Здесь, на солончаках, почти всех охватывает непонятное чувство грусти, которое трудно поддается описанию. Хочется побыть одному, побродить по этой плоской пропитанной влагой земле, прислушаться к пронзительным крикам птиц и шелесту ветра в прибрежной траве.
Над Педдарс‑уэй царит мертвая тишина.
Можно пройти многие мили по этой широкой пустынной дороге и не встретить ни единой души. Она тянется на расстоянии шести миль от Тетфорда до Хокема. Затем, выйдя на прямой 30‑мильный участок, устремляется вперед – прямая, как стрела. Иногда теряется в полях, но затем снова продолжает свой бег – мимо Касл‑Акра и Грейт‑Берчема – до самого приморского Бранкастера. Педдарс‑уэй была известна задолго до того, как возникла страна под названием Англия. Сколько она служит людям, даже сказать невозможно. Когда римляне пришли на остров, эта дорога уже существовала и считалась древней. Надо думать, завоеватели очень порадовались, ибо дорога была прямая и хорошо утоптанная многими поколениями местных жителей. К тому же вела ровно туда, куда надо, следовательно, позволяла сэкономить время и силы на строительство новых коммуникаций. В Средние века Педдарс‑уэй также не оставалась без применения: по ней пролегал путь к одной из величайших местных святынь – часовне Девы Марии Уолсингемской…
А сегодня эта дорога мертва.
Теперь на ней резвятся одичавшие кролики, порой пробегает ласка или пролетает черный дрозд. Люди, построившие Педдарс‑уэй, давным‑давно не пользуются ею, много столетий назад они ушли в вечность.
Я пишу эти строки на обочине старой дороги. Оттуда, где я сижу, мне видно ее продолжение – широкую тропу с насыпями, которая уходит в траву, на некоторое время теряется в ней и снова выныривает в полях. Ветви деревьев, растущих вдоль дороги, образуют живую арку. Хорошо сидеть в зеленом полумраке, прислушиваться к послеполуденной тишине (ветерок, до того гулявший в кронах, стих, и перешептывание листвы прекратилось) и думать о тех, кто когда‑то ходил по этой дороге.
|
|
Я почти не сомневаюсь, что это место посещают призраки. Всякий раз, как падает лист или возникает шорох в траве, я вскидываю глаза, ожидая увидеть, как по мертвой дороге ко мне приближается фигура, одетая по моде давно минувших дней. Разок я резко оглянулся, но за спиной никого не было. Никого и ничего… только деревья, замершие в противоестественной тишине. Даже птицы в этот час не поют над Педдарс‑уэй. Говорят, призрачный пес Черная Шкура до сих пор бродит по этой дороге, как и в окрестностях Кромера. Он иссиня‑черный и большой, ростом с теленка. Скажу по секрету: я считаю его гончим псом Тора, который темными ночами – такими же черными, как он сам, – блуждает по Норфолку.
Призраки обычно связаны с заброшенными домами, однако, по моему мнению, куда более подходящее для того место – старая пустынная дорога, по которой уже много лет никто не ходит. Этим дорогам присуща особая магия и красота, не знакомая современным магистралям. Сегодня ведь как – мы едем по дороге и не замечаем ее. Вспоминаем о ней, лишь когда встречаем некое препятствие – в виде ухаба или же работающей ремонтной бригады. Но было время (и Педдарс‑уэй относится именно к той эпохе), когда дорога – так же, как огонь или, скажем, крыша над головой, – являлась несомненным благодеянием. Она входила в число немногих вещей – простых, понятных и жизненно необходимых людям. Более того, дорога была символом единения людей, которые вместе двигались в одном направлении – к цели своего путешествия длиною в жизнь.
|
|
Педдарс‑уэй возникла еще в доисторические времена. Она видела многое: как вонзалось в дичь копье с кремневым наконечником, как на смену каменному оружию пришло железное, как проходили торговые караваны. Эта дорога является ровесницей нашей цивилизации, она росла вместе с ней – от дикой тропы до широкого тракта.
Римские легионы шагали по этой дороге – кое‑где выравнивая ее, то там, то здесь срезая углы. Она вела их от Камулодуна (сегодня он носит название Колчестер) до расположенного на заливе Уош Бранодуна (нынешнего Бранкастера).
Если вначале Педдарс‑уэй знала лишь войну и торговлю, то со временем – по прошествии столетий – ей довелось познакомиться и с религией.
Среди старинных построек Уолсингема, что располагается к северу от Фэйкенхема, сохранились не очень выразительные развалины. Когда‑то на этом месте стояло могущественное аббатство, прославившееся на всю страну. В тот период – начиная с правления Генриха III и вплоть до разрушения монастырей – короли, королевы и простые англичане приезжали сюда поклониться гробнице Девы Марии. Вначале она представляла собой скромную деревянную часовню, но позже, когда Назарет перешел в руки неверных, уолсингемские монахи стали утверждать, будто прах Богоматери, тайно вывезенный из Палестины, упокоился теперь у них, в Норфолке. Заявление это было сделано, на мой взгляд, не без задней мысли – видно, здешние отцы решили, что они ничем не хуже монахов Гластонбери, которые получали щедрые пожертвования и жили припеваючи. Впоследствии закрепилось мнение, что гробница Девы Марии Уолсингемской и есть истинная Санкта‑Каза (Святой дом) из Назарета.
|
|
Таким вот образом Педдарс‑уэй превратилась в дорогу паломников. Теперь здесь постоянно раздавался стук посохов пилигримов: сотни мужчин и женщин из всех уголков Европы добирались по этой дороге в Уолсингем. Чтобы представить себе эту картину, достаточно вспомнить данное Чосером описание славного паломничества в Кентербери. Педдарс‑уэй суждено было увидеть и бедняка, который, прихрамывая, тащился по обочине, и его величество короля, двигавшегося с пышной свитой. Генрих III, Эдуард I, Эдуард II, Роберт Брюс Шотландский, Генрих VII – все они прошли этой дорогой. Даже Генрих VIII (до того как затеял религиозную революцию) успел проделать путь паломника. Добравшись до крохотного Хафтона‑ин‑зэ‑Дейл, богомольцы снимали обувь (здесь до сих пор сохранился Башмачный дом) и дальше продолжали путь босиком.
Если вы никогда не видели паломничества, то вам трудно будет вообразить эту картину. Я‑то наблюдал, как пилигримы начинали свой путь в Мекку; видел сирийских христиан, стоявших на коленях в Иерусалиме и Вифлееме – слезы катились у них по щекам; они целовали палки, которыми священники касались священных реликвий, просунув их меж мраморных колонн…
В знаменитой усыпальнице стоит статуя Девы Марии. Известный богослов Эразм, совершивший паломничество в 1511 году, писал: «В часовне нет окон, единственное освещение от восковых свечей, распространяющих исключительно приятный аромат. Но стоит только взглянуть, как сразу становится ясно, что это обиталище богов – вокруг столько света и блеска, будто стены усеяны золотом, серебром и драгоценными каменьями».
Среди необычных реликвий усыпальницы находились флакон с молоком Богоматери и сустав одного из пальцев апостола Петра.
Так продолжалось довольно долго, затем настал день, когда последние паломники лежали ниц перед гробницей. Вскоре Педдарс‑уэй стал свидетелем прибытия вооруженных всадников. Они изъяли прах Девы Марии и отвезли на сожжение в Смитфилд. Затем в Англии стали происходить и вовсе странные вещи, а дорога начала потихоньку зарастать травой.
Косые солнечные лучи пробиваются сквозь листву деревьев и падают на широкую старую дорогу. Эх, посмотреть бы на Педдарс‑уэй в лунном свете! Наверное, волшебное зрелище… И я даю себе слово как‑нибудь вернуться сюда ночью и пройтись по древней дороге. Тогда уж наверняка из темноты появится таинственная призрачная фигура и заговорит со мной. На латыни, или нормандском диалекте французского, или на английском тюдоровской поры… А может, это вообще будет никому не известный язык.
Ведь здесь звучала разноязыкая речь, и лишь Педдарс‑уэй ведомо, о чем говорили путники. Но дорога ничего не скажет, потому что давно уже мертва. Мертва… или же крепко спит под густым ковром травы и не ведает, что жизнь продолжается.
Последние десять дней я пребываю в ужасном состоянии – валяюсь в постели с воспаленным горлом и скверным настроением, которое время от времени сменяется творческим порывом. Меня гложет мрачное предчувствие, что не сегодня завтра я помру в этой придорожной гостинице и тем самым страшно погрешу против правил хорошего тона. Ведь в гостинице дозволено делать все, что угодно, но только не умирать.
Как‑то ночью, поддавшись суммарному воздействию сырого яйца и лечебной пастилки с кокаином, я сел и написал слезливое эссе, посвященное английским сельским кладбищам. В этом очерке присутствовали старые раскидистые тисы, замшелые надгробия и море вселенской скорби. Доктор, ознакомившись с сим творением, отнял у меня перо, и в результате – совершенно беспомощный, лишенный своей последней соломинки – я нырнул в пучины лихорадки и растворился в ней. Моим единственным развлечением было разглядывать собственную руку против света из окна. Я медленно сжимал и разжимал пальцы, гадая, неужели это моя рука… и кто, собственно, я такой? (Если вам когда‑нибудь доводилось иметь миллион стрептококков в горле, то вы, наверное, меня поймете).
Все, однако, имеет свой конец – закончился и мой кошмар. Микробы пали в неравной борьбе. Неиспользованные пастилки кокаина отошли бедняге‑коридорному, страдавшему от невралгии. Горничная, соответственно, получила порошки для полоскания, а я – наконец‑то! – смог насладиться дорогой и случайно выглянувшим солнышком.
Я ехал и размышлял о существующих в Англии волшебных «островах», которые опровергают все учебники географии, – ибо эти острова со всех сторон окружены сушей. Когда‑то, сотни лет назад, их и вправду окружали непроходимые топи. Но постепенно все болота осушили с целью расширения сельскохозяйственных угодий, и нынешние «острова» представляют собой не что иное, как невысокие холмы в окружении зеленых полей. Назову только несколько из них. Прежде всего, это остров Авалон в Сомерсете, на который легендарные королевы отвезли умирающего короля Артура. Затем это остров Этельни, тоже в Сомерсете, где Альфред Великий собирался с силами, прежде чем сокрушить ненавистных данов. Конечно же, следует назвать остров Или в Кембриджшире – именно здесь окопался Херевард Бдительный, и отсюда он совершал свои партизанские вылазки против Вильгельма Завоевателя. Есть еще остров Торни, на котором стоит Вестминстерское аббатство; остров Танет и несколько других «островов».
Ранним утром – еще до того как в поле вышли первые жнецы – я направлялся к Или. В это время года на кембриджских пустошах по утрам лежит белая пелена тумана – некая зябкая полупрозрачная субстанция молочно‑жемчужного цвета; и пока я пробирался сквозь нее, у меня было ощущение, будто я плыву на корабле в призрачном море. Смутно видневшиеся вдалеке живые изгороди казались краями кубков, забытых на плоской шахматной доске. Внезапно передо мной возник остров Или. Он появился из утреннего тумана во всей своей сказочной красе, подобно мертвому кораблю, навечно впечатанному в замерзший океан. Выплывший из белого предрассветного тумана холм с венчавшим его собором, в тот миг он показался мне самым прекрасным зрелищем во всей Англии. Я уверен: это заколдованный холм, и возник он по мановению волшебной палочки чародея. Представьте себе этакий плавучий Камелот, сотканный феями из колдовского тумана и готовый раствориться в воздухе, если неосторожный путник бросит на него любопытный взгляд.
По мере того как солнце поднималось, туман постепенно рассеивался, и остров Или (правильнее его называть Илз) приобретал реальные очертания. Стал виден маленький городок, жмущийся по склонам холма к своему древнему собору. Но странное дело – даже в разгар летнего дня Или сохраняет частицу своей волшебной ауры и остается тайной, которую невозможно разгадать.
Собственно говоря, в Или и нет ничего, кроме собора. Этот собор является его прекрасной королевой. У. Д. Хауэллс как‑то назвал Уэллский кафедральный собор в Сомерсете самым женственным из всех английских соборов. Составители путеводителей подхватили спорное замечание доктора Хауэллса и повторяли его столько раз, что в конце концов все в это поверили. Все, но только не я! На мой взгляд, Уэллский собор носит ярко выраженный мужской характер. В этом отношении он почти не уступает Даремскому собору. Если же пытаться отыскать в Англии женственную постройку, то таковой, несомненно, будет Илийский собор. В своих причудливых фантазиях я иногда воображаю его супругой Дарема. Да‑да, именно так: Даремский собор – это мрачный норманнский рыцарь, а Или – прекрасная норманнская дама. Это очаровательный собор, полный изысканной красоты и грации. А его уникальная восьмиугольная башня видится мне решающим аргументом в нашем споре: только признанная красавица может позволить себе роскошь носить столь необычную и претенциозную шляпку!
Хочется напомнить, что и своим возникновением Илийский собор обязан женщине. Это произошло тысяча триста пятьдесят три года назад, когда благочестивая Этельдреда разочаровалась в семейной жизни (этому предшествовал двенадцатилетний период не слишком удачного брака с королем Нортумбрии) и решила вернуться в родные края – на болотистый, продуваемый всеми ветрами остров Или. Здесь она основала монастырь и провела в нем остаток своей жизни – «в великом смирении и праведности», по словам летописца. Думаю, немногие знают, что память об Этельдреде сохранилась в слове «tawdry» («тодри», дословно «безвкусица»). Дело в том, что в народе королеву звали Сент‑Одри (святая Одри); соответственно, и проводившаяся на Или ярмарка паломников получила название ярмарки Сент‑Одри. Здесь собиралось великое множество мелких торговцев и перекупщиков, которые торговали недорогими аляповатыми сувенирами: шелковыми шейными платками и дешевыми кружевами – так называемыми «цепочками Сент‑Одри» или попросту «тодри». Еще одно слово, происхождение которого связывается с Или, – головной убор, котелок (по‑английски «билликок»). Это куда более поздняя история: монастырь существовал уже не одно столетие на этом холодном, негостеприимном острове, и монахам – которые страдали от жестоких зимних ветров – специальным распоряжением папы дозволялось носить специальные шляпы под названием «уилкок». Позже это слово трансформировалось в «билликок».
Рассказывая об Илийском соборе, необходимо вспомнить монаха по имени Алан Уолсингемский – ведь именно его радениями была воздвигнута знаменитая восьмиугольная башня и другие элементы этой великолепной церкви. Алана Уолсингемского по справедливости можно отнести к величайшим архитекторам Средних веков. Двадцать второго февраля 1322 года в аббатстве случилась беда. Монахи только успели разойтись по своим кельям, как старая норманнская башня внезапно рухнула прямо внутрь хоров. По словам одного из летописцев, это сопровождалось «таким грохотом и содроганием, что все подумали, будто началось землетрясение». Алан Уолсингемский «ночью поднялся на хоры и стоял над грудой обломков, не зная, куда повернуться. Однако же он собрал всю свою смелость и, веруя в поддержку Господа Бога нашего и Пресвятой Богородицы, приступил к работе во славу святой девы Этельдреды».
И сегодня мы можем наблюдать результаты его трудов. Перед Аланом стояла нелегкая задача, и полагаю, лишь его собратья по ремеслу могут по достоинству оценить талант средневекового монаха.
Наверное, я не буду оригинальным, если скажу, что остров Или в моем понимании связан прежде всего с именем Хереварда Бдительного. Однако для меня эта связь тем более значительна, что двадцать пять лет назад мне самому пришлось побывать в шкуре Хереварда. Помню, как долгими субботними вечерами (а если повезет, то и воскресными днями) мы, мальчишки, играли в Хереварда и Вильгельма Завоевателя (эта роль меня никогда не привлекала, и я с легким сердцем уступил ее своему рыжеволосому приятелю). Островом Или для нас служила превосходная компостная куча на выгоне, и я во всех деталях помню тот день, когда разъяренный Вильгельм – худой, веснушчатый, в залатанных штанах – атаковал меня с перекладиной от вешалки наперевес. Настоящий Или вполне соответствовал тому нашему острову на сельском выгоне. Посему сейчас, стоя на вершине холма и озирая зеленые просторы, я вполне понимал, так сказать, на основе личного опыта, что Хереварду не было нужды серьезно беспокоиться по поводу норманнской конницы, безуспешно рыскавшей по окрестным болотам.
Любопытная история приключилась после того, как противостояние разрешилось… и не в пользу Хереварда. Жадность толкнула местных монахов на предательство, и они выдали Хереварда норманнам в расчете на жирный куш в виде новых земель. Вильгельм явился в монастырь один и в неурочное время – пока монашеская братия заседала в обеденном зале. Он знал, что монахи ждут от него благодарности за свое отступничество, но не торопился расплатиться. Вильгельм долго стоял в раздумье перед главным престолом. Стоял в полном одиночестве и молчал. Затем швырнул наземь одну‑единственную золотую марку (около ста пятидесяти фунтов стерлингов в пересчете на современные деньги). После этого тихо вышел из церкви и направился к своему коню.
Несколько мгновений спустя в трапезную ворвался рыцарь, который обрушился на монахов с оскорблениями. «Жалкие слюнтяи! – кричал он. – Не могли выбрать другого времени? Король посетил ваш храм, а вы обжираетесь, как последние свиньи!» Монахи опрометью бросились в церковь, но поздно – там никого уже не было! Они побежали вслед за Вильгельмом и нагнали его в трех милях от монастыря, в Уитфорде. Монахи слезно молили о прощении, и король простил их, но наложил штраф в размере семисот серебряных марок (примерно четырнадцать тысяч фунтов стерлингов). Чтобы расплатиться, монахам пришлось отправить на переплавку церковную утварь. Увы, этого оказалось недостаточно – норманнские чиновники донесли королю, что стоимость слитков не покрывает назначенный штраф. Вильгельм разгневался и потребовал от несчастных монахов еще триста марок. Таким образом, несколько минут, проведенных Вильгельмом в раздумье перед алтарем церкви, обошлись Или в двадцать тысяч нынешних фунтов стерлингов.
На обратном пути я становился и бросил прощальный взгляд на возвышавшийся на вершине холма монастырь Святой Одри. Этим прохладным сентябрьским утром он напомнил мне призрачный корабль, который спокойно и с достоинством дрейфует в бурном море английской истории. Плавание длится уже не одно столетие: парусник движется вперед вопреки хлестким ветрам Кембриджшира и бурным событиям прошлого.
Проезжая через Брэндон, я остановился в «Белом олене» промочить горло. Сам городок относится к Саффолку, но Брэндонская железнодорожная станция располагается на территории Норфолка. Сидя за столом и прислушиваясь вполуха к нескончаемым спорам, которые вели посетители бара, я невольно отметил странный шум, беспрестанно доносившийся снаружи. Это был необычный стук… или скорее даже бренчание с каким‑то металлическим оттенком, которому я даже затруднялся подобрать название. Шум определенно не мог идти из кузницы – я знаю звук, раздающийся при ковке подков, этот был чересчур высоким.
– А, это? – добродушно улыбнулся официант. – Так то ж молодой мистер Эдвардс – колет кремень в сарае на задворках, делает замки для кремневых ружей…
После такого объяснения мне ничего не оставалось делать, кроме как отставить в сторонку кружку и отправиться на поиски «молодого мистера Эдвардса».
Полагаю, тысячи путешественников еженедельно проезжают через этот маленький, ничем не приметный городок и даже не подозревают, что здесь обитает, возможно, самое древнее в мире деловое предприятие. Речь идет о бизнесе, который якобы возник еще в десятом веке нашей эры. Люди начали работать с кремнем еще в доисторические времена. Они изготавливали те самые великолепные кремневые наконечники для стрел, которые сегодня мы находим при раскопках. Помимо этого здесь производили кремневые ножи и скребки. Знаменитые неолитические шахты Граймс‑Грейвс как раз и появились для добычи кремня; наши далекие предки пробивали в меловой породе длинные галереи и добывали кремень при помощи заступов, изготовленных из оленьего рога.
Прошли десятки тысяч лет, но в Брэндоне люди умудрились сохранить древнее искусство обработки кремня. Насколько мне известно, только жители этой маленькой деревушки в Саффолке умеют справляться с этим неподатливым материалом и придавать ему нужную форму.
Я заглянул в открытую дверь сарая и увидел молодого человека, сидевшего на невысоком табурете. На левом колене, защищенном толстым куском кожи, он держал солидный обломок кремниевой породы, по которой и колотил небольшим молоточком. Именно эти его действия порождали тот странный, стеклянный звон, который я слышал в трактире. С одной стороны от парня громоздилась большая куча необработанной породы с остатками налипшего мела; с другой стоял жестяной тазик, наполовину заполненный только что нарубленными дымчато‑голубыми кремневыми сколами, представлявшими собой конечный продукт его трудов.
При виде меня молодой человек дружелюбно улыбнулся. Я расценил это как приглашение, посему вошел в сарай и уселся на еще один валявшийся неподалеку перевернутый тазик.
Вы когда‑нибудь пробовали выточить кремневый наконечник для стрелы?
Лично я пытался несколько раз, и всегда безуспешно. Для меня так и осталось загадкой, как наши далекие предки умудрялись работать с этим хрупким камнем; как обтесывали его, получая маленькие острые, как лезвие, наконечники для стрел и длинные, аккуратно заостренные – будто над твердым, как сталь, камнем трудилась огромная мышь – навершия копий.
Наблюдая за молодым мистером Эдвардсом, я понял, что кремень может быть послушным материалом, если иметь четкое представление, как и куда направлять удар. Молодой человек наносил несколько легких ударов по куску кремня и чутко прислушивался к производимому звуку. Когда полученный результат удовлетворял его, он ударял посильнее, и камень легко раскалывался вдоль найденной линии разлома. В результате мистер Эдвардс получал замечательный плоский осколок кремня, с которым уже можно было работать дальше. Парень легонько постукивал молотком по краям образца, отслаивая камень, пока после серии мастерских ударов в руках у него не оставалась идеально квадратная пластинка – готовый кремневый замок для ружья. Меня поразило, насколько послушным был в его руках кремень, славящийся своей неподатливостью. Проходило несколько секунд, и еще один готовый замок падал в жестяной тазик, а на очереди был новый осколок.
– Таким вещам обучаешься в юности, – пояснил мистер Эдвардс. – Если повезет… а ведь некоторым так и не удается прочувствовать удар. Знаете ли, это своего рода талант…
– …переданный вашими неолитическими предками? – поинтересовался я.
– Ну, можно и так сказать, – улыбнулся молодой человек. – Это одна из теорий.
– И что дальше происходит с вашими изделиями?
– На них большой спрос в Африке и других местах, где до сих пор пользуются кремневыми ружьями. На сегодняшний день практически все кремневые замки изготавливаются у нас, в Брэндоне. Их обычно продают в упаковках по пятьдесят штук.
А мне подумалось, что торговля кремневыми замками может со временем исчезнуть, как и любое древнее ремесло. Искусство работы с камнем не находит себе поклонников среди молодого поколения. Работа тяжелая, а платят немного; к тому же кремневая пыль въедается в легкие и, говорят, наносит непоправимый вред здоровью. В Брэндоне сегодня осталось всего с полдюжины мастеров, да и те занимаются обработкой кремня в свободное время.
Я смотрел, как мистер Эдвардс штамповал кремневые замки – один за другим, с невероятной скоростью, без единого промаха, без единой трещины, – и думал, что высокий, стеклянный звон, который он производил своим металлическим молоточком, – один из самых удивительных звуков, который мне доводилось слышать. Это звук, с которым человеческая раса сотни лет назад выиграла свою битву за превосходство над дикими зверями…
– А не могли бы вы сделать для меня наконечник стрелы? – попросил я.
– К сожалению, это не моя специализация, – ответил мистер Эдвардс. – У нас этим занимается всего один человек, он живет дальше по улице. Да только думаю, и ходить к нему не стоит – все равно откажет. Он один умеет делать наконечники для стрел и копий, но никому не раскрывает своего секрета! К нам сюда приезжали сэр Артур Такой‑то и Джон Сякой‑то – пытались разузнать, как он делает свои… да только впустую. Он не говорит. Вот, кстати, посмотрите, это его последняя работа… на прошлой неделе сделал.
И парень передал мне на рассмотрение лезвие топора. Честно говоря, я не слишком хорошо разбираюсь в доисторических древностях. На мой взгляд, вещь выглядела настолько убедительно, что я незамедлительно купил бы ее как подлинник.
Несмотря на совет мистера Эдвардса, я все же отправился к местному мастеру и поинтересовался, где он обучался своему уникальному ремеслу.
– В детстве, – начал рассказывать он, – мне довелось повидать множество профессоров. Они рассуждали по поводу обработки кремня и так, и эдак, но все в конечном счете сводилось к одному – мол, они не понимают, как люди каменного века могли изготавливать свое оружие. Ну, я их послушал и решил сам потренироваться. Пробовал по‑всякому, а потом вдруг меня осенило. Внезапно открылось! Я подумал: «Так вот как они это делали!» А подумав, начал сам делать наконечники для стрел и лезвия для топоров. И, боюсь, сэр, многие из моих изделий сейчас выставляются в музеях!
Мистер Сполдинг бросил на меня хмурый взгляд.
– Это мой секрет, – продолжал он. – Я сам придумал способ и не вижу причин, почему должен рассказывать другим…
Он открыл ящичек, в котором лежала небольшая коллекция превосходно обработанных неолитических наконечников для стрел; в соседней коробке обнаружился точно такой же набор. Кивнув в сторону коробки, мистер Сполдинг признался:
– Вот эти выточил я в свое свободное время.
Достаточно одного взгляда на эти две коллекции (между которыми пролегло бог знает сколько тысячелетий), чтобы с уверенностью утверждать: оба набора – и доисторический, и современный – изготовлены по одной и той же методике (в чем бы та ни состояла). Странность же заключалась в том, что мистер Сполдинг – при всех своих уникальных способностях – не умел изготавливать кремневые замки для ружей! На самом деле его нельзя назвать истинным резчиком кремня из Брэндона, даже для людей, ежедневно имеющих дело с этим капризным материалом, мистер Сполдинг остается неразгаданной тайной. При этом коллеги отдают себе отчет, каких высот достиг в своем мастерстве мистер Сполдинг, насколько бесценным является искусство, сохраненное им с древнейших времен.
Мы распрощались. Мистер Сполдинг остался стоять на пороге; в руках он держал каменное лезвие топора, которое пытался прикрепить к крепкой рукояти при помощи сыромятных полос бычьей кожи. Закончив работу, он покрутил в руке топор и, похоже, остался доволен его балансом. Таким оружием не составит труда отогнать не в меру любопытных охотников за чужими секретами. Мне мистер Сполдинг показался похожим на первобытного жителя, который – с твердостью, достойной его кремневого оружия, – защищает и вход в темное нутро своей пещеры, и суть своего изобретения. Если б я был более убежденным сторонником теории о реинкарнации душ, возможно, ему не удалось бы так просто от меня отделаться.
А впрочем, кто знает… Очень может быть, что жертвой оказался бы я сам – учитывая великолепный баланс его кремневого топора!
Глава двенадцатая
Дамы и кавалеры
Я сижу на берегу Эйвона неподалеку от Стратфорда; свожу знакомство с новым поколением цыган; посещаю Ковентри, Кенилворт, Уорик и наконец‑то завершаю свое путешествие.
Ах, эти узкие тропинки Уорикшира, эти могучие деревья, маленькие горбатые мостики, перекинутые через крошечные ручейки! Все это приметы моего далекого детства. В этом краю сохранилось множество очаровательных деревушек, таких как Уэлфорд‑на‑Эйвоне, где люди до сих пор говорят на языке елизаветинских времен и по праздникам устанавливают на центральной площади майский шест. Здесь по‑прежнему выращивают самую крупную и сладкую клубнику в графстве и добывают великолепнейший мед из соломенных ульев; именно здесь много лет назад я впервые увидел человека в рабочем халате пасечника. В этих краях стоит деревушка Бидфорд – «пьяный Бидфорд», как ее называют – где прежде жила одна древняя старушка с лицом, как сморщенное яблоко. Помнится, она любила прогуливаться под своим розовато‑сиреневым зонтиком и демонстрировать всем желающим любимую яблоню Шекспира. В тени этого старого раскидистого дерева великий поэт якобы отсыпался после бурной ночи, проведенной на постоялом дворе «Сокол».
Мне знакомы также деревни из небезызвестного стишка (несомненно, принадлежавшего Шекспиру):
Педворт с дудкой, танцор Марстон,
Чертов Хиллборо, тощий Графтон,
Эксболл, папист Уиксфорд,
Нищий Брум и пьяный Бидфорд.
Что касается меня, я бы не рискнул заново посетить эти места, даже при наличии свободного времени.
Нет, когда‑нибудь я обязательно приеду и проведу здесь целый месяц. Но это будет в июне, когда в Уэлфорде наливается сладким соком клубника.
Я считаю глупейшей ошибкой возвращаться в места, где вы были счастливы в молодости. Лично мне Стратфорд‑на‑Эйвоне запомнился этаким райским уголком, где царит вечный май, соловьи рассыпают серебряные трели в темных купах деревьях, а река Эйвон лениво несет свои воды под старым мостом, выстроенным Хью Клоптоном. Я был в ту пору ужасно молод; вставал с рассветом, гулял по росистым лугам, сбивая цветы калужницы болотной, и читал вслух стихи Шекспира, повергая в удивление местных коров. Я был юным, голодным и восторженным. Только молодость знает; только молодость способна на такой накал страстей.