У костра сидел Хуан де ля Крус и беседовал со Святым Франциском.
– Ну как? – спросил Иоанн Креста.
– Класс! Но мало.
Он развел руками.
– Наверняка гораздо больше, чем заслужил.
Вероятно, основной недостаток этой штуки в том, что она от нас не зависит: молись не молись. Гораздо проще заняться сексом и получить тень розы.
– Молись, – сказал Иоанн. – Зависит. Правда, не так прямо.
– Нам предстоит тяжелый день, – сказал Святой Франциск. – Демонов Антихриста видели возле Каркассона. Они идут сюда.
Рассвет проявился в том, что небо из черного стало темно‑серым. Я так и не взглянул на Эммануилову печать. Не смотреть на нее стало для меня формой аскезы, хуже всех постов и молитв. А чтобы не смотреть – надо было не думать.
– Мы сейчас собираемся на общую молитву, – сказал Франциск.
– Мне с вами?
– Нет, Педро, – покачал головой Хуан де ля Крус. – Ты и так сегодня много сделал. Выспись.
ГЛАВА 4
Я послушался доброго совета и лег спать. Тут же погрузился в сон без сновидений. Только боль в Знаке, которая почти не мешала. Привык.
– Петр, вставай!
Я открыл глаза. Рядом со мной на коленях стоял Олег и тряс за плечо.
– Пойдем.
– Куда? – я с трудом протирал глаза и соображал не вполне.
– Мне – в ущелье, через которое мы пришли сюда, тебе – в ополчение.
– Это почему?
– Я, конечно, сделал все, что мог, но за два месяца научить прилично сражаться невозможно. Мы примем на себя главный удар. Ополчение вступит в битву только, если мы не выстоим.
– Плантар решает, куда кого послать?
– Да.
– И где он будет?
– С нами. Но попытается сохранить себя.
– Ладно, я с ним поговорю.
Мы еще успели наскоро позавтракать, точнее, пообедать – было около полудня.
А потом стало известно, что Эммануилово воинство разгромило Лавлане. Это от нас километрах в пятнадцати.
Возле замка раздавали оружие из арсенала Монсальвата. Эммануил так и не нашел его, когда был в замке. Впрочем, возможно, не искал. Ему нужен был Грааль, а не этот металлолом. Эммануил предпочитал танки и минометы.
Олег подобрал для меня легкий клинок века шестнадцатого. Но он все равно был куда тяжелее деревянного тренировочного меча, с которым я имел дело до сих пор.
– Олег! Где Хуан де ля Крус? Мне нужно с ним поговорить.
За чтением Эммануиловых записок и последующего общения с Богом я совершенно забыл о просьбе Матвея и своем отказе. Я не понимал, насколько это грех и надо ли в этом каяться, но рассказать казалось правильным.
– Отец Хуан будет с нами, – сказал Олег.
– Тогда я прогуляюсь до ваших позиций.
– Хорошо, тем более что я хотел с тобой поговорить. Петр, я виноват перед тобой, – сказал Олег, когда мы шли к ущелью.
– В чем? – заинтересовался я.
– Я тебе позавидовал. Тому, что у тебя такой духовник, а у меня обычный священник. Прости меня.
– Нашел, чему завидовать! Раковому больному на последней стадии нужен профессор, а для лечения насморка подойдет и фельдшер.
Сказал и сразу подумал, не было ли в сказанном: а) гордыни; б) тщеславия и в) отчаяния. Было. Всего понемножку.
– Прощаешь? – повторил Олег.
– Да, Господи, конечно!
Возле входа в ущелье собрались рыцари. Жан сидел на камне возле входа и опирался на меч. Джинсы протерты на коленях, оливкового цвета куртка на меховой подстежке не застегнута. Рядом сидел Вацлав и о чем‑то ему рассказывал. Жан кивнул и начал говорить сам. Я услышал только последние слова: «Прости меня». «Бог простит, государь», – ответил Вацлав.
– Это что, обряд – исповедоваться друг другу перед сражением? – шепотом спросил я у Олега.
– Нет, – тихо ответил тот. – Душевная потребность.
Жан поднялся нам навстречу, обнял Олега, строго посмотрел на меня.
– Пьер, ты что здесь делаешь? – властно спросил он.
– Ищу своего духовника.
– А‑а. Тогда извини. Он сейчас будет.
– А ты, кстати, что здесь делаешь? Твое место в тылу: смотреть в подзорную трубу и отдавать приказы.
Он усмехнулся.
– Как отдавать? Радиосвязь не работает. Гонцов посылать? Лошадей нет. Скороходов? Вымерла профессия. Так что приходится воевать по старинке, как царь Леонид и его спартанцы.
Последнее сравнение показалось мне мрачноватым.
– Здесь самый важный участок, – продолжил Жан. – А там остался Святой Александр. Я передал ему часть полномочий. Ему все равно молиться.
– Святой Александр? Тот самый, что победил монголов в союзе с Тевтонским орденом? Он здесь?
– Давно уже.
Мне слабо верилось в святость воинов, но князь Александр сменил кольчугу на власяницу, так что все было чисто, не подкопаешься. Он был причастен к тому, что свет Запада не померк под многовековым языческим игом, а такой подвиг, право, заслуживает святости. Последнее время князь жил в Святой Земле, но, верно, покинул ее до моего ухода.
Я оглянулся назад. На холме перед замком собирались люди: мужчины и женщины. Очень много людей. Я не различал лиц. В основном виднелись монашеские одеяния, но были и миряне, и воины.
– Что там происходит? – спросил я Плантара.
– Святые собираются на молитву.
– Столько святых?
– Это еще не все.
Иоанна Креста все не было. Плантар подозвал Олега.
– Поднимись, посмотри, как у них дела, – он указал взглядом куда‑то наверх.
– Да, государь.
Олег зашагал куда‑то вдоль скал.
– Постой! – крикнул я.
Олег оглянулся. Плантар нахмурился.
– Жан! Возможно, я смогу увидеть то, чего не заметят твои люди, – пояснил я. – Джинны прислуживали мне на пирах в Афганистане, и я немного знаю их природу.
Жан молчал.
– Сражение еще не началось, – добавил я.
– Ладно, иди.
Я догнал Олега, и мы поднялись на скалы. Здесь в зарослях кустарника лежали еще двое рыцарей: Ришар, которого я знал по путешествию из Акры в Марсель, и еще один белобрысый парень из Плантарового войска по имени Кароль. По‑моему, поляк.
– Не высовывайтесь! – крикнул Ришар.
Мы упали рядом.
– Там человек внизу, – сказал Кароль. – У него пистолет. Стреляет по всему, что движется. Правда, стреляет через раз: осечки. Но нам хватит.
– Тот самый, что вчера дошел до половины лагеря и требовал Пьетроса, – произнес Ришар. – Так что стрелять бесполезно. – Он внимательно посмотрел на меня. – Кто он?
– Матвей. Апостол Эммануила. Бессмертный.
Я раздвинул кусты. Матвей стоял на скале метрах в пятнадцати от нас и курил. Заметил шевеление и шутовски раскланялся. Но вынимать пистолет, по‑видимому, не собирался, по крайней мере пока не докурит сигареты.
Вид на долину открывался прекрасный, несмотря на мрачную погоду. Скалы, обрыв, лес и округлые лесистые горы в снегу.
– Смотрите‑ка!
Над горами словно вставал рассвет. Небо окрасилось багровым. Цвет стал насыщеннее и сконцентрировался в просветах между горами. А потом я увидел огненное войско: две реки огня, обтекающие гору напротив нас.
Матвей поднял руку, и я понял, что войско стекается к нему. «В нас часть Его души». Видимо, вместе со способностью повелевать его инфернальным войском.
– Зажигай! – сказал Ришар.
Я оглянулся. Белобрысый Кароль разжигал на скале уже сложенный костер. Средневековая сигнализация.
Когда мы спустились, Хуан де ля Крус уже был там, но планы у меня изменились. Я слегка поклонился ему и направился к Плантару.
– Жан, дела такие: там войско джиннов. Они подчиняются Матвею. Помнишь вчера?
– Все по местам! – крикнул Жан. Потом обернулся ко мне. – Ты хорошо его знаешь?
– Три года бок о бок, почти как с Марком.
– Ну и?
– Он ищет смерти. И пришел за Копьем.
– Если второе – вряд ли первое. Может быть, он хочет занять место своего хозяина.
– Вряд ли. Он не властолюбив. Ему нужно Копье, чтобы умереть.
– Почему ты так думаешь?
– Он сказал мне об этом во время нашего вчерашнего разговора.
– Насколько он правдив?
– Не идеально, но на этот раз он, по‑моему, говорил правду.
– Почему Копье?
– Марка с Филиппом помнишь? Копье – это единственное оружие, которым их можно убить.
Жан кивнул.
– Спасибо. А теперь немедленно уходи, ты здесь минуты не продержишься.
– Я не полезу на рожон.
– Уходи, я сказал!
К нам шел Хуан де ля Крус.
– Ты хотел со мной поговорить, Педро?
– Падре, не время! – оборвал Жан.
– Для исповеди всегда время, – спокойно сказал Иоанн Креста.
– Я уже все ему рассказал, – сказал я и кивнул на Плантара.
Святой посмотрел на него с некоторым удивлением.
– Это по моей части, падре, а не по вашей, – объяснил Жан.
Иоанн Креста слегка приподнял брови. «Как это что‑нибудь может быть по части короля и при этом не быть по части духовника?» – говорил его взгляд.
Но выяснить ответ на этот вопрос он не успел, потому что из ущелья раздался звон мечей и гул, подобный вою инфернального ветра над адскими рвами, а по скалам побежали алые сполохи. Сражение началось.
Жан оставил в заслоне сотни две рыцарей, в основном госпитальеров, и повел в ущелье остальных.
Хуан де ля Крус упал на колени и начал молитву. Я встал рядом. Бежать в тыл казалось позорным, кидаться в ущелье на мечи джиннов – полным безумием. «По крайней мере я смогу закрыть его собой, как Раевский, если будет прорыв». И я остался рядом с Иоанном Креста, хотя это было явным компромиссом с самим собой. Некоторым утешением служило то, что я не один.
У входа в ущелье Жан подозвал Ришара и что‑то приказал ему. Тот кивнул и побежал к замку.
Жан взглянул на меня.
– Пьер, мы не будем защищать тебя, когда ты упадешь и будешь корчиться от боли, как в колодце Подземного Храма. Уходи!
– Меня не надо защищать. Я сам за себя постою.
– Твое дело, – сказал Жан и исчез в ущелье.
Знак заливала боль. Да, конечно. Сейчас я упаду рядом с Иоанном. Я оперся на меч. Излишняя предосторожность. Боль была, но слабости не было. Скорее сила. Она наполняла меня, как когда‑то боль. Неужели? Да нет! Эммануилова печать болела еще как! Но я научился абстрагироваться от этой боли и принимать ее как должное. Форма аскезы, как не смотреть на руки.
Пошел мелкий снег, но небо почему‑то стало светлее. Сначала я подумал, что прорвались джинны. Но свет был не красным, а золотистым, и его источник находился за моей спиной.
Я оглянулся. Сотни святых коленопреклоненно молились перед замком. И над ними поднимался столб золотистого сияния, и снег кружился и вспыхивал в нем, как искры.
Сражение продолжалось уже около часа. Иногда к нам выносили раненых, и воины из заслона уходили в ущелье, чтобы занять их место. Золотистое сияние растеклось по небу, заполнило все вокруг и потекло в ущелье. Эммануилова печать горела, словно ее смазали бензином и подожгли, но я стоял на ногах.
Гул и звон мечей стали отчетливее, звуки битвы приближались. Над просветом ущелья вспыхнуло алое зарево. А потом я увидел Жана, Олега и еще десяток рыцарей и огромные фигуры джиннов. Рыцари отступали, но каждый их шаг назад стоил жизни не одному Эммануилову воину. Я засмотрелся на Плантара. Как он сражался! Даст фору Марку и Варфоломею вместе взятым. Стальной вихрь в вихре огня.
Олег фехтовал с изяществом юного принца, красиво, как на балу. Так что не верилось, что эта красота может быть смертоносной. Но джинны падали у его ног один за другим.
Рыцари в заслоне обнажили мечи. До Жана оставалось метров пять. Бежать в тыл все равно было поздно. Я вынул свой меч шестнадцатого века, и он вдруг показался мне легким, не тяжелее тренировочного. По крайней мере попытаюсь обороняться.
Несмотря на все искусство Плантара, его оттеснили налево, и огненное войско бросилось на нас. Я увидел глаза джинна над черной полосой полумаски и его клинок в сантиметре от моего меча. И вдруг понял, что он вовсе не так высок, как казалось. Да, выше человеческого роста, но двухэтажный дом – явное преувеличение. То ли золотистое сияние воздуха искажало пропорции, то ли, наоборот, возвращало нам истинное восприятие.
Я резко повернулся, как учил меня Олег, и ушел от удара. Мой клинок прошел под мечом противника и вспорол ему живот. Джинн выронил меч, пал на колени, склонился к земле, вздрогнул и упал ничком. Вместо крови из раны вырывалось пламя и растапливало снег у моих ног.
Я был так ошарашен этим неожиданным успехом, что чуть не пропустил следующий удар. Точнее, я его пропустил, но рядом, словно из‑под земли, возник Олег и поймал меч очередного джинна на лезвие клинка. Меч врага сломался пополам.
– Отлично, Петр! Так держать! Не зевай!
В дальнейшем мой разум почти не принимал участия. Я словно растворился в золотом сиянии, заполнившем все вокруг, оно и диктовало мне мои действия, словно я был парусом, а оно ветром. Я понял смысл средневекового судебного поединка. Это был не такой уж абсурдный способ решения споров. Далеко не всегда побеждает самый искусный. Сейчас мастерство было не на моей стороне.
Откуда‑то с неба над ущельем раздались крики, похожие на голоса доисторических птиц. Я не осмелился поднять голову, боясь пропустить удар. Но я и так знал, что это. Я уже слышал эти крики над озером лавы, застывшим на месте Иерусалима. Демонические черные птицы летели к замку.
Я повернулся, сражаясь с очередным противником, и увидел черную стаю, летящую к золотому столбу света над молящимися святыми в центре лагеря. Это был только миг. Я представил себе эту хищную тучу, падающую на людей внизу и разрывающую их в клочья. Огненный клинок несся на меня. Я успел вывернуться. Меч противника распорол куртку и оцарапал кожу на руке. Я упал на колено и ударил снизу вверх, в живот. Клинок прошел насквозь. Я с силой повернул его и дернул на себя. Джинн упал, я отступил назад и бросил взгляд наверх.
Черные птицы сгорали в золотом пламени, не оставляя следа.
Мы теснили Эммануилово войско, загнали джиннов обратно в ущелье и бросились за ними. В просвете между скалами я увидел горы, с которых стекала огненная армия. На перевалах дороги были свободны. Инфернальное воинство вовсе не было бесконечным.
Мельком я увидел Матвея все на той же скале, казалось, даже с той же сигаретой, хотя, наверное, он успел выкурить полпачки. Он смотрел куда‑то за наши спины. Огонь добрался до пальцев, обжег руку, и он выронил окурок. По‑моему, даже не заметил этого и потянулся к пистолетам.
Нас с Жаном оттеснили на вторую линию обороны, я почувствовал себя свободнее и оглянулся. У входа в ущелье стоял Хуан де ля Крус и держал Копье.
– Жан! – крикнул я, пытаясь перекрыть гул сражения.
Он оглянулся, и я указал взглядом на Матвея. Дополнительных пояснений не потребовалось, потому что мой бывший соратник держал по пистолету в каждой руке и целился в нас.
– Ложись! – скомандовал Плантар и потянул меня вниз. Мы упали за скальный выступ.
Пуля чиркнула по камню, и нас обсыпало снегом, Матвей не был метким стрелком, и это утешало. Сколько у него осталось патронов? Десять?
Очередной выстрел не прозвучал. Осечка. Матвей шел вперед и целился в отца Иоанна. Иерусалимская история повторялась с точностью до деталей. Рядом со святым возник Олег и толкнул его за скалу. Я понял, что служить щитом для Европы – это такая специфическая русская карма.
Матвей хохотал и стрелял по всему, что движется, продвигаясь вперед абсолютно беспрепятственно, словно шел по Елисейским Полям. Джинны не замечали пуль, и пули не замечали джиннов, зато находили людей, проходя сквозь тела огненных воинов. Вдоль пути Матвея падали раненые и убитые. Я видел Вацлава, который поразил мечом очередного джинна и тут же упал убитым Матвеевой пулей. И белобрысого Кароля, с которым час назад разговаривал на скале, и Антуана, француза с нашей яхты. Других я не знал, но почти половина выстрелов попали в цель.
Матвей остановился у входа в ущелье и отбросил уже бесполезные пистолеты. Он ждал.
Из‑за выступа скалы к нему навстречу шагнул Олег. Он был жив и держал Копье. За его спиной стоял Хуан де ля Крус.
– Ну же! – сказал Матвей.
Дальнейшее больше напоминало казнь, а не эпизод сражения. Олег опустил острие Копья и ударил в грудь моего бывшего друга так, что острие вышло из спины. Матвей упал, и Олег едва успел выдернуть Копье до нападения очередного Эммануилова воина. В левой руке у него был меч, которым он защищался, пока не вернул Копье Иоанну Креста.
Сражение продолжалось еще несколько часов, но после смерти Матвея сопротивление огненного войска ослабло, его действия стали более хаотичными. Мы поняли, что выстояли. Вечером остатки инфернальной армии отступили и ушли в горы.
И тогда исчезло золотистое сияние, наполнявшее воздух. Небо разом потемнело, и я почувствовал, что рубашка на боку прилипла к телу, увидел запекшуюся кровь и чуть не застонал от боли. И понял, что чудовищно устал и едва не задыхаюсь, как после кросса с Олегом. Пульс ударов двести в минуту. Я опустился на землю и привалился к камню. Все тело ломило от боли, а раны представляли собой лишь участки ее повышенной концентрации. Во время боя я вообще не чувствовал ран.
Надо мной склонился Жан. Он был измучен ничуть не меньше меня. Черные круги вокруг глаз, капли пота над верхней губой и частое дыхание. И я понял, что мы выстояли там, где выстоять невозможно.
– Пьер, где князь?
Я сначала не понял, что за «le prince» ему нужен.
– Где Белозерский? – пояснил Плантар.
Я показал глазами в сторону входа в ущелье, где видел его в последний раз, хотя не был уверен, что он еще там.
– Он что, князь? – с трудом спросил я.
– Да, он князь.
На некоторое время я отключился, пока снова не услышал над собой голос Жана.
– Берись!
Плантар держал Копье Лонгина. За его спиной стояли Олег и Хуан де ля Крус.
– Берись за древко.
Я взял Копье, и боль ушла, точнее, перетекла в Знак и там затаилась. Я смог встать и понял, что могу даже самостоятельно добраться до своей палатки.
Жан кивнул и зашагал дальше. Он обходил раненых, каждому давая коснуться Копья Лонгина. Король со скипетром. Руки короля – руки целителя. Но только истинного короля. Интересно, а в других руках оно способно исцелять? Эммануил никогда не использовал его в этом качестве.
По дороге в лагерь я размышлял о том, что создание родовой аристократии было, вероятно, одним из Его эволюционных экспериментов. Не совсем неудачным, судя по Жану и его рыцарям.
И о том, что на сон грядущий мне все же нужно побеседовать с Иоанном Креста.
Разговор состоялся перед нашей палаткой у догорающего костра. Я рассказал о моей вчерашней встрече с Матвеем.
– Если бы я достал для него Копье, Вацлав, Кароль, Антуан и еще четверо рыцарей были бы живы.
Хуан де ля Крус покачал головой.
– Еще неизвестно, к чему бы это привело. Наше дело поступать, как должно, все равно мы не можем предвидеть все последствия. Украсть Копье и принести самоубийце: «На! Убей себя!» Это не для христианина. Ты об этом рассказывал государю перед сражением?
– Да.
– Значит, ты сделал все, что следовало сделать.
ГЛАВА 5
Мне снился все тот же надоевший сон. Крест, я на кресте, и долина Монсальвата передо мною. Сон сопровождало четкое ощущение, что я должен что‑то сделать, что‑то очень важное, от чего все зависит. Я отрекся от Эммануила. Что еще? Разве этого мало? «Отрекись от себя!» – пришел ответ.
Я повернул голову и увидел, что крест не один: рядом со мной распяты еще два человека. А холмы у замка превратились в пустыню под звездным небом.
Один из распятых рядом со мной издевался над другим: «Ну спаси же нас, если ты Сын Божий, сойди с креста и подай нам руки!»
– Неизвестно, достойны ли мы этих рук, – с трудом выговорил я. – Он невиновен. Только мы виновны. Господи! Вспомни обо мне! Я пред тобою. И душа моя в твоих руках!
По‑моему, я потерял сознание на краткий миг, но за этот миг два соседних креста исчезли, а у края небес появился лазурный оттенок: близился рассвет. Там высилась огромная скала с крутыми склонами и пологой вершиной, похожая на перст, указующий в небеса.
Ко мне шел человек от того самого рассветного края неба. Эммануил? Нет. Белое платье слегка развевается по ветру, легкая походка – ноги словно не касаются земли, – золотые волосы. Тереза!
Она подошла, взглянула на меня, запрокинув голову, и протянула мне руку.
– Пойдем, Пьер!
Вокруг нее разгорался теплый свет, который подобрался к подножию креста, поднялся и поглотил меня. Боль ушла, оставшись только в Знаке на правой руке и на том же месте на левой, словно там были раны от гвоздей.
Я спустился к ней по ступеням из золотого сияния, словно не было ни гвоздей, ни веревок, и мы пошли к рассветному небу. К горе, пронзившей восток небес, с вершиной в кольце белого тумана.
Рассвет был феерическим. Алые и золотые облака у края озера лазури, как берега райской земли.
Тереза вела меня к скале, золотой, как окружающее нас сияние. Я оглянулся и увидел, что туда же идет множество людей, со всех концов света, по разным дорогам.
– Осталось только подняться, – улыбаясь, сказала Тереза.
Когда я проснулся, у меня было так хорошо на душе, что, выйдя из палатки, я искренне удивился, что небо по‑прежнему темно‑серое, а не сияет золотом и лазурью, как в моем сне. Словно вся моя жизнь прошла во тьме, а теперь под этим мрачным небом, на заснеженной умирающей земле я наконец выбрался к свету.
И свет пронизал меня. Был внутри и вовне, как во время молитвы в палатке Хуана де ля Крус.
Эммануилова печать при этом болела по‑прежнему, даже хуже, и не исчезла боль во второй руке. Я списал это на психологические последствия сна, все же меня там распинали.
Перед палатками уже горел костер. Возле него сидел князь Белозерский и наигрывал на гитаре.
– Олег! Как же я рад, что ты жив! – сказал я.
Я подумал о том, что рай – это люди. Когда ты в раю, климат не важен. Если в райских садах гуляют истинные святые – сами райские сады уже архитектурное излишество.
Я сел к костру, снял перчатки и протянул руки к огню.
– Что у нас на завтрак?
– Овсянка, – вздохнул Олег.
«На воде и без сахара», – про себя добавил я и улыбнулся. Когда ты в раю, еда, в общем‑то, тоже не важна.
Олег поднял глаза от струн и как‑то странно смотрел на мои руки. Наконец спросил:
– Что у тебя с руками?
– А что?
Я довел до совершенства привычку не смотреть на руки, так что мне удавалось не делать этого даже за едой.
– У тебя стигматы.
– Что?
– Раны Христа на руках.
Я посмотрел.
Вместо Знака на тыльной стороне кисти была свежая рана, похожая на след от гвоздя. И на левой руке тоже.
– Это не раны Христа – это раны разбойника, – произнес я.
– Разбойника? Какого?
– Надеюсь, что благоразумного.
Мне надо было пообщаться с Хуаном де ля Крус. Но исповеди не получилось. Он только взглянул на меня и сказал:
– Иди к причастию.
– Падре, у меня Знак исчез!
– Я понял. Вот теперь может начаться Ночь Духа, – он улыбнулся. – Но надеюсь, что не скоро. Держись! Чуть‑чуть оступишься – и все кончится.
Это было мое первое причастие за последние лет пять. На вино я не решился, но меня и так затопило светом. Мое состояние зашкаливало. Я не мог сравнить свои ощущения с действием наркотиков, но Марк никогда не испытывал эйфории больше получаса. Мой кайф длился уже несколько часов, только усиливаясь. Опьяние? Ерунда! Разница примерно такая же, как между альпийскими снегами, залитыми полуденным солнцем, и гнилым болотом. Состояние всепоглощающее. Почти невозможно что‑либо делать. Хочется сидеть и блаженствовать, а лучше лежать, распростершись перед алтарем. Физический труд еще возможен, с интеллектуальным – совсем облом. Нет, тупее не становишься. Напротив, голова работает очень ясно. Просто мучительно не хочется отвлекаться. Я понял, что или позволю Ему действовать через меня так, как Ему надо, или сломаюсь.
Лишь во властном объятии
Солнцем пронизанных рук
Ты пройдешь
За хрустальные своды…
[156]
Сила души подобна электрическому заряду конденсатора. Я накопил достаточно темной энергии, служа Эммануилу, надо было только сменить полярность – и произошел ядерный взрыв. Хватило двух месяцев и всепоглощающей боли первого прикосновения благодати, словно я, подобно Данте, проходил через стену огня между Чистилищем и Земным Раем.
Вечером пришли дурные вести. Джинны, атаку которых мы отбили, оказались только передовым отрядом Эммануилового войска. На нас надвигался океан огня.
Я удивился, что могу воспринимать такую информацию в моем состоянии, которое не стало менее интенсивным. Еще как мог! Хотя с большим удовольствием заперся бы в какой‑нибудь келье и наслаждался текущим через меня потоком божественной любви.
– Мы не удержим Монсальват, – сказал Жан.
Язык я по‑прежнему понимал, по крайней мере французский. То ли я его на самом деле выучил за время моего визита в Париж и сейчас, за последние три месяца, то ли божественное милосердие, стерев Эммануилову печать, не отняло от меня его даров.
В эту ночь я спал как убитый, без всяких сновидений. Зато Жан просидел всю ночь у костра перед замком. Я понимал его мучения. Если мы не удержим эту горную долину с узкими входами, что мы сможем удержать? Уходить? Но куда?
Утром Плантар совещался с братом Франциском и Хуаном де ля Крус, потом с другими святыми. На полдень была назначена всеобщая молитва. Ждали знака свыше.
Жан понимал, что теряет время, и ему с трудом удавалось скрывать собственную взвинченность. Он пытался сделать невозможное: принять оптимальное решение там, где его не было.
На молитву я пошел и с удовольствием растворился в золотом сиянии, заполнившем долину. Мой свет слился со светом святых и запылал с новой силой.
Любовь затопила меня… [157]
Ко мне пришло понимание: я понял христианских мучеников, с радостью шедших на смерть за веру, и суфия Мансура Халладжа, поющего о любви на эшафоте, и Рамакришну, погруженного в самадхи, и экстатический танец Чайтаньи, и ту теодицею, в которой утверждается, что страдание необходимо для выхода на иной план бытия.
А потом было видение. Берег моря с широкой полосой песка и соснами на холмах.
– Видел? – спросил Олег, который стоял рядом со мной.
– Что?
– Побережье Атлантики.
Его видели все: миряне, воины, монахи и святые. Знак был получен, ясный, как никогда, И столь же абсурдный. Нет ничего безумнее соваться на побережье. Нас просто сбросят в океан. Не завидовал я Плантару в этой ситуации. Все ждали его решения.
– Господь уже решил, – сказал Жан. – Мы идем на запад.
Несмотря на эйфорическое состояние, в котором я находился второй день, я не утратил способности рассуждать логически.
– Государь… – начал я.
Но он прервал меня на полуслове.
– Я все понимаю, Пьер. Ной, верно, тоже казался окружающим безумцем, когда ни с того ни с сего начал строить свой ковчег. И Лот с дочерьми, когда покидал Содом. И Моисей, когда объявлял фараону волю божью. У Господа своя логика, и, если он приказывает нам идти к океану – значит, знает, что делает.
Раненых среди нас не было: Копье исцелило всех, кто в этом нуждался. Ночью и утром хоронили убитых. Надо было торопиться. Времени не осталось совсем.
Переход выдался нелегким. Люди растянулись по дороге на несколько километров. Женщины, дети, старики и миряне, не владеющие оружием, – в центре. Рыцари и монахи – охрана в авангарде и арьергарде и вдоль дороги. То и дело происходили стычки с частями адского войска. Нас спасал только полный хаос в бывшей армии Эммануила и отсутствие у них единого командования. Демоническое войско растекалось по Европе, разоряя города. Мы не были их главной целью.
Но я почти не замечал трудностей пути. Я летал. Трое суток оргазма. Я не преувеличиваю – я преуменьшаю. Для адекватного выражения в обыденном мышлении нет понятий, а в языке – слов. Да и это – лишь символ. Струну нельзя натягивать до бесконечности – когда‑нибудь она лопнет. Но эйфория не проходила.
Кроме молитвы, я находил удовольствие в беседах с Иоанном Креста. И то, и другое усиливало экстаз, хотя мой духовник скорее пытался осадить меня, чем накрутить пуще прежнего.
– Педро! Ты еще не достиг святости. Тебе только показали, что это такое. За экстазом неизбежно охлаждение, и тогда тебе придется подниматься самому, шаг за шагом, на гору Кармель, которую ты видел, и с боем брать врата горней отчизны, в которую тебя вознесли, чтобы ты знал, куда стремиться. А сейчас постарайся продержаться там подольше и не прекращай молитв. Это только начало пути, а не его завершение. Земной Рай – еще не Рай, а только верхний круг Чистилища,
Молиться я не бросил, правда, бросил читать Аквината. Не потому, что поглупел, просто я ощутил, что уже обладаю той абсолютной истиной, к которой святой Фома только пытается подойти. Ведь и сам автор, испытав религиозный экстаз, бросил писать свою «Сумму теологии», и ее пришлось заканчивать его другу и секретарю.