– Вы предпочитаете говорить по‑валлийски?
– Я могу больше высказать на родном языке. Слова приходят быстрее, и они красивее.
– Много ли людей говорят по‑валлийски?
– Не знаю. Зависит от района. В Карнарвоншире все говорят…
Я вышел на улицы Лланголлена. Они показались мне еще более иностранными. Трудно было поверить, что отправленные в этот вечер письма на следующий день окажутся в Лондоне.
Я провел на берегу Ди всю вторую половину дня – читал, что Джон Рис и Дэвид Бринмор Джоунс писали о валлийском языке. Выживание этого языка, древнего наречия бриттов, – самое удивительное явление в Великобритании. Когда римляне под водительством Цезаря завоевали в 43 году Британию, латынь почти на четыреста лет стала официальным языком государства. Уэльс, в отличие от Ирландии и Шотландии, был романизирован. Повсюду появились римские замки, легионеры проложили через Уэльс дороги и расположились от крепости Дева на севере до Каэрлеона на юге. Тем не менее речь бриттов выстояла.
Много слов в валлийском языке являются латинскими заимствованиями: ceffyl – лошадь, cwlltwr – плужный лемех, ffos – канава, ffenestr – окно, sebon – мыло, cyllell – нож, tarw – бык, pont – мост.
Удивительно уже то, что бриттский, или валлийский, язык продержался четыре столетия наряду с латынью, покорившей Галлию и Испанию, но воистину чудо, что после стольких лет он упорно противился поглощению французским, а позже и английским языком. Несомненно, постоянная борьба против оккупантов, нацеленных на разрушение национальных барьеров, еще сильнее сплачивает людей вокруг языка предков. Захватывает дух от осознания того, что тысячи мужчин, женщин и детей используют сейчас слова, которые, возможно, понял бы король Артур.
В течение пяти столетий, пишет Ллевелин Уильямс в работе «Создание современного Уэльса», валлиец жил рядом с могущественным, всепроникающим языком (английским). Он не был отделен от него ни горами Шевиот, ни проливом Святого Георгия. Англичанин столетиями переходил через вал Оффы, и даже в стихах Дафидда ап Гвилима можно найти много слов, заимствованных из английского. И все же сегодня валлийский не только уцелел как разговорный, но на нем издаются книги, а изучают его даже больше, чем когда бы то ни было.
Утром я увидел маленький рай. Лланголлен единым махом переносит вас в Уэльс. Здесь ничто не напоминает о Приграничье. Это и в самом деле другая страна.
Полноводная Ди течет среди заливных лугов, каскадами переливается через камни. Под красивым старинным мостом, построенным пятьсот лет назад епископом Тревором, река мчится как бешеная, брызжет пеной на арки.
Повсюду вздымаются горы, некоторые – длинные и покатые, другие – высокие и скалистые, есть и поросшие темным лесом, и покрытые нежно‑зеленой травой, яркие заплаты утесника оживляют голые коричневые скалы.
Тот, кто умеет смотреть, видит очарование ландшафта, собранное в миниатюре. Небольшой горный шедевр; слияние гор, лесов и вересковой пустоши. Долина Лланголлена выглядит так, словно природа создавала модель для Шотландского нагорья, и ей настолько понравилась собственная работа, что она придумала несколько идей для Швейцарии и германского Рейнланда. Эта страна замечательно ухоженна. Кажется, что у каждой здешней лужайки есть паж, а у каждого дерева – горничная.
Красота, конечно, – одна из главных доходных статей Северного Уэльса. Слава таких мест, как долина Лланголлена, каждый год приносит солидный денежный поток и с севера, и из центральных графств страны. Как и многие другие привлекательные места, Уэльс пострадал от восторгов писателей наподобие Рескина, певшего ему хвалу в те времена, когда путешествие было делом трудным и человек не мог знать каждую долину в королевстве. Хотя я и предпочитаю Глен‑Мор на Шотландском нагорье, не могу не признать, что долина Лланголлена обладает нежной, грациозной красотой, которая возносит ее в верхнюю половину списка лучших долин. Тем не менее на первое место, как Рескин и Браунинг, я бы ее не поставил.
Одной из главных достопримечательностей Лланголлена – слава его не померкнет – является переброшенный через реку Ди мост постройки пятнадцатого века. Четыре стрельчатые арки словно вступили в жаркую схватку с быстрым течением. Я страшно люблю смотреть с мостов на быстрые горные реки, бегущие по каменистому руслу. Часами я простаивал на мосту епископа Тревора, вглядываясь в темные заводи, внезапные водовороты, быстрые мелководные потоки орехово‑коричневой Ди. Как повезло городу: форелевая река денно и нощно шепчется с его стенами, совсем как шотландская Ди, перешептывающаяся с Баллатером. В прошлые века этот мост входил в число «семи чудес Уэльса». Есть даже посвященное этому шутливое четверостишье:
Шпиль в Рексэме – о, сколь возвышен он! –
Пистилл Райадр и снежный Сноудон,
Родник Сент‑Винфрид и овертонских тисов мгла,
В Лланголлене мост, а в Гресфорде – колокола.
Полагаю, что сегодня к «семи чудесам» должны прибавиться бирмингемский водопровод и подвесной мост Менай! И все же, хотя мост Лланголлена и не является «чудом», в том смысле, что изумления не вызывает, забыть его невозможно. Все еще есть люди, которым интереснее перегнуться через перила, чем стоять в восхищении перед инженерным шедевром.
Мне кажется, что Лланголлен был – а может, остается и поныне – замечательным местом для молодоженов. Представляю себе викторианский медовый месяц – новобрачного в клетчатых брюках и с бакенбардами и юную жену с тонкой талией и в платье с пышными рукавами. Тенистые берега реки Ди священны для наших отцов и дедов. Они, я уверен, вспоминают, как сиживали на грубо отесанных скамьях и читали вслух «Сезам и лилии» Рескина своим послушным и почтительным женам.
Солнечным утром я задумал подняться на вершину конической горы: там стоит разрушенный замок Динас‑Бран. Тропинка, обходя мшистое болото, зигзагами вела меня наверх. Джордж Борроу по меньшей мере дважды взбирался на эту гору, но похоже, панорама его не вдохновила, хотя оба раза погода была ясная.
Я упорно лез вверх. Над утесником порхали бабочки, в небе носились ласточки, с гор дул прохладный ветер. Навстречу мне попался рабочий с лопатой и мешком. Смуглый, красивый парень с темным ободком на щеках. Там росла бы борода, если бы не изобрели безопасную бритву. Это был чистокровный ибер, человек, живший в Англии и Уэльсе, когда на острова явились римляне. Я считаю, что смуглый валлиец – подлинный абориген Великобритании. В Уэльсе, как и в Ирландии, не бывает неотесанных мужланов. У деревенских жителей саксонское происхождение. Кельт, из каких бы общественных слоев ни вышел, всегда сообразителен, раскован, у него прекрасно подвешен язык. Я заговорил с парнем и выяснил, что он с юга.
– А что по‑валлийски означает «Динас‑Бран»? – спросил я.
– «Город Брана», – ответил рабочий.
– В некоторых книгах его называют «Вороньим городом», – заметил я.
– Бран по‑валлийски означает «ворон», – сказал он, – но неправильно назвать Динас‑Бран «городом воронов», потому что Бран – это имя короля, который очень давно жил в замке на вершине горы.
– А что он делал?
Парень улыбнулся, медленно и лукаво.
– Думаю, вы знаете лучше меня, – ответил он.
Я почувствовал себя побежденным. Этот парень знал, что я его экзаменую. Я прикрыл свое смущение плохой шуткой и продолжил восхождение.
То, что осталось от замка Динас‑Бран, похоже на торчащий из земли гнилой зуб. Однако же какое место выбрано для замка! Нигде, за исключением Рейна или на восточных склонах Апеннин, я не видел замка, поставленного на столь недоступную высоту. Трудную и суровую жизнь, должно быть, вели там, в облаках. Вода у них, конечно, была, и скот пасся на горных склонах, но даже если так, город Брана, похоже, жил на осадном положении.
Бран, по имени которого назван замок, был королем, правившим Поуисом в шестом веке. Но только в нормандские времена замок стал знаменитым. У владельца замка был ключ к долине Ди. Но, как ни странно, руины говорят не о войне, а о прекрасной девушке Майфенви, дочери графского семейства Треворов, занимавшего замок до конца Средневековья.
Валлийская поэзия, от ранних времен и до Сейриога Хьюза, великого лирического поэта Уэльса, полна хвалебных отзывов о красоте Майфенви.
«Будь я порывом ветра, пронизавшим Динас‑Бран, – восклицает Сейриог, – я поведал бы ей своей тайны, в колечко бы свил твой локон!»
Легенда рассказывает о юном уэльском трубадуре по имени Хауэлл ап Эйнион Ллиглив. Он думал, что умрет от любви к Майфенви. Это – лучшая иллюзия, от которой страдает любой поэт. Любовь открыла спрятанный в нем талант, тем более что Майфенви не отвечала ему взаимностью, задирала нос и говорила в очень жестких выражениях, что любой мужчина в ее окружении может заткнуть его за пояс в игре на арфе. Благодаря холодности Майфенви и страсти Хауэлла мы можем теперь заглянуть в интимный мир людей, живших ту далекую эпоху. «Майфенви – читаем мы, – гордо выпрямившись, уходила прочь в алом платье, и все перед ней низко склонялись». Ее лицо было «словно снег, выпавший на вершину Арана». Даже конь Хауэлла, пишет автор, разделял восторг своего хозяина и готов был взлететь на высокую гору, где жила красавица. Последними словами Хауэлла, обращенными к прекрасной снежной королеве, были такие:
Позволь твою красу воспеть,
Не отвергай моих стихов,
Не то приду под Динас‑Бран,
Свой путь земной прервать готов.
Разумеется, ничего такого он не сделал, а повел себя как разумный поэт. Увековечил в стихах прекрасную даму – и забыл о ней на празднике в аббатстве Долины Креста…
Что за вид отсюда, с вершины! Я смотрел на запад, где Ди, изгибаясь, прокладывала путь к Коруэну. Смотрел на север – и видел странные террасы из розового песчаника; на юго‑западе вздымались массивные горы Бервин, но лучше всего видна была величественная зеленая равнина Шропшира. Не могу понять, почему Борроу, обычно столь восприимчивый к красоте, не вдохновился здешними видами. На мой взгляд, с горы открывается потрясающая панорама. Возможно, на Борроу повлияли ныне покойные валлийцы, которые долгие столетия удерживали эту высоту, а потому человек обращал свои взоры на восток и с ожиданием смотрел на отдаленную Марку.
В Лланголлене есть место, которое посещает каждый приезжий. Это – странный черно‑белый дом, носящий название Плас‑Ньюуидд. Я позабавился, прочитав о нем в отличной книге об Уэльсе. Автор назвал его «прекрасным образцом черно‑белой архитектуры». Ничего подобного. Это – прекрасный образец того, как с помощью белил, смолы и бруса толщиной в полдюйма можно превратить обыкновенный домишко в особняк елизаветинского стиля.
В этом доме 150 лет назад жили две странные женщины – «прославленные девственницы Европы» леди Элеонора Батлер и мисс Сара Понсонби, знаменитые «дамы из Лланголлена».
Девушки родились в восемнадцатом веке в чахоточной Ирландии.
«Семья леди Элеоноры, хотя и лишенная титула по политическим причинам, жила в роскоши в замке Килкенни, – пишет в своем дневнике Каролина Гамильтон. – Мистер Батлер, отец Элеоноры, в один день мог с неслыханным гостеприимством принимать соседей – за каждым гостем стоял лакей в роскошной ливрее, – а наутро отправиться в трактир и весь день пить там пиво. Один из его современников говорил, будто он полностью подчинялся жене, которую за глаза называли старой мадам Батлер. Она была ревностной римской католичкой, стыдилась собственных родителей и не носила по ним траур. Гордую и властную особу всегда окружали священники. Мадам подавляла мужа, а дочь отправила на обучение во Францию, в монастырь. Говорят, похороны мадам Батлер были величественными, но возницы катафалка, напившись допьяна вместе с остальной компанией, пустили лошадей во весь опор, и гроб галопом примчался к кладбищу. Один из зевак, знавший бешеный характер дамы, воскликнул: “О, если бы мадам Батлер могла это увидеть, какой бы скандал она учинила!”».
Дочь, Элеонора, была высокой, красивой и мужеподобной. Сара Понсонби, с которой Элеонора дружила со школьных дней, напротив, отличалась женственностью и привлекательностью: под высокими бровями глаза цвета вероники, аккуратный носик. Обе не скрывали раздражения, которое вызывали у них родственники. Вскоре они обнаружили друг в друге обоюдную страсть к уединению. Когда Элеоноре исполнилось тридцать, а Саре было чуть поменьше, подруги отряхнули со своих ног пыль модной Ирландии и вместе бежали. Они решили не вступать в брак, а посвятить свои жизни дружбе и добродетели.
«Сара Понсонби и Элеонора Батлер не имели средств к существованию. Это были зависимые женщины, не способные заработать и пенни, – пишет миссис Дж. Белл. – Тем не менее подруги вошли в мир, придерживавшийся строгих правил относительно зарабатывания хлеба насущного. Общество никак не могло осознать ситуацию. Два пылких молодых сердца понятия не имели о спокойном и неромантическом бегстве. Если выйти в дверь не представлялось возможным, они выпрыгивали из окна, носили при себе оружие, подкупали слуг. Все совершалось в полной секретности. Они вели тайную переписку, прятались в душных шкафах или мерзли в сараях. Сара едва не умерла. Несмотря на все трудности, решительности они не утратили. Они знали, против чего бастуют».
В апрельскую ночь 1778 года Сара вылезла из окна гостиной с пистолетом под мышкой. Пошла в сарай, где встретилась с Элеонорой. Беглянок поймали по дороге в Уотерфорд, где они надеялись сесть на корабль. Элеонора была одета в мужское платье, а Сара дрожала от холода. Их забрали домой.
«Мужчина здесь не был замешан, – записала общая приятельница, – скорее всего, это романтическая дружба».
Вторая попытка оказалась успешной. В Уотерфорде они сели на корабль и добрались до Милфорд‑Хейвена. Путешествовали по Уэльсу, пока не очутились в Лланголлене. Сначала они жили у почтальона, а потом поселились в маленьком домике, который после добавлений и изменений превратился в Плас‑Ньюидд. Первое, что они сделали, – послали в Ирландию за верной служанкой, Мэри Кэрилл, бывшей кем‑то вроде амазонки. Хозяева уволили ее за то, что она кинула в слугу канделябр. С тех пор ее прозвали Молли Грубиянка.
Такое странное сожительство продолжалось полвека.
Убежав из мира, они тем не менее оказались на одной из его главных дорог! Холихед – главная дорога из Лондона до Ирландии – проходит через Лланголлен. Совершенно естественно, что этот странный münage стал главной темой разговоров за обеденными столами Лондона и Дублина. «Дамы из Лланголлена» были бедны, как монастырские крысы, зато обладали столь сильными характерами, что после их бегства темная валлийская деревня сделалась местом, которое не преминули посетить все знаменитости того времени: герцог Веллингтон, Томас де Куинси, Вордсворт, мадам де Жанлис и Вальтер Скотт. Каждый экипаж, проезжавший через Лланголлен, привозил подругам какую‑нибудь сплетню из Лондона или Дублина. Они были очень хорошо осведомлены. Хотя главными развлечениями им служили литература, садоводство и любование природой, новости большого мира их тоже интересовали.
Элеонора Батлер, обладавшая властным характером, в 1788 году начала вести дневник. Тот дает ясное представление о жизни в «новом месте». Вот, например, такая заметка:
«Над деревьями горной деревушки поднимается, закручиваясь в спирали, тонкий прозрачно‑голубой дым. Пишу. Приходил столяр, починил заднюю доску книжного шкафа возле портрета леди Энн Уэсли… Человек от Эвана из Ос‑вестри принес артишоки. Нам было нечего ему дать. Боже, помоги нам… Читаем, работаем. Ходили с моей любимой к белым воротам, вечер чудный – темный, тихий. Встретили маленького мальчика. Он шел из поля с корзиной картошки на голове. Спросили, как его зовут. “Питер Джонс, сын Томаса, обжигальщика извести”. – “Где ты взял эту картошку?” – “За тем лесом. Это – картошка моего отца”. – “Можно нам взять одну или две картофелины?” – “Да, пожалуйста, я вам буду очень обязан”. – “За что же, милый мальчик? Это мы должны благодарить тебя за твою доброту”. – “Нет, что вы. Возьмите всю корзину”. – “Пойдем к нам в дом, мы тебе что‑нибудь дадим”. – “Нет, благодарю, мне ничего не надо, а вы возьмите всю корзину. Я вам буду очень обязан”. Мы заставили его пойти с нами, взяли 3 картофелины и дали ему большой кусок хлеба с маслом. Мы всегда с удовольствием будем вспоминать о доброте и щедрости бедного ребенка».
Восхищаясь красотами природы и сочувствуя животным и бедным людям, они тем не менее могли проявлять невиданную жестокость.
«Пегги, нашу экономку, – записала Элеонора в 1789 году, – жившую с нами три года, мы сегодня рассчитали. Несчастная девушка. Она уже не могла скрывать свою беременность. В качестве оправдания она сказала, что ее соблазнили, пообещав жениться. Отец бедной Пегги Джонс не позволил ей вернуться домой. Мы уговорили чету Уиверов взять ее. Что‑то теперь с ней будет?»
В домик Лланголлена долетал шепоток из большого мира и оседал в кратких записях дневника Элеоноры. Дам волновало здоровье короля и капризы принца Уэльского. Они тревожились о неспокойном положении собственной страны и получали из первых рук отчеты о том, что происходило в столице. Об этом рассказывали знатные люди, приезжавшие из Лондона. Со временем женщины стали проявлять эксцентричность в одежде. Они ходили в костюмах для верховой езды и в цилиндрах. Актер Мэтьюс, игравший в местном театре, оставил записи, в которых рассказывал о своих впечатлениях. Он сознался, что едва не расхохотался, увидев их среди зрителей.
«Ну до чего же они нелепые! – писал он. – Первые десять минут я едва мог играть. Их почти невозможно отличить от мужчин: костюмы, пудреные парики, туго накрахмаленные воротники. Они постоянно носят эту одежду, даже за званым ужином. Платья сшиты по мужской выкройке. К тому же черные касторовые шляпы! В таких костюмах они похожи на двух респектабельных священников».
До самой смерти дамы вызывали интерес и даже расположение общества. Две странные женщины являлись одной из местных достопримечательностей. Элеонора умерла в 1829 году, а ее «лучшая половина» – так она иногда называла Сару – два года спустя. Их похоронили на церковном кладбище Лланголлена. Посещая сегодня Плас‑Ньюидд, вы оказываетесь в разношерстной толпе туристов. Они понятия не имеют, зачем сюда пришли, знают только, что так заведено.
Садовник и одновременно экскурсовод оставляет свою газонокосилку и ведет вас по дому, рассказывая о жизни подруг. Смотреть в доме не на что, удивляет только невероятное засилье старого дуба – доски шкафов, резных перегородок, лавок и так далее – мастерски пригнаны друг к другу, ими, точно панелями, облицованы внутренние стены дома. У подруг была ненасытная страсть к безделушкам, и, зная об этом, друзья пополняли их коллекцию.
Растерянные туристы смотрят на все тусклыми глазами. Они слегка оживляются, лишь когда узнают, что к концу жизни Мэри Кэрилл – Грубиянка Молли – накопила достаточную денежную сумму и передала ее хозяйке, чтобы та выкупила домик.
Интересно, посещали ли когда‑нибудь «дамы Лланголлена» соседний дом Плас‑Эглуисег? Удивительно, подумал я, какой неопрятной и трудной может быть жизнь, когда управление делами берет на себя мужчина. Плас‑Ньюидд и Плас‑Эглуисег разительно отличаются друг от друга.
Семь миль по узким дорогам – и вы оказываетесь в зеленом райском уголке у подножья скал Эглуисег. В их тени прячется красивый дом в тюдоровском стиле. На двери надпись: «Дом Плас‑Эглуисег принцесса Поуиса унаследовала у Бледдина ап Кинфина, короля Северного Уэльса, павшего в сражении 1073 года». Под щитом слова «Ovna na ovno angau», что означает: «Бойся его, того, кто не страшится смерти».
Несколько столетий назад здесь стоял охотничий домик молодого принца Оуэна из Поуиса. Он правил этими местами во времена Генриха I. В 1108 году его отец Кадоган устроил на Рождество большой пир в Кередигионе. На пир пришел и его темпераментный сын, принц Оуэн. Этот молодой человек был типичным представителем своего времени и класса. Он был необуздан и упрям. Такие молодцы часто являлись персонажами баллад. После трапезы разговор зашел о красоте Нест, жены норманнского барона Джеральда Виндзорского, констебля Пембрука.
За необычную красоту Нест прозвали «Еленой Уэльса». Она была дочерью Риса ап Тюдора, принца Южного Уэльса, и любовницей Генриха I. На правах опекуна король выдал ее за своего фаворита Джеральда.
После выпивки кровь забурлила, и молодой принц Поуиса решил нанести визит прекрасной Нест. Он отправился в Пембрукшир, в замок Кенарт в долине Тейви, и красота Нест так пленила его, что он решил увезти женщину на глазах мужа. Оуэн, должно быть, ослеп от любви, а может, по молодости лет махнул рукой на осторожность. Более здравомыслящий человек понял бы, что похищение жены королевского констебля Пембрукшира, женщины, родившей сына королю Англии, втянет страну в войну и Северный Уэльс утратит независимость и столь нужный ему мир. Оуэн же, казалось, напрочь позабыл о всякой осмотрительности.
Он собрал отряд молодых валлийцев, таких же сумасшедших, как он сам. Ночью они подкрались к замку, пролезли под воротами и устроили пожар. Воспользовавшись суматохой, схватили Нест и двух ее детей и помчались галопом в Поуис. Джеральду, незадачливому Менелаю, пришлось бежать через отхожее место.
В то время как Оуэн и Нест поселились в охотничьем домике в тени скал, весь Уэльс и Марку охватило пламя. Король Генрих пришел в бешенство. Кадоган боялся за сына. Он попытался убедить Оуэна вернуть Нест мужу, но тот отказался, а вот детей вернул. Земли Кадогана были захвачены, Оуэну пришлось бежать в Ирландию. Некоторое время спустя Нест вроде бы вернулась в Пембрук.
Даже став бабушкой, она обладала властью над мужскими сердцами. Ее дети и внуки были в числе грозных рыцарей под предводительством королевского полководца Стронгбоу. По страницам валлийской истории Нест Прекрасная проходит как фигура, окутанная туманом…
Я ходил по зеленым тропинкам, прислушиваясь к пению птиц и любуясь игрой солнца на розовых известняковых скалах. Любое место, в котором кипели человеческие страсти, обретает патетическое значение. Мне показалось, что здесь страсть обожгла землю. Нам не дано знать, любила ли Нест своего отчаянного принца. Не нашел я ответа ни в шелесте деревьев, ни в яркости примул, выросших там, где когда‑то ступала ее нога.
Пройдитесь вечерком по одной из самых красивых тропинок Великобритании, следуйте вдоль течения Ди, по правому ее берегу, к руинам аббатства Долины Креста.
Вы увидите то, что осталось от маленького цистерианского аббатства, приютившегося у подножия гор. Его окружает мирная красота, которую так ценили монахи. Цистерианцы, умелые овчары, пасли свои стада на горных склонах. Процветающая трикотажная промышленность Лланголлена получена в наследство от монахов этого аббатства.
Вечернее солнце вливается в разрушенные арки и золотыми полосками ложится на траву. На вершине лиственницы дрозд поет колыбельную песню. В 1201 году правитель Поуиса Мэдок ап Гриффидд построил церковь в долине, и она простояла здесь несколько столетий. Если бы не гнев мужчин из горных замков, маленький участок лесистой долины мирно грелся бы под солнцем по соседству с церковью. Рассказывают, что Майфенви, гордая красавица из замка Динас‑Бран, нашла себе здесь вечный покой, однако могильного камня нет. Потеряна также могила Йоло Гоха (1315–1402), барда при короле Оуэне Глендовере.
Я стоял среди мирных развалин, и на ум пришла одна история. Как‑то ранним утром, когда аббат монастыря молился на горе, перед ним тихо возник человек. Это был Оуэн Глендовер.
– Господин аббат, – сказал Глендовер, – вы очень рано встали.
– Нет, – ответил аббат, – это вы встали на сто лет раньше, чем следовало.
Валлийский патриот посмотрел на божьего человека и исчез так же тихо, как и пришел.
Мне известен восхитительный сыр кремового цвета, названный в честь города Каэрфилли в Южном Уэльсе, – но увы! в магазине мне сказали, что его там больше не изготавливают. Это бесподобный сыр, и я бы предпочел есть его не в претенциозных придорожных отелях, а в поле, с хлебом и маслом.
Как‑то раз мне пришло в голову, что сыр – единственный продукт, которому Уэльс дал свое имя. «Валлийский кролик» или валлийские гренки с сыром относятся к большой группе жаргонных словечек, с юмором описывающих фирменное блюдо страны. У нас есть «эссекский лев», или теленок; «магистрат из Глазго» (копченая селедка), «норфолкский каплун» (тоже копченая селедка); «грейвсендские сладости» (креветки); «ирландские абрикосы» и «мюнстерские сливы» (картофель). А «валлийский кролик», или сыр на тостах, – блюдо, которое вроде бы приводит в восторг валлийцев.
Лично я не заметил у валлийцев ненормального пристрастия к гренкам с сыром. В меню лондонских пабов вы его встретите чаще, чем в Уэльсе. Тем не менее до нас дошло много свидетельств о том, что в прошлом валлийцы обожали этот сыр.
Шекспир много шутит по этому поводу в комедии «Виндзорские насмешницы».
Большая часть шуток крутится вокруг Хью Эванса, валлийского священника и школьного учителя. В одном из эпизодов Эванс возвращается к столу, потому что «сейчас подадут сыр и яблочки». С другой стороны, англичанину Ниму не нравится такой юмор – «не по характеру»: «Хватит с меня Фальстафа и его хлеба с сыром!». Форд говорит: «Я скорее доверю уэльскому попу кусок сыра, чем моей жене ее собственную честь». Фальстаф восклицает: «Спаси, Господь, греховную и немощную плоть от этого уэльского сатира! Он съест меня, приняв за груду сыра».
Другие авторитетные авторы тоже писали о любви валлийцев к сыру. В 1542 году один писатель замечал: «Известна расположенность валлийцев к хорошему жареному сыру». Другой автор в 1607 году утверждал, что «уэльсец любит лук‑порей и сыр».
В книге Эндрю Берда «Первый опыт по распространению знаний», опубликованной в 1547 году, один валлиец характеризует свою нацию: «Я из Уэльса. Я люблю cause boby, хороший жареный сыр».
И даже в более ранней книге есть забавная история о валлийцах и сыре. Это – сборник рассказов «Веселые истории», опубликованный в 1525 году:
«Среди старых шуток я нашел историю о том, как Господь назначил святого Петра привратником Небес. Бог был так добр, что послал Своего Сына на страдания, после чего много людей явились в царствие небесное. Там одновременно собралась большая компания валлийцев, шумных и болтливых, и они страшно надоели всем остальным. Бог сказал святому Петру, что устал от них, и приказал выгнать их с небес. На это Петр ответил: “Милостивый Господь, будет сделано”.
Святой Петр вышел из ворот и громко крикнул: “Cause bobe!”, то есть “Жареный сыр!”, и валлийцы повыскакивали из небесных врат. Святой Петр дождался, когда все выйдут, и запер ворота. Так удалось их спровадить…»
В 1613 году в книге «Начала глупости» появился такой стих:
Валлиец с англичанином сошлись
И спорить, кто важнее, принялись.
Рядили, пререкаяся, сам‑двое.
В валлийце тут взыграло ретивое:
«Коль свадьба, – рек, – весь край зовут на пир».
В ответ: «Всяк свой нахваливает сыр».
Отчего столько шуток по поводу валлийского сыра? Во времена Шекспира производством сыра занимались Эссекс, Саффолк и Чешир. Уэльс сыр не делал. Можно предположить, что сыр для Уэльса был в то время редкостью, и любовь валлийцев к тому, что было рядовой пищей для англичанина, и вызвала столько добродушных шуток.
Валлийская привычка поджаривать сыр веселила англичан шестнадцатого века. Во времена правления Елизаветы к сыру относились серьезно. Один из исследователей приводит следующее латинское изречение –
No nix, non Argos, Methusalem, Magdalenve,
Esaus, non Lazarus, caseus ille bonus –
и объясняет: «Это означает, что сыр не должен быть белым как снег, у него не должно быть столько глаз, сколько у Аргуса, он не должен быть старым, как Мафусаил, в нем не должно быть много сыворотки, он не должен плакать, подобно Марии Магдалине, сыр не должен быть грубым, как Исав, или пятнистым, как Лазарь».
Старый Джервес Маркхем, автор «Английского домоводства», который знал все – от рецепта излечения апоплексии до способа приготовления пирога с вишней, много что мог рассказать о сыре и о его приготовлении, однако ни словом не обмолвился о жареном сыре. Возможно, гренки с сыром пришли в Англию вместе с Тюдорами и рассматривались теми, кто их не одобрял, как забавное пристрастие валлийцев, вроде любви итальянцев к макаронам. Шутки подобного рода и сейчас вызывают смех у посетителей английских мюзик‑холлов.
Глава третья
Принцы Уэльса
в которой, я покидаю Лланголлен, приезжаю на землю Оуэна Глендовера, добираюсь до прекрасной долины Клуид, исследую темный город Корвен, вспоминаю сражения при Ритине, забираюсь на продуваемые всеми ветрами крепостные валы Денби и въезжаю во Флинтшир.
Пение птиц, желтые от лютиков поля, полноводная Ди, тени облаков над зелеными холмами и яркое солнце – вот таким было утро, когда я ехал по красивой дороге в Корвен.