Да и неразумно передвигаться автостопом с такой примелькавшейся физиономией!
Я решил не мудрить и положиться на везение. В ближайшем супермаркете купил майку с изображением группы «Дети Господа» (даже не знал, что есть такая), дешевый джинсовый костюм, карманный радиоприемник, бейсболку, темные очки, а также запас воды и продуктов.
Здесь же в туалете переоделся. Сунул в мусорное ведро новые итальянские ботинки ручной работы, белые французские штаны за тысячу солидов (по доинфляционным ценам) и рубашку «от кутюр». Повезет же кому‑нибудь! Подумал, не присовокупить ли и кредитку. Но решил не торопиться.
Туристов в последнее время поубавилось, зато до сих пор не вымер зверь‑паломник и прибавилось пешеходов по причине дороговизны топлива. Бедный студент в одежде эконом‑класса и со здоровым рюкзаком идет куда‑то по своим делам, например, в Эйн‑Керем или в соседний Вифлеем. Кто опознает в нем блестящего апостола Господа Эммануила, наместника Иерусалима и Рима, Великого Инквизитора?
Я уходил от Бога, который искал меня, чтобы убить, к Богу, который пока хранил, но вряд ли встретит с распростертыми объятиями. В общем‑то, я уходил в никуда.
Я избегал шумных проспектов, предпочитая переулки и размышлял о том, можно ли по транзакциям понять, что именно я купил, и составить мое подробное описание.
Остались позади новые кварталы с многоквартирными скворечниками, ступенями, поднимающимися по холмам, и башни офисов из бетона и стекла. Я оставил слева зеленый пригород Эйн‑Керем с его виноградниками и оливковыми рощами и повернул на север.
Закатное солнце заливало кровью голые холмы, гордо именуемые Иудейскими горами. Я был свободен. Передо мной лежала пустыня.
|
|
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прощай – время пришло,
Теперь медлить грешно,
Звезда в небе, как крик,
И поднят, как меч, миг.
Прощай – времени нет,
Издохнет, как пес, век,
Истает, как вздох, след,
Иссякнет звезды свет.
Полынь в чаше моей,
Не верь смерти, не верь!
Рука друга, как путь,
И шепчут ветра: «Будь!»
Коней гоним в зарю,
Забудь робость мою,
И я встречным пою,
И яд вечности пью.
О чем молишь, крича,
Еще влет саранча,
Еще боль коротка,
Еще живы пока.
Еще на скаку ветрено,
Навстречу они – четверо…
ГЛАВА 1
По пустыне лучше идти ночью. И не только из‑за жары. Днем я как на ладони, достаточно выслать вертолет.
Багровая луна дает очень мало света. Я худо‑бедно вижу дорогу, а летчик заметит меня, только если высветит лучом прожектора.
Что я буду делать днем? Этот вопрос стоял довольно остро, но не был единственным. Куда идти? Не в плане мистическом, а вполне земном.
Вернуться в Россию? Ввиду сложностей с транспортом это путешествие достойно Афанасия Никитина! Да и не хотелось бы возвращаться в ту же точку, откуда я начал свою службу Эммануилу, словно этих трех лет и не было. Они были. И, несмотря ни на что, прошли не зря, Я стал другим.
Нет! Лучше Европа. Я ее неплохо знаю, особенно Францию и Италию, Но останется ли со мной понимание языков? Пока вроде бы да, но надолго ли?
Я посмотрел на свою руку: слишком темно, чтобы увидеть Знак. Но, по‑моему, он там был. Я его чувствовал.
Я шел всю ночь. Начало светать. Что я буду делать, когда настанет рассвет и кончатся Иудейские горы?
|
|
В утренних сумерках на склоне горы я увидел белую фигуру. Ярко‑белую, как снег. Она была довольно далеко: метров сто. Белое платье и волосы развеваются по ветру. Она обернулась, но я не узнал ее. Махнула рукой:
– Пьер!
Еле слышно! Или вообще не слышно? Выдумка! Галлюцинация!
Легко сбежала вниз, застыла и выпрямилась, как пламя свечи в затишье после порыва ветра. И стала еще дальше. Белое платье и волосы, как солнце. Сбежала, не касаясь земли.
– Пьер!
– Тереза?
Она носила черную монашескую одежду и покрывала голову. Она умерла.
Может быть, в комнате Марка стоят концентрированные пары героина? Героин вызывает галлюцинации? Сутки прошли!
Она остановилась, замерла, обернулась:
– Пьер!
Я пошел за ней. Не лучшее занятие преследовать призраков. Где там пропасть, в которую она меня заведет? Помню я зеленого Хидра!
Пропасти не было – был вход в пещеру. Она остановилась у входа, одной рукой держась за камень. Совсем близко от меня. Помедлила и шагнула во тьму.
Я включил фонарик. Пещера была невелика и скорее напоминала грот. В ней никого не было.
Холодно. Я рискнул развести костер, чтобы вскипятить воды и развести растворимое картофельное пюре с кусочками чего‑то, долженствующего изображать мясо. Я не ел сутки. Уничтожив пару баночек, я соорудил чай, прилег у костра на спальник и открыл папку Марка.
Там оказалась толстая черная тетрадь.
«Евангелие от Марка» – торжественно объявляла первая страница.
«…Мне было плохо, очень плохо. Хреново. Дозы не было уже несколько дней. Какой героин с моими финансами! Звонил Сашке. Мучился, презирал себя, но звонил. Слёзы. У нее тоже не густо. Откуда ей столько взять, средней руки журналистке! Плюнул.
|
|
Позывы к рвоте. Мучительно сокращается пустой желудок. Чем рвать‑то! Я сутки не ел, не хочется. Болело всё. Упал на кровать. Казалось, кости выворачивает из суставов. Смотрел в потолок. В одну точку. Все вращалось вокруг нее. Я думал, что не выдержу. Схватился за край дивана, сжал руку. Думал, порву обивку. Вспомнил, что у меня есть пистолет. Еще с войны. Трофейный. Не сдал. Долго запрещал себе о нем думать. Нашел. Патроны были. За окном в сиянии фонарей медленно кружился снег. В рот или в висок? Все равно. Я взвел курок…
И тогда раздался звонок в дверь. Думал минуты две. Может быть, не открывать, а кончить все сейчас, пока есть решимость? Зачем подавать себе лишнюю надежду? Верно, нищие ходят по подъездам, собирают на похороны или на лечение. Какая разница?
Звонок раздался снова. Я медленно положил пистолет и направился к двери. Даже не посмотрел в глазок, просто распахнул настежь. И оказался нос к носу с высоким парнем лет тридцати. Из‑за его плеча выглядывала Сашка.
– Кто ты такой? – спросил я.
– Сын Божий. Пойдем!
Он взял меня за руку и повел в комнату.
– Что ты мелешь? Какой еще Сын Божий? – возмутился я и попытался вырваться. Но у парня была хватка профессионала. Это меня удивило. В конце концов я тоже не новобранец. – Да что ты вообще здесь делаешь?
– Тебя спасаю. Садись. Сашенька, закрой, пожалуйста, дверь.
– Ухажер твой? – поинтересовался я у Сашки. – Влад, значит, надоел?
– Помолчи, солдат! Помолчи и успокойся! Сестра твоя… – Его взгляд упал на пистолет. «Сын Божий» встал и подошел к столу. – Да, Саша, мы вовремя.
Он взял пистолет, изучающе посмотрел на него, потом распахнул окно и выстрелил в воздух. Ледяной ветер влетел в комнату, и с соседних крыш вспорхнули голуби. Он закрыл окно, вынул магазин из пистолета и спрятал в карман.
– Тебе он пока не понадобится, Марк. А теперь слушай меня. Колоться ты больше не будешь. Это не пожелание – это констатация факта. Тебе это не нужно. У тебя уже ничего не болит, ведь так?
Он был совершенно прав. Когда этот странный парень появился на пороге, я как‑то забыл о боли. Слишком все было неожиданно. А потом боль куда‑то делась. Просто исчезла – и все. Теперь я сидел под взглядом этих ледяных глаз, холодных, как ветер, ворвавшийся в комнату, и понимал, что каждое слово незнакомца – правда, что так и будет, не может быть иначе.
– Сейчас ты пойдешь с нами, – продолжил он. – Я пока не могу оставить тебя одного, Марк.
И я понял, что пойду с ним хоть на край света.
– Тебя так и называть – Сын Божий? – спросил я, поднимаясь с кровати.
Он улыбнулся.
– Можно просто – Господи.
Я поехал с ними. И мне больше не хотелось наркотика. Хотя пару раз становилось плохо. Но Господь сразу замечал, брал меня за руку, и все проходило. Через месяц не стало и этих приступов.
…В начале лета мы приехали в Москву. Здесь у Господа уже было много сторонников, читавших его книги. Только люди все несерьезные: студенты, программисты да нисколько мелких коммерсантов и банковских клерков с высшим образованием и небольшими деньгами. Несмотря на способность Господа убедить кого угодно в чем угодно, этих ребят хватило только на то, чтобы купить нам квартиру на севере Москвы и набить ее компьютерами.
Но не успели мы въехать, как к нам нагрянула полиция. Искали наркотики. Да какие наркотики! Господь объявил нам сухой закон, что вызвало глухой ропот Рыцарей Стальной Розы, ну и мой, конечно. Но нарушать стрёмались.
Господа тогда дома не было, и полицейские убрались ни с чем. А на следующий день к нам пришел один наш друг, доминиканский терциарий, имевший отношение к Лубянке, и все объяснил.
– О вас известно инквизиции. Так что догадайтесь с трёх раз, что, а точнее, кого они искали, – усмехнулся он. – Я видел постановление о его аресте. Кажется, инквизиторы догадываются, кто такой Эммануил. По крайней мере они напуганы до смерти.
– Напуганы?
– Ну так отвечать же придется! А вам лучше сменить квартиру.
Сменили. И не один раз, пока, наконец, Господу удалось вывести на улицы своих сторонников и уничтожить Лубянку. Но до победы было еще очень далеко. Для того, чтобы захватить город, мало разрушить главную городскую тюрьму. И Господь это отлично понимал.
Об этом эпизоде власти могли просто забыть и еще долго жить спокойно, не обращая никакого внимания на немногочисленную партию Эммануила. Но, к счастью, они испугались.
Когда Господа пригласили на встречу с генералитетом, я сразу заподозрил ловушку и сказал об этом.
– Меня не так‑то легко поймать, Марк. Ни один силок не выдержит.
Это было вечером того дня, когда пала Лубянка. Мы вышли из дома часов в одиннадцать: Господь, я и двое телохранителей, Сергей и Константин. Я знал, что на крышах могут быть снайперы, и старался держаться между противоположным домом и Господом, чтобы успеть закрыть его собой.
– Успокойся, Марк, – усмехнулся он. – Скорее вы под моей защитой, чем наоборот.
Несколько обнадеживало то, что встречу назначили не в Генштабе, а на одной из фешенебельных подмосковных дач. Это говорило в пользу того, что у военных есть свои планы, возможно, отличные от планов правительства, и генералитет не склонен афишировать свои связи с Эммануилом.
Тем не менее у ворот дачи нас встретили дула автоматов. Отряд спецназа. Господь небрежно кинул стольник перепуганному таксисту и спокойно вышел из машины. Я бросился за ним и закрыл собой. Сергей и Константин встали рядом. Я смотрел на дула автоматов и лица солдат, едва освещенные уличным фонарем. Шел дождь, монотонно барабаня по листьям деревьев.
Нам не приказывали сдаваться и сдать оружие. Я понял, что и не прикажут. Это просто не входило в их планы. Нас пригласили на расстрел. И я подумал, что в этом лесу очень легко спрятать трупы. Я ждал команды «пли!», но они почему‑то не стреляли.
Тогда Господь мягко отстранил меня.
– Не мешай, Марк, ты здесь ничем не поможешь.
Он сделал солдатам знак, похожий на благословение. Я поднял глаза вверх, к зеленой листве, пронизанной белым электрическим светом. Все‑таки хочется попрощаться. В такой ситуации любое резкое движение может стать последним. Но они не выстрелили, и я опустил взгляд. Лица солдат неуловимо изменились, стали какими‑то отрешенными. А потом я увидел, как один из спецназовцев без видимой причины медленно сползает по стене сада.
Господь шагнул вперед, и ворота сами собой распахнулись, только звякнул сломанный замок, падая на асфальт.
– Пойдемте!
Мы вошли за ним.
– Господи, что ты с ними сделал?
– Не беспокойся, Марк, все живы. Между прочим, ты тоже.
На втором этаже особняка горело единственное окно, и мы направились к дому. Господь не утруждал себя открыванием дверей, они настежь распахивались при его приближении. Мы поднялись на второй этаж. Господь быстро шел по коридору. Подул ветер, словно в доме был сильный сквозняк, и перед нами распахнулась последняя дверь.
В ярко освещенной комнате за столом собрались люди. Когда мы появились на пороге, они резко встали и уставились на Господа. Холодные цепкие взгляды старых солдат.
– Вы очень мудро поступили, господа, что все‑таки собрались здесь, – сказал Господь. – Вероятно, вы хотели полюбоваться на мой труп, но я не доставлю вам этого удовольствия. И, поверьте, так для вас лучше. Прошу садиться.
Господь сел с ними за стол, мы встали у него за спиной.
– Как вы прошли? – разделяя слова, оторопело спросил один из генералов.
– Я Господь.
– Не морочьте нам голову, молодой человек. Здесь собрались не домохозяйки.
Шариковая ручка медленно воспарила над столом и встала вертикально в полуметре над его центром.
– Ну и что? – спросил генерал. – Да, вы сильный экстрасенс. Колдун, как сказали бы сотрудники ненавидимого вами ведомства. Ну и что дальше?
Он встал и попытался взять ручку из воздуха. Но она не поддавалась, словно была укреплена на стальном стержне. Думаю, Господь при этом мило улыбался. Генерал оставил свои попытки и озадаченно сел на место. Господь как ни в чем не бывало взял ручку из воздуха.
– Вы можете считать меня кем угодно: колдуном, экстрасенсом, инопланетянином. Для меня это не столь важно. Зато важно для вас. Лучше иметь адекватные представления о действительности. Безопаснее. Неправильные представления ведут к неправильным поступкам. Я не хочу, чтобы вы обманывались. Это может вам очень дорого стоить. Я Господь. Ваши солдаты лежат там, у ворот, они живы. Пока. И только потому, что я не хочу жертв.
– Вы опасный безумец.
– Очень опасный. Итак, господа. Завтра в Москву должны быть введены войска и заняты все стратегические объекты. Президент должен умереть. Это единственная жертва, без которой я, к сожалению, не могу обойтись, потому что не хочу гражданской войны. Мне неважно, как вы это сделаете. Завтра я приму власть.
– Вы сумасшедший.
Повисла тишина. Воздух в комнате накалился и поплыл, как в жаркий полдень. Господь быстро перевел взгляд на застекленный шкаф с книгами за спиной разговорчивого генерала, и стекло начало плавиться и стекать вниз, словно воск с оплывающей свечи. А дерево обуглилось. Генералы повскакивали с мест.
– Сядьте и не злите меня. Кстати, Ипатий Владимирович, – обратился Господь к любопытному генералу. – Когда вы сегодня вернетесь домой, ваша дочь выйдет к вам навстречу. Ей больше не нужно инвалидное кресло. А завтра вы за мной заедете. Вот адрес.
Он небрежно бросил на стол исписанный клочок бумаги. Я с ужасом смотрел на это. Он встал.
– И помните, господа, если вы ослушаетесь моего приказа, я найду вас везде, где бы вы ни были. Пойдемте!
Он повернулся к ним спиной и кивнул нам. Мы вышли на улицу под летний дождь. Мне было не по себе. Господь обнял меня за плечи. Я чуть было не отшатнулся.
– Не бойся, Марк. Тому, кто меня любит, незачем меня бояться. Сергей! Константин! – и он сгреб в охапку и их тоже. – Как же с вами хорошо, ребята! Не нужно действовать кнутом и пряником, то бишь огнем и исцелениями. Вы служите мне и так. Как я устал от чудес! Каждый раз мне приходится рвать ткань мироздания. Это насилие над творением, Марк.
Мы вышли на дорогу. Машины не было. Верно, перепуганный таксист счел за лучшее смотаться сразу, как только пришел в себя. Спецназовцы по‑прежнему были без сознания.
– Очнутся, когда мы уйдем, – успокоил Господь. – Ну что ж, пойдемте пешком. Погода хорошая.
Надо сказать, что дождь моросил не переставая. Но мне почему‑то было безумно весело. Словно я, не вставая, осушил пару бутылок шампуня. Хотя я не исключал возможности, что эта ночь – последняя в моей жизни.
– Господи, а если они заявятся к нам завтра на танках? Ты же им адрес дал!
– Не заявятся. Танков пожалеют. К тому же генерал Сергеев очень любит свою дочь.
До трассы мы добрались минут за пятнадцать и там поймали машину. Знал бы водила, кого везет! На следующий день Господь возглавил российское правительство».
Я поднял глаза от рукописи. Мне хотелось разрыдаться. Я кусал губы. Боже! Как же все хорошо начиналось! На меня нахлынули воспоминания: моя первая встреча с Эммануилом, падение Лубянки, тусовочная квартира с компьютерами, захват власти, наше первое с Марком поручение, путешествие в Европу… И Господь, могущественный, милосердный, прекрасный… Господь! Мы все были как пьяные от него. О Боже, Боже! Сам‑то он знал тогда, кто он на самом деле?
Марк писал и о захвате Думы, и о нашем путешествии, и о войне. Все это я знал. Через все это мы прошли вместе. Лишь чуть‑чуть другой взгляд, другое отношение, другой характер. Вернее и честнее моего.
Я пролистал Китай, Японию, Индию, Исламский мир вплоть до Мекки.
Дальше непрерывное повествование заканчивалось и шли отрывки. Довольно сумбурные.
«…Я сорвался после Хиджаза, точнее, после нашего с Петькой бедуинского плена. Слишком много смертей за один раз.
Позвонил Давке.
– Саляму Алейкум, падишах! Как урожай по основной статье дохода?
– Э‑э‑э… А что?
– Достать можешь?
– Обижаешь, брат! Сколько угодно, когда угодно, самого лучшего! И в подарок.
– Тогда действуй! Ты меня понял?
– Надеюсь.
Он очень хорошо понял. До этого я ни разу не видел героина такой степени очистки. Белый, как снег».
Черт! Черт! Черт! Встречу Давку – задушу собственноручно. На хрена мы его спасли!
«…Я дал себе зарок: один‑два раза и все, потом изредка по мере необходимости, хотя прошлый опыт говорил, что изредка не бывает. Ну в крайнем случае Господь у меня под рукой – снимет.
Эммануил что‑то заметил, по‑моему еще до Иерусалима, но молчал. То ли был погружен в свои проблемы, то ли ждал, когда я по‑настоящему подсяду. Потом ему было некогда: Африка, короткое возвращение, снова Африка, потом Южная Америка. А я увязал. Впервые был в ситуации постоянной доступности дозы. Сколько угодно, когда угодно и самого лучшего!
Я сказал себе «стоп!» после покушения на Петьку. На нас с Матвеем остался город. Слишком большая ответственность, чтобы ходить полусонным. И нарвался на ломку. Состояние тоже не для работы. Без Эммануила я промучаюсь по полной программе по крайней мере месяц. Не сейчас! Постарался увеличить время между приемами до восьми‑десяти часов, потом пытался перейти на что‑нибудь полегче. Кодеин, морфий… Как бы не так! Месяц продержался на метадоне. Ломку снимает, конечно, но от него тоже ломка. Смысл? Разве что вреда поменьше.
После Бет‑Гуврина скатился обратно, на следующий день, с похмелья. Стимула нет бросать. Доза‑то всегда под рукой. «Конь» у меня теперь беленький. Высший класс! Не та коричневая дрянь, которой мы в армии ширялись! Конь белый… [150]
Я не врач, но и не подросток – прекрасно понимаю, куда качусь. Пару раз терпел по полсуток. Сам устраивал себе ломку, с дозой в шкафчике. Но разум здесь – не помощник. Я знал одного человека, который сам слез с иглы. Только одного!
Господь снизошел до моих проблем в январе месяце.
– Колешься?
– Да.
– Завязать хочешь?
– Хочу.
– Тогда пошли.
Мы спустились на нижний уровень цитадели. Наверное, раньше здесь была тюрьма. Темная сводчатая камера. Несколько ступеней вниз и старинная тяжелая дверь. Эммануил открыл.
– Сюда, Марк.
За дверью еще одна лестница. Черные стены, гладкие, словно камень был оплавлен. Темно. Эммануил щелкнул пальцами, и стены начали разгораться алым, как угли на жаровне.
Лестница кажется бесконечной. Внизу – туннель с такими же оплавленными стенами. Очень глубоко, как метро где‑нибудь в центре Москвы.
Идем по туннелю. Стены текут и переливаются, как расплавленный металл. Кто это строил? По‑моему, не люди.
Шли минут пятнадцать. Туннель заканчивался огромным полукруглым залом перед отвесной каменной стеной. У основания стены – девять высоких дверей. У каждой по два стража: справа джинн и слева китайский сянь. Мертвенно бледна чешуя сяней, а кожа джиннов сияет алым, как стены туннеля. Они склоняются перед Эммануилом.
Двери распахиваются. За ними – еще один зал, выше первого. Далекий свод теряется где‑то в вышине, словно сотканный из пламени, его поддерживают тонкие черные колонны. Зал кажется отражением Храма. Только тот из стекла и металла, а этот – из пламени и тьмы.
Слева от нас, во всю пламенную стену, огромный черный крест. На кресте – маленький человечек, он кажется букашкой, пришпиленной к черному бархату в коробке коллекционера. Человек распят. Жив ли он? Даже если да, мы бы не услышали стонов, слишком высоко.
У подножия креста черный каменный алтарь, на ном – изумрудная чаша.
– Возьми чашу, Марк.
Тяжелая, драгоценный камень – все же камень.
Эммануил щелкнул пальцами, и перед нами возник перевернутый панцирь огромной черепахи, висящий сантиметрах в десяти над землей.
– Добро пожаловать, Марк. Заходи!
Он прыгнул на панцирь, я шагнул к нему. Раздались гул и шипение. Стена у основания креста задрожала и прорвалась огненным водопадом. К нам хлынула река пламени.
– Не бойся, Марк! Стой!
Река качнула панцирь и взвилась вверх огненной струей, неся нас к перекрестью. У меня захватило дух.
Черепаший панцирь завис у ног распятого. Тщедушный старик со спутанными седыми космами. Наверное, монах, слишком изможден. Он был еще жив.
– Знакомься, Марк! Это Святой Савва – один из тех, кого вы вывели из Бет‑Гуврина в полуживом состоянии. Бессмертный. Знатный святой. Полторы тысячи лет. Анахорет, основатель Бар‑Сабы. Специально для тебя. Убей и вырежи сердце. Кровь собери в чашу.
Эммануил подал мне кинжал с рукоятью, украшенной алмазным Солнцем Правды.
Видимо, уже тогда у меня ослабела воля. Героин не способствует душевной твердости. Даже когда был здоров, я практически не мог сопротивляться приказам Эммануила.
Я подчинился.
Я убил его и вырезал сердце. Мне кажется, оно еще билось на золотом блюде. Голова святого склонилась на грудь, а руки были раскинуты по перекладине креста, как крылья птицы, когда я собирал в изумрудную чашу кровь, бившую из его отверстой груди. Эммануил принял чашу и пригубил из нее, потом приказал мне встать на колени и подал мне этот наполненный багровым изумруд. Тогда я выпил и поцеловал прах у ног Антихриста. И он сказал мне, кто он на самом деле. Я не испугался, не ужаснулся, даже не разочаровался, увидев разверзшуюся подо мною бездну. Нет! Я обрадовался. Как ни странно, это давало надежду. А то все казалось слишком безысходным. Теперь мы были бунтовщиками, которые должны свергнуть неправедного владыку. И это придавало сил.
Мы медленно опустились на землю. Огненная река распалась на искры и погасла.
Эммануил не стал возвращаться назад. Справа от креста было еще девять дверей. Мы вышли через одну из них в такой же полукруглый зал, что и с другой стороны. Перед нами пали ниц джинны и даосские бессмертные.
Из зала выходил узкий туннель, упирающийся в колодец с витой лестницей. Мы поднимались вверх, по‑моему, еще дольше, чем спускались. Лестница выводила в небольшой склеп с двумя алтарями.
– Это Колодец Душ, Марк. По преданию, здесь молились Давид и Соломон.
Из склепа вела еще одна лестница, уже короткая. Она упиралась в черный гладкий камень. Эммануил коснулся его рукой, камень налился красным и отъехал в сторону.
Мы стояли в Храме у алтаря. Небо заливал багровый закат, так что земной храм был почти неотличим от подземного.
Месяц мне не хотелось наркотика. Приход от крови бессмертных был на порядок круче. Но потом началась абстиненция, еще хуже, чем при отмене героина. Я решил, что лучше уж джанк. Красивое слово «джанк», а переводится «отбросы».
Господь сразу заметил.
– Это тебе иллюстрация. Будешь своевольничать – опять сядешь на иглу. Ты здоров, пока ты в моей воле. Завтра мы собираемся в Храме, приходи!
Илия был вторым моим святым. Эммануил заставил убить его на глазах у остальных. Мне претит быть палачом. Я солдат, а не палач.
После Илии держался три недели. Нет, хватит, я устал убивать! Обойдусь без третьего раза.
Может быть.
Но не без наркотика.
– Вместо того, чтобы пить кровь жизни, ты пьешь кровь смерти, – сказал Эммануил.
До середины весны я держался частью на силе воли, частью на героине. В апреле сдался, пошел на Эммануилову вечерю пить кровь. Опять под землю. В верхнем храме это происходило только с участием не полностью посвященных, вроде Петьки.
Две недели хорошо себя чувствовал. Потом началось. К Эммануилу бежать? Доза оказалась ближе.
Он заметил. Сразу. По глазам, что ли?
– Марк, ты пойми, ты все равно мой: колешься ты или принимаешь мое причастие. Или ты думаешь, что колоться лучше? Нет, Марк. Мое причастие куда менее опасно для тела, но ничуть не более для души.
– Господи, перекрой мне канал поставки! Это Дауд‑шах. Прикажи ему меня не слушать! То, что есть, я спущу в унитаз. Господи, пойдем!
Он рассмеялся.
– Ломки захотелось? Чтобы здесь отмучиться и туда не попасть? – он указал пальцем на пол. – Не получится! – Поднял палец вверх: – Пусть он тебе канал перекрывает. По особой милости, если Пьетрос за тебя помолится. Марк! Марк! Если ты решил влезть в рай с черного хода – будь готов к тому, что тебя рано или поздно спустят с лестницы.
Милосердие Сатаны и милосердие Бога. Иногда Дьявол милосерднее. Что сказал бы мне Бог там, в Новосибе, когда я стоял у окна с заряженным пистолетом? Он бы остановил меня, но не прекратил мучений. Он бы сказал: «Отломайся всухую!»
…После Тимны снова увеличил дозу. Теперь каждые три часа. Если очень постараться, могу вытерпеть шесть. У джанка высокой очистки смертельная доза охренительная. Долго мне еще. Может быть, лучше было выпить чью‑нибудь кровь? Терезы, например. Да ладно, ради Петьки, пусть лежит себе под камушком. У меня наступает насыщение после определенного количества убийств. Больше не могу! На Эммануилово причастие не пошел. Он смеется: «Да ладно, героин – почти то же самое».
Колю в правое запястье. Левое не пробьешь – одни синие узелки. Вены на запястьях тонкие, попасть трудно, особенно левой рукой. Да и на ногах не лучше. Но ничего не поделаешь – на локтевом сгибе давно живого места нет. За год! Быстро.
…Петьке вру, что колю морфий. Он все равно одно от другого не отличит, а «морфий» звучит как‑то спокойнее, лекарство все‑таки. Ангел‑то наш Петька за всю жизнь сигареты не выкурил, не то что не укололся. Как только попал в нашу компанию? Хотя Эммануил – тоже ангел. Бывший. Сошлись приятели!
…Воля слабеет. Я выполню любой его приказ. Что может быть хуже Тимны?
…Может.
– Марк, ты должен убить Пьетроса.
– Господи!
– Он хочет уйти. Ты не должен ему этого позволить.
…Петька понял все. Сразу сказал: умный он, хоть и не смыслит ни х… в этом деле. Легче всего было кончить все сразу и с ним не встречаться. Но я должен был предупредить его. Эммануил может послать и другого убийцу. Уже в машине обнаружил у себя на поясе заряженный пистолет. Лучше бы его не брать. Но для меня взять оружие – как почистить зубы. В полусонном состоянии трудно блокировать машинальные действия. Смогу или не смогу? В горах расстрелял обойму. Смог! Значит, осталось еще что‑то. Не совсем я кукла полусонная!
Сколько мне надо? Пять граммов хватит. Пять граммов слону хватит. Пять граммов не проблема – расщедрился Давка. Я и тонну достану. Хоть с этим нет проблем! Не хочу коричневым, избаловался.
Что делать, когда господин приказывает убить друга? Японцы давно нашли ответ.
…До свиданья, царь мой Эммануил! Я нарушил твой приказ. Почти предал. Бесчестно! Особенно сейчас, когда все рушится. Неужели дьявол может держать нас при себе за нашу честность, как за ошейник? Странно! Честность – как путь в Преисподнюю.
До свиданья! На том свете все равно встретимся. Мы теперь с тобой, как иголка с ниткой.
Прощай, друг мой Петька! Авось разминемся. Дай тебе Бог!»
Я сжал губы. Если вдруг когда‑нибудь я действительно удостоюсь рая, я крикну Ему: «Марка сюда! Нет мне рая без Марка!»
ГЛАВА 2
Я поднял глаза: передо мной сидела Тереза. Она сорвала белое полупрозрачное покрывало, что лежало у нее на плечах, и накрыла костер.
Пламя мгновенно погасло. А ее лицо продолжало сиять, словно хрустальный сосуд со свечой. Она приложила палец к губам. Я замер.
Далекий гул вертолета.
– Это Марк, – одними губами сказала она. – Он за тобой.
Да, конечно, я и не сомневался, что это Марк, воскресший Марк, готовый выполнить любой приказ Эммануила. В этом что‑то есть: умереть от руки друга. Он войдет сейчас сюда и просто скажет: «Пошли, Петр!» Или молча вынет пистолет и выстрелит.
– Это уже не Марк, – сказал я.
Рев двигателей приближался, прогремел над нами и снова начал удаляться.