Запечатав конверт, он вывел на нем «Срочно. Сверхважно. Лорду Пальмерстону» и подписался своим новым псевдонимом – Абдулла, – чтобы письмо гарантированно попало лично в руки премьер‑министра.
Он сошел вниз, взял со стола в прихожей свисток, открыл входную дверь и трижды дунул в него. Через пару минут появился бегунок и, виляя хвостом, улегся у двери. Бёртон осмотрелся вокруг и заметил жестяную коробку из‑под печенья, где лежал кусок окорока, – миссис Энджелл всегда держала в этой жестянке что‑то съестное на случай, если придется звать бегунка. Бёртон поставил банку на порог, и собака с жадностью принялась есть. Закончив, она облизнулась, посмотрела на письмо, которое Бёртон протянул ей, и зажала его в зубах.
Бёртон нагнулся над ухом собаки и произнес:
– Даунинг‑стрит, 10, Уайтхолл.
Бегунок сорвался с места и исчез в тумане.
Бёртон вернулся в кабинет и подошел к камину. Видимо, Элси давно разожгла в нем огонь, потому что он уже затухал, хотя угли еще светились. Бёртон пошевелил их кочергой, зажег сигарету и опустился в любимое кресло.
Что за день выдался сегодня! Бёртон с трудом осознавал произошедшее. Подумать только: еще вчера он мучительно размышлял, что делать дальше, и вот оно!
Откинувшись на спинку кресла, Бёртон закрыл глаза и позволил своим мыслям свободно бродить во времени и пространстве. Они перенесли его в 1841 год, когда он начал изучать арабский и когда Британская империя едва не распалась.
В тот год, после смерти королевы Виктории, правительство, возглавляемое лордом Мельбурном, впало в панику, и было от чего. Единственным законным наследником королевы являлся ее дядя, Эрнест Август, герцог Камберлендский и король Ганновера, пятый сын Георга III. Однако даже мысль о том, что он может получить британскую корону, казалась ужасной: семидесятилетний Эрнест, как и его отец, был сумасшедшим, это знали все. Ходили упорные слухи, что в 1810 году он зверски убил своего лакея, что у него имелся сын от принцессы Софии – его сестры! – и что он пытался изнасиловать леди Линдхерст. Он был ярым консерватором и его ненавидели все либеральные политики, которые находились у власти в последнее время. Кроме того, занятие Эрнестом трона вновь привело бы к слиянию королевских домов Ганновера и Объединенного Королевства, которые разделились всего три года назад, когда Виктория стала королевой.
Сразу же после убийства Виктории народ вывалил на улицы, протестуя против возможной коронации Эрнеста. Волнения охватили несколько городов. Возле парламента взорвали бомбу.
Правительство объявило о конституционном кризисе, отказалось короновать герцога Камберлендского и передало дело на рассмотрение совету из высших чиновников, среди которых был тогдашний министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Эти люди обратили внимание на один законопроект, поданный в парламент в августе 1840‑го, – Акт о регентстве, подготовленный в то время, когда Виктория забеременела, и разрешавший ее мужу, принцу Альберту Саксен‑Кобург‑Готскому, стать регентом в случае, если его жена умрет до совершеннолетия их ребенка.
Виктория недолюбливала Пальмерстона за его властность и стремление принимать решения, не советуясь ни с кем. Так он поступил и на этот раз. Увидев Акт о регентстве, он сразу понял: это то, что надо! По мановению рук этого политического трюкача и его единомышленников, членов совета, Акт о регентстве вступил в силу не с момента рождения, а с момента зачатия наследника. Документ поспешно подали в парламент, который единогласно одобрил его.
Это была чистой воды авантюра.
Нерожденный ребенок умер вместе с Викторией, поэтому с Актом или без него принц‑регент не имел прав на трон. Одного трюка оказалось мало, потребовалось переписать конституцию.
Эрнест Август I пребывал в ярости. Если бы Ганновер был больше Англии, он точно объявил бы ей войну. А так ему оставалось беспомощно смотреть, как британские политические шулеры обделывают свои делишки и корона уплывает у него из рук.
В апреле 1842 года трон Британской империи перешел к Саксен‑Кобург‑Готскому дому.
Альберт стал королем.
Глава 6
«БОРОВ В ЗАГОНЕ»
«Правительство – мозг империи.
Технологисты – мускулы империи.
Либертины – фантазия империи.
А я, помоги мне Бог, должен стать совестью империи».
Его Величество король Альберт
Новый день попытался наступить, но ему это долго не удавалось. Только к полудню слабые лучи солнца едва пробились сквозь смог.
Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон весь вечер размышлял над отчетом, который дал ему детектив Траунс. Был там один момент, который они не обсуждали при встрече: все свидетели – даже те, которые говорили о призраке или дьяволе, – как один утверждали, что возраст твари «чуть больше сорока». А ведь с первого появления Джека прошло двадцать четыре года! Если ему было больше сорока, когда он набросился на Мери Стивенс, то сейчас ему должно быть шестьдесят пять, а то и больше. Лицо, которое Бёртон видел под шаровидным шлемом, было страшным и безумным, но это не было лицо старика.
Похоже, Траунс прав: к феномену Джека‑Попрыгунчика причастен не один человек и может даже не одно поколение.
По обыкновению Бёртон забылся неглубоким и беспокойным сном, проснулся рано и до завтрака работал за письменным столом часа три.
Потом зажег газовые лампы в кабинете и библиотеке, принес вниз несколько стопок книг и все оставшееся утро рылся в них, надеясь найти хоть какое‑то мифологическое существо, напоминавшее его противника.
Одновременно он выискивал информацию о волко‑людях.
О волках‑оборотнях, или вервольфах, оказалось много сведений. Легенды о полулюдях‑полуволках бытовали во всем мире на протяжении всей истории человечества.
Увы, ничего похожего нельзя было сказать о Джеке‑Попрыгунчике. Бёртон нашел одно‑единственное упоминание о призраке на ходулях. Он курил кальян и внимательно читал эту страницу в книге, когда в час дня к нему пришел Суинберн.
Бёртон даже не заметил, как поэт появился на пороге и молча смотрел на него, не решаясь окликнуть; и только миссис Энджелл положила этому конец, решительно объявив своему жильцу, что к нему пришел посетитель. Гость сразу понял, что великий исследователь пребывает в состоянии «профессорской рассеянности» – так называл его сам Суинберн – и не видит ничего, кроме текста в книге.
– Очнись наконец! – подал голос пришедший.
– Моко Джумби, – отозвался Бёртон.
– Что?
Исследователь поднял глаза от книги.
– О, привет, Алджи. Ничего нет. Я не нашел никаких аналогов Джека‑Попрыгунчика, кроме карибского Моко Джумби; его изображают во время карнавалов актеры на ходулях. Источник, конечно, Африка. Моко – бог области Конго; само слово означает «предсказатель». Что касается «джумби», я считаю его эквивалентом арабского «джинни», и, вероятно, оно происходит от конголезского «зумби». В общем, «дух‑предсказатель». Интересно.
– А позволь спросить, – сказал Суинберн, – почему тебя вдруг заинтересовал Джек‑Попрыгунчик? Ты что, хочешь присоединиться к «развратникам»? И почему у тебя синяк под глазом?
– Мой новый герой поставил мне его.
– Что? Джек‑Попрыгунчик двинул тебя в глаз? – Суинберн обошел кучи книг и сел в кресло напротив Бёртона. Его локоть случайно задел неустойчивую стопку, и книги посыпались на пол.
Бёртон вздохнул:
– Неужели ты считаешь слово «двинул» подходящим для лексикона молодого, подающего надежды поэта?
– Не занудствуй, а отвечай на вопрос.
– Если я занудствую, то надо ли…
– Ричард! – обиженно закричал Суинберн, смешно подпрыгивая в кресле.
Бёртон засмеялся. Верхняя губа его изогнулась, обнажив немного длинноватые зубы, глаза зажмурились, он издал глубокий грудной звук, похожий на лай, потом лицо его опять стало привычно жестким, а проницательные глаза уставились в бледно‑зеленые глаза Суинберна.
– Я не шучу, Алджи. Когда я возвращался из Клуба каннибалов, Джек‑Попрыгунчик напал на меня. – Он отложил книгу в сторону и коротко рассказал о случившемся.
– Ну это замечательно! – с восторгом крикнул Суинберн, когда Бёртон закончил свою историю. – Ты подумай: мифический персонаж бьет тебя по голове! Классно! Ты меня совсем за дурака считаешь? Что за чушь ты городишь!
– Уверяю тебя, это чистая правда, и мне сейчас не до шуток.
– Ты ел?
– Нет.
– Тогда пошли в «Черную жабу».
Бёртон подвинул кальян в сторону и встал.
– Ладно, только не переборщи с элем. В тот раз мне пришлось тащить тебя чуть ли не на плечах.
– Ха‑ха, я вообще не помню, что было в тот раз. – Суинберн с грохотом отодвинул кресло, сбив несколько стопок книг.
Спустя пару минут, застегнув пальто на все пуговицы, небрежно надвинув цилиндр на голову и крутя в руке трость, Бёртон с приятелем вышли из дома 14 на Монтегю‑плейс и отправились на восток, к Бейкер‑стрит.
Смог из плотного и ядовито‑красного стал более разреженным, бледно‑желтым. Пешеходы и машины пробирались через него осторожно, даже с опаской. Туман приглушал звуки. Внезапно где‑то поблизости взорвался котел паросипеда, кипяток хлынул на ноги седоку, но его ругательства почти потонули в тумане.
– Алджи, – сказал Бёртон, – ты ведь общался с «развратниками»? Почему Джек‑Попрыгунчик их кумир? И что у них вообще за философия?
– Они экстремисты. Анархисты. Нигилисты. В общем, ребята с норовом. Кричат, что все нравственные нормы и социальные обычаи – это бред, и личность, которая подчиняется им, позволяет обществу полностью подавить себя, уничтожить свою индивидуальность.
Они пересекли Глоусестер‑плейс и очутились на Дорсет‑стрит. Суинберн шел впереди своей подпрыгивающей походкой и нервно размахивал руками. Когда они завернули за угол, то уловили аромат жареных каштанов – один из редких приятных запахов, которые можно было почувствовать на лондонских улицах. Бёртон слегка коснулся цилиндра, приветствуя продавца.
– Добрый день, мистер Граб. Как дела?
– Хуже некуда! В этом чертовом тумане меня никто не видит. Как же продавать? Сделать вам пакетик?
– Прости, старина. Я иду обжираться в паб.
– А. Приятного аппетита.
Бёртон уже давно научился говорить с любым собеседником, независимо от его социального статуса и образования, на его языке. Некоторые его знакомые выражали недовольство тем, что он якшается с простонародьем, считая это неприличным, но Бёртона не волновало их мнение.
– «Истинные либертины», – на ходу объяснял Суинберн, – обеспокоены тем, что и как личность может принести в общество, а «развратники» твердят только одно: общество подавляет личность.
– По‑твоему, либертины чуть ли не ангелы. Это как‑то не вяжется с их репутацией.
– Нет‑нет! Ты меня не понял. Оба движения дистанцируются от пуританских стандартов миссис Гранди. Наша миссис Благопристойность топает ножкой при малейшем запахе скандала, а либертины просто провоняли им насквозь, потому что сексуальность – ядро их теории. Они считают ее областью, в которой лицемерие общества проявляется особенно явно, и всеми способами пропагандируют порнографию, педерастию, де Сада и прочие извращения.
Джентльмен, в это мгновение проходивший мимо, что‑то недовольно пробормотал, видимо, услышав про педерастию и извращения. Суинберн понял это, хихикнул и специально стал говорить еще громче, чтобы слышали и другие прохожие.
– «Истинные либертины» указывают на тысячи проституток на улицах Лондона и говорят: «Смотрите! Продажная любовь! Вот на что решились эти женщины, чтобы выжить в так называемой цивилизации. Где же твоя хваленая мораль, общество? Где твоя строгость, где твоя пуританская этика? И у этих проституток всегда есть клиенты! Люди, чьи сексуальные пристрастия выходят за рамки так называемой благопристойности! Значит, ты, общество, порождаешь то самое явление, которое само и чернишь!»
Бёртон заметил, что на них с Суинберном оборачиваются, бросают неодобрительные взгляды. Но его собеседник не обращал на это внимания и даже с еще большим удовольствием продолжал громогласно вещать.
– «Развратники» считают половое сношение священным актом, во время которого мужчины и женщины, буквально и метафорически, сбрасывают с себя все искусственное, возвращаясь к чистой природе – «чистой», то есть естественной, не тронутой цивилизацией. Именно в этот момент мы, так сказать, освобождаемся от оков, навязываемых нам обществом, и получаем возможность почувствовать свою собственную фундаментальную сущность. – Они повернули на Бейкер‑стрит. – «Развратники» говорят:
«…а стыд? Его задуем.
А честь? Не будем всуе…
А грех мы зацелуем.
И был ли грех? Какой?»[10]
Бёртон иронически хмыкнул и после непродолжительного раздумья сказал:
– Да, в целом они правы. Любой умный человек не может не понимать, что ханжеская вежливость и вычурная манерность нашей цивилизации подавляют и угнетают людей в равной мере. Общественная мораль преследует цель стирать различия между людьми и поддерживать режим, который лишает человека интеллектуальной, эмоциональной и сексуальной свободы. Обществу значительно удобнее, если граждане живут согласно его диктату, а не следуют собственной природе. Тогда они становятся послушными рабами.
– Правильно! Так и есть! – выкрикнул Суинберн. – Те, кто позволяет империи подавить свою индивидуальность, становятся готовым топливом для ее моторов! Вот почему «развратники» оскорбляют, смущают и даже пугают многих людей. Это движение указывает на те язвы, о существовании которых широкие массы даже не подозревали, пока им не ткнули в них пальцем; эта философия подрывает веру большинства граждан в то, что они ценны для общества. Люди любят, когда в них нуждаются, им приятно осознавать, что у них есть своя роль в игре, даже если это роль топлива для печей империи. Боже мой, взгляни на это!
Суинберн указал на слоноподобное тело, появившееся из тумана. Это была одна из ломовых лошадей – мегаломовиков, – недавно выведенная евгениками. Эти гигантские животные достигали в холке пятнадцати футов (не измерять же их в пядях?) и отличались невероятной силой. Они могли тащить грузовой вагон размером с маленький дом.
Живая махина приблизилась, и Бёртон с Суинберном прижались к стене дома, стараясь оказаться как можно дальше от сверхлошади: дело в том, что мегаломовики не контролировали свой мочевой пузырь и кишечник, но были мегапродуктивны в обоих физиологических процессах. В Лондоне, где улицы и так не благоухали, это представляло серьезную проблему, пока предприимчивые технологисты не изобрели автоматических уборщиков – мусорных крабов, – которые каждую ночь собирали по улицам испражнения.
Как и следовало ожидать, как только лошадь, тащившая омнибус, оказалась рядом с ними, на дорогу тут же плюхнулись огромные лепешки навоза, брызги от которых едва не попали в людей.
Потом мегаломовик растаял в лениво крутящейся пелене.
Бёртон и Суинберн пошли дальше.
– Но, Алджи, при чем здесь Джек‑Попрыгунчик?
– По словам Сумасшедшего маркиза, – ответил Суинберн, – если мы преодолеем барьеры, искусственно поставленные нам обществом, мы обретем то, что называется «сверхъестественной силой». Джек‑Попрыгунчик как раз и перепрыгивает через любые барьеры, будь то хоть дом. Вот вам яркий пример существа, – говорил маркиз, – которое не пляшет ни под чью дудку, кроме своей, и не признает никаких законов, никакой фальшивой морали. Свобода – вот следующий шаг нашей эволюции.
Бёртон покачал головой.
– Свобода – это одно, а сексуальное насилие над детьми – совсем другое, – рассудительно заметил он. – Ей‑богу! Теория Дарвина, похоже, оказалась опасной для всех. Она уничтожила Церковь, сам Дарвин вынужден скрываться, и вот теперь ее используют, чтобы оправдать сексуальную агрессию против малолетних! Нет, Алджи: такие действия указывают скорее на регресс, чем на торжество эволюции. Если для того, чтобы развиться, нам надо избавиться от запретов – тут я в чем‑то согласен с «развратниками», – разве не должен появиться самопорожденный закон, не допускающий такие порочные действия? Эволюция должна вести нас в направлении от животного состояния, а не к нему! – Суинберн пожал плечами. – «Развратники», – продолжал Бёртон, – специализируются именно на том, чтобы взрастить и укрепить в нас животное начало. Они прославляют черную магию, извращения, наркотики и преступления. Они хотят сломать все табу, законы и доктрины, ибо считают их искусственными и подавляющими, а ломать все подряд – это не сулит ничего хорошего.
«Черная жаба» появилась в поле зрения.
– Наконец‑то! – воскликнул Суинберн. – Чертовски хочется выпить!
– Ты можешь потерпеть? – спросил Бёртон. – Давай дойдем до «Борова в загоне» на Оксфорд‑стрит.
– А, ты хочешь увидеть место рождения либертинов? Ну ладно, давай сходим в это священное место. Но откуда у тебя такой внезапный интерес к нему?
Бёртон рассказал Суинберну о связи между Джеком‑Попрыгунчиком и Эдвардом Оксфордом.
Спустя полчаса они уже были возле «Борова в загоне». Паб располагался в большом деревянном здании; старые покосившиеся стены были покрыты копотью. Перед входом на дороге валялся сломанный мусорный краб, вокруг которого уже собрались зеваки. Машина лежала, подобрав под себя четыре согнутых правых ноги. Половина тонких рук, служивших для сбора мусора, была искорежена, пар лениво сочился из дыры в боку. Одна из левых ног еще подергивалась.
Суинберн хихикнул.
– Видишь? Дух либертинов еще посещает «Борова в загоне»! Все машины, которые оказываются рядом, обречены на смерть! Да здравствуют искусство и поэзия! Долой технологистов!
Они вошли в паб и с трудом протолкались через скудно освещенное, с низким потолком, дымное помещение бара, в котором томимая «жаждой» толпа рабочих, клерков, лавочников, мелких бизнесменов и прочих горожан жадно смачивала горло, забитое копотью, в общий зал, более светлый и малолюдный. Оставив свои пальто и головные уборы на вешалке у двери, они удобно расположились за столом. Барменша приняла заказ: стакан портвейна для Бёртона и пинту горького пива для Суинберна. Из еды оба выбрали пирог с мясом.
– Именно здесь это и произошло, – сказал Суинберн, окидывая взглядом помещение с деревянными стенами. – Это та самая комната, где Сумасшедший маркиз проповедовал своим последователям.
– Провозглашал беззаконие и вседозволенность, насколько я понимаю.
– Не сразу. Первое время это был мягкий вариант теории луддитов. «Машины уродливы. Машины крадут наш труд. Машины уничтожают в нас человеческое начало». Достаточно избитые слова. Лично я думаю, что маркиз просто угождал толпе – сам он не верил своим проповедям.
– Откуда ты это взял?
– Видишь ли, в 37‑м году он познакомился и подружился с Изамбардом Кингдомом Брюнелем. Знаешь такого? Их регулярно видели вместе в Афинском клубе. Если бы Бересфорд был настоящим луддитом, за каким дьяволом он так часто и подолгу разговаривал бы с предводителем движения технологистов? В 43‑м, если я не ошибаюсь, он вдруг перестал нападать на технологистов и начал проповедовать теорию человека со сверхъестественными возможностями. Она превратилась в его идею‑фикс, и он стал ярым экстремистом. А! Напитки! Спасибо, дорогуша. Твое здоровье, Ричард! – Суинберн сделал большой глоток из кружки, которая казалась громадной в его не по‑мужски изящной руке. Он вытер пену с верхней губы и продолжал: – Великолепно! Так вот. К несчастью маркиза, большинство его последователей хотели именно бороться против технологистов, а не слушать трескучую болтовню о человеческой эволюции, и в 1848 году образовалась маленькая группа художников, поэтов и критиков, которые стали развивать раннюю версию его проповеди. Группку возглавили Уильям Холман Хант, Джон Эверетт Милле и мой друг Данте Габриэль Россетти.
– «Братство прерафаэлитов».
– Так называло себя их ядро, а многочисленные последователи больше известны как «Истинные либертины». За прошедшие двадцать лет основной идеей этой ветви либертинизма стало прославление благородства человеческого духа. Обычного чумазого рабочего они объявляют верхом совершенства, с которым обходятся крайне жестоко и которому угрожают уродливые машины, лишающие его труда и творчества. – Он усмехнулся. – Должен признаться, однако, ряды «Истинных либертинов» состоят главным образом из разочаровавшихся в жизни аристократов, праздных художников‑неудачников, сентиментальных манерных авторов, ленивых философов и полусумасшедших поэтов, вроде меня. Они – то есть, наверное, я должен сказать «мы», потому что причисляю к ним и себя, – мы сочиняем стихи о рабочих, но сами никогда не возьмем в руки лопату.
– Не лги мне, малыш, – прервал его Бёртон. – Ты в лучшем случае наполовину либертин.
– Да, признаюсь, я дилетант! – засмеялся поэт. – Но вернемся к нашему предмету. Генри Бересфорд и его последователи – те, кто остался, – переименовали себя в «развратников». Остальное ты знаешь – они превратились в компашку необузданных негодяев, апологетов зла. И, конечно, «Происхождение видов» Дарвина, вышедшее в 59‑м, оказало колоссальную подпитку их идеям. Кому нужна мораль, если Бог умер?
– Хотел бы я знать, что сам Дарвин думает об этом, – задумчиво произнес Бёртон.
– Полагаю, он бы согласился с твоей теорией естественного правосудия, с тем, что во всех нас встроено моральное чувство, которое награждает за добрые дела и карает за дурные. Я подозреваю, что он разглядел бы в нем функцию, которая помогает выжить человеческому виду.
– Может, если, конечно, он еще жив. Фанатики объявили джихад против него, и ему пришлось на собственном опыте убедиться, что научный реализм ничего не в силах противопоставить мщению мертвого бога.
– Ты веришь слухам, что его прячут технологисты?
– Это меня бы не удивило. Фрэнсис Гальтон, глава секции евгеники, – его кузен. Но, Алджи, вернемся к «развратникам»: они все еще поклоняются Джеку‑Попрыгунчику?
– Больше, чем когда‑либо. Их новый предводитель, протеже Бересфорда, даже больший экстремист, чем был он сам.
– И кто этот новый предводитель?
– Ты его знаешь. Его зовут… О! Еда!
Барменша поставила перед каждым из них дымящуюся тарелку с пирогом, положила на стол ножи и вилки, и спросила:
– Что‑нибудь еще, джентльмены?
– Да, – сказал Суинберн. – Нет. Подожди. Принеси нам бутылку красного вина. Ричард, ты не против?
Бёртон кивнул, барменша показала в улыбке белоснежные зубы и исчезла.
– Олифант, – объявил Суинберн.
– Не понял?
– Ну, предводитель фракции «развратников» последние два года. Его зовут Лоуренс Олифант.
Далеко за полдень смог сделался ржаво‑коричневым и облака сажи снова стали лениво проплывать сквозь него.
Изрядно охмелевший Суинберн, пошатываясь, ушел в душную мглу, сам не зная, куда. Бёртон не сомневался, что он опять напьется до бесчувствия в одном из клубов или в борделе; последние две недели он будто с цепи сорвался.
«Парню нужна цель, вот что его спасет», – подумал Бёртон.
Перед уходом он поговорил с управляющим «Борова в загоне» и узнал, что первоначально пабом владел некто Джозеф Робинзон. Именно он принял на работу Эдварда Оксфорда и был свидетелем рождения как «Истинных либертинов», так и «развратников».
– Он уже далеко не молод, сэр, – сказал управляющий. – Несколько лет назад, в 1856‑м, ему надоело постоянно мотаться туда‑сюда: он всегда жил в Баттерси, знаете ли, – и он продал этот паб и купил другой, поближе к дому, маленькое уютное заведение под названием «Дрожь».
– Странное название для паба, – заметил Бёртон.
– Ага. Будете там, сэр, спросите его об этом; интересная история!
Бёртон вернулся к себе в шесть, и буквально через десять минут рядом с его домом раздался взрыв. Резко дернули дверной колокольчик. И через секунду‑другую к Бёртону постучала миссис Энджелл, объявив, что пришел мистер Монтегю Пеннифорс, и сетуя, что он оставил на ковре целую дорожку из сажи.
В комнате стало тесно, когда гигант кэбмен, нагнувшись в дверях, чтобы не задеть притолоку, вошел внутрь. Он был в длинном красном пальто, белых бриджах, сапогах по колено и треуголке; все это было густо посыпано сажей.
– Просим прощения, добрая леди, – прогудел он. – Виноват. Забыл вытереть ноги. Не до того было! У меня взорвался коленчатый вал, просвистел в воздухе футов сорок, шмякнулся о землю – и вдребезги! – Он повернулся к Бёртону, который сидел за большим столом. – Извините, босс, никуда не отвезу вас, пока не заменю чертову штуковину; о, мэм, извините за выражение.
Миссис Энджелл фыркнула и, пробормотав что‑то вроде «Ладно бы еще следы были обычные, а не как у великана», раздраженно вышла.
Бёртон встал и пожал руку гостю.
– Монти, давай снимай пальто и шляпу. Бренди?
– Не откажусь, сэр.
Бёртон наполнил пару объемистых стаканов и, после того как Пеннифорс снял пальто, протянул ему один и указал на кресло перед камином.
Мужчины расположились друг против друга, и кэбби восторженно произнес вместо тоста:
– Чтоб мне сдохнуть! Пить бренди с представителем высшего общества, да еще у него дома!
– С чего ты взял, что я из высшего общества?
– О, это ясно, как божий день, босс.
Бёртон усмехнулся:
– Похоже, я забыл представиться.
– Не надо, сэр. Я читаю газеты. Вы – сэр Ричард Бёртон, африканский джентльмен. Навроде Ливингстона.
– Ух ты! – поморщился Бёртон и, когда Пеннифорс с опаской посмотрел на него, пояснил: – Я не хотел бы, чтобы нас сравнивали.
– А! Соперничество?
– Разные идеи, скажем так. Еще бренди?
Кэбби удивленно посмотрел на свой стакан, не понимая, когда он успел его осушить.
– Да, неловко, сэр: я даже не заметил, как выпил этот!
Бёртон поставил перед ним графин.
– Давай, стесняться некого. Скажи‑ка, Монти, ты хорошо знаешь Ист‑Энд?
Кэбби так удивился, что чуть не перелил бренди через край, наполняя стакан.
– О! – выдохнул он. – Котел! Конечно, как свои пять пальцев! Но я‑то себя в обиду не дам, а другим не советовал бы бывать там, если им не надоела жизнь! Я живу в Чипсайде, в плевке от Уайтчепела. И знаю не только Ист‑Энд, а весь Лондон. Работа такая.
– Ты слышал что‑нибудь о волках в Котле?
Даже сквозь закопченное лицо Пеннифорса проступила бледность.
– Да‑а, я слыхал такое. В народе плетут, что эти твари больше похожи на людей, чем на волков; какие‑то монстры, которые вот уж несколько недель шляются по ночам. Надеюсь, вы не предложите мне поохотиться на них вместе с вами, босс?
– Именно это я и хочу предложить тебе.
Монтегю Пеннифорс залпом осушил полный стакан.
– Тысяча чертей! – выдохнул он.
– Конечно, ты можешь отказаться, – сказал Бёртон. – Я знаю, Котел – опасное место и без всяких монстров, но, так или иначе, я собираюсь туда нынче ночью. Пойдешь со мной? Ты мне очень поможешь, раз ты знаешь там все ходы‑выходы. Я щедро заплачу, не сомневайся.
Пеннифорс почесал голову.
– Сэр, вы джентльмен… Ну, то есть вы – желанная добыча для любого отморозка, который вас заметит. А в Ист‑Энде кругом только отморозки и пидоры, других нет.
Бёртон встал.
– Жди здесь. Если хочешь, допей бренди. Я приду через пятнадцать минут. – И исчез за дверью.
Пеннифорс наполнил стакан и огляделся вокруг. Таких комнат он никогда в жизни не видел. Сколько книг, оружия, картин, карт, еще всяких диковин, которые он даже не знал, как называются! Он встал, подошел к стенам и внимательно осмотрел кремниевые пистолеты, новые револьверы, изогнутые ножи и сабли, которые ему особенно понравились. «Ого! – подумал он. – Этот парень, Бёртон, не смотри, что сэр, а вон какой отчаянный! Вроде, говорит и ведет себя, как джентльмен, а оружия понапихано, как у бандита! Да и лицо у него какое‑то свирепое. Странно… Вроде, принадлежит к верхушке общества, а толкует с ним, простым работягой, как с равным. Знаменитый, а до чего простой! Или прикидывается таким?»
Дверь на лестницу отворилась, и оттуда появился старик с грубоватым лицом и длинной белой бородой; походка враскачку выдавала в нем бывшего матроса.
– Э, паря! – поприветствовал его Пеннифорс. – Ты кто такой? Чего шаришь тут без хозяина? Схлопотать хочешь?
– Ну, это поглядим, кто схлопочет, – проскрипел старик, подмигивая из‑под тяжелых седых бровей. – Эта падла должен мне бабки, я больше не хочу ждать.
– Правда, что ли?
– А ты думал! Где эта драная крыса?
Пеннифорс поставил стакан на стол и выпятил грудь.
– Придержи‑ка свой поганый язык!
– Чего? – прохрипел старик. – Давай не скули!
– Слушай меня сюда, старый хрен, – начал закипать Пеннифорс, – я сейчас возьму тебя одной рукой за воротник твоего тряпья, а другой – за твои вонючие штаны и выкину тебя из дому прямо в сточную канаву. Я не промажу, не сомневайся!
– Чего ты сказал…