Несколько трупов, изрядно попорченных пожаром. Господь не обратил на них внимания, спокойно перешагнув через мертвых японцев.
На втором этаже – та же картина. Только мертвецов больше, человек пятнадцать: по двое‑трое в каждой комнате.
Послышался стон. Господь остановился, кивнул нам с Марком. Мы перевернули раненого. Эммануил скользнул взглядом по его лицу и равнодушно отвернулся.
– Вызовите врача, – бросил он Абэ.
Наконец мы оказались на плоской асфальтированной крыше. Я вляпался ботинком в темную лужу какой‑то жидкости. Марк посветил фонариком, и жидкость сверкнула красным.
Метрах в пяти от нас лежали те двое. Марк заскользил по ним фонариком, и я почувствовал кисловатый привкус во рту – предвестник тошноты. Они лежали в отвратительной луже из крови, рвоты и внутренностей.
– Переверните их, – приказал Господь.
Преодолевая отвращение, я опустился рядом с трупами. По‑моему, даже Марку было не по себе.
Но мы подчинились.
Варфоломей посветил на залитые кровью лица мертвецов. Узнать их было невозможно.
– Оботрите их, – сказал Эммануил.
– Чем? – растерянно спросил я.
– Чем угодно.
Марк, менее брезгливый, чем я, уже использовал для зтой цели рукав собственной рубашки. Скрепя сердце я последовал его примеру.
Одним из мятежников, совершивших сэппуку, был, несомненно, Мисима. Я помнил его по фотографиям на обложках книг. Вторым был красивый юноша лет двадцати. Он был мне незнаком.
– Отойдите!
Господь опустился на корточки рядом с Мисимой и положил руку ему на плечо. Тело вздрогнуло, и рана на животе начала исчезать.
«Интересно, а после костра он тоже может воскресить? – подумал я. – Что, если остались одни угли? А после атомной бомбы? Где границы его власти?» И сразу пришел ответ: «Может!» Вид смерти вообще не имеет для него значения. Я был в этом уверен. Почему бы и нет, если можно воскресить человека, у которого в животе осталась половина внутренностей. Как там в Писании сказано? «Восстанут во гробах!» Через тысячи лет после смерти.
|
|
Мисима открыл глаза.
– Кто вы?
Вероятно, он еще не полностью осознавал окружающее.
– Будда Амида, – усмехнулся Господь.
– Вы!!!
– Я. Смотрите, поднимите голову.
Господь поддерживал его за плечи. Голова воскресшего лежала у него на колене.
Мисима с трудом пошевелился.
– Смотрите, – продолжил Господь. – Это ками: Тэндзин и Хатиман. Они пришли приветствовать вас. Вы отныне – один из них.
Я обернулся.
Облик буддийского монаха разительно изменился. Теперь перед Господом и Мисимой стоял средневековый воин в черных доспехах, и за его спиной развивалось восемь кроваво‑красных флагов с золотыми иероглифами. Громовержец Тэндзин по‑прежнему остался скромным интеллигентным старичком. И вежливо кланялся, спрятав руки в рукава кимоно.
Мисима смотрел на ками и, видимо, не верил своим глазам. Потом повернулся к Эммануилу:
– Зачем вы вернули меня?
– Я хочу исполнить вашу мечту. Вы хотели стать предводителем юных воинов, неумолимых и прекрасных, как боги войны. Вы получите это. Вы хотели борьбы и подвигов, достойных средневековых буси, но выбрали не ту сторону и потерпели поражение. Все еще не поздно исправить. Вы хотели смерти. Вы получили ее. Но теперь ваша жизнь и ваша смерть – в моих руках. Соглашайтесь – и ваши штурмовые отряды будут маршировать по улицам городов Японии. И не двадцать человек – двести тысяч!
|
|
Глаза Мисимы было заблестели, но тут же погасли.
– Где Мотоори?
– Тот, кто совершил сэппуку вместе с вами?
Мисима кивнул.
– Сейчас.
Эммануил бережно передал Мисиму на руки Варфоломею и опустился на колени рядом с юношей.
Воскресший писатель, сжав губы, следил за новым воскрешением. Ками подошли к нему и о чем‑то тихо заговорили.
Мотоори вздохнул и открыл глаза.
– Ну, принимайте вашего друга, – обратился Господь к Мисиме. Встал, подошел, внимательно посмотрел на него. – Что вы думаете о моем предложении?
Писатель приподнялся на локте. Видимо, с удивлением обнаружил, что движения даются ему все легче и легче, и поднялся на ноги.
Ответ уже готов был сорваться с его губ. И я знал какой. Слишком упрямо он смотрел на Господа.
Но Эммануил остановил его предостерегающим жестом:
– Не спешите с ответом. Подумайте. В любом случае я вас прощаю. И не отниму от вас свое прощение.
Мы сели в вертолет. Мисима был угрюм и молчал всю дорогу. Я украдкой рассматривал его. Все‑таки знаменитость. Некрасивый, в общем‑то, японец. Но накачанный. Спортсмен, кроме всего прочего. Человек, который сам себя сделал. Всегда восхищался такими.
Юный Мотоори вел себя совсем иначе, а именно – болтал без умолку. У всех разная реакция на стресс. А смерть – это стресс, знаете ли.
– Сэнсей хотел пропустить меня вперед, – рассказывал Мотоори, – и стать моим кайсяку. Он сказал, что полностью доверяет мне и не сомневается, что я сделаю сэппуку вслед за ним, если буду вторым, и если бы я был женщиной, он бы совершил сэппуку первым. Ведь женщина должна была бы всего лишь перерезать себе шейную артерию, а это легкая смерь. Но, так как я мужчина, мне придется вспороть себе живот, и он не может допустить, чтобы я остался без кайсяку.
|
|
Мисима тяжело посмотрел на него, как на предателя. Мотоори не заметил.
– Но я не мог допустить, чтобы без кайсяку остался сэнсей, и отказался, – продолжил юный самурай. – Тогда мы решили совершить сэппуку одновременно.
Вставало солнце. Мы летели над безумно красивыми японскими горами, столь любимыми местными художниками. И солнце было подернуто туманной дымкой. Луна в тумане означает таинственное и необычайное. А что означает, когда в тумане солнце?
Как только мы вернулись во дворец, Эммануил немедленно отпустил обоих: и Юкио Мисиму, и Мотоори. Потом до нас дошли сведения, что они вновь попытались совершить двойное самоубийство. Но сталь не замечала их тел, проходя насквозь, не нанося ран и не причиняя боли. И Мисима сам явился к Господу и принял его предложение. Не прошло и недели, как по улицам Токио прошагали с факелами орлы Мисимы.
ГЛАВА 3
Господь отправился в политическое турне по странам Юго‑Восточной Азии и прихватил с собой Марию, Варфоломея, Филиппа, Иоанна и двенадцать даосских сяней в качестве личного эскорта. Остальных оставил мне для охраны императорского дворца.
Если бы только сяней! Вся бюрократическая работа свалилась на меня. Я бы уже давно героически скончался, придавленный этим грузом, если бы не Тэндзин. Престарелый ученый вспомнил, что лет этак тысячу назад, еще будучи человеком, а не бессмертным ками, он занимал должность министра правой руки, откуда, собственно, его и сместил ненавистный род Фудзивара, и удачливому придворному пришлось отправиться в почетную ссылку на остров Кюсю.
Нельзя сказать, чтобы за тысячу лет Тэндзин сильно отстал от жизни. Вообще не отстал! Полезно курировать университеты – он всегда оставался в курсе последних достижений науки. Впрочем, в области науки и образования он все же проявлял наибольшую осведомленность и деловое нетерпение. Думаю, никогда ни до нас, ни после нас в Японии так не финансировали высшие учебные заведения.
В общем, ками Тэндзин с удовольствием тряхнул стариной, а я вздохнул свободнее.
Военное ведомство естественным образом перешло к Хатиману. Но я не доверял этому странному монаху‑воину и поставил над ним Марка. Жалоб и нареканий не поступало. Значит, спелись.
А вот мой старый знакомый иезуит Луис Сугимори Эйдзи остался не у дел. У меня нашлись лучшие консультанты по местным обычаям. Я уже привык к роли локального царька и в то утро, когда Луис попросил аудиенции, решил, что он обижен опалой и собирается занудствовать по поводу моего невнимания. До конца нашего договора оставалось ровно три дня.
Сугимори вошел и поклонился. Я встал из‑за стола и вышел к нему навстречу, улыбнулся, отчаянно пытаясь подражать знаменитой японской вежливости, и по‑европейски пожал руку.
– Рад вас видеть. Чем обязан?
– Помните наш договор?
Ага! Пришел водяной к солдату: «Должок!»
– Помню, – смиренно ответил я.
– Вы сейчас поедете со мной.
– А в чем дело?
– У меня есть важные сведения. Важные не только для вас – для всей империи, созданной Господом.
– Так расскажите.
– Бесполезно. Вы не поверите. Могу только показать.
– Это надолго?
– Нет. Максимум до полуночи.
– Ладно. Но не сейчас. Разберусь немного с делами. Часов в шесть.
– Хорошо. И вы должны быть один.
Если бы не приказ Господа последить за японским иезуитом, я бы без разговоров послал его куда подальше. Но теперь я оказался перед непростым выбором. Я мог бы, конечно, оставить дела на один вечер – если это один вечер. А если нет? В любом случае рискованно. Я не имел права сейчас подвергать себя опасности, слишком многое было на меня завязано. Но и ослушаться приказа Эммануила не мог.
Я нашел Марка в его кабинете. Слава богу, он был один, без Хатимана.
– Марк, мне надо отлучиться сегодня вечером. Если что, справитесь тут одни?
Марк внимательно посмотрел на меня.
– Если что – у нас прямая связь с Эммануилом. Погоди‑ка… – Он отпер один из ящиков стола и достал оттуда радиожучок размером с булавочную головку. Прицепил его мне за отворот пиджака. – Вот так. Не потеряешься.
Я усмехнулся.
С Матвеем мы практически не общались после завоевания Японии. А ведь раньше были почти друзьями.
– Не пропадем, не беспокойся, – успокоил он и положил руку мне на плечо. И я почувствовал жжение в знаке.
Я обернулся и посмотрел ему в глаза.
– Матвей, ты тоже умирал?
Он отвернулся.
– Я не имею права говорить об этом.
В шесть часов вечера я сел в машину Луиса Сугимори Эйдзи.
Мы выехали за город. По обеим сторонам от дороги тянулись ухоженные ряды чайных кустов, а на горизонте плыла вершина конусообразной горы, розовая в лучах вечернего солнца. На основании многочисленных виденных мной фотографий я предположил, что это Фудзи. Так бывает в туманные дни у нас в Крыму: корабли кажутся висящими над морем. Так и далекая гора плыла по небу, словно корабль в туманный день. Гармония и совершенство на японский манер – идеально ровная дорога под колесами, идеальные плантации справа и слева и идеальный конус горы на горизонте.
Я посмотрел на часы. Половина восьмого.
– Долго еще? Мы едем в другой город?
– Не долго, – ответил Луис.
Что‑то он сегодня немногословен.
Прошло еще минут пятнадцать.
Со времени знакомства с Луисом я проникся к нему некоторым доверием. Все же от него был толк. И несмотря на все предпринятые меры предосторожности, не ожидал от сегодняшней поездки особых неприятностей, но происходящее в течение последнего часа мне решительно не нравилось.
Я нащупал на поясе кобуру пистолета.
Луис затормозил и остановил машину.
– Приехали, – сказал Сугимори.
У моего горла сверкнул клинок, словно возникший из воздуха. Короткий меч или длинный кинжал. Я неловко шевельнулся, и на стали появилась капелька крови. Понятно. Я оценил остроту.
– Тихо! Руки!
Я поднял руки. Японец мгновенно обнаружил кобуру, и пистолет перекочевал к нему. Профессиональным жестом провел по пиджаку. Заставил повернуться. Уж не служил ли ты в полиции, господин иезуит? Ничего не нашел. Повернул меня обратно. Заинтересовался бортами пиджака. Извлек жучок. Ах ты сволочь!
– Так, значит… Руки назад.
Связал. Очень крепко. Я поморщился. Впрочем, это давало надежду: значит, сразу не убьют.
Рядом с нами проехал небольшой грузовик и остановился метрах в пятнадцати впереди. Из кабины выпрыгнул шофер и направился к нам.
– Тихо, – сказал Луис. – Будешь орать – убью обоих.
Он вышел из машины и захлопнул дверь. Поспешил навстречу незадачливому водителю.
Нет, я не утяну невинного японца с собой. Сам попался – сам выкручивайся. Меня переполняла злость. Сколько ж можно! Вечно я попадаю в истории, а потом меня приходится выручать либо Марку, либо Господу. Все! Хватит! Теперь я справлюсь сам или погибну!
Я подполз к двери и попытался открыть ее зубами. Дверь не поддавалась.
До меня долетали обрывки разговора:
– Что‑нибудь случилось? Не надо ли помочь?
– Нот‑нет, – ответил Сугимори. – Все в порядке.
Раздался тихий щелчок, и дверь открылась. Я увидел, что шифер грузовика повернулся спиной и возвращается к кабине. Луис проводил его до машины и коснулся рукой кузова.
Тем временем мне удалось распахнуть дверь, и я начал выбираться на волю. Со связанными руками это оказалось крайне неудобно. Я опустил ноги на асфальт и с трудим выпрямился.
Грузовик тронулся с места, и Луис повернулся ко мне. Заметил, сволочь! Я бросился с дороги.
Трудно бегать со связанными руками. К тому же я не самурай. Сугимори был значительно проворнее меня.
– Стой! – услышал я за спиной.
Плевать! Так я и послушался!
– Стой, идиот! У меня твой пистолет!
Ага! Так ты и будешь стрелять вблизи оживленной трассы!
Впрочем, до дороги было уже метров сто.
Раздался выстрел, и я остановился. Сугимори подошёл ко мне и взял за локоть железной хваткой. В другой руке он держал мой пистолет.
– Что ж, ты бежал в совершенно правильном направлении. Нам действительно в эту сторону.
И он потянул меня дальше.
– Что вам от меня нужно? – прохрипел я.
– Исполнения договора.
– Духовными упражнениями будем заниматься, по методу Лойолы? Две недели? Месяц?
– Не совсем. У меня есть друг, который умеет делать это за три дня. Правда, по европейским меркам его методы могут показаться несколько жестокими. Просветление иногда наступает непосредственно перед смертью. Зато рай обеспечен.
Я замолчал.
– Кстати, не надейся, что тебя скоро найдут, – заметил Луис. – Твой жучок теперь путешествует на грузовике того доброго самаритянина, который остановился нам помочь.
Мы шли по сосновому лесу, несколько мрачноватому из‑за непривычно темных стволов. Только вершины были освещены ярким предзакатным солнцем. Как свечи на темном алтаре.
Тропинка пошла под уклон, и я услышал шум реки.
Мы вышли на берег. Неподалеку была привязана лодка. Я посмотрел на нее с недоверием – слишком бурное течение.
– Залезай, – скомандовал Сугимори и выразительно покачал пистолетом перед моим носом.
Я нехотя послушался.
– Ложись на дно.
Японец достал веревку и связал мне ноги. Не менее жестоко, чем руки. Прокомментировал:
– Мне так спокойнее.
Столкнул лодку на воду и залез в нее сам. И мы понеслись вниз по течению. Надо мной летели оранжевые от заката листья деревьев, склонившихся над водой, и рассыпались радугами брызги волн. Нас кидало из стороны в сторону, и вода заливалась через борта, но Луис ловко обращался с веслом, и, к моему удивлению, мы не перевернулись.
Через полчаса течение реки стало спокойнее, и я смог собраться с мыслями.
Мысли состояли в основном из моих проклятий самому себе. Ну почему я ни разу не взял ни одного урока борьбы ни у Марка, ни у Варфоломея! Ну почему через год службы у Господа я с трудом представляю, как обращаться с пистолетом, а из автомата хотя и стрелял, но мимо!
Впрочем, такие приступы самобичевания случались со мной и раньше. Еще в школе мне ставили четверки по физкультуре исключительно из жалости, чтобы не портить аттестат. Единственное, на что я способен, так это взвалить на себя бумажную работу. И то с помощью Тэндзина. И зачем только Эммануил меня держит! Хотя он как‑то сказал, что я человек мистически одаренный. Следовательно, методика друга Сугимори должна сработать очень эффективно. Я горько усмехнулся.
Тем временем лодка причалила к берегу. Самурай развязал мне ноги и заставил выйти.
Мы снова карабкались по горам. Наконец впереди показалась небольшая поляна и вход в пещеру под гладкой отвесной скалой. Перед входом у костра сидел монах в потрепанной рясе и что‑то стряпал.
Он обернулся к нам. Посмотрел на меня, потом на Сугимори.
– А‑а, привел! – весело сказал он.
– Да, сэнсэй, – ответил Луис и почтительно поклонился.
Я внимательно изучал «сэнсэя». Маленький японец, очень живой. И удивительно живые глаза. Я даже не сразу понял, что это глаза бессмертного.
– Садись, Эйдзи, поешь. Потом займемся твоим пленником.
Сугимори привязал меня к дереву рядом со скалой и сел на бревнышко у костра. Бессмертный разложил по тарелкам что‑то отдаленно напоминающее кашу.
Я осмотрелся. Неподалеку от меня находился алтарь со статуей Святой Девы в виде богини милосердия Каннон [59]. Я поразился сочетанию. Тысячерукая Царица Небесная меня несколько шокировала. А впрочем… Ей бы не помешала и тысяча рук.
Японцы сидели у костра и мирно беседовали. Несмотря на обстоятельства встречи, веселый бессмертный произвел на меня очень благоприятное впечатление, и я даже немного успокоился. Он чем‑то напомнил мне Франциска Ассизского. Или все бессмертные похожи? Нет Тэндзин – совсем другой, Хатиман – тем более, уже не говоря о китайских сянях.
К сожалению, Сугимори все время называл его «сэнсэй», и я не знал, как к нему обращаться.
– Извините, вы христианин? – поинтересовался я.
Бессмертный обернулся.
– Нет, я буддист.
– Тогда что у вас общего с иезуитом?
– Религии различны, но в своих самых сокровенных проявлениях все они сводятся к единому пониманию.
– Кто вы?
– Меня зовут Такуан Сохо. [60]
Имя мне ничего не говорило. Варфоломея бы сюда!
– Что вы собираетесь со мной делать?
– Как‑то Будда рассказал притчу. Человек пересекал поле, на котором жил тигр. Он бежал со всех ног, тигр – за ним. Подбежав к обрыву, он стал карабкаться по склону, уцепившись за корень дикой лозы, и повис на нем. Тигр фыркал на него сверху. Человек взглянул вниз. Там другой тигр поджидал его, чтобы съесть. Две мышки, одна белая, другая черная, понемногу стали подгрызать лозу. Человек увидел возле себя ягоду земляники. Уцепившись одной рукой за лозу, другой он дотянулся до ягоды. Никогда земляника не казалась ему такой вкусной.
Я взглянул на палевые вечерние облака. Они были прекрасны. Но притча мне не понравилась. Зачем делать что‑то еще? Мне, как мистически одаренному человеку, довольно и притчи.
– Пора за дело, Эйдзи, а то не успеем до темноты, – сказал Такуан и направился ко мне.
Он отвязал меня от дерева, но рук развязывать не стал. Я встретился с ним взглядом. Очень властные глаза. И я понял, что послушаюсь его даже безоружного. А он и был безоружен.
Меня толкнули на узенькую каменистую тропинку и заставали подняться на скалу. Там обвязали веревку вокруг пояса, потом накинули петлю на шею. У меня упало сердце. Добрый бессмертный вовсе не собирался шутить.
Луис подвел меня к краю обрыва, заставил опуститься на землю, и меня столкнули вниз и начали опускать на веревке. Петля болталась на шее пока свободно. Метра через три я заметил у скалы узкую досочку, чудом удерживающуюся на двух скальных выступах справа и слева. Меня аккуратно поставили на досочку, и она угрожающе прогнулась. До земли еще оставалось метров десять. Веревку на поясе обрезали и сбросили вниз. Зато петля на шее несколько натянулась. Вероятно, сверху веревку закрепили. Сердце у меня ныло.
Послышался спокойный разговор моих палачей. Они спускались. Вскоре я увидел их уже внизу.
– Рано или поздно доска прогнется и соскользнет с опор, – громко сказал Такуан. – Тогда петля затянется. До этого ты должен понять, за что следует умирать, и умереть правильно.
Опустились сумерки. На небе высыпали звезды. Огромные близкие звезды гор. В зарослях кустарника запел соловей.
– Бывает, что люди обретают просветление, любуясь веткой цветущей сливы или иголкой сосны. Потому что в каждом лепестке и в каждой иголке, как в капле росы, отражена вся Вселенная, – раздался снизу голос Такуана. – Слушай соловья, в его песне – голоса всех существ и все священные сутры.
Я рванулся и закричал:
– Будь ты проклят!
Дощечка угрожающе накренилась и затрещала. Петля туже затянулась на моей шее.
– Не злись! – крикнул монах. – В этом нет пользы.
Лучше раскрой уши и открой глаза. Посмотри на небо: быть может, это последние звезды в твоей жизни.
– Да что вы от меня хотите?! – заорал я.
– Если я расскажу тебе о вкусе ягоды – ты не почувствуешь вкуса. Ее надо попробовать самому.
Я до боли сжал зубы. Мне часто приходилось слушать проповеди, но не в таком положении.
Я попытался мысленно отгородиться от этого голоса, отвлечься, забыть, не слышать. Но он проникал сквозь все мои психологические преграды, как острый нож.
Наконец мои палачи затоптали костер и скрылись в пещере. Было, думаю, уже за полночь. Из‑за гор вставала желтая ущербная луна, наполовину загороженная лапами сосен. И я видел каждую иголку на ближайшей сосне.
Потом я впал в полусон‑полузабытье, от которого наутро не осталось ничего, кроме пустоты и усталости.
– Как ты там? Жив еще?
Я открыл глаза. У подножия скалы стоял Такуан и внимательно смотрел на меня. Луис хлопотал у костра, разжигая огонь.
Солнце поднималось все выше и палило нещадно.
– Почему бы вам сразу не убить меня? – устало спросил я.
– Прыгни вниз, кто тебе мешает, – отозвался Такуан и отвернулся.
Нет! Не дождетесь! Не в моих привычках лишать себя шансов, даже воображаемых.
Вероятно не дождавшись моего предсмертного хрипа, мерзкий монах повернулся и снова посмотрел на меня.
– Значит, жить хочешь, – заключил он. – Правильно, молодец. Жизнь – самое дорогое, что у нас есть.
– Слушай, избавь меня от твоих банальностей!
– В Китае династии Тан жил знаменитый государственный деятель, – неторопливо начал монах, помешивая варево в котелке. Варево весьма соблазнительно пахло. – Будучи мирянином, он был учеником некоего мастера дзэн. Однажды, будучи правителем Ханьчжоу, он посетил мастера дзэн Дорина из Птичьего Гнезда и спросил: «В чем заключается великий смысл закона Будды?» Дорин ответил: «Не делай никакого зла, делай добро». Правитель ответил: «Если так, это может сказать трехлетний ребенок». Дорин сказал: «Может быть, трехлетний ребенок способен сказать это, но осуществить на практике не может восьмидесятилетний мужчина». На это правитель склонился, выражая благодарность.
Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда‑нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!
Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.
– Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, – сказал Такуан, усаживаясь есть. – Затем и стараемся.
– Что есть Истина? – закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.
– Кипарис во дворе, – немедленно ответил Такуан.
Я ничего не понял.
Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!
У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» – прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.
Даже на этот вопрос я не получил ответа.
Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.
Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.
– Освободи свой ум! – крикнул Такуан. – Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! – Он впервые назвал меня по имени. – Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение – начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!
Да, я сомневался. Эммануил – вот великий коан [61], который задала мне сама жизнь. Думай над ним – и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что‑нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.
Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.
Всю ночь я боролся за жизнь, и только перед рассветом на меня снизошло забытье.
Я шел по мягкой, пружинящей под ногами земле. И она почему‑то была розовой в тонких красных прожилках. Отовсюду раздавался мелодичный звон – это с неба свисали жемчужные нити, унизанные серебряными колокольчиками, звеневшими при каждом дуновении ветра. Я тоже касался этих нитей, и их прикосновения были нежны, как утренний ветер. А воздух пах чем‑то таинственным и южным. «После смерти душа обретает свободу, как отвязанная кошка», – сказал кто‑то совсем рядом, и я узнал Такуана. «Что это?» – спросил я, глядя под ноги. «Цветок лотоса», – ответил он. И я понял, что мы идем по лепестку гигантского цветка, а вдали, на горизонте, как огромные зонты, возвышаются еще несколько таких же.
Меня разбудил раскат грома. А может быть, свежий озонированный воздух. Я засыпал от недостатка кислорода, как рыба на берегу. Молнии сверкали над лесом почти не переставая, и нещадно хлестал ливень. Внизу стоял Луис и держал обнаженный короткий меч. Такуана рядом не было. «Неужели все?» – подумал я.
Но гроза продолжалась еще по крайней мере четверть часа, прежде чем скала затряслась и заходила ходуном, а доска ускользнула у меня из‑под ног. Петля начала неумолимо затягиваться. В руках у Луиса сверкнула сталь, и я услышал звон у себя над головой и рухнул вниз.
Это было одно из тех слабых коротких землетрясении в один‑два балла, которых японцы почти не замечают. Но его оказалось достаточно, чтобы выбить дощечку у меня из‑под ног.
Я упал удачно, даже почти не ушибся. Рядом со мной лежал кинжал Сугимори, перерубивший веревку. Я извернулся и накрыл его своим телом, моля только о том, чтобы Луис не заметил моего движения. Он бросился ко мне. Я застонал.
– Что с тобой?
– Рука!
Я изобразил, что морщусь от боли.
Сугимори коснулся моего плеча. Я взвыл.
– Сейчас. Минуту! – крикнул он и исчез в пещере.
Лучше бы подольше. Веревка на руках размокла от дождя и ослабла. Я быстро смог перепилить ее. Когда Луис вернулся, держа аптечку, я уже сжимал за спиной кинжал. Японец наклонился ко мне, чтобы помочь. Доверчивый дурак! Я молниеносно вонзил клинок в грудь нависшего надо мной врага и сбросил с себя обмякшее тело. Добил, на всякий случай перерезав горло.
Да, я убил человека, который меня спас. Но ведь если бы они не подвесили меня на скале – и спасать бы не потребовалось. Наверное, какой‑то червячок все же завёлся в моей неискушенной совести, раз я вообще об этом подумал. Но я плюнул, снял рубашку и аккуратно стер кровь. Посмотрел на брюки. Вид не лучший. Откровенно говоря – бомжеватый. Но крови незаметно.
Всё же хотелось переодеться. Я стянул брюки с тела Сугимори. Оделся. По ширине – вполне. Только коротковаты. А, ладно! Сойдет!
Не зайти ли в пещеру? Может, найдется рубашка? Такуан, судя по всему, далеко, иначе бы точно явился на шум. Больше всего я боялся, что он вернется. Я не смогу ему противостоять.
Крадучись, я зашел в пещеру. У стены лежало несколько пластиковых коробок. Открыл. В одной из них оказались рисовые шарики, в другой – какие‑то соленые овощи, по‑моему, редиска. Боже, как же я проголодался! Я не задумываясь, прямо на месте, уничтожил содержимое двух коробок и понял, что больше не съем. Кроме еды я нашел какую‑то сумку, очевидно принадлежавшую одному из обитателей. Порылся. Одежды не было, только какая‑то тетрадь с записями и немного еды. Ладно, лето – не замерзну. Я побросал туда оставшиеся коробки, кинул сумку на плечо и вышел на улицу.
Запоздало сообразил, что надо бы обыскать труп. И только теперь заметил знак на его руке. Передо мной встала картина недавнего землетрясения, рука под развалинами и исчезающий Символ Спасения. Знак Луиса никуда не делся. Я присел на корточки, взял его за кисть и внимательно рассмотрел печать. Обыкновенная татуировка! Обманщик! Я презрительно бросил на землю холодеющую руку мертвеца.
Обыск не дал ничего интересного. Только немного денег. Впрочем, деньги у меня были. Мои палачи даже не подумали их отобрать.
Я сам поражался, насколько я спокоен. «Ну что, Такуан Сохо, не решил я твоего коана», – сказал я светлеющему небу и углубился в лес.
ГЛАВА 4
Я сидел на железнодорожной станции и читал записки Сугимори. Вокруг открывался великолепный горный пейзаж. Было жарко. Я подошел к автомату по продаже конфет и газировки и купил баночку оранжины. Вернулся обратно на нежно‑сиреневое пластиковое сиденье. Я уже пропустил одну электричку.