– Ну давай.
«Подражание Христу» я когда‑то читал. Занятие не слишком интеллектуальное, но довольно приятное.
Правила эволюционного отбора были подробно изложены в некоторых книгах, например в Евангелии. Хотя не факт, что адекватно. Зато были избранные, потому как бессмертные, и к их советам по достижению избранности следовало прислушаться, поскольку они уже прошли этот путь.
Моя воля к сотрудничеству объяснялась не только личностью испанского мистика, которому подражал Дали, дело было в моем внутреннем решении выбрать конструктивную позицию.
А потому этой же ночью, отложив в сторону начатого Аквината, я преклонил колени в своей палатке, взял четки и прочитал «Credo». Все же такой тупой деятельностью, как чтение Розария, я мог заниматься только после изрядной дозы метафизического токсина под названием «Сумма теологии».
Потом у меня в палатке появились и творения Иоанна Креста: «Ночь Духа», «Восхождение на гору Кармель» и «Божественное пламя любви». Их притащил Белозерский.
– Читал?
– Нет. Но с удовольствием.
Действительно, любопытно. Нет лучшего способа узнать пишущего человека, чем прочитав его произведения.
– Тоже из дорожной сумки?
– Нет. Государь поделился.
– Спасибо ему.
Трактаты Хуана де ля Крус представляли собой комментарии к его собственным стихам, написанным от женского лица и повествующим о любви Души к Богу. На меня повеяло суфизмом и вайшнавизмом: пастушки Вриндаваны, символизирующие людские души, пляшут с возлюбленным Кришной.
Впрочем, содержание оказалось весьма христианским, а чтение нетрудным. Меня поразило то, что стихи и комментарии к ним были словно написаны двумя разными людьми: первые принадлежали перу мистического поэта, а вторые – интеллектуала и логика похлеще меня. Последнее было неожиданно, но очень приятно. Два логика всегда друг друга поймут.
Домашнее задание в лице чтения дурацкого Розария я честно выполнял. Но абсолютно ничего не чувствовал, даже боли в Знаке. Словно без конца крутил настройки радиоприемника и не ловил ничего, кроме пустого эфира.
Сравнение казалось актуальным. Нам необходимо было находиться в курсе событий, и многие львиную долю свободного времени тратили именно на это: прочесывание пустого эфира. Если удавалось поймать хоть какую‑нибудь радиостанцию, вокруг собиралась толпа людей. Врубали на полную громкость и слушали. Потом разносили новости остальным.
В общем и целом, дела были плохи. Симптомы ядерной зимы усиливались: становилось все холоднее. Нас ждала медленная смерть.
Впрочем, была и более радикальная опасность. Эммануилово инфернальное воинство расползалось по миру, круша все на своем пути. Их видели на севере Африки, в Румском Султанате, Ромейской республике и Иране. Я вспомнил мосты через Босфор и понял, что и нас сия напасть не минует. Мосты скорее всего разрушены, но это их не остановит, я был уверен. В крайнем случае есть и кружной путь через Кавказ. Мы ждали нападения.
Возможно, именно это подвигло меня на то, чтобы брать у Олега уроки фехтования. С самого начала я заподозрил, что Белозерский взял на себя труд моего личного адского палача. Ну, например, зачем бегать кросс, если хочешь научиться худо‑бедно махать мечом? «Надо! Надо!» – твердил Олег.
На третий день я лежал в лежку, все тело болело. Явился Олег: «Ну что, пойдем?» Я вздохнул. Мой небогатый опыт занятий спортом говорил, что, если сейчас бросить, боль, конечно, успокоится, но если потом попробовать снова – история повторится. А если продолжить – через пару дней боль пройдет. «Пойдем!» – обреченно сказал я.
Кроме фехтования, мой день занимали повседневные дела общины типа заготовки дров. Это было спокойнее, чем управлять государством, и я мог бы, как Диоклетиан, с кайфом сажать свою капусту, если бы не грозившая со всех сторон опасность.
Так прошло почти два месяца.
Мне снилось, что я распят на кресте. Была ночь. Звездное небо, ни облачка, как в моих снах с участием Терезы из Лизье. Видимо, далеко до полуночи, поскольку у горизонта стоит Денница и смотрит на меня своим серебряным оком.
А внизу люди с факелами. Я узнаю их. Святой Франциск, Святая Тереза Авильская, мой духовник Иоанн Креста. Опираясь на меч, стоит Жан Плантар, по правую и левую руку от него Олег Белозерский и Дима (словно не умирал). За ним другие: госпитальеры, рыцари Грааля {мертвые и живые), люди из нашей общины, францисканцы, кармелиты, просто прибившиеся к нам миряне, беглецы всех возрастов и званий.
А потом явилась боль, жуткая, невыносимая. Картинка расплылась, факелы превратились в расплывчатые пятна. Я потерял чувство времени. Только откуда‑то снизу доносились приглушенные голоса.
– Я не могу больше на это смотреть, – говорил мужской голос. – Давай это прекратим. Господи, почему я?
– Возьми себя в руки, Франсуа, – жестко отвечал женский. – Возьми себя в руки и смотри.
Толпа расступилась. К кресту шли воины в красном. Я слышал их разговор.
– Нужно перебить ему голени, он еще жив.
Второй кивнул.
– Да, он наш.
Они остановились у подножия, и на меня пахнуло жаром. Алые одежды расплылись и превратились в языки пламени. Толпа исчезла. По голой пустыне ко мне шел Эммануил.
– Вот видишь, Пьетрос, что ждет предателей! Стоило ли уходить? На твое счастье, я милосерднее того, к кому ты переметнулся – я приму тебя.
Он остановился у креста и протянул мне руку:
– Ну, сходи!
Я проснулся в холодном поту, было два часа ночи. Дико болела Эммануилова печать. Было полное впечатление, что это не Знак, а рана от гвоздя. Почти два месяца, прошедших после первой исповеди Хуану де ля Крус, я пытался хранить обещание, данное Терезе, и не смотреть на Знак. Но на этот раз не выдержал и взглянул на руку. Он там был, целехонек.
Заснуть я так и не смог. Часа полтора проворочался в палатке, а потом вылез на улицу. Никаких звезд, конечно, не было. Абсолютно черное небо без всякого просвета, и белый снег на земле.
На следующую ночь сон повторился. Потом опять и опять. Точно такой же, с тем же результатом. Хронический недосып уже давал о себе знать. Олег заметил, что я торможу больше, чем обычно, и едва держу меч.
Я не знал, следует ли на исповеди рассказывать свои сны, и прямо спросил об этом у своего духовника.
– Вам все следует, – кивнул Иоанн Креста.
Я рассказал. В конце концов психотерапия.
Он выслушал внимательно, не перебивая.
– Вам надо сменить точку зрения.
Совет показался мне каким‑то дзэнским, то есть непонятным.
– Как это?
– Ну, например: исповедь – это не психотерапия, а прошение о помиловании, молитва – не развлечение, а работа, за которую вознаграждение выдается не сию минуту, мы – не мучители, а Эммануил – не спаситель.
У меня слегка отвисла челюсть. Я никогда не говорил ему про психотерапию. У христианских святых тоже есть сиддхи, не только у индусов. Вообще все мистические техники в разных религиях словно под копирку делали. Не «слон в темноте», не разные пути к одной вершине, а один путь. Представления о цели разные. Можно ли, идя по одной дороге, прийти в совершенно разные места?
– Вы все в мире оцениваете с точки зрения пользы или удовольствия для себя, – продолжил Хуан де ля Крус. – Чтобы обрести спасение, нужно отречься от себя.
– Вы несправедливы, – сказал я. – Я не думал о себе, когда спасал людей в Палестине, во Франции и в Риме.
Иоанн улыбнулся. «Вы несправедливы» – фраза крайне неуместная на исповеди.
– Желание успокоить свою совесть – тоже довольно эгоистично.
– Значит, не надо успокаивать свою совесть? Делай, что хочешь?
– Надо трудиться не для себя, а для Бога. Вы даже Аквината читаете для того, чтобы кормить свою гордыню.
Он был в курсе моих философских упражнений. Ну конечно! Белозерский!
– Мне бросить?
– Почему же? Просто постарайтесь этим не гордиться.
Я помолчал, покусал губы, потом сказал:
– Отец Иоанн, мне кажется, что все бесполезно. Я повторяю слова, которые ничего для меня не значат. Словно кто‑то выстроил глухую стену между моим миром и Богом. Мистическая смерть, засуха, ночь души. Когда‑то, читая Фому Кемпийского, я чувствовал прикосновение горнего мира, теперь мертва и его книга. Есть же заранее обреченные на погибель. Еще Августин об этом писал. В конце концов в эволюционном отборе все определяется генетикой. А геном существует уже при рождении. От нас вообще ничего не зависит.
Я не очень надеялся, что средневековый святой поймет меня, но он оказался в курсе достижений науки и философии.
– Еще один тейярдист! – усмехнулся он. Вывел меня на улицу, указал вдаль по направлению к замку: – Во‑он его палатка! Если хотите – сходите пообщайтесь. По‑моему, вы не поняли его до конца. А эволюция души? Это уж в нашей власти и определяется не только генетикой. Августин был неправ.
Последнее было, очевидно, частным богословским мнением отца Иоанна Креста, но высказано с такой уверенностью, словно по этому вопросу существовало постановление церковного собора или решение папы.
– Спасибо, – сказал я.
Интересно, почему я воспринимаю своего духовника как человека исключительно приятного, мягкого и понимающего, несмотря на то что он только и делает, что меня распекает?
ГЛАВА 3
Направляясь к палатке месье Тейяра де Шардена, я размышлял о том, что его знаменитый прадед был, пожалуй, неправ, утверждая, что в аду компания лучше [154]. Не может она быть лучше, даже если состоит из одних крутых интеллектуалов. Психологическая атмосфера не та.
Додумать, равно как и дойти до Тейяровой палатки, мне не дали. В ущелье раздались выстрелы.
Матвей шел по лагерю и смеялся в лицо расстреливающим его рыцарям.
– Не устали, ребята? Не тратьте патроны! Я пришел к Пьетросу, а не к вам. Где он? Я знаю, что он у вас.
Я вышел к нему навстречу.
– Здравствуй, Матвей!
– А, привет! Пошли, потолкуем.
Меня не стали удерживать: ни Иоанна Креста, ни Жана, ни Франциска рядом не оказалось.
Мы вышли из ущелья и уселись на большом плоском камне. Чуть дальше был обрыв и пропасть.
– Насилу нашел тебя, – сказал Матвей. – Но разведка работает, слава Эммануилу.
Он закурил. Сигареты были куда дороже, чем при нашей первой встрече, несмотря на тяжелые времена.
– Как дела в Париже? – поинтересовался я.
– Как сажа бела! – огрызнулся он. – Нашел время для светского разговора!
– Слушай, ты давно знаешь?
– Кто такой Эммануил?
– Да.
– С того самого момента, как умер и воскрес. Мы все об этом знали.
– Те, кого он воскресил?
– Угу. Воскрешенные им становились с ним слишком связанными, чтобы чего‑то не знать. Так что я наврал тебе, что смерть и воскрешение не добавляет знаний. Еще как добавляет! Мы принимали в себя часть его души. Помнишь: «И Бог будет обитать в них»? В нас обитал Эммануил. Я всегда был немного люциферитом. Недаром он первым провел меня через смерть. Знал, что приму. И тебя хотел посвятить, да все колебался. Да и судьба тебя хранила. Он решил, что за тебя кто‑то молится. Потом понял, кто. Твоя Тереза была обречена.
– Значит, всех обитателей Бет‑Шеарима убили из‑за одной Терезы?
– Не думай о себе слишком много. Там было полно других молельщиков. Но и из‑за Терезы тоже. Вас с Марком Господь оставил на потом. Оба вы светлые, как лампочки. Иоанн ценил только интеллект, а не мистическую принадлежность к тьме или свету; Варфоломей – вообще буддист, и ему без разницы, что Бог, что Дьявол; Андрей верил в Кришну и получил Калки. Эммануил действительно Калки. Он последовательно называл свои имена, почти не лукавя. Плохо было Марку! Эммануил поставил ему «вилку». Да ты знаешь, наверное: изменить государю или убить друга. И Марк, как истинный самурай, должен был совершить сэппуку. Чего, собственно, и ждал Эммануил – он заполучил Марка окончательно и бесповоротно. Надеялся, что и ты не уйдешь, но оказался слишком самоуверен. Впрочем, ведь ничего еще не решено? – и он улыбнулся почти Эммануиловой улыбкой. – Марк мне сам рассказывал о своем самоубийстве, – продолжил он. – Несколько иронично, с усмешкой, после смерти, знаешь, отношение меняется. Марк не думал, что его воскресят против воли. Эммануил действительно старался не делать таких вещей. Добровольная смерть и воскрешение давали ему энергию, воскрешение против воли – жутко выматывало. Я всего‑то помню два случая: Фатима и Марк.
– Якоб Заведевски.
– Нет. У него не было возможности спросить, но он бы согласился. На, возьми, – Матвей протянул мне толстую черную тетрадь. – У тебя это будет сохраннее.
– Что это?
– Записки Эммануила.
– И ты предлагаешь это мне?
Матвей улыбнулся.
– Больше некому. Ты прочитаешь и поймешь, что это не история демона, это история человека.
– Зачем ты это делаешь?
– Чтобы ты пожалел. Издеваюсь.
– Я не пожалею.
– Пожалеешь. Ты читай, читай! «Евангелие от Эммануила» вместо «Евангелия от Матвея», – он горько усмехнулся. – Я все уничтожил, как только ко мне попала эта тетрадь. Это единственное истинное Евангелие… Расскажи мне, как он умер,
Я рассказал, ожидая гнева, насмешек и обвинения в предательстве. Но Матвей реагировал неожиданным образом,
– Петр! Где Копье?
Его глаза блестели/
– Я не могу этого сказать.
– Ты не понимаешь! Жизнь без Него для нас пытка – для всех воскрешенных. Это зов через пропасть. Это боль, которая никогда не проходит, словно вынули сердце и оно у Него в руке. Я пытался стреляться, травиться и резать вены. Это тело ничего не берет! Копье – это надежда. Ведь Филипп умер? И Марк тоже, да?
– Да.
– Ты оказал им услугу. Окажи ее мне.
– Копье у Жана Плантара.
– Так, значит, здесь?
– Да.
– Достанешь?
– Нет, это невозможно.
– Пожалеешь! Я найду способ до него добраться!
– Я не распоряжаюсь Копьем.
– Ну что ж! Прощай!
Он встал и начал спускаться вниз к дороге, где его ждала машина, шофер и охрана (в общем‑то, бесполезная). Как ему удалось сюда доехать? Впрочем, с глохнущим двигателем и зажиганием мучился явно не он.
– Постой! – крикнул я. – Останься, и ты сможешь спастись!
Он покачал головой.
– Ты что, смеешься? Или не понял слов твоего План‑тара? Мертвых не спасают. Вторая смерть, смерть души, уже была. Я ищу первой. – Вдруг он рассмеялся. – Слушай, ты не знаешь, что за страна у нас такая дурацкая? Единственный попался правитель, умный и не параноик, и тот Антихрист!
И он махнул рукой,
Когда я вернулся в палаточный лагерь, было уже слишком поздно, чтобы читать. К тому же мне не хотелось лишних глаз.
Мне снился тот же сон, но с одним мелким отличием: замок Монсальват был освещен факелами у входа, по стенам, на башнях.
Я проснулся, как обычно, в два часа, прихватил Эммануилову тетрадь и вышел из палатки. Положил «Евангелие» прямо на землю и разжег костер. На черную обложку медленно падал снег.
Я начал читать.
«Я был необычным ребенком, – писал Эммануил. – То, что другие дети постигали с трудом, я понимал с полуслова. В школе надо мной пытались издеваться, как над всеми талантливыми детьми, но стоило мне лишь взглянуть на моих врагов, как они замолкали и шли за мною. Я окончил школу в одиннадцать лет, университет – в шестнадцать. Обо мне рассказывали по телевизору, как о маленьком чуде, но через неделю уже никто не помнил моего имени. Эта слава была эфемерной, как мираж в пустыне. К тому же я боялся устать, как многие вундеркинды, которых к восемнадцати годам уже ничего не интересует, кроме пива и женщин, или получить в награду за труды почетный диагноз „шизофрения“. Но я не уставал и оставался в своем уме, несмотря на то что коллекционировал ученые степени, как почтовые марки.
Я счел себя Сыном Божьим. Безумие? Нет! У меня было слишком много оснований. Именно тогда, мешая греческий с латынью, я придумал себе псевдоним «Кир Глорис» – Господь Славы, и написал несколько философских работ: «Звезда нового мира», «О будущем царстве», «О единой религии». Ни одной не напечатали. Но они расходились по компьютерной сети, потом появились публикации в Америке.
Но я знал, что предназначен для чего‑то большего. Математика и философия – всего лишь увлечения юности, не более. Когда мне исполнилось тридцать лет, я оставил университетскую кафедру и сменил уютный дом на поезда и попутные машины – я начал свою проповедь.
Тогда я понял, что властен над вещами и событиями. Я мог приказать рекам течь вспять и солнцу остановиться. Это убедило меня. Я много слышал от священников о гордыне и прелести и, хотя всегда мыслил самостоятельно, не считал нужным отвергать то, чему не располагал доказательствами. Но теперь я не сомневался в своем божественном происхождении. Я оказался сыном не того бога? Что с того? Добро и зло часто меняются местами, это закон времени. Что было злом в одну эпоху, становится добром в следующую. Был ли добром Бог, запретивший людям познание? Был ли злом Сатана, разбудивший в них исследовательский пыл?»
«Когда меня убили, я спускался в Преисподнюю. Я не видел ни темного туннеля, ни света в конце. Я шел огненными коридорами, стены которых пылали и текли, как раскаленная лава. Потом, в Иерусалиме, я построил такой же подземный храм, только не из огня, а из камня.
У меня был проводник. Черноволосый юноша с тонким лицом. Черный плащ с золотой трехлучевой свастикой, или Солнцем Правды, символом, который я придумал для своей империи, черные штаны, заправленные в высокие черные сапоги, черный бархатный колет, вызывающий ассоциации со Средневековьем. Из груди торчала рукоять кинжала, украшенная алмазным Солнцем Правды. Юноша словно не замечал этого.
Он поклонился мне при встрече со всей средневековой куртуазностью:
– Меня избрали твоим проводником, Господи.
– Кто избрал?
– Союз Связующих.
Я запомнил это название.
Он провел меня к моему отцу. Мы стояли над огненной рекой на узком мосту. Пламя взвивалось вихрями, вырастало огненными столпами и лизало нам руки, как пес. Боли не было. Мы сами были сотканы из него.
– Смотри, – сказал отец. – Это кладбище Его неудач, – он указал пальцем на пылающие своды и усмехнулся. – Здесь Он казнит собственные ошибки, все, что не укладывается в Его планы. Иегова сотворил дурной мир. Мир, в котором нужен ад. А ведь это было так легко исправить. Я кричу ему отсюда за веком век: «Если Ты создал людей столь несовершенными, способными лишь на глупости и злодеяния – зачем ты дал им свободу? Когда ты отпустил их из своей воли, ты уже произнес приговор, окончательный и беспощадный. Почему ты не приказал им любить? Прикажи им любить или оставь в покое этот мир, потому что тогда все тщетно. Прикажи, и они полюбят. Мне надоело быть твоим палачом! Зачем ты оставил в живых Каина? Они только измучили себя твоей свободой! И ты, мальчик, не повторяй его ошибки. Не бойся приказывать. Прикажи, и они будут благодарны. Отними у них этот отравленный дар нашего врага. Отними у них свободу, и они падут пред тобою и будут счастливы. Я знаю, мальчик, ты уже спрашивал себя, ради кого ты все это делаешь. Ради праха у тебя под ногами? Благородно, но бессмысленно? О нет! Ты пришел к ним и ради них. Прикажи им любить! Освободи их от свободы. Где нет свободы, нет ни греха, ни преступления! Ты разумен, мальчик, ты думаешь головой, а не сердцем, и ты меня послушаешь.
Языки пламени поднимались все выше. Что мне пламя? Разум холоден, как нож. Лед разума в огненном теле.
Я посмотрел в глаза моему отцу, глаза, подобные бездне. Я понял, что он прав.
Он улыбнулся.
– Страданий больше не будет. Мы будем править миром: ты – на земле, и я – на небе, как твой отец и покровитель. В новом мире не будет ада, потому что истинный Господь льет свой свет равно над добрыми и злыми.
«Я знал, что мое новое тело смертельно опасно. К нему нельзя прикасаться. Тот, кто прошел через смерть, не должен соприкасаться с миром живых. Я сказал об этом ученикам, но животному не скажешь. Бедный Соломон! Он хотел только потереться о мою ногу. Мой самый верный апостол, служивший за молоко и колбасу, а не ради тщеславия. Петр похоронил его. И на том спасибо.
Куда хуже было с Марией. Я вынужден был не подпускать ее к себе, а она обижалась.
– Если ты прикоснешься ко мне, ты умрешь. Не вздумай сделать это! Я не хочу быть причиной твоей смерти. Никогда!
Она заплакала.
– Не печалься, Мария! Когда я свергну Иегову и наступит эпоха Нового Царства, у всех будут такие тела, и мы вновь соединимся.
– Тогда почему не сейчас, если все равно нужно пройти через смерть?
– Не смей! Не оставляй меня!
Мне было слишком трудно. Я мог бы найти себе десятки других женщин и убивать их своей любовью. Я уже научился убивать и больше не ценил людей. Но мне нужна была Мария, и я был нужен ей. Убежденный эпикуреец, ставший монахом поневоле!»
«Их привели ко мне, когда я вернулся из Америки, вернулся триумфатором. Ко мне привели моих убийц. Точнее, проводников. Союз Связующих.
Они преклонили передо мной колени и склонили головы, Иуда Искарти и его люди.
– Мне не нужно ложного почтения. Встаньте! – сказал я.
Но они остались коленопреклоненными.
– Зачем вы это сделали?
– Ты знаешь, Господи.
– Я знаю, что вы проводники. Но кто приказал привести меня?
– Тот, кто назначил встречу.
– Я не люблю, когда мне назначают свидания против моей воли! Он мог бы сам прийти ко мне. Мы равны друг другу.
– Потому мы с радостью примем смерть, если имели несчастье огорчить тебя, Господи.
Я расхохотался.
– «Имели несчастье! Огорчить!» Да, вы меня очень огорчили. Вы служите ему, а не мне.
– Невозможно служить ему и не служить тебе, Господи. И наоборот. Вы – одно.
– Ну нет! Я человек, и поступаю так, как хочу. Вы примете смерть.
– Да, Господи. Но у нас одна просьба…
– Говорите. Но не обещаю исполнить!
– Позволь нам поцеловать тебе руку.
– Всего‑то, – я горько усмехнулся. – Ты первый, брат Иуда.
Он подошел ко мне, опустился на колени и благоговейно поцеловал мне кончики пальцев. Когда он упал мертвым, я обвел взглядом других. Но никто из них не смутился. Они знали.
– Ну, кто следующий? Добро пожаловать!
Следующий невозмутимо перешагнул через труп своего соратника и повторил его подвиг. И так все четверо. Я сел на стул среди четырех мертвецов. Что я чувствовал? Торжество! Но оно мне не нравилось».
«Собираясь в Китай, я прочитал шкаф книг и все равно совершал ошибки, хорошо, что Варфоломею хватало чувства такта не делать из них далеко идущих выводов. В Древнем Китае книги писали на тонких дощечках, скрепленных веревками, и ученые возили их за собой на телегах. И образованность человека так и измерялась телегами. Мое образование теперь вполне можно было измерять шкафами».
«Я вовсе не был уверен, что я тот, кого ждут бессмертные даосские воины, скорее наоборот, и я приготовился к худшему. День, когда я спустился к ним, должен был стать для меня или великим триумфом, или великим поражением. Но они меня приняли. Верно, мир действительно перевернулся, и Небесный Владыка утратил свой тянь мин на царствование. Это придало мне уверенности в себе.
Даосские воины так же не принадлежали этому миру, как и я. А значит, мое прикосновение не было для них смертельным. Я мог их обнять и каждому из них пожать руку, но они норовили пасть предо мною на колени и бить земные поклоны. Мне это уже не было нужно. Любовь к поклонению – удел тщеславных. А тщеславие – детское чувство, страсть нравиться. Я давно уже сам понимал, кто я, и не нуждался в сторонних подтверждениях».
«Хун‑сянь… Теперь у меня могла быть женщина. Кто бы на моем месте не воспользовался этой возможностью? И она стала моим телохранителем, служанкой и наложницей. Не более.
После того как она норовила свернуться у меня в ногах в обнимку с мечом, я не сразу убедил ее, что мне не нужна охрана. Причем решающим аргументом оказалось то, что следует слушаться своего господина. А во сне я шептал имя Марии.
– Что такое «Ма Ли»? – как‑то спросила она.
– Мария, – поправил я. – Это ласковое имя, которое в Европе мужчины говорят своим возлюбленным. Спи!
Впрочем, она скоро поняла, кто такая Мария, и относилась к ней, как наложница к первой жене, то есть с великим почтением, приветствуя каждый раз земным поклоном. Марию это только раздражало.
Как‑то мы встретились с нею в коридоре дворца, и она попыталась пройти мимо меня, словно не заметив. Я преградил ей дорогу.
– Пропусти!
– Мария, – сказал я. – Ты же знаешь, что я не могу быть с тобой. Но я же мужчина. Знай, что я люблю только тебя.
Она попыталась дать мне пощечину. Я увернулся. Я же не мог позволить ей умереть!
– Заведи себе гарем! – крикнула она. – Гарем из пары сотен бессмертных чешуйчатых рыб! А меня оставь!
И она обошла вокруг меня, словно я был неодушевленным предметом или мертвецом. Она уходила, но я знал, что она никогда не уйдет совсем, даже если я о ней забуду. Она останется.
И она осталась. Она сама совершила то, чего я так боялся. Я воскресил ее».
…Отец мой, отец мой! Ты, как Мом, правдивый ложью и правдой лживый. Я сделал все, как ты велел. Но мне не изгнать тебя со своего Олимпа, как Зевсу. Ты всегда со мной».
За спиной раздались шаги. Ко мне подошел Иоанн Креста и сел рядом.
– Опять сон?
– Да.
– Что это за тетрадь?
– Воспоминания Эммануила.
– Что?
– Евангелие от Антихриста.
Я ждал возмущения, но Хуан де ля Крус задумался, потом спросил:
– Вы уже прочитали?
– Отец Иоанн, может быть, на «ты»? Странно слышать «вы» от человека, перед которым регулярно выворачиваешь душу.
– Хорошо. Ты уже прочитал, Педро?
– Да, практически.
– Не стоило, – вздохнул он.
– Вы же не читали.
– Я предполагаю.
– Я перерос тот период, когда не стоило. Не стоило три месяца назад, до его смерти и сожжения Иерусалима, до вас. Теперь он вряд ли переубедит меня. Мне довелось пожить среди святых.
Все зависит от восприятия. Если божественная благодать была для меня адским пламенем, почему теперь Эммануиловы записки не могут оказаться душеполезным чтением?
Отец Иоанн покачал головой.
– Ты слишком самоуверен.
Я улыбнулся.
– Возможно. Я понял, что ничуть не лучше его. Просто он сильнее и решительнее и сделал свой выбор раз и навсегда. Я спускался потихоньку, ступенька за ступенькой, каждый раз сомневаясь и колеблясь, словно это могло меня оправдать. Но моя последовательность все равно имеет тот же предел. Будь у меня побольше воли и храбрости, я бы вполне мог оказаться на его месте.
Святой задумался.
– Ты мечешься между тремя камнями преткновения: гордыней, тщеславием и отчаянием. То, что может излечить от гордыни, порой ввергает в отчаяние.
– Я сейчас дальше от отчаяния, чем в тот миг, когда встретил Эммануила и поверил в то, что он Бог.
– Будем надеяться. Можно мне почитать?
– Не боитесь?
Он улыбнулся.
– Что же теперь делать? Это необходимо, если ты прочитал. Часть моей работы.
– Рукопись на русском.
– Олег переведет.
– Возьмите.
– Пойдем.
Мы вошли в его палатку.
– Давай зажжем свечу.
– Зачем?
– Помолимся.
– Очередной разговор в пустоту, – вздохнул я.
– Одно дело смирения стоит больше всех мистических озарений.
Я покачал головой.
– Какое там озарение! – поднял руку и продемонстрировал Эммануилов Знак. – Может быть, это вообще абсолютный замок на вратах горнего мира? Я стучусь в дверь, которую открыть невозможно!
– Для Бога все возможно. Для Абсолюта нет абсолютных замков.
– Ночь, падре! Мистическая Ночь Духа, которую никогда не сменит рассвет!
– Педро! Это не может быть Ночь Духа. Она наступает после достижения мистической молитвы, а не до этого. И нужна для того, чтобы подняться еще выше.
И он зажег свечу, обнял меня за плечи, опустил на колени и сам преклонил колени рядом со мной.
Все началось так же пусто и бессмысленно. Полчаса однообразного бормотания. А потом пришла боль в Знаке. Я обрадовался ей, словно воде в пустыне, хотя понимал, что меня в очередной раз накрыло чужой благодатью, как в колодце Подземного Храма во время Иоанновой молитвы.
Хуан де ля Крус встал и подошел к двери. Потом оглянулся на меня.
– Я просто хочу, чтобы ты понял, что я тут ни при чем. Продолжай!
Он откинул полог и вышел из палатки.
Боль растекалась по телу и разгоралась светом. Мучительное наслаждение и радостная мука. Свет пронизал и окутал меня. Я его не видел – я его чувствовал. Тепло, свет, блаженство. Словно две свечи, моя и Господа, коснулись друг друга и слились в одну. Точнее, моя свеча прикоснулась к великому пламени, пронизывающему и окутывающему мир.
Секс дает слабое представление о том, что это такое. Разница примерно, как между «Clos de Vougeot» и кока‑колой. Или как между розой и ее тенью на стене.
Свет затухал, постепенно уходя. Я молился до рассвета, потому что надеялся вернуть его. Потом отчаялся.
К тому ж я видел небо, бэби –
Шесть раз по восемь минут… [155]
Встал, вышел из палатки.