Та, что заставляет меня страдать”}], - поет Lisa “Sempre, sempre”.
Моя мама часто грустила под эту песню, смотрела на улицу. И я, десятилетняя девочка, не могла понять, чего ей не хватает. Может, она просто не любила моего отца. Может, она любила кого-то другого. В любом случае, мама прекрасно справилась с тем, что разбила сердце папе. Что-то мне подсказывает, что Лукас собирается сделать то же самое со мной.
- Кофе? - зачем-то предлагаю я.
- Я бы предпочел чай, но знаю, что итальянцы его не пьют, - отзывается Лукас, не поворачиваясь ко мне.
Держит по-прежнему руки в карманах синих джинсов. Черная толстовка с капюшоном и белыми шнурками, торчащими из него, идеально на нем сидит. В ней его плечи кажутся еще шире. На концах одной и другой бечевки - миниатюрная копия флага Великобритании. Спереди толстовка украшена золотистым принтом Lonsdale.
Пришлось добить себя, практически ощутить себя в огне, чтобы приподнять губы для него. Чтобы не казаться совсем сломленной. Но Лукас, верно, разгадал причину моей тревоги. Он знает, что я переживаю. Не знаю, зачем стараюсь его переубедить. Все зря - британец не пробиваем. Он подобен солдату, выполняющему свою миссию. Никаких эмоций. По крайней мере, на его лице ничего такого не наблюдается. Мои любимые голубые глаза не выражают ни капли любви, волнения, как бывало раньше.
Все изменилось.
- Тогда я бы не отказался от одной чашки, - мерзло осклабился Лукас, присев на кресло рядом с телевизором.
Он созерцает выступление Лисы на фестивале в Сан-Ремо, в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Как никогда радуюсь тому, что наша кухня объединена с гостиной. Пока завариваю любимый напиток Лукаса и моего отца, наблюдаю за англичанином. Не могу не смотреть на него. Отвожу глаза, а те снова предательски поднимаются к нему. Такой красивый. И такой чужой.
Чайник закипает, я заливаю ароматные листья во френч-прессе. Комната наполняется приятными запахами мяты, земляники и клубники. Я ненароком, вдыхая создавшееся благоухание, прикрывая веки и забываю, что стальной чайник нужно держать крепко, иначе... Кипяток выливается на левую руку, ладонь которой прижата к столешнице. Была. Чудом не роняю электрический нагревать и даже умудряюсь поставить его на контактную подставку. Не сдерживаюсь от глухого крика боли, придерживая пораженную руку другой. Лукас подлетает ко мне, он так быстро оказывается рядом, что я не успеваю опомниться.
- Что случилось? Ты обожглась? - сыплет вопросами англичанин.
Сейчас его, будто подменили: неспокойный, всполошенный, обеспокоен из-за меня. Я киваю несколько раз, прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться. Но плакать хочется больше не от болезненных ощущений, а от того, как ведет себя Лукас. Мне казалось, он, будучи ранее таким холодным, должен просто предложить приложить лед. Но он поднимает ручку, подводит меня к раковине и подставляет ладонь под поток холодной воды. Я морщусь, потому что неприятно и хочется отдернуть ладонь, однако Лукас не дает сделать этого, прижимаясь ко мне сзади и тихонько ругая за то, что я такая рассеянна у него. У него!
- Сейчас, погоди, - закончив “водные процедуры”, Блэнкеншип несется к холодильнику, рыскает в морозилке в поиске чего-то, выуживает оттуда пачку полуфабриката и возвращается.
Он прикладывает коробку к тыльной стороне моей ладони. Прохладно. Мы стоим с опущенными глазами. Я глазею на упаковку. Лукас схватил мясной рулет из цесарки с грибами и артишоками. Папа очень любит покупать продукты на рынках, общаться с продавцами, торговаться, но когда времени в избытке, ему приходится ограничиваться едой, которую только и нужно перед употреблением подогреть в микроволновке.
- Больно? - спрашивает англичанин.
С усилием вскидываю взгляд. Ультрамариновые глаза зачаровывают. Он настолько потрясающ, что именно это доставляет мучения - не ожог. Я прочищаю горло и трясу головой, чтобы образумиться.
- Нормально, спасибо. Уже намного лучше.
Я оттягиваю руку, желая разорвать зависимость от его прикосновений. Лукас не дает добро: он держит мощнее, чем раньше, и мы, наконец, смотрим друг на друга, а не в разные стороны. Впервые за пятнадцать минут или около того Блэнкеншип позволил себе взглянуть на меня, поймать мой взор и не опустить ресниц. Я не знаю, что это значит, но так страшно давать себе ложную надежду.
- Зачем ты пришел, Лукас? - решаюсь узнать, выманив остатки храбрости из потаенных уголков души.
Он бездыханно пялится секунд тридцать, а потом громко и глубоко вздыхает. Чертыхается. Отдает мне коробку полуфабриката и обходит кухонный остров. Идет к окну, потом обратно - к стойке. Трет скулы ладонью, забрасывает руки за голову и, сплетя все десять пальцем между собой, давит ими на затылочную часть. Он погружен в свои мысли, иногда лишь выделяет меня глазами.
- Лукас? - настаиваю.
Блэнкеншип поспешно вернулся, точно побоялся, что передумает. Он очень неожиданно подхватывает меня на руки, сажает на островок и запускает руки мне в волосы, путешествуя в них, наматывая пряди на фаланги и кончики длинных пальцев. Я так люблю их. Теперь, когда я восседаю на высоком гарнитуре, мы с ним сошлись в росте. Его лоб напротив моего лба. Его глаза напротив моих. Его губы... Не успеваю закончить мысль, потому что отчаянный поцелуй Лукаса рушит все горестные предположения, которые я построила. Язык ненасытен и быстр, врывается в мой рот, в то время как ладони спускаются вниз, чтобы с силой сжать бедра. Я приникаю к нему, как одинокая девочка, нуждающаяся в ласке. И он ласкает. Ох, как ласкает! Его прикосновения оставляют на мне новые следы. Он кусает мои губы, прикусывает кожу на подбородке, шествует языком вниз, к горлу, чтобы припасть к нему, чтобы атаковать языком шею, открытую ключицу, яремную впадину. И вновь целует в губы: напористо, цепко держа мою талию в кольце своих рук. Целует по шальному, безумно, не чувствуя тормозов. Изредка сбавляет темп, подключая нежность, заботу, но это все стремглав сменяется беспредельной страстью.
Ласки горячие, как лава. Но я ни капли не хочу, чтобы это заканчивалось. С ним всегда так хорошо. Тем не менее, Лукас именно это и сделал в следующую секунду: он отстранился. Уперев руки в столешницу по обеим сторонам от меня, он склоняет голову передо мной и мотает ею, как будто помешался, а сейчас желает опомниться.
- Что я делаю? Что я, блин, делаю? - вопрошает он, разговаривая с собой.
Значит, я оказалась права.
- В чем дело? - тяжело сглотнув, говорю ему я.
Он отходит назад, и я спрыгиваю на пол. Пока он жарко целовал, я не думала про полученное повреждение, но боль окатила с новой силой из-за того, что Лукас опять надел маску незнакомого мне человека.
- Я снова спрошу: зачем ты пришел?
- Привез тебе купленную одежду, - не глядя на меня, откликается парень.
- Это все?
- Ева, послушай..., - резко набрав воздуха в грудь, начинает он, но осекается.
Забросив упаковку рулета в морозилку, я следую за ним, пока он продолжает шагать по комнате, исследуя каждый угол гостиной. Но мне надоедает недоговоренность, поэтому, прошествовав к окну, я сажусь на просторный подоконник. Отсюда не видно Колизей, зато заметны верхушки деревьев с листьями, которые из зеленого в красный и желтый цвета перекрасила Осень. Их тут очень много - деревьев. Ведь недалеко парк, где я бегаю по утрам и иногда гуляю по вечерам, когда мне грустно. Похоже, намечается именно такой ноябрьский вечер.
- Скажи это уже, - подталкиваю его я, но на ум приходят слова из той самой песни Лисы, которая уже завершилась:
[{“Всегда, всегда
Чтобы стать никем,
Нужно только любить.
Если есть любовь,