Он поспешил к зданию фабрики и, оставив своего спутника у нижней ступеньки лестницы, стал подниматься к верхушке дымовой трубы.
Дождь, не переставая, хлестал в лицо, пока он бросал вниз три камушка.
Через несколько минут раздался голос Жука.
– Сегодня вы какой‑то не такой…
– Какие новости? – прервал его Бёртон.
– Вашего друга похитили. Семеро в плащах. Они утащили его с кладбища Сквирел‑хилл в Уоппинге. Это видел один из моих трубочистов, Вилли Корниш. Он не разглядел их лиц – они были в капюшонах, – но говорит, что они очень странно двигались.
– Это вервольфы, – заявил Бёртон.
– Да. Вы сможете найти их по следу?
– Эх, если бы не дождь! Но я попытаюсь. Мне надо идти.
– Удачи, капитан Бёртон.
Королевский агент спустился на крышу, а потом, по стене дома, к своему спутнику, ждавшему внизу.
– Будем надеяться, что старик Топлтри не преувеличил способности твоего носа, Фиджет, – сказал он. – Иначе мы больше не увидим Алджернона Суинберна живым!
Пес внимательно посмотрел на него.
Тяжелый сгусток обрывочных воспоминаний – вот чем стало сознание Алджернона Суинберна. Вервольфы с огромной скоростью тащили его через лабиринт городских улиц и переулков, сжимая так крепко, что он едва мог дышать; иногда они несли его прямо, а иногда вверх ногами. Когти впивались ему в руки, плечи, бедра и икры; потом его поволокли через длинный темный тоннель, который, казалось, уходил в губчатую мокрую плоть самой Земли.
Он помнил, что внезапно пришел в сознание и начал что было сил кричать, но пахнущая мускусом лапа заткнула ему рот.
Потом он куда‑то провалился.
Потом открыл глаза.
Он очнулся в огромном помещении привязанным к стоящей почти вертикально, с небольшим наклоном, металлической конструкции; ремни крепко стягивали его запястья и лодыжки.
Помещение буквально плавало в искусственном свете – ему казалось, будто раскаленные белые молнии заперты в шарах, свисавших с высокого потолка. Под ними, омытые их сиянием, стояли машины, подобных которым Суинберн никогда раньше не видел и даже не мог вообразить. Здесь явно использовался не пар, а электричество, – оно искрилось и потрескивало на поверхностях каких‑то мегалитических устройств, прыгало с одной причудливого вида башни на другую, наполняя воздух запахом озона, резкими щелчками, хлопками и гулом.
Особенно много сгустков энергии билось в устройстве, похожем на канделябр и свисавшем с потолка в середине зала. Оно напоминало большое чугунное колесо с множеством вертикальных дисков, прикрепленных к ободу. От каждого диска отходили кабели и провода.
Взгляд Суинберна заскользил по ходу свисающих проводов, пока не достиг похожей на корону конструкции, в которой все они соединялись. Это была металлическая рама с длинными иглами, выступающими наружу. К ним также были подведены кабели. Противоположные концы игл входили в череп того, на ком возвышалась корона.
Это был даже не череп, а безволосый огромный купол, гротескно вздымавшийся над ушами владельца; голова, примерно вдвое больше нормальной человеческой, неестественная и отвратительная! Высоченный лоб нависал над широким лицом, нахлобучивая мохнатые брови на холодно сверкавшие глаза. Маленький нос, широкий, сурово сжатый рот, подбородок с большой белой бородой до пояса… И это уродливое создание, похоже, было человеком!
Под непомерно раздутой головой Суинберн разглядел скелетоподобный костяк, облаченный в серый костюм. Тело казалось сильно высохшим, кожа вся усеяна морщинами; из запястий торчали резиновые трубки, соединенные с пыхтящими и стонущими устройствами за металлическим троном, на котором восседал этот монстр.
«Зародыш в механической утробе», – подумал Суинберн.
Странно, но это существо кого‑то очень сильно напомнило ему.
– Чарльз Дарвин! – выкрикнул поэт.
Холодные глаза блеснули и внимательно оглядели Суинберна.
– Ты нас знаешь? – Голос Дарвина был глубоким и гармонично насыщенным, словно два человека говорили разом.
– Конечно! Что здесь происходит? Что ты собираешься со мной делать? И что значит «нас»?
– Мы не собираемся объясняться с детьми. Помолчи.
Из‑за спины Суинберна молча появилась другая фигура. Это был высокий, хорошо одетый человек с длинными бакенбардами и красивым, но совершенно ничего не выражающим лицом. Его голова заканчивалась над бровями, верхняя часть черепа отсутствовала, и там, где должен был располагаться мозг, находилось какое‑то непонятное устройство из металла и стекла, в котором беспорядочно то загорались, то гасли мелкие огоньки. Из заднего конца устройства выходил тяжелый кабель, спускался на пол и тянулся к трону Дарвина, исчезая где‑то в его подножье.
Человек с механическим мозгом бесшумно шагнул к тележке и взял с нее шприц с устрашающего вида иглой.
– Что ты делаешь? – завопил Суинберн.
– Любознательный, а? – прошептал себе под нос Дарвин. – Да, верно. И высокий, что неудачно. Проверить его или выкинуть? Проверить, я думаю, надо. Скажи‑ка нам, мальчик, ты сирота? Помнишь своих родителей? Они тоже высокие?
Человек‑машина поднял шприц, и его кончик коснулся лба Суинберна в двух сантиметрах над переносицей.
– Ради бога, Дарвин! Я не сирота, мои родители – не твое чертово дело, и я вовсе не мальчик! Мне двадцать четыре года! Я Алджернон Суинберн, пишу стихи!
Долгое молчание, потом шприц опустился.
Человек‑машина отступил назад.
– Ты трубочист, – сказал Дарвин. – У тебя и кожа, и одежда покрыты сажей. Она у тебя даже под ногтями. Наши собиратели учуяли ее на тебе. Они никогда не ошибаются.
Суинберн попытался вывернуться из‑под ремней, сжимавших его запястья. Но они держали крепко.
– Если под «собирателями» ты имеешь в виду этих волков, то, боюсь, на этот раз они промахнулись! Я поэт, говорю тебе! А не трубочист! Отпусти меня!
– Промахнулись?
– Я переоделся трубочистом. Нарочно.
– Зачем? Для чего поэту совершать такие странные поступки?
– Чтобы выяснить, откуда появляются чертовы волки и почему они похищают мальчиков!
Дарвин какое‑то время молчал.
– Мы заинтригованы, – проговорил он наконец. – Похоже, перед нами человек, не имеющий никакой склонности к науке. Причуда эволюции, как ты считаешь? Какая польза от поэта? Разве он не является обыкновенным примером потакания своим слабостям? Пусть, но давайте рассмотрим декоративные особенности некоторых видов, скажем, тропических птиц. Разве их яркие цвета не служат определенной цели: привлечь партнера или отпугнуть хищника? Это же создание, несмотря на яркий цвет волос, слишком тщедушно и хило. Может, его склонность к поэзии развилась для того, чтобы компенсировать недостаток физической силы? Он не в состоянии привлечь партнера на физическом уровне, поэтому слагает «песни», как жаворонок – маленькая невзрачная птичка бурого цвета с необычайным голосом.
– Что за хренотень ты несешь? – завизжал Суинберн. – Сними меня с этой чертовой подставки! И развяжи ремни немедленно!
Дарвин слегка наклонил на бок свою огромную голову, его глаза‑бусинки блеснули.
– Сначала ответь: с какой стати ты, поэт, заинтересовался нашим исследованием?
– Каким еще исследованием? – крикнул Суинберн. – Что здесь происходит в конце концов? Почему похищают трубочистов? И что случилось с твоей головой, Дарвин? Она отвратительна! Зачем понадобилось присоединять тебя к этому устройству? И кто этот безмозглый автоматон?
Сидящая фигура издала странные гремящие звуки. Неужели это смех?
– Ну и ну, какой ты любознательный! Как много вопросов! Мы предлагаем маленький эксперимент: может, тебе и вправду объяснить, что к чему? Мы никогда раньше не объясняли свои цели нерациональному уму. Сможет поэт воспринять идеи, переступающие мораль, или чашу весов перетянет фикция по имени Бог?
– Да я не верю в бога, – признался Суинберн.
– Ага! Послушай! Он провозглашает неверие! Неверующий поэт! Да, мы понимаем, такие люди называют себя «богемой». На каком же основании функционирует его сознание, не обладающее ни способностью к научному мышлению, ни верой в сверхъестественное начало? Это интригующе, не правда ли? Безусловно. Продолжай. Давай проанализируем его ответы, поймем, в чем тут суть, а после избавимся от него.
– Что? – вскричал Суинберн. – Избавимся? Что ты имеешь в виду?
– Вот он, инстинкт выживания! – провозгласил Дарвин. – Послушайте, Алджернон Суинберн, мы объясним вам программу наших исследований. И попросим вас ответить на вопросы. Пожалуйста, делайте это как можно яснее и подробнее. Начнем с нашей головы. Вам она не понравилась, но ваша критическая оценка основывается исключительно на эстетических критериях, которые не имеют никакой практической ценности. Такой размер служит для того, чтобы объединить два мозга в один. Вот это тело принадлежит Чарльзу Дарвину. То, что вы называете безмозглым автоматоном, когда‑то было Фрэнсисом Гальтоном. Мозг этих двух людей был объединен, в результате чего появился четырехдольный орган с совместными психическими полями, что сделало возможным мгновенный обмен мыслями. На самом деле мы стали единым целым еще и для того, чтобы преодолеть языковые ограничения. Исчезла необходимость прибегать к помощи символов, чтобы изложить друг другу наши теории: мы связаны напрямую и без посредников. Искажение смысла или взаимное недопонимание полностью исключены. Тело Фрэнсиса Гальтона мы используем как конечность, потому что мы привязаны к устройству, которое создал для нас Изамбард Кингдом Брюнель. К сожалению, человеческое тело не в состоянии поддерживать два мозга без помощи особых механизмов.
– Подождите! – прервал его Суинберн.
– Я не спешу, – терпеливо заметил Дарвин. – Мы не собираемся проявлять нетерпение, ибо прекрасно знаем, как устроен мозг поэта, не обладающий способностью к научной логике. Мы понимаем, что такому сознанию присуща импульсивность, и готовы предоставлять информацию поэтапно, пока она не уложится в вашей голове в полном объеме. Да‑да. Мы будем к вам снисходительны, Алджернон Суинберн.
Распятый, связанный, оглушенный шипением машин и выстрелами молний, Суинберн чувствовал себя как в ночном кошмаре. Страшное лицо Дарвина уставилось на него, Гальтон неподвижно стоял рядом, и огоньки вокруг его головы не переставая мигали. Вся сцена напоминала ожившую картину Иеронима Босха.
Борясь с внезапно нахлынувшей волной паники, Суинберн дернул головой и попытался упорядочить свои мысли:
– «Происхождение видов», ваш научный труд, сделал вас знаменитым… точнее, печально знаменитым… два года назад, – неуверенно начал он. – Церковь стала угрожать вам смертью, и вы скрылись, но вас уже многие знали в лицо и хорошо запомнили. И тогда над вашим лицом не нависало это жуткое возвышение. То есть я говорю про то, что вы не могли объединиться с машиной раньше 59‑го года. А Брюнель умер в том же году, следовательно, он не мог создать это устройство.
Вновь раздалось мерзкое грохотанье.
– Поэт пытается логически мыслить, это делает вам честь! Но все гораздо проще, и решение лежит на поверхности.
– Да? – саркастически ухмыльнулся Суинберн. – Просветите меня.
– Брюнель, – позвал Дарвин, – выйдите сюда.
Слева от трона послышалось шипение пара, одна из машин внезапно отделилась от пола и с лязгом шагнула вперед.
Самый знаменитый и успешный инженер в мире, если, конечно, это действительно был Брюнель, вовсе не походил на привычный образ невысокого темноволосого человека с вечной сигарой в зубах. Он стоял на трехсуставных металлических ногах. Они поддерживали горизонтальное дискообразное шасси, на котором располагалось туловище, напоминавшее лежащий на боку деревянный бочонок, стянутый медными обручами. На каждой стороне бочонка находились куполообразные выступы, от которых отходили девять многосуставчатых рук, заканчивавшихся самыми разнообразными инструментами: от тонких штифтов до острых лезвий, от отвертки до молотка, от гаечного ключа до сварочного аппарата.
Еще один купол поднимался из вершины туловища Брюнеля. От него тоже отходили руки – ровно шесть – больше похожие на щупальца, длинные и гибкие, которые завершались ладонями‑зажимами.
Из прорезей в самых различных местах туловища торчали вращающиеся зубчатые колеса, а на плече – нельзя было определить, на левом или на правом, потому что «грудь» Брюнеля ничем не отличалась от «спины», – поднималось и опускалось поршневое устройство. На другом плече размещалось приспособление, похожее на кузнечные меха, которое с жутким хрипом качало воздух. Из маленьких выхлопных труб по обе стороны бочонка вылетали белые клубы пара.
Среди всех этих электрических устройств неуклюжий паровой механизм казался странно примитивным.
«Брюнель» тяжело проковылял по полу и остановился рядом с Суинберном.
Горячее белое облачко вылетело из вентиляционной трубки и прокатилось по лицу поэта.
Внутри громоздкого механизма зазвенели колокольчики.
– К голосу нашего дорогого друга Изамбарда надо привыкнуть, – пояснил Дарвин. – Он просто подтвердил, что живее всех живых.
Суинберн засмеялся.
– Боже, я сплю! – крикнул он. – И вижу сон.
– Очень интересно, – заметил Дарвин. – Поэт отрицает показания своих органов чувств. Замечательно! Все, как мы и предполагали: разрыв между прирожденным инстинктом существования и приобретенным образом интеллектуальной личности. Действительно, Алджернон Суинберн буквально не может поверить собственным глазам. Смотри, взгляд у него даже не сфокусирован! Это явный симптом состояния, которое в медицине называется шоком. В нашем случае оно обусловлено столкновением с незнакомой обстановкой. Если бы он принадлежал к низшему отряду животных, то, безусловно, уничтожил бы сам себя. Кстати, это интересная тема для будущих исследований. Мы узнали, что существо, помещенное в чуждую ему обстановку, способно реагировать на нее вот таким образом. Если в ходе эволюции перед существом встанет вопрос, приспособиться ему или умереть, будет ли шок контрпродуктивен? Но ведь состояние шока существует, верно? Какова же его функция? Мы должны ставить больше экспериментов. Однако давай продолжим и расскажем об этой машине нашему мнимому трубочисту. Слышите, Алджернон Суинберн? Вы сейчас видите перед собой машину для поддержания жизни. Это паровое устройство, которое обеспечивает его обладателю полную свободу передвижения, ибо инженеры еще не создали приспособления, хранящего электричество в подвижном контейнере. Наш коллега Изамбард вошел в эту машину в 1859 году. Она сохраняет ему жизнь, давая возможность по‑прежнему управлять технологистами. Поняли?
– Понял… – промямлил Суинберн, отодвигаясь, насколько можно, от гигантской фигуры Брюнеля. – Но вы уходите от главной темы… для чего вам похищать трубочистов?
Костлявые пальцы Дарвина согнулись.
– Ага. Фокус восстановился! Надо же! Может, сказать ему всю правду? Да, мы так и сделаем. Бояться нечего, скоро мы его ликвидируем. Так вот, Алджернон Суинберн, в очень недалеком будущем – мы полагаем, всего через несколько столетий – цивилизованные расы безусловно уничтожат или вытеснят дикарей во всем мире.
– Вы уверены?
– Это путь эволюции. И в этом суть наших экспериментов: может ли Британская империя, основная цивилизованная раса, ускорить данный процесс? Каким станет будущее империи? Какие физические особенности наиболее полезны людям империи? Наша программа состоит из нескольких частей. Первая ставит целью снять бремя выживания с плеч граждан нашей империи, чтобы они могли сосредоточиться на развитии своих научных и изобретательских способностей. Вот мистер Брюнель и следит за тем, чтобы машины как можно быстрее входили в повседневную жизнь, потому что именно они в конечном счете будут выполнять все материальные функции, необходимые для поддержания жизни, – от производства и распределения еды до строительства и ремонта жилья.
– А что будет с теми, кто не хочет заниматься науками? – прервал его Суинберн.
– Вот для таких людей…. вроде вас… и предназначена вторая часть нашего эксперимента. Речь идет о селекции – евгенике в чистом виде. Большая часть человечества, не доросшая до способности рационально мыслить, неорганизованна и непредсказуема. Такими людьми управляют животные желания, которые, даже если машины победят голод и нужду, будут замедлять процесс эволюции. Тут нужно биологическое вмешательство, которое внесет порядок в эту хаотичную массу. Мы сейчас разрабатываем программу, в результате которой каждый индивидуум получит свою специализацию, способствующую общему прогрессу империи. Трубочистов мы используем как материал для опыта… мы меняем их биологию, чтобы они и их потомки остались маленькими. Почему именно маленькими? Потому что это идеальная форма для той функции, что они выполняют, т. е. для чистки труб. Вот мы и совершенствуем этих мальчиков, усиливая в них ту способность, которая нужна для их специализации. И мы будем следить на протяжении нескольких поколений, какой прогресс достигнут в этом направлении. А как только достигнем успеха, мы выведем другие специализированные расы, например, шахтеров с совершенным ночным зрением, рабочих с невероятной физической мощью и так далее. В итоге большая часть человечества станет чем‑то вроде машин, идеально функционирующих частей единого механизма, который обеспечит процветание науки. Третья часть эксперимента… ею руководит наша коллега, сестра Найтингейл… предполагает развитие низших животных до того уровня, на котором они могут более эффективно служить человечеству.
Суинберн знал Флоренс Найтингейл; ходили слухи, что лет десять тому назад Мильнс сделал ей предложение. Она ему отказала, но он продолжал настаивать и своими преследованиями довел ее до нервного срыва.
– Ваши волко‑люди и есть пример такого «развития»? – спросил он.
– Обрати внимание на его импульсивную любознательность, – в один голос сказали друг другу Дарвин и Гальтон из своего общего гротескного тела. – У него не хватает терпения собрать все факты воедино и только потом задать вопрос. Ему необходимо выдать вопрос в тот же миг, как он приходит ему в голову. Развитый ум так себя не ведет. Ну что ж, придется учитывать его индивидуальные особенности, иначе он не поймет… Да, Алджернон Суинберн, вы совершенно правы; но к нашей чести заметим вам: эти создания – не люди, ставшие волками, а волки, поднятые до уровня людей. Хотя, должны вам признаться, наша методология в этой области еще несовершенна, и потребуется тщательный анализ и множество экспериментов, прежде чем мы улучшим ее. В биологическом смысле волко‑люди несбалансированы, что иногда вызывает их внезапное самовозгорание. Сестра Найтингейл решает эту проблему.
– Чтоб ей пальцы обжечь! – со злостью пробурчал Суинберн.
– Не отвлекайтесь. Первая и третья части программы связаны общим звеном. Речь идет о механическом расширении человека. Посмотрите вон туда.
Дарвин указал рукой на что‑то справа от Суинберна. Поэт взглянул, но увидел только вспышки света, кабели, трубы и устройства, о назначении которых он понятия не имел.
Внезапно что‑то задвигалось на передней части большой ромбовидной конструкции, стоявшей вертикально с небольшим наклоном назад. Металлическая плита с встроенными циферблатами и датчиками начала самопроизвольно открываться.
«Как крышка саркофага», – подумал Суинберн.
Из обоих концов плиты вырывался белый пар и хлопьями падал на пол.
Крышка выдвинулась вперед и скользнула в сторону, обнажая содержимое.
Суинберн увидел голого человека с бледной мерзлой кожей. Трубы, змеившиеся из внутренностей металлического гроба, входили в человеческую плоть, пронзая кожу на покрытых шрамами бедрах, руках и шее. Верхняя левая сторона головы отсутствовала. На месте левого глаза была линза, вставленная в латунные кольца. Место лба и волос занимал медный купол со стеклянной панелью, похожей на микроиллюминатор. Прямо над ухом торчал заводной ключ.
Лицо было безжизненно‑застывшим, но, несмотря на отсутствие окладистой бороды, Суинберн мгновенно узнал, кому оно принадлежало.
– Боже! – закричал он. – Это же Спик!
– Да, он самый, – спокойно подтвердил Дарвин. – Скоро он восстановится и будет нам служить. Как видите, левое полушарие его мозга заменено на бэббидж.
– На что?
– На вероятностный калькулятор, изобретенный нашим коллегой, Чарльзом Бэббиджем. Это устройство усилит способность мистера Спика анализировать ситуации и вырабатывать стратегии. Оно управляется часовым механизмом, видите ключ?
– А он что… согласился на это? – остолбенело пробормотал Суинберн.
– Он был не в том состоянии, чтобы соглашаться или спорить. Он лежал без сознания и умирал. А мы спасли ему жизнь.
Крышка саркофага закрылась, и Спик исчез из виду.
– Ну что, Алджернон Суинберн… – сказал Дарвин, ввинчивая в поэта глаза‑буравчики. – Теперь послушаем вас.
Суинберн мрачно посмотрел на своих похитителей. Кашлянул и облизал губы.
– Я отвечу, – хрипло заговорил он. – Вы наполняете империю такими машинами, которые вносят в жизнь хаос. Вы выводите «специалистов», которые на самом деле будут чем‑то вроде трутней в ученом улье. Вы используете биологию, чтобы создать низший класс безмозглых рабов. И все это только для того, чтобы в Британской империи воцарилась власть ученых, которые хотят захватить весь мир. Я правильно понял?
Дарвин покачал гигантской головой:
– Свести такую сложную картину мира к столь примитивному умозаключению… Ну ладно, чего от него еще ждать?
– А хотите вывод? – спросил Суинберн.
– Давайте.
– Вы гребаные маньяки, вот вы кто! Все!
Из страшного туловища Изамбарда Кингдома Брюнеля вырвалась струя пара, оно двинулось на Суинберна и угрожающе нависло над ним.
– Оставь его, Изамбард, – велел Дарвин. – Не стоит того…
Туловище‑машина успокоилось, но поршень на плече продолжал подниматься и опускаться, а меха – скрипеть и вздыматься, словно грудь больного человека.
– На такое не способны нормальные люди! – заорал Суинберн. – Как это можно собирать информацию и следить за экспериментом с трубочистами на протяжении нескольких поколений? Поколений! Вы что, собираетесь жить вечно?
Грохочущий смех Дарвина заглушил шипение и треск электрических разрядов.
– Он не безнадежен! – объявил Дарвин. – Ты смотришь в корень, Алджернон Суинберн. Время – вот главная проблема! Однако у нас есть…
– Стоп!
Крик долетел откуда‑то из‑за спины поэта, такой громкий, что эхо от него растворило в себе всю какофонию зала.
– Что там еще? – недовольно спросил Дарвин, и туловище Фрэнсиса Гальтона шагнуло вперед, таща за собой длинный кабель, подняв руки и размахивая шприцем, как оружием.
Со слабым жужжанием одна из рук Брюнеля выдвинулась вперед, и зажим сомкнулся на ее запястье.
Зазвенели колокольчики.
– Простите, Изамбард, нас застали врасплох, вот и все. Подойдите, мистер Олифант, и объяснитесь.
Брюнель отдернул руку, Гальтон опустил свою, и к Дарвину приблизился Лоуренс Олифант.
– Вот это да! – воскликнул Суинберн, даже забыв о своем страхе. – Настоящий хит‑парад уродов!
Олифант бросил на него злобный взгляд.
– Не вижу отметину у него на лбу, – сказал альбинос. Его ледяной голос вновь заставил поэта содрогнуться от ужаса. – Вы извлекли клетки?
– Нет необходимости, – ответил Дарвин. – Ведь он мужчина, хотя и выглядит юным, как мальчишка.
– Я знаю. Это Суинберн, поэт. Придурковатый малый, которого в последнее время часто видели вместе с Бёртоном.
– Да? А мы не знали…
Олифант нетерпеливо стукнул о пол концом трости.
– Конечно! – рявкнул он. – Вы слишком увлеклись, открывая ему ваши планы, и даже не подумали спросить о его собственных!
– Это был эксперимент.
– Чтоб он провалился! Вы – машина, которая собирает факты и делает выводы. Как же вам не пришло в голову, что, рассказывая ему о нашей программе, вы сливаете информацию врагу?
– Мы не знали, что он враг!
– Вы идиот! Надо в каждом человеке видеть потенциального врага, пока не доказано обратное.
– Да… вы правы. Это было просто упражнение… эксперимент закончен, и мы удовлетворены. Алджернон Суинберн более не может принести нам пользы. Избавьтесь от него снаружи.
– Я сделаю это здесь. – Олифант вынул рапиру из трости.
– Нет, – сказал Дарвин. – Это лаборатория. Здесь тонкое и точное оборудование. Тут не должно быть ни капли крови. Ведите его во двор. И сначала допросите. Узнайте, что известно Бёртону. Труп бросьте в топку.
– Ладно, развяжите его. А вы, Брюнель, выведите его наружу.
Пустоглазый Фрэнсис Гальтон положил шприц на тележку, подошел к Суинберну и начал развязывать ремни. Одна из рук Брюнеля вытянулась, и пальцы крепко сжали предплечье поэта.
– Оставь меня, урод! – завопил Суинберн. – Помогите!
– Спектакль окончен, – прорычал Олифант. – И так на тебя потратили прорву времени! А орать бесполезно – никто не услышит.
– Чтоб ты сдох! – сплюнул Суинберн.
Гальтон развязал последний ремень, Брюнель подхватил поэта и поднял в воздух.
– Пусти, дьявол, будь ты проклят! Я сам могу идти!
– За мной! – скомандовал Олифант.
Он пересек огромную лабораторию и вышел через массивную двойную дверь на большой прямоугольный двор. За ним громыхал Брюнель, высоко держа лягающегося и вопящего поэта. Суинберн увидел над собой дневное небо – он даже не подозревал, сколько времени провел без сознания.
В ту же секунду он понял, где находится. Ну конечно! Это электростанция в Баттерси вздымается над центральным ограждением, и из всех четырех углов вверх устремлены чудовищные медные цилиндры.
– Бросьте его!
Брюнель выпустил Суинберна, который, как куль, шмякнулся на мокрую землю.
Олифант приставил конец шпаги к горлу поэта.
– Идите, Брюнель.
Колокольчик зазвенел, громадная неуклюжая машина поплелась обратно и с трудом протиснулась через дверь, которая тут же закрылась за ней.
Олифант отступил назад и убрал шпагу в трость. Потом повернулся и подбежал ко входу – двойным воротам с вставленной в них дверью обычного размера. Он отомкнул и распахнул ее.
– Давай проваливай, – усмехнулся он, его розовые глаза блеснули, вертикальные зрачки сузились. Он отошел в сторону от выхода: – Не слышишь, что ли? Тебе говорю!
Алджернон Суинберн остолбенело уставился на альбиноса. Это еще что за игры?
Он поднялся на ноги и с опаской попятился к двери. Но Олифант не трогался с места.
– Почему? – спросил Суинберн.
Альбинос не ответил, на его лице по‑прежнему играла усмешка, а глаза следили за каждым шагом Суинберна.
Поэт бросился к выходу, и уже на пороге Олифант прыгнул на него сзади.
Суинберн закричал и попытался вырваться и убежать, но куда там! Альбинос оказался феноменально быстр: в долю секунды он схватил поэта за воротник и отшвырнул назад.
Суинберн пролетел по воздуху, ударился о землю, покатился, расплескивая дождевую воду, и оказался на том самом месте, где его бросил Брюнель.
Олифант захохотал дьявольским смехом, как в преисподней.
Суинберн попытался встать.
– Как кот с мышью… – прошептал он. – И мышь – это я…
Глава 14
СЛЕД
«Когда мы добавляем один элемент к природе животного, какой‑нибудь другой элемент изменяется по собственному почину, словно вступает в действие некая система контроля, поддерживающая равновесие. И мы не в состоянии понять, почему это незапланированное изменение является совершенно бесцельным с функциональной точки зрения.
Я в замешательстве. Гальтон в замешательстве. Дарвин в замешательстве.
Все, что в наших силах, – эксперименты, эксперименты и еще раз эксперименты».
Флоренс Найтингейл
Как только сэр Ричард Фрэнсис Бёртон оказался на кладбище на Сквирел‑хилл, он сразу нашел место, где кормились вервольфы. Могилы были разрыты, рядом, на мокрой грязи, валялись разломанные гробы и полуразложившиеся трупы, изгрызанные и расчлененные.
В Африке Бёртон изучал и наблюдал каннибализм, но, как всякий нормальный человек, испытывал к нему страх и отвращение. Его нервировало все, связанное с могилами и трупами. Во время экспедиций он не раз видел мертвецов и даже, случалось, ходил по трупам, если ими была усеяна земля. Но Ист‑Энд переполнил его ужасом. Сначала растерзанный Монтегю Пеннифорс, теперь это жуткое зрелище на кладбище. Во рту у него пересохло, сердце стучало в груди, как молот.
У его ног рычал, выл и рвался с поводка Фиджет.
Бёртон присел на корточки, обхватил голову пса и заглянул в его большие коричневые глаза.
– Спокойно, Фиджет, – сказал он. – Этот чертов дождь скорее всего смыл запах, но ты должен как‑то найти его. Понял? От этого зависит жизнь моего друга!
Он вынул из кармана перчатки Суинберна и сунул их под нос Фиджета.
– Ищи, Фиджет! Давай!
Пес тявкнул и, пока Бёртон стоял и ждал, принялся с энтузиазмом бегать все расширяющимися кругами, опустив нос к земле. Время от времени, обнюхивая разбросанные кости и куски изъеденной червями плоти, он издавал странный кашляющий звук – уфф! – который, как думал Бёртон, указывал скорее на запах вервольфов, чем на зловоние трупов. «Это неплохо, – решил Бёртон, – значит, по запаху можно будет напасть на след этих тварей и отыскать их даже быстрее, чем Суинберна».