Я вспомнил Москву трехлетней давности. Тогда я был с другой стороны: в толпе, а не во дворце. Три года! Мы даже не отметили это событие.
Тогда армия перешла на нашу сторону. Марк рассказывал мне, как этого добился Эммануил. У меня нет его силы. Если сейчас они переагитируют хотя бы несколько частей – может быть очень хреново.
– Брат Анджело! Ведите ваших людей в Сикстинскую капеллу. Пусть будет месса и причастие. Потом встаньте на выходах из ватиканских дворцов. Вы должны продержаться.
Тут же после их ухода я позвонил министру полиции.
– У вас на вооружении есть хлорацетофенон?
– Да. Вы считаете?..
– Я приказываю.
Это была любимая «черемуха» Марка. Я решил не выпендриваться и довериться опыту друга.
Большая часть ватиканских дворцов представляет собой лабиринт зданий, соединенных друг с другом, так что из дворца Сикста Пятого можно пройти в Сикстинскую капеллу, ни разу не выходя на улицу.
У подножия фрески Страшного Суда стоял брат Анджело и еще двое священников из «Детей Господа» и раздавали причастие. Над ними, почти под потолком, был написан Христос с лицом Аполлона и телом Геракла, решительным жестом мощной длани посылающий грешников в ад, властно‑презрительным выражением лица очень напоминающий Эммануила. За Христом, в смиренной позе, в которой подходят к причастию, приютилась богоматерь. Так что непонятно, он ее защищает или она сама его боится. И уж никому не придет в голову просить милости у такой мадонны. Вокруг Иисуса – апостолы и мученики с орудиями казни, от коих погибли, смотрят на него с опаской и надеждой, словно ни содранная кожа апостола Варфоломея, ни колесо Екатерины, ни стрелы другого Варфоломея не являются для Христа достаточным аргументом для оправдания.
|
|
Еще ниже: ангелы, трубящие в трубы, и лодка Харона с осужденными душами, плывущими в ад. И наконец: «Дети Господа». У подножия ада.
Я оценил длину очереди к причастию: не густо. Благословил уходящих, откровенно подражая Эммануилу
– Держите меня в курсе.
Вскоре зал опустел. Со мной остались только телохранители – пять человек. Это просто смешно, если толпа прорвется.
Позвонил министру полиции.
– Как у вас дела?
– Готовим операцию.
– Когда?
– Понимаете, это не совсем штатная ситуация.
– Понимаю. Когда?
– Ну, через час…
– Вы что, с ума сошли?
– Это не так просто…
– Пришлите хотя бы несколько машин. Мне надо защитить входы.
Не успел я отключиться, как телефон снова зазвонил. Марта.
– У северного входа прорывается толпа.
– Держитесь. Сейчас будет полиция.
До северного входа довольно далеко, через несколько галерей и залов.
Телефон зазвонил вновь.
– У Бронзового портала драка. Мы сражаемся.
Это брат Анджело. Изображает рыцаря. Неужели ангел смерти станет моим спасителем? Я позвонил министру.
– Выслали машины?
– Уже на месте. Не могут прорваться через толпу.
– Что значит «не могут»? Они что, безоружны?
– Но… Вы что, предлагаете стрелять в толпу?
– Я не предлагаю – я приказываю. Если у вас нет газа – стреляйте!
– Газ будет. Подождите.
– Я не могу ждать. Пусть прорываются. Как – меня не волнует!
Все монархии, которые были свергнуты, пали из‑за нерешительности монархов, обленившихся и разнеженных за годы правления. Я – простой человек и за три года с Эммануилом облениться не успел, да и не было возможности. Так что извините.
|
|
Революция в чумном городе смерти подобна! Хаос сейчас хуже любой власти. В этом я был солидарен с Эммануилом – не зря же я ему служил. Были, были точки соприкосновения! И последний свой приказ я бы отдал, даже если бы Эммануила надо мной не было.
Раздался звонок. Марта. Глухой, спотыкающийся голос.
– Они прорвались.
Грохот. Тишина.
– Отступайте к Новому крылу! – гаркнул я, но, по‑моему, меня никто не услышал.
Отключился, попробовал перезвонить – глухо. Обернулся к одному из телохранителей, Паоло, кажется.
– Идите в Новое крыло и доложите обстановку. Постарайтесь не пустить их дальше Апостолической библиотеки.
– Сеньор Болотов, здесь есть подземный ход к железнодорожному вокзалу. Вас выведут.
– К черту! Я здесь не затем, чтобы спасать свою жизнь, когда страна погружается в хаос. Делайте, что вам приказано!
– Слушаюсь!
Я увидел преданный блеск в его глазах. Никогда не считал себя харизматическим лидером (куда мне до Эммануила!) – а вот на тебе!
Сказать, что мне была безразлична собственная жизнь, было бы чудовищным лицемерием. В любом случае я предпочел бы смерть менее брутальную, чем под ногами толпы. «Если кто‑то спросит, боюсь ли я смерти, я отвечу – конечно, боюсь» [148]. Но я вошел в азарт. Тот благотворный азарт, что всегда меня спасал и позволял выходить живым из таких ситуаций, что я сам себе удивлялся.
Раздался далекий грохот. По‑моему, сломали дверь. Потом звонок.
– Новое крыло сдано! – задыхающийся голос Паоло. – Они в Апостолической библиотеке.
Шум приближался. Снова звонок. На этот раз Анджело.
|
|
– Оборона прорвана. Бронзовый портал пал.
Шум сменился ударами в дверь – ту, что направо от алтаря, под ладьей Харона. Двери здесь что надо, дубовые. Но и дуб поддается. Это уже не первая дверь. Я бы не чувствовал себя в безопасности, даже если бы она была из свинца.
Я стоял перед Христом‑Судией на фреске Микеланджело, и казалось, что в капелле больше никого нет: я и он. Христос в золотом сиянии, так похожий на Эммануила.
Кто такой Эммануил в системе Тейяра? Статистическая ошибка? Бог сотворил существо, слишком великое и в замысле своем совершенное, чтобы не допустить чудовищной погрешности. А может быть, эта погрешность и есть свобода? Даже если Богу известны все волновые функции всех частиц, он не обладает совершенным знанием мира. Неопределенность. Волновая функция дает только вероятность обнаружения частицы в данной точке, а большего знать невозможно.
Мысли неслись с бешеной скоростью. Но не так! Не в том направлении! Думай о том, как спастись!
– Откройте двери! – кричали с той стороны. – Выдайте наместника!
Один из моих телохранителей уже было двинулся туда, и я было проводил его презрительной улыбкой, но тут раздались выстрелы.
Удары в дверь стали реже, потом вдруг резко прекратились.
– Это полиция! Все живы?
Я обернулся к телохранителю, который собирался меня предать.
– Открывай!
В капеллу ввалились полицейские.
– Сеньор Болотов, с вами все в порядке?
– Со мной да. Жертв много?
Полицейский кивнул. Я покусал губы.
– Что же вы медлили с газом?
– Уже работаем. Площадь практически очищена.
– Бронзовый портал?
– Наш.
– Спасибо за службу. Пойдемте!
Мы шли мимо перевернутых столов и испорченных пулями росписей Апостолической библиотеки. Кровь на начищенном паркете, отражающем позолоту потолка. Раненые и убитые.
– «Скорую» вызвали?
– Да, да.
«Дети Господа». Тела, изуродованные толпой, словно пропущенные через каток. Сломанные конечности, синие от побоев лица – кровавое месиво. И другие, со следами от пуль – мятежники.
Я нашел Марту у выхода во Двор Пинии. Она лежала ничком. Узнал по белым волосам. Перевернул. При жизни она была, пожалуй, красива. Я никогда не испытывал к ней симпатии, но она умерла за меня. Почти как Николь. За меня, из‑за меня – неважно!
Я удержал власть и почти не испытывал угрызений совести по поводу жертв. Если бы я проявил слабость – было бы хуже. Революционеры не понимают одного: если до революции хлеба не хватало – после его вообще не будет. И начнутся казни якобы спекулянтов, а на самом деле белошвеек и сапожников с парой представителей свергнутой власти, подмешанных к приговоренным для солидности.
Войска подошли через полчаса после того, как все было кончено. Но я их оставил. Моя власть держалась на танках на улицах и «черемухе» наготове.
Через неделю пришло финансирование от Эммануила. Расщедрился все‑таки! Конечно, жаль терять Рим. Рим – это вопрос престижа.
Теперь я мог закупить провизию и лекарства, и у моей власти появилось еще одно, к сожалению, недолговечное основание. Деньги имеют свойство быстро кончаться.
Одновременно с траншем от Эммануила пришло письмо. Если отбросить назидательный стиль, смысл его сводился к одной фразе: «Ну что, огреб?» Огреб! Я проупрямился до июля и открыл церкви. Эпидемия шла на спад. Она унесла четверть населения города.
Было жарко. Казалось бы, выбросы пепла после извержения вулканов должны вызвать похолодание климата, но нет: римское лето было обычным, то есть раскаленным. Летом здесь не открывают ставни, преграждая путь немилосердным солнечным лучам. Коричневая гамма римских построек и зеленые ставни окон – город с закрытыми глазами.
У Колизея расцвели олеандры, пели цикады в траве возле Форума, и только пустынные улицы, навсегда закрытые частные лавочки и запах хлорки напоминали о смерти.
Эммануил не вызывал меня в Иерусалим до середины августа. Я уж думал, что так и останусь правителем Италии. Эта перспектива меня не радовала – моя власть была шаткой. Летом к прочим бедам добавились периодические отключения электричества. Часть электростанций вышла из строя, остальные испытывали перегрузку. К тому же итальянцы покупали электроэнергию во Франции, что после овернских событий стало проблематично. Транш Эммануила, который я потратил весьма популистским способом, постепенно иссякал. Я ждал нового бунта.
Господь мой не торопил, и я решил дожать компанию «Эль‑Аль». Вылететь удалось, но только через две недели. Уже на борту самолета я мельком увидел того самого старика, который призывал убить меня в замке Плантара. Говорить с ним у меня не было ни малейшего желания, мстить ему – тоже, а выдавать его я не собирался. А потому просто закрыл глаза, подобно городу Риму.
ГЛАВА 7
В Тель‑Авив прилетели в четыре утра. Я ехал в Иерусалим по темному шоссе, освещенному только фарами автомобилей и мотоциклов экскорта. В небе висела луна, багровая, как зерна перезрелого граната.
Иерусалим был так же темен, как дорога – ни одного огня. Только когда мы поднялись на холмы Нового города, я увидел вдали два освещенных здания: Цитадель и Храм.
– Что у вас тут происходит? – спросил я шофера.
– Электричество экономят. Включают только вечером с девяти до одиннадцати.
Хуже, чем в Риме! И Италия – все же провинция, хоть и привилегированная. А это Иерусалим!
Эммануил встретил меня в той же комнате, где провожал в Париж. За окном разливался рассвет, огненно‑красный, как знамя бунта.
– Рад видеть тебя живым. Ты неплохо справился, хотя можно было и лучше.
Я кивнул.
– Спасибо.
Он изменился, он устал. Седина в волосах, бледное лицо, жесты далеко не такие уверенные, как раньше.
– Иди, Пьетрос, отдыхай. Завтра понадобишься.
– Господи! – Я решился задать тот вопрос, который поклялся себе задать ему еще во Франции. – Почему разрушается мир?
Ни гнева, ни раздражения, которыми так путал Матвей. Он был совершенно спокоен.
– Потому что шестая печать снята. «И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь».
– Но вам же это невыгодно! Зачем с таким трудом и жертвами собирать Империю, если она должна быть разрушена?
– Апокалипсис, Пьетрос, книга многократно цитируемая, но плохо прочитанная. «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». Как думаешь, кто это?
– Не помню.
– Ангел, если выполняет Божью волю. А печати снимает сам Христос, если ты помнишь. «Лев от колена Иудина, корень Давидов». В другом месте ангелом Божиим назван сам Вседержитель. Помнишь Иакова, который сражался с Богом и был наречен Израилем?
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Ты?.. А впрочем, почему бы нет. Разве «вы» говорят Богу? Да, я не хочу разрушения мира. Я делаю все, чтобы сохранить его. Да ты и сам не слепой, ты же видишь. Но я не хозяин в этом дворце, имя которому Мироздание. Хозяин куда более жесток.
Я онемел. Неужели он наконец признается? Прямо назовет себя?
– Да, Пьетрос. Я тот ангел, который был лучшим из Божьих творений, Носитель Света, Ангел утренней звезды. Точнее, его сын, еще точнее – полное воплощение.
Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. И в эту улыбку и этот взгляд можно было упасть и раствориться. Я отступил на шаг.
– Ты уйдешь, Пьетрос. Я знал, что ты бросишь меня именно сейчас, когда я проигрываю. Когда построенное мною здание на грани разрушения, а все замыслы мои терпят крах. Ты же давно догадался. Еще в Китае, я помню. А может быть, и раньше. Что же ты не ушел, когда Империя расширялась, а я одерживал одну победу за другой?
– Я не был уверен.
– Самооправдание, Пьетрос. Самооправдание, и больше ничего! – он поднял вверх палец, длинный указующий перст, как у Иоанна Крестителя на картине Леонардо. И так же улыбнулся: таинственно, страшно, чарующе. – Он тебе этого не зачтет.
– Ты солгал.
– Что я Бог? Почти нет. Люцифер равен своему создателю. Он слишком много вложил в меня. Слишком много себя.
– Не равен. Ты же не хозяин дворца.
– Уходишь, Пьетрос – уходи. Я никого не держу насильно. Мне служат только за совесть, а не за страх. За страх меня проклинают.
«Отойди от меня, Сатана!» Я не мог этого сказать, язык не поворачивался. Наверное, потому, что я не был святым. Куда там! Перспектива погибнуть вместе с ним вдруг показалась мне притягательной и прекрасной.
И слово «прости» уже зрело на моих губах, и колени подгибались, чтобы пасть перед ним и кричать, что я остаюсь, что вовсе и не хотел уходить, с чего он взял? Что буду сражаться с ним бок о бок, до конца, даже если от мира останется один камень, на котором мы сможем встать.
Я набрал в грудь побольше воздуха. Нет! Надо уйти к себе и все спокойно обдумать. И решить самому, не под влиянием минуты. Подальше от этих глаз и этой улыбки.
– Ты зашел слишком далеко, Пьетрос, и потому я тебя отпускаю. С той стороны тебя никто не ждет.
– Я подумаю…
– Постой! Прежде чем уйдешь, поговори с Марком. Ему есть что тебе рассказать.
В моих комнатах все было по‑прежнему, так же, как полгода назад. Даже убрались перед моим приходом – чисто. Я просидел за кофе до полудня: было мучительно трудно принять решение. Остаться – отчаяние обреченного, уйти – отчаяние идиота.
Марк… Он не встретил меня. Да и я хорош: до сих пор даже не позвонил. Мы не виделись с февраля и почти не общались. В водовороте французских и итальянских событий мне было не до звонков в Иерусалим. Иногда писал ему по Интеррету, но Марк не любил подробно отвечать на письма: две‑три строчки из дружеского долга.
Я поднял трубку.
– Марк, привет! Я в Иерусалиме.
– Уже знаю. – Как‑то глухо и холодновато. – Заходи.
Дверь не была заперта. Марк стоял спиной ко мне и, казалось, смотрел в окно. Я закрыл дверь, и он резко повернулся. В левой руке у него был шприц. Почему в левой? Марк правша. Куда он кололся? Рубашка с длинными рукавами. Все закрыто.
– Марк, ты обещал бросить.
– Это не так‑то просто.
– Эммануил знает?
– От него не скроешь.
– И ничего не делает?
– Делает, но меня это не устраивает.
– Это как?
– Помнишь смерть Илии?
– Еще бы!
– Теперь это регулярно. Вместо наркотика – кровь бессмертных. Не хочу! Нажрался!
– Ты знаешь, кто такой Эммануил?
Марк усмехнулся.
– Знаю.
– Давно?
– С полной уверенностью где‑то полгода. Впервые заподозрил еще в Риме.
– И что ты намерен делать?
– Уйти сейчас бесчестно.
Я вздохнул, от Марка трудно было ожидать другого ответа.
– Иди сюда! – сказал он.
Мы были в кабинете Марка. Письменный стол с компьютером и телефонами, на одной стене карта мира, на другой – щит с двумя скрещенными мечами, одним – европейским и вторым – явно восточного происхождения.
Марк взялся за рукоять восточного меча и слегка повернул. Щит отъехал в сторону. В стену был вмонтирован небольшой сейф.
– Так, Петр, запомнил? Катана. Слегка повернуть по часовой стрелке. Катану от рыцарского меча отличишь?
– Постараюсь. Зачем ты мне это показал?
Марк достал из нагрудного кармана сложенный вдвое листок из блокнота.
– Смотри. Первая строка – это код входной двери, вторая – код сейфа. Если со мной что‑нибудь случится – войдешь и возьмешь все, что в сейфе. Только не тяни! Обещаешь?
– Я не могу обещать. Возможно, меня здесь не будет.
– Подожди хотя бы дня три.
– Марк, тебе надо бросать! Что ты задумал?
– Я редко, только в особых случаях. Не в том дело.
– Сегодня случай особый?
– Да. Поехали!
Марк не взял ни охраны, ни шофера. И плюхнулся на место водителя в своем «мерсе».
Он был весел какой‑то ненормальной веселостью. Блеск в глазах. Я подумал: не умирал ли он. Нет! Взгляд сумасшедший, но земной. Не такой, как у бессмертных.
И что‑то странное со зрачками. Как иглы. Сколько бесов уместится на конце иглы?
– Ты что, собираешься вести машину в таком состоянии?
– Это всего лишь морфий.
– Морфий что, не наркотик?
– Да так, лекарство, обезболивающее средство.
– Угу! Немного позже морфия открыли еще одно обезболивающее средство. Астму лечили, кашель, бронхит. От депрессии прописывали. Очень эффективное оказалось. Героином назвали.
Марк посмотрел на меня так, что я сильно усомнился, что в его шприце был морфий. Может ли вообще героинщик перейти на морфий? Чтоб я что‑нибудь понимал в этих материях!
– Что болит‑то?
– Душа.
Марк гнал так, что машина ревела на поворотах и пела резина. Сто в час, не меньше.
– Иди на хрен! Давай я поведу.
– Да ладно тебе.
– Здесь же горы! Тебе что, жить надоело?
Марк усмехнулся.
На поясе у него висела кобура с пистолетом. Тоже мне новость! Марк всегда ходил с оружием. Но сегодня она меня нервировала. Пьяный Марк был нефункционален, но вполне безобиден. С Марком под кайфом я еще не сталкивался.
Я боюсь Марка? Что за бред!
Пронеслись мимо Вифлеема. Появился указатель на Хеброн. И тогда Марк начал клевать носом.
– Марк! – заорал я. – Давай поменяемся!
– Я тебя прекрасно слышу, – сказал он. – Не ори.
– Ты спишь!
– Это другой сон. Спроси меня о чем угодно – я отвечу, я все вижу и слежу за дорогой.
– Ты спишь!
– И сплю тоже. Это как две программы по одному каналу: сон и реальность – одно просвечивает через
другое.
Как Марк следит за дорогой, я понял, когда мы подъезжали к Хеброну. Машина вильнула, как пьяная. К встречной полосе. К здоровому грузовику, несущемуся к нам навстречу.
Я бросился на руль. Увильнули! Дистанция была сантиметров десять.
– Марк, тормози!
Он тормозил! Но исключительно в переносном смысле. Хватит! Я нажал на тормоз за него, бесцеремонно отдавив ему ногу. Резина засвистела. Нас развернуло на девяносто градусов и вынесло на обочину. Слава Богу, трасса была не очень оживленная и в нас никто не впечатался.
– Все, Марк, выходи. Вроде живы.
Наконец он послушался. Я помог ему занять мое место, а сам сел на место водителя.
– Куда мы едем?
– На юг.
– Это я понял. Точнее.
– Тимна.
Я порылся в памяти.
– Это недалеко от Эйлата?
– Да. Копи царя Соломона.
– Шахты?
– Шахты. Медь добывали.
Я почувствовал холодок в груди. Струя холодного ветра.
Марк дремал. Я больше не стал проверять двойственность его состояния.
Беершеба… Иерохам… Сде Бокер…
Наконец Марк проснулся и объявил, что он в порядке и готов вести машину. Он действительно выглядел спокойным и уравновешенным, но насчет вождения я сомневался. К тому же до цели было уже недалеко.
– Обойдешься, – сказал я. – Что там?
– В шахтах?
– Ну конечно.
– Нас пытались убедить, что ничего: туннели‑де обвалились, размыты водой и засыпаны песком. Пока мы не нашли подземный лабиринт, в котором можно разместить город. Точнее, нам показали вход – везде есть предатели.
– И что там было?
– То же, что в Бет‑Гуврине.
– Лагерь «погибших»?
– То же, что в Бет‑Гуврине! С начала и до конца. Только куда больше.
– Понятно. Ты решил исповедоваться?
– Ты мне вряд ли отпустишь грехи. Все, стоп! Приехали! Вылезай.
Мы были в огромной долине, окруженной скалами из белого и желтого песчаника. У подножия чахлые деревья с плоскими кронами, похожие на грибы. Белые россыпи камней. На камнях редкие кусты колючек. Синее небо, ни облачка. И температура сорок градусов в тени, но реально все пятьдесят, за отсутствием последней. Первое побуждение: немедленно вернуться в кондиционированную прохладу автомобиля.
– Это что, Чистилище?
– Да вроде того. Нам сюда!
Мы шли к красной скале с огромной аркой, образованной постоянной работой ветра и песка. Вверх, под палящим солнцем. Сердце заходилось. Я пожалел о том, что пил кофе.
На каменистом плато множество дыр в скале, в основном действительно засыпанных песком, но есть и опасные пропасти. Впереди три небольшие груды белых камней, явно сложенных рукой человека.
– Все, пришли.
– Что это?
– Шахты. Точнее, братские могилы. Петр, я не знал, что она была там.
– Кто она?
– Твоя Тереза.
Я задохнулся, голова закружилась, и потемнело в глазах. Жара, подъем, утренний кофе. И ощущение потери, словно у меня вынули сердце.
Помоги мне закрыть эту страшную пропасть в груди…
[149]
Я сел на камень у одной из могил.
– Здесь?
– Не знаю. Я не занимался похоронами. И о ней мне доложили потом. Опознали.
– Она собиралась в Бет‑Шеарим.
– Там был перевалочный пункт. Небольшие катакомбы с каменными гробами, не то что здесь. Шахты по тридцать метров! Общину Бет‑Шеарима мы уничтожили еще в марте. Ее там не было.
Я усмехнулся.
– Я вижу, ты славно тут поработал без меня.
Марк вынул пистолет. Этот жест показался мне угрожающим. Но он повернулся спиной и зашагал в пустыню. Я его не удерживал. Раздались выстрелы: Марк разряжал пистолет по камням и колючкам.
За один день я потерял Бога, возлюбленную и друга.
Ладанка Мейстера Экхарта до сих пор была при мне. Я открыл ее, вынул записку, развернул.
«Где Бог – там свобода, где несвобода – там не Бог».
Запоздалый афоризм. Несвобода Эммануила. Несвобода его причастия, его вина, его голоса, его взгляда. А где свобода Бога?
Я уронил ладанку и пустил записку по ветру.
Выстрелы прекратились. Марк возвращался. Сел рядом на камень, вынул пустой дымящийся магазин, демонстративно отпустил и отбросил ногой.
– Эммануил приказал мне убить тебя.
– И что же ты? Ты же ему верен.
– Тебе тоже.
– Гонка под кайфом входила в программу? Решил, что умрем вместе?
– Нет. Просто в этом состоянии я не боюсь… – Марк помедлил.
«Даже Эммануила», – подумал я.
– Даже себя, – закончил Марк. – Ты можешь больше не считать меня своим другом, но я им остаюсь.
Почти до Вифлеема мы молчали и не смотрели друг на друга. Машину вел Марк. Вначале вполне спокойно и на нормальной скорости. Только после Хеброна начал дергаться, нервничать, резко жать то на газ, то на тормоз и наконец сдался. Выехал на обочину, остановился.
– Петр, смени меня.
Я пожал плечами и сел за руль.
– Стой! Подожди немного.
Он достал из бардачка простую железную кружку, пол‑литровую пластиковую бутылку из‑под минералки, наполовину полную, и квадратный бумажный пакетик. В пакетике оказался белый порошок, который он высыпал на дно кружки. Туда же плеснул воды из бутылки. И достал шприц.
Больше всего меня поразила суровая обыденность происходящего. Не ампула с раствором (кто ему сделает в такой концентрации!) или хотя бы дистиллированной водой, не одноразовый шприц и чистые руки. Вот так на дороге, в железной кружке, водой из бутылки – и шприц, если теоретически и одноразовый, то никак не на практике.
Марк перегнал в шприц содержимое кружки, чуть отдернул манжету на правой руке, открывая цепочку следов от уколов, и всадил его в вену на запястье.
Мне хотелось сказать ему что‑нибудь медицинское, например: «У тебя что, вода из‑под крана?», «Ты кружку‑то помыл?», «Сепсис заработаешь!» или «Ты хоть знаешь, сколько плеснул – или у тебя глаз наметанный?» Или хотя бы ехидное: «Что, опять „особый случай“?» Но я вспомнил братские могилы Тимны и не сказал ничего. Туда тебе и дорога.
Думаю, что меня хранят от наркомании не только уроки отцов‑иезуитов, но и природная брезгливость.
Через каждые шесть часов – это много или мало?
– Спасибо, Петр! Я тебя люблю! Поезжай.
Когда мы приехали, Марк уже начинал дремать. Но из машины вышел самостоятельно и смог сказать:
– Помни о моей просьбе.
Ночью я не спал. Чем я лучше Марка, что смею судить его? В Бет‑Гуврине мы были вместе. Он не виновен передо мной, потому что вина предполагает умысел. Ему бы найти хорошего доктора.
Как только ночь сменил очередной кровавый рассвет, я позвонил Марку, еще не понимая, что скажу. Ладно, по обстоятельствам.
Телефон не отвечал.
Мне стало тревожно.
Ладно, может быть, еще спит и телефон выключил. Я позвонил еще через час.
Щелчок определителя и длинные гудки, долго, до бесконечности. Марк был жаворонком в отличие от меня.
Не берет трубку?
На всякий случай перезвонил ему на сотовый. То же.
Я поколебался еще минут пятнадцать и стал одеваться.
У апартаментов Марка никого не было. Я позвонил в дверь. Подождал минут пять и еще раз позвонил. Никакой реакции. Набрал код. Щелкнул автоматический замок. Дверь подалась, и я вошел.
– Марк! Ты дома?
Тишина.
В коридор выходили двери столовой, гостиной, кабинета и спальни. В первых двух царил порядок, но хозяина не было. Я заглянул в кабинет: все то же, что и вчера, никаких признаков вторжения. И компьютер выключен. Пусто.
Я нашел его в спальне, на кровати. Даже не сразу понял, что случилось.
– Марк!
Подошел ближе. Он лежал на спине, глаза закрыты, очень бледная кожа.
– Марк, тебе плохо?
Я взял его руку, холодную, с негнущимися пальцами. Марк был мертв уже несколько часов.
Осмотрел комнату. На тумбочке у кровати стояла кружка и пластиковая бутыль с водой, рядом – ложка с остатками белого порошка и шприц. Еще пару дней назад я бы не нашел связи между этими предметами: шприц счел бы не имеющим отношения к остальному. Теперь мне все было ясно.
В общем‑то, этим и должно было кончиться, но больно уж странное совпадение. Я заподозрил самоубийство.
Вышел в кабинет, повернул рукоять катаны, набрал код сейфа. Там была черная папка с какими‑то документами. С какими, я посмотреть не успел. Послышался звук открываемой двери.
– Алекс, останься у входа! – голос Эммануила.
А я так и стою в кабинете перед открытым сейфом с папкой Марка в руках. Шаги приближаются, звучат у двери кабинета. Я затаил дыхание. Нет! Эммануил прошел дальше, прямо в спальню.
Я аккуратнейшим образом закрыл сейф и повернул рукоять катаны: щит бесшумно вернулся на место. Я перевел дух.
Алекса я знал, он был из старой, еще московской охраны, из «Рыцарей стальной розы». Вряд ли он меня задержит. Я усмехнулся: если только у него нет приказа убить меня.
Я вышел из кабинета и повернулся спиной к двери, за которой был Эммануил. Я не сомневался в том, что там происходит. Процесс, обратный агонии. Я держался за ручку входной двери, когда услышал из спальни: «С возвращением, Марк!»
Алекс стоял у входа в полном соответствии с приказом. Я кивнул ему.
– Привет, Алекс!
– Здравствуйте! Не знаете, что с Марком?
– Он умер и воскрес.
Я не стал возвращаться к себе: слишком опасно. Кредитка и документы были со мной. Первую я еще надеялся использовать, вторые скорее всего не понадобятся.
У подъезда стоял автомобиль Эммануила, длиной и пропорциями напоминавший подводную лодку. Я кивнул шиферу, курившему возле дверцы, и еще одному телохранителю, точнее, мальчику на побегушках. Эммануил держал охрану исключительно для приличия, после римской смерти и воскресения она была ему не нужна. Даже Хун‑сянь отослал на Двараку к прочим бессмертным воинам: джиннам и сяням.
Может, слуги Господа и удивились, что его апостолу вздумалось прогуляться пешком, но ничего не сказали. Мало ли, какие у меня дела!
Я посвятил день воспоминаниям о туристской юности. В магазине спортивных товаров присмотрел спальник, рюкзак и кроссовки. Мне везло, карточка не была заблокирована. Не успел? Не до того было? Или надеется по транзакциям выследить меня? Я склонялся к послед‑ному.
Лучше бы переместиться в другую часть города. Общественный транспорт отпадает. Вся оплата по кредиткам. Сесть в автобус – значит собственноручно прочертить свой маршрут на Эммануиловом компе. Автостоп вряд ли сработает: бензин дорог, частник зол. Тот, который остался. Поставить машину в гараж и ездить автобусом на порядок дешевле.