Человек, привыкший к округлым контурам ландшафта Западной Англии, на первых порах будет скорее всего разочарован монотонным пейзажем линкольнширских болот. Взгляд наблюдателя напрасно скользит по земной поверхности в этих краях – зацепиться ему решительно не за что. Плоская равнина расстилается во всех направлениях, а в воздухе над колышущимися пшеничными полями ощущается близость моря. Однако со временем особая атмосфера, присущая этим землям, проникает в душу и овладевает воображением. Здесь любая возвышенность – даже самая незначительная – бросается в глаза, ветряная мельница или высокое дерево становятся ориентирами, силуэты птиц на фоне безоблачного неба кажутся прекрасными. Как и на любой плоской местности, особое значение приобретает неспешное движение облаков над кромкой горизонта или изменение цвета небес.
Одна из трех частей, или «райдингов» графства Линкольншир называется Голландией, и, на мой взгляд, это имя как нельзя более подходит данной местности. Я как раз направлялся в эту самую Голландию, когда заметил посреди поля, на расстоянии примерно в десять миль, необычные очертания башни.
– Так это Бостон‑Стамп! – пояснил местный фермер.
– А что такое Бостон‑Стамп?
– Да просто Бостон‑Стамп! – пожал он плечами, а во взгляде его явственно читалось: «Ну и тупицы же все эти приезжие!»
Чувствуя, что дальнейшие расспросы бесполезны, я распростился и поехал своей дорогой.
Бостон в Голландии…
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Стамп – не что иное, как башня очаровательной голландской церкви, стоящей на берегу медленной, смахивающей на канал реки. Через несколько минут я ступил на мощеную улицу небольшого городка, который, подобно уилтширскому Брэдфорду‑на‑Эйвоне, нес на себе печать заморской торговли (любому голландцу, охваченному тоской по родине, я бы настоятельно посоветовал провести уик‑энд в Бостоне!).
|
|
Сегодняшний Бостон представляет собой весьма интересный предмет для изучения. Это типичный пример великого в прошлом города, который в наше время утратил свои позиции. Подобно любому обветшавшему аристократу, он отважно хорохорится, пытается сохранять внешние приличия, хотя все видят, что от былого величия ныне не осталось и следа. В Средние века Бостон фактически играл роль Бристоля на восточном побережье. Если не считать Лондона, то во всей Англии не было порта, по величине и значению равного Бостону. Упадок пришел вместе с Черной смертью, которая буквально опустошила восточные графства. Вдобавок море нанесло существенный урон бостонскому порту. Оно прорвалось сквозь все плотины и наводнило илом прибрежную акваторию. Окончательный удар Бостону нанесло расширение торговли с Америкой, благодаря которому центр коммерческого развития медленно, но верно перемещался с восточного на западное побережье. Бостонцы и сами немало способствовали этому процессу, основав одноименный город в Новой Англии. И сегодня жители всемирно известного Бостона из штата Массачусетс бродят по улочкам забытого британского Бостона и отпускают шуточки по поводу его «странности».
Помнится, в главе, посвященной аббатству Бьюли в Нью‑Форесте, я уже задавался вопросом, возможно ли, чтобы ореол святости перешел от бывшего храма к его руинам. Теперь я пытался решить аналогичную загадку в отношении торгового духа – может ли он намертво приклеиться к городу, который пережил собственный расцвет и был вынужден на протяжении столетий бороться с неблагоприятными экономическими и географическими переменами. А почему бы и нет? Я не знаю более живучего феномена, чем уличный рынок.
|
|
Сегодняшний Бостон – это город с населением 16 100 человек, и его никак нельзя назвать сонными развалинами. В доках по‑прежнему кипит напряженная работа. Я своими глазами видел, как там разгружались баржи с континентальным углем. А еще сюда привозят рыбу, которой торгуют по схеме «голландского аукциона»[52]. На городской площади функционирует рынок – самый печальный из всех, что мне доводилось видеть. Он представляет собой натуральный «блошиный рынок», недаром его центральный ряд так и называется – Блошиный ряд.
Старые железные каркасы от кроватей, побитые и погнутые за долгие годы службы, представляют собой удручающее зрелище. Тут же в ряд стоят древние, как мир, потрепанные детские коляски. Рядом в аккуратные кучки складированы обломки досок – их явно подобрали на месте снесенных домов, теперь им предстоит пойти на растопку. На убогих прилавках разложены старые книги, ржавое железо, погнутые велосипедные рамы. Покупатели роются в этом хламе, пытаются оттереть от ржавчины бабушкины ложки, оживить затвор сомнительного фотоаппарата.
– Все эти мелкие торговцы появляются на «блошином рынке» раз в неделю и пытаются заработать пару‑тройку шиллингов, – пояснил мне один из коренных бостонцев. – Но лучше прийти в базарный день, когда здесь собираются фермеры и торговцы зерном.
|
|
Некий мужчина настойчиво уговаривал меня приобрести мешок, полный круглых металлических ручек от дверей. Я до сих пор удивляюсь, зачем бы они мне могли понадобиться.
Трое уже немолодых, но вполне подтянутых (несмотря на нездоровый цвет лица) и полных энтузиазма поклонников Англии – на которых, судя по всему, специализируется город Бостон, штат Массачусетс – стояли в тюремных камерах ратуши, внимательно рассматривая маленькие голые клетушки, где в 1607 году содержались в заключении Уильям Брюстер и другие отцы‑пилигримы после неудавшейся попытки бегства из Англии…
Однако наиболее ярким бостонским впечатлением является долгий подъем на Стамп – башню одной из самых больших приходских церквей в Англии. В этой церкви семь дверей – по числу дней недели; в нефе двенадцать колонн, соответствующих двенадцати месяцам года; в библиотеку ведут двадцать четыре ступени – по количеству часов в сутках; пятьдесят два окна представляют число недель в году; шестьдесят ступенек, ведущих на алтарь, напоминают о количестве секунд в минуте, а лестница на Стамп, башню высотой 275 футов, насчитывает триста шестьдесят пять ступеней – по числу дней в году.
Но когда вы поднимаетесь по винтовой лестнице внутри узкой каменной трубы, вам кажется, что эта цифра явно приуменьшена – настолько бесконечным видится подъем. Два или три витка спирали приходится проделывать в кромешной темноте. В это время откуда‑то сверху доносится голос с характерным для уроженца Бостона (Массачусетс) мягким акцентом:
– Эй, ну как ты там… поднимаешься? Я жду тебя на повороте!
Лестница настолько узкая, что двоим на ней не разминуться. Поэтому пережидаешь, прижавшись к стенке, пока звук усталых, шаркающих шагов не возвестит, что человек снизу прошел и освободил для тебя каменный пролет.
Достигнув наконец вершины Бостон‑Стамп, ты, конечно же, обнаруживаешь на смотровой площадке Грейси и ее матушку, а также пожилого профессора из Бостона (штат Массачусетс). Все они жадно вглядываются в плоский фламандский ландшафт, пытаясь различить на горизонте башни Линкольнского кафедрального собора (и, надо сказать, в ясную погоду это действительно возможно).
Далеко внизу, на берегу коричнево‑зеленой реки, забавляется ватага местных сорванцов. Задрав головы вверх и приставив ко рту руки рупором, они кричат:
– Эй, мистер, бросьте пенни!
Кто‑то из туристов откликается на просьбу маленьких попрошаек. Монетка, блеснув на солнышке, летит по широкой дуге и шлепается на землю с таким громким звуком, что никто не решается повторить опыт – из страха, что кусочек металла упадет на голову мальчишке и убьет его.
– Это Бостон! – восторженно шепчет Грейси, оглядывая маленький городок у подножия башни – с рекой, просторной площадью и налезающими одна на другую крышами.
– Я рад, что нам удалось его повидать, – говорит профессор.
– А время чаепития мы не пропустим? – раздается голос мамаши.
Бостон… чаепитие… знакомое словосочетание, забавно слышать подобное на вершине Бостон‑Стапм! Я улыбаюсь и делаю вид, что рассматриваю башни Линкольна.
– Сейчас, папа, я буду через минуту!
Слышен щелчок – это срабатывает фотоаппарат Грейси. Через несколько мгновений шаги бостонцев (из штата Массачусетс) разбудили эхо на темных ступенях храма, в котором люди молились – и вполне успешно – за Новую Англию.
Он сидел в холле гостиницы, мрачно уставясь в путеводитель. Увидев меня, он – очевидно, под воздействием спонтанных дружеских чувств – сразу же сделал попытку завести разговор.
– Эй, приятель! – завопил он. – Не могли бы вы ответить мне на пару‑тройку вопросов? Ну, спасибо… это чертовски мило с вашей стороны. Официант, пару сухих мартини! Так вот, сдается мне, что я приехал не в тот город! Видите ли, я ведь уже побывал в Линкольншире, в Глостершире и в Вустершире и – черт, как же там? – ага, в Херефордшире! И везде осматривал ваши хваленые соборы. И вот на тебе – на очереди Питерборо и его собор. Я ведь чувствовал, что это будет повторением пройденного… а значит, просто выбросил день коту под хвост! Может, мне следовало сразу двинуть в Или?
Я попытался проникнуться его проблемой, но не слишком успешно.
– То есть вы хотите сказать, что на вас не произвела впечатление особая мощь здешнего норманнского нефа?
– Нет, сэр, – со всей категоричностью заявил американец. – Мне кажется, что глостерширский неф покруче будет.
– А как насчет норманнской апсиды? Ведь она считается гордостью Питерборо! Или же замечательный западный фасад – недаром его называют «самым красивым портиком в Европе»!
– Пожалуйста, помедленнее, сэр, – внезапно воскликнул мой собеседник. – Как вы говорите? «Самым красивым…» чем?
Он вытащил блокнот, ручку с золотым пером и принялся записывать.
– Предпочитаю ничего не откладывать на потом, – пояснил он с дружелюбной улыбкой.
– Ну, тогда вам непременно надо записать историю этих храмов, – предложил я. – Ведь соборы не появляются, так сказать, на ровном месте. Мол, привезли два воза кирпичей и принялись строить. Нет, сэр, за каждым английским собором стоит своя история, в которой намешаны и любовь, и вера, и борьба… Вот, скажем, с собором Питерборо связана красивая любовная история. Жил‑был некогда саксонский король по имени Пеада, и он без памяти влюбился в прекрасную принцессу, которую звали Этеледа…
– О, боже! Эти варварские имена сведут меня с ума!
– Не берите в голову, сэр. Для того времени это обычные имена. Так вот, король был язычником, а его возлюбленная христианкой. И девушка пообещала выйти за него замуж, если Пеада примет христианство. Это, кстати, нередкое явление: многие саксонские королевства обрели истинную веру благодаря женскому влиянию. Король согласился, и в результате вся Мерсия приняла христианство. В ознаменование этого события построили церковь – на том самом месте, где сейчас стоит собор.
Американец лихорадочно строчил в своем блокноте.
– Все это случилось до Вильгельма Завоевателя? – деловито поинтересовался он.
– Официант! – помахал я рукой. – Будьте добры, еще два сухих мартини!
После чего уселся поудобнее, решив все‑таки выяснить, с какой целью мой собеседник пересек Атлантику.
На самом деле такое происходит довольно часто: целые толпы неглупых и вполне разумных американцев – а, поверьте, никто не относится с большим уважением к американским туристам, чем я, – тратят немалые средства на то, чтобы приехать в Европу, а приехав, бесцельно блуждают, напоминая собой корабль без руля. Это всегда меня удивляло. И сейчас я решился задать наконец мучивший меня вопрос и получить информацию, так сказать, из первых рук. Американец отвечал с подкупающей откровенностью.
– Видите ли, сэр, – начал он, подвигая свой стул поближе, – дело в том, что у себя на родине я добился немалых успехов. В настоящий момент я являюсь вице‑президентом такой‑то компании – и это всего спустя шесть лет после того, как я поступил стажером в одну инженерную фирму, возникшую в ходе известного бума в Кентукки. Можете представить, сэр, как переменилась моя жизнь. Теперь мне приходится посещать всяческие званые обеды, корпоративные вечеринки и прочие подобные мероприятия. И я понял, что для дальнейшего прогресса мне нужно научиться поддерживать светскую беседу – а значит, я просто обязан повидать старушку‑Европу! Мне до смерти надоело сидеть и молча слушать, когда какие‑нибудь старые курицы обсуждают Рим, Флоренцию, Стратфорд‑на‑Эйвоне и прочую чепуху. Поверьте, сэр, человек, который не бывал во всех этих местах, не имеет никаких шансов…
Этот парень определенно начинал мне нравиться. Искренность, с которой он излагал цели своего приезда, просто подкупала.
– Итак, вы решили совершить турне по Европе?
– Ну да! Я взял отпуск на пять недель. Две из них придется провести на трансатлантическом лайнере, а остальные три отведены на знакомство с Европой… Я уже побывал в Риме, Венеции, Флоренции и Неаполе; осмотрел Париж и Стратфорд‑на‑Эйвоне, и все ваши чертовы соборы… И полагаю, теперь, когда я вернусь обратно, мне будет о чем порассказать. Можете не сомневаться, сэр, теперь я вполне образованный человек!
– Возможно, вам было бы проще и дешевле накупить книжек и прочитать их у себя на диване?
– Э нет, сэр! Это не заменит путешествия. Все необходимо увидеть собственными глазами… Кстати, вы хорошо знаете Лондон? Вы оказали бы мне большую услугу, если б подсказали, как бы уложиться с осмотром в один день…
Я отвел его в кафедральный собор и постарался объяснить – не останавливаясь на архитектурных особенностях, – что все эти величественные церкви по сути представляют собой урны, в которых хранится прах английской истории. В этих сумрачных переходах живет прошлое нашей страны, а оно неразрывно связано с нашим настоящим. Ведь здесь, под гулкими сводами соборов, собраны все те, кто так или иначе – через бури и неурядицы, через упругий полет стрелы и дым пожарищ, через словесные войны, через великолепные победы и не менее великолепные поражения – формировал судьбу английского народа.
Мы остановились возле могилы Екатерины Арагонской, первой жены Генриха VIII – несчастной королевы и, возможно, одной из самых несчастнейших женщин, чья жизнь и чей характер достойны восхищения последующих поколений. Тем не менее большинство посетителей беспечно проходят мимо простой мраморной плиты, на которой высечены всего два слова – «Екатерина Английская». На долю этой мужественной женщины выпали все несчастья, которые только могут постичь нелюбимую и одинокую жену. По сути, она была жалкой пешкой в политической игре; человеком, чью жизнь безжалостно перемололи дипломатические жернова; самой униженной и страдающей стороной в знаменитом любовном треугольнике – Генрих, Екатерина, Анна Болейн.
Лично я не устаю восхищаться поступками этой женщины. Ведь это ей в отсутствие супруга (Генрих VIII находился за границей) пришлось столкнуться с серьезной угрозой для государства: Яков IV Шотландский решил воспользоваться удобным моментом и вторгся в пределы Англии. И как же в такой ситуации поступает королева? Может, сообразно своему полу и рангу, спешит укрыться за надежными крепостными стенами? Нет, она собирает войско, держит вдохновенную речь и отправляет на битву на поле у Флоддена, которая и была блистательно выиграна. Увы, подобное беспримерное мужество не обеспечило ей любви и благодарности мужа. Целый год Генрих VIII отчаянно интриговал, дабы получить развод с Екатериной. Сколько унижений и несправедливых обвинений довелось ей вынести за этот срок! И никакие разговоры о новой любви Генриха, о его стремлении обзавестись наследником престола не способны оправдать недостойное поведение короля. На мой взгляд, весь этот затянувшийся скандал так и останется одной из самых постыдных страниц в семейной истории английской короны. Когда сломленная печалью и болезнью Екатерина наконец умерла (кстати, к нескрываемой радости Генриха и его новой пассии), ей пришлось пройти еще через одно, уже последнее унижение: несчастную женщину похоронили не в королевской усыпальнице, а в малоизвестной церкви Питерборо. Оставим на совести короля заявление о том, что он обеспечил Екатерине «самую замечательную усыпальницу, которая только существует в Англии». И если призрак толстяка Генриха, ненасытного жизнелюба и ловеласа, когда‑нибудь заглянет под своды здешней церкви, надеюсь, ему станет стыдно за эту скромную, всеми позабытую могилу. Королева Екатерина, несомненно, заслужила более приличное захоронение.
С Питерборо связана память еще об одной королеве, тоже родившейся под несчастливой звездой. Я имею в виду Марию Шотландскую – сначала соперницу, а затем пленницу королевы Елизаветы. Любопытно, что могилу ей выкопал все тот же «Старина Скарлет», который за полвека до того хоронил несчастную Екатерину Арагонскую. Правда, тело Марии недолго покоилось в здешнем соборе. Как только ее сын Яков I пришел к власти, он велел перенести останки своей матери в Вестминстерское аббатство.
– Теперь я понимаю, – заявил американец, – почему вы так носитесь со своими соборами. Для вас это вроде семейной истории… скелеты в шкафу и всякое такое прочее. Так вы говорите, Генрих Восьмой? Это не тот жирный парень с рыжими усами? Все эти его несчастные жены…
– Мария Шотландская не была его женой…
– Ну, уж это‑то я знаю! – хмыкнул он. – Так я что хотел сказать: женщины изрядно натерпелись от этого Генриха. И все равно буквально в очередь ломились, чтобы только его захомутать. А ведь он даже не был хорош собой! Вот вам и справедливость! Выходит, женщины падки на уродливых тупиц, так, что ли?
– Надеюсь, мне удалось пополнить ваш багаж парой‑тройкой интересных историй. Будет что рассказать дома?
– А то! – довольно усмехнулся американец. – Уж будьте уверены!
– Ну, я рад. Значит, сегодняшний день не прошел даром.
Вечером мы расстались: мой новый знакомый укатил на последнем поезде в Лондон. И я представляю, как несколько недель спустя он вернется к себе в Америку и будет бриться, собираясь на званый обед. Наверняка на полочке в ванной будет стоять его путевой дневник, возможно, открытый на страничке «Питерборо».
– Ну, сегодня я им всем покажу, – приговаривает он. – Будут знать, как меня за дурака держать…
Надеюсь, у него все получится.
Среди моих знакомых нет ни одного человека, который бы побывал в Ратленде. То есть многие, конечно, посещают Ратленд в поисках лисицы, но вот чтобы человек специально приехал сюда на экскурсию… Таких оригиналов мне не встречалось; да и вам, полагаю, тоже.
Ратленд – который большинство почему‑то, не задумываясь, помещают в Уэльсе – является самым маленьким и самым примечательным из всех английских графств. В нем всего‑то семнадцать миль как в длину, так и в ширину. Имеется два города – Окем и Аппингем, но ни один из них не тянет на формирование муниципального округа. Ратленд уютно устроился между Линкольнширом, Лестерширом и Нортгемптонширом. Благодаря своему географическому положению он включен в состав Центральных графств. Из всех графств, возникших на месте древнесаксонской Мерсии, это выделяется тем, что его название никак не связано с именем главного города (иначе бы на карте Англии красовался не Ратленд, а Окемшир). С другой стороны, никто и не собирается называть это графство Ратлендширом! Крошечный Ратленд – единственный кусочек древней Мерсии, который не поддался «ширзации» западных саксов.
Проследив историю Ратленда в глубь времен, можно убедиться, что за ним закрепилась устойчивая репутация «подарочных земель» – короли неоднократно дарили его своим законным женам или же любимым фавориткам. Так, Этельред подарил Ратленд королеве Эмме; Эдуард Исповедник – королеве Эдите; Иоанн – Изабелле. Если отсутствие истории можно почитать за счастье, тогда Ратленд – самое счастливое из всех графств. Единственным эпизодом, омрачающим безмятежное существование Ратленда, является нечаянная битва, которая, на мой взгляд, случайно пересекла границу этого спокойного, но беспомощного графства. Не удивлюсь, если его жители были недовольны таким нарушением порядка и попытались отогнать нежданные события – точно стаю чужих гусей, забредших в огород, – обратно за границу. Можно лишь сожалеть об этой досадной исторической ошибке, ибо без нее Ратленд мог бы по праву носить название английской Аркадии.
Мой путь пролегал меж колосящихся полей пшеницы и овса. Чудесная золотая сторона, где ни единая фабричная труба не омрачает пейзаж. Волна промышленной революции прокатилась по Ратленду, не оставив видимых следов: фабрики и заводы вырастали, как грибы, но так же быстро исчезали. Мне кажется, что сам здешний воздух – насыщенный какой‑то старомодной чистотой – не приемлет спешки и сумятицы, столь характерных для нашего века. Собственно, вся промышленность сосредоточена в районе ратлендской деревни Кеттон – это карьер, где ведется добыча местного кеттонского известняка и где трудятся примерно сто пятьдесят человек местного населения. Из кеттонского камня построена церковь Святого Дунстана на Флит‑стрит; он же (если мне не изменяет память) использовался при строительстве Тауэра.
Зато ратлендские деревни совершенно очаровательны. Все они построены примерно по одной схеме: в центре – церковь и дом священника; сельская кузница, где делают отменные подковы; непременный паб под названием «Голова сарацина»; два десятка маленьких белых домиков (у каждого на заднем дворе – аккуратный хлев и загон для свиней) и, конечно же, насосная станция. Полагаю, последнюю спецовку в округе видели в окрестностях Ратленда.
– Что это за местечко? – поинтересовался я у маленькой девчушки, которая раскачивалась на воротах.
– Тикенкот.
Если вы когда‑нибудь окажетесь неподалеку от этой деревушки, непременно последуйте моему примеру и осмотрите местную церковь – маленькую, так сказать, «карманную» версию норманнского храма. Стоя в тенистом церковном дворике и глядя на крепкое каменное здание (а оно было возведено вскоре после прихода Вильгельма Завоевателя), я думал: вот одно из чудеснейших строений, которое мне когда‑либо доводилось видеть. Сводчатый потолок алтарного помещения, конечно, великолепен, но подлинным чудом является норманнская арка. Во всей Англии я не видел ничего подобного! Больше всего эта арка напоминает конструкцию из пяти огромных каменных подков, вложенных одна в другую; причем каждая из «подков» щедро украшена изысканной резьбой. Уж не знаю, почему на ум взбрело именно такое сравнение. Возможно, потому, что образ подковы вообще символичен для Ратленда: находясь здесь, вы беспрестанно слышите звон подков о каменную мостовую; взгляд завораживают искры, сыплющиеся с наковален в темной кузнице, – а ведь здесь тоже изготавливают не что иное, как подковы. Ну и, наконец, Окем по праву гордится самой большой в мире коллекцией подков (об этом я расскажу чуть позже).
Сам Окем, главный город графства, выглядит как большая деревня. Здесь до сих пор на главной улице стоят дома с соломенными крышами! На рыночной площади сохранилось круглое строение под названием Баттер‑Кросс, в котором можно видеть средневековые колодки (что интересно, в них пять отверстий – неужели пятое в расчете на одноногого пленника?) Проезжая по пустынным улочкам города, я невольно сбросил скорость – чтобы не разбудить спящих жителей, ибо у меня сложилось мнение, будто все 3500 обитателей Окема спят сном праведника. Во всяком случае я не собирался делать то, что никому не удалось сделать за две тысячи лет!
Перекусить я решил в здешнем трактире, где стены зала были увешаны лисьими головами – надо полагать, охотничьими трофеями. Пышная, румяная красотка – лицо ее напоминало спелую пепинку, а талия, пожалуй, была создана для объятий какого‑нибудь кавалера восемнадцатого столетия – подала мне эль и сочный кусок говядины.
– Ну, и чем вы здесь занимаетесь? – спросил я у девушки.
– Да ничем особенным, – ответила она, зардевшись от смущения, – по крайней мере, пока не начнется охотничий сезон.
Оказывается, окемские девушки до сих пор не разучились краснеть. Забавно!
Я окинул взглядом помещение. На стенах, помимо лисьих морд, висели многочисленные фотографии. Часть из них была посвящена стипль‑чезу: вот наездник, берущий препятствие, вот еще один – падающий в канаву с водой. Остальные все на ту же традиционную тему охоты: свора гончих, идущая по следу; свежие, рвущиеся с поводка гончие; гончие, утомленные долгой погоней. В комнату вошел ретривер и ткнулся своим черным холодным носом мне в руку…
– И что, у вас тут ничего никогда не происходит?
– Ну почему же, сэр? Принц Уэльский приезжает поохотиться.
Я вышел на улицу, миновал высокую – рассчитанную на старомодные кареты – арку.
Самым примечательным объектом в этом сонном, счастливом городке является замок – прекраснейший образец норманнской архитектуры в Англии. Здесь дважды в год проводится выездная сессия суда присяжных. Это скорее дань традиции, ведь в Ратленде не совершается преступлений – почти наверняка судья получит пару белых перчаток.
На стене норманнского зала, который сохранился от первоначального замка и датируется двенадцатым веком, богатейшая коллекция подков. Некоторые из экспонатов представляют собой подковы обычных размеров, другие изготовлены из металлических полосок длиной семь футов. Происхождение этой коллекции связано с давней традицией: всякий раз, когда какой‑нибудь представитель высшей знати проезжал через Окем, он должен был подарить замку подкову. В случае отказа жители Окема оставляли за собой право конфисковать одну из лошадей высокопоставленного гостя (случись такое в наше время, окемцы, должно быть, прокололи бы шину роскошного автомобиля, и поделом!) Трудно найти достоверное объяснение этому странному обычаю, ведь корни его теряются в глубокой древности. Некоторые считают, что традиция родилась еще во времена норманнского завоевания, когда Окемский замок принадлежал Валькелену де Феррье, шталмейстеру самого Завоевателя. Другие относят ее возникновение к более позднему периоду.
Не одно поколение королей и королев вынуждено было платить этот своеобразный оброк. Две последние подковы являются подарками короля и герцога Йоркского, когда они приезжали в Окем поохотиться. В числе дарителей также королева Виктория, королева Александра, Эдуард VII и другие монархи. Одна из самых крупных подков – дар королевы Елизаветы. А Георг IV преподнес Окемскому замку подкову высотой семь футов. Она отлита из чистой бронзы и, по слухам, стоила пятьдесят фунтов – по тем временам немалые деньги.
Однако есть у жителей городка и своя трагедия: их безмерно расстраивает тот факт, что в коллекции отсутствует «взнос» от Георга V.
– Ах, какая жалость, что нам не удалось получить эту подкову! – сокрушался смотритель замка. – Причем известно, что Георг V как‑то проезжал через Окем по железной дороге, но, к сожалению, это не считается. Помню, как король – тогда он еще носил титул принца Уэльского – посетил наш замок, осмотрел коллекцию и горестно воскликнул: «А где же отец?»
Любопытно, что в то время, как короли дарят подковы Окему, жители соседнего Кеттона (того самого, где располагаются каменоломни) на протяжении столетий вынуждены делать аналогичные подарки королевам. Эта деревушка и сегодня выплачивает короне ежегодную ренту в несколько шиллингов – так сказать, королеве на перчатки (pro ocreis Reginae)! Скорее всего, этот обычай сохранился с тех далеких саксонских времен, когда Ратленд находился в личной собственности королевы…
Я улыбался все время, пока ехал к границе графства. Я выехал на поиски Англии, и сотни раз мог с гордостью сказать, что мои поиски увенчались успехом. Сейчас, в Ратленде, это произошло в очередной раз.
Здесь, как нигде, силен дух старой доброй Англии. Найдется ли во всей стране другое такое место – где охота на лис является главной статьей дохода целого графства, где в самом центре города жители топят печи дровами, кроют крыши соломой и отправляются спать с первыми сумерками, где люди никогда не видели фабричного дыма и междугородних автобусов, где на протяжении столетий не случалось ни единого убийства (по крайней мере, так мне говорили) и где девушки заливаются краской и опускают глаза, если к ним обратиться с вопросом? Я пообещал себе, что когда‑нибудь обязательно перееду жить в Ратленд. Буду разгуливать в розовом макинтоше и каждый вечер перед сном выпивать по бутылочке портвейна.
А какие тонкие комплименты делают вам в Океме! После того как смотритель замка продемонстрировал мне свою многовековую коллекцию подков, он бросил на меня лукавый взгляд и поинтересовался:
– Можем ли мы рассчитывать еще на один экземпляр – от вас, сэр?
Покидая это крошечное графство, я остановился на границе и снял шляпу перед золотыми плодородными полями Ратленда.
Глава одиннадцатая
Город церквей
Земля северного народа. Я приезжаю в Норидж, брожу по печальным прибрежным болотам и шагаю по мертвой дороге. В этой главе описывается остров Или и люди, сохранившие искусство обработки кремня.
Отчаявшись самостоятельно разобраться в путанице норфолкских проселочных дорог, я обратился к проходившему мимо мужчине:
– Доброе утро!
Он молча посмотрел на меня.
– Доброе утро! – повысил я голос. – Скажите, это дорога на Норидж?
Мужчина продолжал сверлить меня взглядом. Выдержав изрядную паузу, спросил с подозрительностью в голосе:
– А зачем вам это знать?