-таки?
Он не знал. Он подумал о своей жизни – утром в школу, потом обратно домой. Его галстук был распущен, болтался поверх рубашки, но он все равно его сдернул. И перевел взгляд на рекламные наклейки над окнами, чтобы отвлечься от воспоминаний о неприятной встрече.
Зачем? – написал кто-то на пустом месте между двумя наклейками.
А затем, – накорябали рядом в ответ.
Джерри закрыл глаза. На него вдруг навалилась усталость, и даже думать уже было не под силу.
Глава четвертая
– Сколько коробок?
– Двадцать тысяч.
Арчи изумленно присвистнул. Обычно он не позволял себе терять хладнокровие по пустякам, особенно в обществе людей вроде брата Леона. Но намерение привезти в Тринити двадцать тысяч коробок шоколадных конфет выглядело просто нелепым. Потом он увидел на верхней губе брата Леона прозрачные бисерные усы, заметил, как увлажнились его глаза и вспотел лоб. И что-то щелкнуло у него в мозгу. Это был не тот убийственно спокойный Леон, перед которым трепетал весь класс. Этого явно что-то мучило, что-то язвило. Пораженный своим внезапным прозрением, боясь выдать себя участившимся стуком сердца, Арчи замер в абсолютной неподвижности. Он наконец получил доказательство того, о чем догадывался уже давно, причем это имело отношение не только к брату Леону, но и к большинству учителей, большинству взрослых: они ранимы, у них есть свои страхи и свои слабые места.
– Я понимаю, что это немало, – признал брат Леон. В его голосе не было и следа беспокойства, и Арчи невольно почувствовал уважение. Сильная личность этот Леон – попробуй прижми такого к стенке. Пот градом льется, а голос ровный, никаких эмоций. – Но у нас за плечами крепкая традиция. Мы продаем шоколадные конфеты каждый год. Ребята ждут этого. Если в другие годы нам удавалось продать по десять тысяч коробок, то почему бы на этот раз не продать двадцать? И это ведь не обычные конфеты, Арчи. Они сулят большую прибыль. Это особый случай.
– Что значит «особый»? – спросил Арчи, развивая свое преимущество, стараясь изгнать из голоса всякий намек на подобострастие. Леон сам пригласил его в свой кабинет – так пусть теперь говорит с настоящим Арчи, а не с простым мальчишкой, который сидит за партой на его уроках алгебры.
– Вообще-то это конфеты, которые остались от Дня матери[3]. Нам удалось – то есть мне удалось – приобрести их со скидкой. Прекрасные подарочные коробки, все в отличном состоянии. С прошлой весны они хранились в идеальных условиях. Все, что нам нужно, – это снять красные ленточки с надписью «Дорогой маме», и дело пойдет. Мы можем продать их по два доллара за коробку и заработать почти по доллару на каждой.
– Но двадцать тысяч? – Арчи быстро произвел в уме несложные вычисления, хотя математик из него был не ахти какой. – У нас в школе примерно четыреста учеников. Это значит, что каждый должен будет продать пятьдесят коробок. Раньше нормой было по двадцать пять на каждого и продавали их по доллару за штуку. – Он вздохнул. – Теперь все удваивается. Это большой объем для школы, брат Леон. Для любой, не только для нашей.
– Знаю, Арчи. Но Тринити – особая школа, не правда ли? Если бы я не верил, что ребята из Тринити с этим справятся, разве я стал бы рисковать? Разве мы не способны на большее, чем другие школы?
Хватит вешать лапшу на уши, подумал Арчи.
– Я знаю, о чем ты себя спрашиваешь, Арчи: зачем я озадачиваю тебя всем этим?
Арчи и впрямь пока еще не понимал, ради чего брат Леон решил посвятить его в свои планы. Он никогда не был на дружеской ноге ни с Леоном, ни с кем-либо из остальных учителей. Вдобавок Леона нельзя было назвать обычным учителем. Бледный, заискивающего вида, он производил впечатление одного из тех людей, что крадутся по жизни на цыпочках, стараясь никого не потревожить. Он походил на затюканного мужа, на неудачника и тряпку. Он занимал должность заместителя директора, а по сути был у директора на побегушках. Сходи туда-то, принеси то-то. Но все это было обманчиво. В классе Леон превращался в совершенно другого человека. Он был полон издевки и сарказма. Его тонкий, высокий голос источал отраву. Он приковывал к себе внимание, как кобра. Вместо ядовитых зубов ему служила учительская указка, мелькающая то там, то сям – повсюду. Он следил за классом, точно ястреб, выискивая нерадивых и замечтавшихся, нащупывая в учениках слабости, а потом играя на этих слабостях. Но Арчи он никогда не трогал. Во всяком случае, пока.
– Позволь обрисовать тебе ситуацию, – сказал Леон, подавшись в кресле вперед. – Все частные школы, не только католические, сейчас вынуждены вести борьбу за существование. Многие закрываются. Цены растут, а источники дохода у нас считанные. Как тебе известно, Арчи, мы не принадлежим к числу элитных школ-интернатов. Нет у нас и богатых спонсоров среди выпускников. Мы ведем дневное обучение и готовим к колледжу ребят из обычных семей со средним достатком. Богачи не отдают нам своих сынков. Взять хотя бы тебя – твой отец руководит страховым агентством. Жалованье у него неплохое, но богачом его не назовешь, верно? Или Томми Дежардена. Его отец – зубной врач, у них две машины, летний домик, но для родителей тех, кто учится в Тринити, это практически потолок. – Он поднял ладонь. – Я не стараюсь опустить родителей. – Арчи поморщился. Он не любил, когда учителя пользовались жаргоном, употребляя словечки вроде «опустить». – Я говорю лишь одно, Арчи: эти люди живут скромно и им не по силам платить больше за обучение своих детей. Мы должны искать деньги где только можем. Футбол почти не окупается: мы не выигрываем соревнований уже три года. Интерес к боксу упал, потому что его перестали показывать по телевизору…