Во время трапезы не произошло ничего примечательного, кроме прелюбопытной байки, рассказанной одним из рыцарей. Говорят, перед «войском демонов» идет красивая черноволосая женщина с безумными глазами и несет чашу, словно вырезанную из огромного изумруда. И предлагает всем: «Испей, это. вода жизни!» В чаше у нее огонь. И джинны ей подчиняются.
Мария. Если пули не берут воскрешенных Эммануилом, почему должен брать огонь? Я был уверен: она.
В отличие от соседней Хайфы, выжженной дотла, Акра была почти не тронута нашествием бывшего Эммануилова войска. Так что яхта для нас нашлась. Шестиместка без особых наворотов. Мы были рады до смерти.
Плантар уговаривал рыцарей покинуть город и отправляться в Европу. Это кончилось тем, что одиннадцать госпитальеров вызвались сопровождать Жана в качестве его гвардии: трое должны были плыть на нашей яхте, остальные в двух яхтах сопровождения. Среди первых троих был один русский Олег Белозерский. Я все больше убеждался, что русские есть абсолютно везде. Двое других – французы, Ришар де Вилье и Антуан де Ком.
Яхты покачивались на свинцовых волнах осеннего моря. Я посмотрел на город. Сначала я увидел дым, поднимающийся над старым городом, потом пламя.
– Жан!
Он проследил за моим взглядом. Рядом с первым вспыхнуло еще два пожара, словно дома были облиты бензином.
– Это то же самое! – сказал я.
Жан кивнул.
– Ребята, быстрее! – крикнул он.
Мы взошли на борт и ждали, пока загрузятся остальные.
Город пылал. И пламя текло вниз, в порт.
– Отдать швартовы! – наконец с облегчением приказал Жан.
Огненное войско появилось на набережной. Нас обдало жаром. Впереди шла Мария и несла чашу. Черные волосы слегка шевелились от ветра, словно щупальца или змеи. Неестественно алые губы приоткрыты, словно для поцелуя. Она подошла к самому краю причала, увидела меня.
– Испей, Пьетрос! Это вода жизни!
Исходивший от нее призыв был почти столь же силен, что и от Эммануила, словно она унаследовала часть его души. Манящее дыхание бездны. Броситься и сгореть.
– Нет! – крикнул я.
Гигантские в два этажа воины в красном стояли у нее за спиной, лица закрыты черными полумасками, огненные глаза, мечи из пламени и черные щиты. Один из джиннов поднял меч, указал им вперед и шагнул в воду. Море закипело. Они были метрах в десяти от нас. Только наклониться и рубануть мечом. Я боролся с желанием закрыть глаза.
Паруса наполнил ветер. Я поразился, насколько это эффективный двигатель: яхты летели вперед, вон из хайфской бухты. Мы оторвались.
Берег затянуло пеленой пара, скрыв от нас огненное войско.
Если не считать огненных провожатых на причале, наше путешествие началось довольно спокойно. Три дня дул попутный ветер, и мы шли со скоростью семь‑восемь узлов. Но на четвертый день погода испортилась.
Шквал налетел неожиданно, и, когда мы убирали грот, он с грохотом бил о ванты. Яхта то уходила носом в волну, то ложилась парусами на воду, и море кипело, как адский котел. Большой стаксель так и не успели убрать, и его порвало. Провозились незнамо сколько и заменили наконец штормовым.
Отличать грот от стакселя и в уме пересчитывать узлы в километры в час я научился в первый день. С теорией у меня всегда было гораздо лучше, чем с практикой. На практике я мог только, как кукла, исполнять приказы Жана. Оказывается, он умел ругаться. До этого я считал, что бранные слова у него то ли в глубоком пассиве, то ли он их вообще не знает.
Ветер был шестьдесят‑семьдесят узлов. Я в кровь изодрал ладони о фал. Мы выбросили плавучий якорь. Жан и Олег хором читали «Pater noster», но из‑за свиста ветра и шума волн до меня долетали только отдельные слова. Яхту положило на бок, мачта с грохотом ударила о воду, словно это был камень, и треснула у основания. Теперь мы молились только о том, чтобы она дотянула до конца шторма.
Вацлав орал, что надо было ставить кливер, а не штормовой стаксель, и обзывал первый носовым платком.
– Помолчи! – прикрикнул Жан.
Что либо менять было уже поздно.
Двое суток мы практически не ели. В шторм не поготовишь: то мучаешься с парусами, то выкачиваешь воду из трюма. В довершение всего у нас сломалась помпа. Но, слава Богу, из шторма вышли живыми, хотя и потрепанными.
Правда, яхты сопровождения разметало по морю, и мы их потеряли. Потом Вацлав заметил, что бывает и хуже, мы, в общем‑то, легко отделались. В ураганы ветер бывает и сто семьдесят узлов.
Подумывали о том, не зайти ли на Мальту ремонтироваться. Парус не критичен, это не регата. Два штормовых стакселя не заменят большого, но по спокойной погоде можно поставить геную. А вот состояние мачты пугает. Еще одного шторма она точно не выдержит.
Ночью небо, постоянно закрытое то тучами, то частицами пепла от многочисленных извержений, вдруг очистилось. Над нашей хромой мачтой слегка покачивался и отражался в глади моря Юпитер. Полный штиль. Так иногда тяжелобольной вдруг приходит в себя перед смертью, но только чтобы успеть попрощаться. Это чистое небо, полное звезд, напоминало последнюю вспышку сознания перед концом.
Мы все вылезли на палубу. Вацлав стоял на носу, курил, как заправский капитан, и трепался с Антуаном и Ришаром. Жан расположился у мачты любоваться небесами, а Олег сидел на корме и наигрывал на гитаре, чем живо напомнил мне Диму Раевского.
Настроил, пробежал пальцами по струнам и наконец начал петь:
На зеркальный мираж, в даль, за облачный кряж,
все идут пилигримы.
Если б я был пророк, я сказал бы вам: будьте любимы!
Это так же легко, как смеяться, и, кто бы ты ни был,
Жизнь похожа на фарс с эпилогом в безоблачном небе!
[152]
Голос совсем другой, выше и чище. Поставленный голос.
Я плюхнулся рядом с Олегом.
– Ты давно с государем? – спросил он.
– Около месяца.
– А до того?
– До того была совсем другая история.
Я посмотрел на его руку, которой он перебирал струны. Вероятно, его фальшивый Знак представлял собой смываемую татуировку, поскольку побледнел после двухдневного шторма и утратил два щупальца из трех.
Олег проследил за моим взглядом.
– А‑а! Я его совсем сотру. Теперь в этом нет необходимости. Да и была ли? У государя его не было никогда – значит, такое возможно. Все наша слабость. А у тебя что, татуировка?
– Не совсем.
– А что не сотрешь?
– Это оказалось очень сложным делом. Месяц пытаюсь.
– Олежа, отстань от него! – окликнул Плантар.
Тут я сообразил, что мы говорили по‑французски. Конечно, как же Белозерский мог посметь говорить при «государе» на непонятном ему языке.
– Ну почему же? – усмехнулся я. – Я вовсе не собираюсь скрывать, кто я на самом деле. Олег, тебе мое лицо никого не напоминает?
Он задумался.
– У Антихриста был один апостол, Петр Болотов. Вы немного похожи…
Он запнулся. Совпадали не только внешность, но также имя и национальность. Видимо, он вспомнил и фразу Марии, и в мозгах у него замкнуло. На лице Олега отразилось понимание, и челюсть у него отвисла.
Я наслаждался произведенным впечатлением. Жан укоризненно смотрел на меня. Да, конечно, это форма гордыни – ввести своего собеседника в состояние отвисшей челюсти, несмотря на то что ошарашенный после этого явно будет относиться к тебе хуже.
– Как? – спросил Олег.
– Пусть Пьер сам рассказывает, – ответил Жан. – Я скажу только, что он нам очень помог.
Исповедоваться Олегу, слава Богу, не пришлось. Потому что на горизонте в свете восходящей луны возникли белые паруса потерянных яхт.
Все вскочили со своих мест и радостно ждали их приближения. Вдруг паруса вспыхнули так ярко, словно их осветили прожектором. Я поискал глазами источник света. По небу, пересекая его с запада на восток, медленно плыли три сияющих шара, один огромный, во много раз ярче луны, и два поменьше.
– Болиды? – предположил Олег.
– Больно здоровые для болидов, – задумчиво проговорил я.
Жан тоже смотрел на небо.
– Мы не заходим на Мальту, – сказал он.
Я понял, чего он ждет, и мне стало страшно.
Волну цунами, несомненно, разумнее встретить в открытом море, чем в порту.
Я не знаю, чем закончился этот величавый полет болидов, потому что раскрылось небо. Нас залило светом столь ярким, что пролетевшие болиды показались рождественскими свечками. С запада на восток небо пересекало светило, пылающее, как десять солнц. Оно скрылось за горизонтом на востоке, и небо там еще долго сияло, как в ясный полдень, а потом окрасилось алым, словно перед рассветом, только свет не разгорался, а постепенно угасал.
А потом пришла волна. Я бы ее даже не заметил, если бы не полный штиль. Нас медленно‑медленно приподняло вверх и ласково опустило назад. И этот эффект легко можно было бы списать на самовнушение, если бы Вацлав, упорно настраивавший радиоприемник, наконец не поймал радио Сицилии с истошным голосом диктора сквозь чудовищные помехи. Это была та самая волна. У берега она выросла до многоэтажного дома и, словно споткнувшись о дно, обрушилась на побережье, снося все на своем пути.
Скорость один узел. Дизель на яхте есть, но мы им почти не пользовались, экономя дефицитную солярку. Теперь включили, но он постоянно глохнет. Одно мучение!
Мы медленно двигались на запад. Поднялся небольшой ветер, но геную ставить не решились, чтобы не перегружать мачту. Так и шли на штормовом стакселе и зарифленном гроте.
На глади моря появилась рябь. Вторая волна пришла часа через два после первой. Мы ее вовсе не заметили и узнали о ней постфактум по тому же радио, сообщавшему о жертвах и разрушениях на побережье. Оказывается, она была выше первой. Я подумал, осталось ли после нее что‑нибудь от Яффы, Тель‑Авива и Акры. Очевидно, один из метеоритов упал в Средиземное море. Я опасался, что не самый большой. Еще через пару часов пришла третья волна, выше двух первых, но столь же безобидная в открытом море. А потом пелена дыма и пепла закрыла звезды. Стало холодно, пошел снег, смешанный с грязью. Рассвета не было, только густые серые сумерки.
Найти что‑то в эфире стало сложным занятием, да и сведения не отличались точностью. Одни радиостанции утверждали, что огромный метеорит упал на Аравийский полуостров, уменьшив его на треть, а три других – на Иранское плато, в Африку и Средиземное море. Другие утверждали, что основной удар приняла на себя Индия: разрушены Гималаи, гигантский кратер на месте высочайших гор. Я подозревал, что мы видели не все болиды и не обо всех знали репортеры. Впрочем, место падения не так важно. Катастрофа была опасна последствиями.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Открывающим Путь
Я свой дом уберу и нарядно украшу,
Открывающим Путь
Я глинтвейна налью в деревянную чашу.
И пусть каждый мой гость
Скажет слово творенья, нарушив молчанье,
И пусть каждый мой гость
Станет словом творенья, что было вначале.
И откроется Путь,
Разорвав острием паутину созвездий,
И откроется Путь,
И слепящей стрелой пронесется над бездной.
Сердце словно птенец,
В исступленье отчаянно бьющийся в горле,
Это будет конец
И начало и горькое счастье и горе.
Свет ударит в глаза,
И сожженные души развеются пеплом,
Свет ударит в глаза,
И мы встанем опять, сотворенные Светом,
Открывающим Путь
Дам в дорогу вина и нежнейшего хлеба,
Открывающим Путь –
Кровь мою отдаю, открывавшую небо.
ГЛАВА 1
На шестые сутки мы подходили к Марселю, проболтавшись в море почти две недели. Справа и слева от нас проплывали древние стены: форт Святого Николая и форт Святого Иоанна. Романская башня по правую руку оказалась Аббатством Сан‑Виктор. За ней на горе – большой храм, полосатый, как тельняшка.
Марсельская бухта была, по‑видимому, не тронута цунами. Смертоносные волны растратили силы, обрушившись на Сицилию, Сардинию и Корсику, заэкранировавшие Марсель. Если сюда что и дошло – разбилось об острова при входе в бухту. Даже яхты, покачивающиеся у причалов, были целехоньки.
Зато шел снег. Юг Франции, «Midi», снег… Невозможно! Нас настигла, наконец, «ядерная зима», уже покушавшаяся прийти после многочисленных извержений и теперь павшая на землю без поблажек, передышек и свободных территорий, в полном объеме.
Операция по уничтожению человечества была проведена с ювелирной точностью и напоминала медицинскую. Сначала уничтожить инфраструктуру точечными ударами, лишить электроэнергии и связи, а потом обрушить на ставшее беззащитным человечество средних размеров астероид.
К этому можно было относиться двояко. Во‑первых, обозлиться на Творца и разрушителя и заняться героическим и бессмысленным сопротивлением. И, во‑вторых, смириться (в конце концов это его эксперимент и его воля экспериментатора), заняться эволюцией духа по Тейяру и попытаться под занавес пролезть в маленькую дырочку и попасть в число избранных в качестве материала для дальнейшей эволюции человечества. Первая позиция казалась более благородной, вторая – более конструктивной. Как прагматик, я склонялся ко второй.
Мы ступили на влажную Бельгийскую набережную. Снег еще таял, касаясь земли, но мне думалось, что это только начало. В городе пахло рыбой: на набережной, на улицах, в подземных переходах и неработающем метро.
– Здесь раньше был огромный рыбный рынок, – сказал Жан.
В качестве остатков прежней роскоши на набережной ежились от холода двое торговцев с небогатым ассортиментом.
В Марселе у Жана было много сторонников. Хотя, возможно, их прибавилось после смерти Эммануила – поняли, что ветер переменился. Впрочем, перемена эта здесь практически не ощущалась, поскольку у власти во Франции по‑прежнему оставались Эммануиловы наместники: Матвей и Лука Пачелли. Последнему факту я не удивился. Если Мария выжила в пламени раскаленной лавы, авиакатастрофа никак не могла причинить Луке вреда. Просто добрался наконец до Парижа.
Матвей всегда с ленцой относился к охоте на «погибших», и я его не опасался. Лука был несколько злее, так что предосторожности местной общины не показались мне чрезмерными. Собирались на одной из станций метро. Странно это смотрелось: темная подземка без поездов и электрического освещения, при свечах.
«Государя» и «свиту» обеспечили теплыми вещами и средствами передвижения. Жан собирался в замок Монсальват. Быстрее всего было бы добраться по железной дороге, но поезда не ходили. Автомобили тоже оказались не очень функциональны: то и дело по непонятной причине глохли двигатели и отказывалось работать зажигание.
Где‑то в районе Каркассона я потерял терпение:
– Все! Баста! Не мы на них едем, а они на нас! Жан, может, на своих двоих, а?
– Может, – вздохнул он.
Мы сбагрили машины в ближайшей деревне – обменяли на продукты. Дома из желтого камня, мальвы под слоем снега… Французская глубинка была очаровательна даже сейчас. Но теперь это очарование напоминало нездоровый румянец красавицы, больной туберкулезом.
Что они собираются делать с машинами? На детали, что ли, разобрать? Проехав половину Прованса и Лангедока, мы поняли, что дело не в том, что нам всучили старье. Автомобили были вполне ничего себе. Просто отказ техники стал глобальным явлением.
Мы шли по каменистой горной тропе, припорошенной снегом. Темно‑серое небо, как в самые мрачные ноябрьские дни, зеленые деревья в снегу. Миновали два полуразрушенных катарских замка, спустились в лощину. Стало еще темнее. Скалы приближались друг к другу, беря нас в тиски.
– Уже скоро, – сказал Жан.
Не знаю, этой ли дорогой шел когда‑то Марк. Похоже. Камни и горные кручи. Снежные вершины вдали. Тропа нырнула в узкое ущелье в зарослях колючего кустарника с красными листьями под снегом. Мы прошли в эту темную дыру.
– Стоять!
На скале справа от нас возник молодой человек в свитере и куртке, даже отдаленно не напоминающей военную форму. Правда, на ногах красовались солдатские ботинки, но, думаю, то была дань моде, а не воинскому уставу. Типичный партизан. По крайней мере партизаны представлялись мне именно так. Из зарослей на соседних скалах на нас смотрело еще несколько автоматных дул. Я насчитал семь. Это при моем отсутствии опыта. Нас было больше, но эффект внезапности работал на них.
– Кто вы такие? – осведомился первый автоматчик.
Жан поднял руку, призывая всех слушать.
– Жан Плантар и рыцари госпитальеры.
Вероятно, его следовало представить кому‑то другому, но здесь было не до светского этикета.
Партизан хмыкнул.
– Мы еще посмотрим, какой вы Плантар! Сдавайте оружие.
– Набрали новую гвардию! – вздохнул Жан. – Ребята, подчиняйтесь. – Перевел взгляд на гвардейца: – Брат Франциск в лагере?
– Возможно.
– Проводите нас к нему.
– Если он захочет вас принять.
Жан кивнул.
Мы вышли в долину, окруженную скалами. Возле обрыва, на серой скале возвышался замок, который я сразу узнал. Монсальват, резиденция граалитов, заброшенная перед приходом Эммануила, но теперь, видимо, снова ожившая. По пологим холмам вокруг раскинулся лагерь «погибших», точнее, чаящих спасения. В свете последних событий термин «погибшие» казался неадекватным. Тысячи палаток, сотни костров, люди, снующие между ними. Почти городская толчея.
Вероятно, Франциска предупредили, потому что он вышел к нам навстречу:
– Простите, Sir! Охрана новая.
Жан преклонил перед ним колени и попросил благословения.
Святой прочитал над ним короткую молитву и обвел глазами его спутников. Его взгляд на минуту задержался на мне, и он улыбнулся одними глазами, ничуть не удивившись моему появлению, словно бывшие апостолы Сатаны валили к нему валом и умоляли исповедовать.
Вечером мы сидели у костра и потребляли макароны с рыбными консервами. По нынешним временам ужин просто роскошный. Я наслаждался теплом и процессом наполнения желудка. У огня хлопотала святая Тереза Авильская, монахиня, выглядевшая лет на сорок, которую я видел в Риме, когда под окнами дворца Киджи проходила процессия «погибших», и еще одна незнакомая мне святая, казавшаяся моложе. Как я потом узнал – святая Клара. На самом деле она была старше лет на триста.
Рядом, у того же костра, Плантар беседовал с братом Франциском. Говорили они тихо, но я понял, что речь идет обо мне, и навострил уши.
– Да, я его узнал, – тихо сказал Франциск и с интересом взглянул на меня. – Очень хорошо.
– Ему нужен опытный духовный руководитель.
Святой кивнул, на минуту задумался, потом сказал:
– Лучше, если это будет священник. Отец Хуан де ля Крус подойдет?
Я помнил этого испанца по той же римской процессии, что и святую Терезу Авильскую. Я задумался о количестве Иоаннов в моей жизни. Честно говоря, отец Хуан меня пугал, хотя я и видел его лишь однажды и знал о нем только то, что он кармелит, Учитель церкви, поэт и знаменитый мистик. Неоднократно привлекался к суду инквизиции, пока наконец не был оправдан и канонизирован.
Возможно, я предпочел бы отца Тейяра. Хотя его философия была слишком беспощадной. Все же у мистиков, как правило, больше оптимизма.
– Думаю, да. Посмотрим. А он возьмется?
– Он любит сложные случаи.
В последней фразе слово «сложный» подразумевало «тяжелый».
С Хуаном де ля Крус (или, на русский манер, Иоанном Креста) Жан познакомил меня утром. Прямой нос, маленькая бородка, одеяние кармелитского монаха и выбритая тонзура на голове. Выглядит лет на тридцать пять, не больше. Он напомнил мне Лойолу, но казался мягче и отрешеннее.
Святой посмотрел на меня с интересом профессионала, как хирург на сиамских близнецов, которых было бы очень почетно разделить, или на больного, нуждающегося в пересадке сердца.
Иоанн Креста начал с опросной исповеди, словно я неофит перед крещением. Исповедален в лагере не водилось, так что все происходило в его палатке. Он зажег свечу и попросил меня преклонить колени. Никаких икон не было, только медное распятие и еще рисунок, тоже изображающий распятие, падающее на зрителя, словно Пизанская башня. Ракурс показался мне интересным. Где‑то я видел что‑то похожее.
– Убивали? – тихо спросил святой.
Понятно. Значит, по заповедям. Ладно, есть надежда, что не будет спрашивать о всякой ерунде.
– Да. В основном не своими руками.
– Это лучше?
– Нет. Но Эммануил принуждал меня. По собственной инициативе я бы не стал.
– Антихрист вас связывал, приставлял нож к горлу и заставлял подписывать приговоры?
– Нет.
– А как?
Честно говоря, никак. В каждый момент времени у меня был выбор, и я делал его сам.
– Я боялся потерять место.
Он вздохнул.
– Но если бы я ушел тогда, я бы не смог спасти людей ни в палестинских пещерах, ни во Франции, ни в Риме!
– Сеньор Болотов, это не гражданский процесс – это исповедь.
– Ладно, моя вина.
– Скольких вы убили?
– Не помню.
Иоанн приподнял брови.
– Наверное, больше ста. Может быть, больше тысячи. В Японии я подписывал приговоры, не читая. У меня была депрессия.
– Сеньор Болотов, перед кем вы оправдываетесь? Я – только свидетель, А Судья сам найдет для вас оправдания, если они есть. Даже если их нет.
Я покусал губы.
– Собственноручно только двоих: Луиса Сугимори и Лойолу, – выдавил я.
Иоанн стал мрачнее темного неба над нашим лагерем.
– Это очень плохо? – осторожно поинтересовался я.
Он вздохнул.
– Очень.
– Но Луис Сугимори захватил меня в заложники, и мне пришлось бежать, а Лойола… У меня вообще не было другого выхода.
– Сеньор Болотов, еще одно самооправдание, и мы это прекратим, я уйду.
– Ладно. Моя вина.
– Дальше… Анна, Мария, Марта… Сколько? Я подумал.
– Семь.
Всего‑то! И это считая Тани, Токи и Николь. Сколько же я упустил в жизни! Секс я всегда воспринимал как нечто светлое и жизнеутверждающее и раскаиваться в этом не собирался. Хуан де ля Крус понял, но не стал акцентировать на этом внимание.
– Что‑то еще?
– Нет.
Тон моего последнего ответа, по‑моему, понравился ему больше, и мы наконец съехали с этой скользкой темы.
– Воровство?
– Нет.
– Точно нет?
Я честно попытался вспомнить. Ну максимум нецелевое использование государственных средств. Но Эммануил меня ни разу не упрекнул – значит, все правильно. Интересно, а грех перед Антихристом – это вообще грех?
– Мысли возникали, но ни разу не представилась возможность их осуществить.
– Зависть?
– Может быть, но даже не припомню. Для меня это малохарактерно.
– Ложь?
– В политике без этого никуда. Это не самооправдание – это констатация факта. И все во благо.
– Пьянство?
– Было в Японии, но…
– Депрессия? – усмехнулся Иоанн.
– Моя вина.
– Наркотики?
– Нет.
Он кивнул.
– И еще… Есть главный грех, в котором вы должны исповедоваться. Сами!
– Я служил Антихристу в течение трех лет. Сначала не зная, кто он на самом деле, потом зная. Но я сомневался до самого конца!
– Последнего говорить не стоило. – Он вздохнул и прочитал надо мною разрешительную молитву. – Встаньте!
Я почувствовал некоторое облегчение, и у меня здорово заныл Знак. Я взлянул. Он был, конечно. Я усмехнулся:
– «Отпускаются тебе грехи твои!»
– Что‑то наверняка стерлось. С вашими грехами десять лет на порог церкви нельзя пускать, а вы хотите полного отпущения после одной исповеди! У вас впереди большая работа.
– Впервые встречаетесь с таким закоренелым грешником, как я?
– Почему? Апостолов Антихриста, правда, не было, а убийцы встречались и похуже. И все гордились своими преступлениями. Это не предмет для гордости, сеньор Болотов. И то, что вы успели нарушить не все заповеди – тоже не предмет для бахвальства. Для Ада довольно и одной. Если у человека нет, скажем, язвы желудка, это еще не значит, что он здоров. Ваша проблема не в том, что много грехов, а в том, что мало раскаяния.
– Просто мне бы не хотелось, чтобы вы знали меня только с худшей стороны, ведь вам предстоит быть ходатаем за меня перед тем Судьей, что знает все оправдания. Я хочу, чтобы вы поняли, что я не такой уж злодей.
– Скорее я пойму, что все ваши оправдания ничего не стоят. Человек всегда свободен, сеньор Болотов, даже на кресте.
Я вздохнул. У меня были проблемы со свободой даже рядом с Эммануилом. Или очередное самооправдание?
– У вас четки есть? – спросил Иоанн.
– Нет.
– Сейчас. – Он порылся в своих вещах и извлек оттуда деревянные четки с маленьким железным распятием. – Возьмите.
– Спасибо. Извините за любопытство, отец Иоанн, мне очень нравится ваше распятие, – я кивнул на рисунок. – Кто автор?
– Я. Это мой рисунок. Спасибо.
Я не знал, что мой духовник не только поэт, но и неплохой художник. До меня наконец дошло, где я видел нечто похожее. Подобное распятие есть у Сальвадора Дали: Христос, распростертый над миром на горизонтальном кресте. Хуан де ля Крус здорово подражал Дали, хотя не тупо, не тривиально: все‑таки ракурс другой.
– Сеньор Болотов, вы когда‑нибудь читали Розарий? [153]
– Да, в колледже.
– Помните как?
– Думаю, да…
Господи! Читать Розарий! Эту пошлость? Это тупое повторение одних и тех же молитв из арсенала для начинающих? Это детище святого Доминика?
Зачем он все испортил?
– Полный Розарий утром и вечером, – сказал Иоанн. – Перед каждой частью Розария пятьдесят первый покаянный псалом и ежедневная исповедь.
Я шел от палатки святого Иоанна Креста и крутил в руке его четки. Больше всего мне хотелось повесить их на ближайший куст.
Я бы так и сделал, если бы не столкнулся нос к носу с Белозерским.
– Привет, Олег, – я небрежно сунул четки в карман.
– Привет. Исповедовался?
Я кивнул и плюхнулся на ближайший камень.
– Завтра утром я ухожу.
Он опустился рядом.
– Что случилось?
– Ничего, просто мне здесь не место.
Я вынул четки и стал крутить их в руках. Все было сказано. Не впервой мне уходить в никуда.
– Иоанн Креста подарил? – спросил Белозерский.
– Угу! Розарий читать! Полный! Сто пятьдесят девять «Ave Maria», восемнадцать «Pater noster» и три «Credo" утром и вечером!
Надо заметить, что пятьдесят первый псалом возмутил меня куда меньше. Во‑первых, творения царя Давида местами содержали неплохие образцы поэзии («словно тает воск пред лицом огня…»), а во‑вторых, после моего Иерусалимского наместничества я стал испытывать нечто вроде родственных чувств к их автору.
– Так ты собираешься уйти, потому что духовник прописал тебе читать Розарий?
– Приговорил к чтению Розария! Розочки подносить Святой Деве – какая пошлость!
– Ну почему пошлость? По‑моему, это очень куртуазно.
– Да, очень. Изобретение тринадцатого века, плод куртуазной культуры. Только я не рыцарь – я логик! Почему он не прописал мне читать «Сумму теологии» Фомы Аквинского? Это хотя бы упражнение для ума. Я ожидал большего от святого, Учителя Церкви и классика испанской литературы!
– Да, чтение Розария – это ужасное наказание, – он улыбнулся. – Ну, за что, ты и сам знаешь. И гораздо лучше меня.
– Это дурацкое наказание. Он что, не понимает, что перед ним за человек? Это мне не подходит! Как может священник быть таким профаном в человеческой психологии?
– Он последние четыреста лет занимается исключительно человеческой психологией, и весьма успешно. Так что не может. Если он сказал, что тебе надо читать Розарий, значит, именно тебе надо читать именно Розарий – и это самый рациональный путь.
Я поморщился.
– Не могу, с души воротит. Это для меня эстетически неприемлемо. – Я вздохнул. – А ведь, оказывается, неплохой художник. У него такое классное падающее распятие. Правда, подражает Дали.
Олег расхохотался.
– Извини, Петр. А ты помнишь, как называется картина Дали, которой подражает Иоанн Креста?
Картину я помнил очень хорошо, а вот название…
– «Распятие», кажется…
– Не совсем. Она называется «Христос святого Хуана де ля Крус». Дали был в монастыре Воплощения в Авиле, видел рисунок Иоанна Креста и под впечатлением написал свое полотно.
Я открыл рот. Нет, я, конечно, допускал, что могу чего‑то не знать, скажем, об Индии, Китае, Японии или исламском мире – не моя область. Но здесь меня обставили на моем поле.
– Пойдем, Петр!
– Куда?
– Как куда? За «Суммой теологии». Только, знаешь, это для меня особенная книга, я всегда вожу ее с собой. Мне бы хотелось, чтобы ты ее вернул. Ты не мог бы не уходить, пока не прочитаешь?
Я хмыкнул.
Тот факт, что у отца Иоанна воровал идеи сам Дали, стоил для меня куда больше, чем вся его святость.
– Пошли. Верну. Я быстро читаю.
Белозерский исчез в своей палатке и через пару минут вылез на свет божий с толстенным потрепанным томом. Понятно. Тонна теологии. Быстро не прочитаешь.
– Спасибо, – сказал я.
– У меня еще есть Фома Кемпийский. Хочешь?
В другой руке Олег держал малюсенькую красную книжицу, напоминающую объемом и форматом записную. По контрасту с «Суммой теологии» это производило очень приятное впечатление.