Кто‑то даже произнесет старую дразнилку, которая намертво прилипла к Уэльсу и его жителям:
Таффи был валлийцем, Таффи был воришкой.
Но, боюсь, больше никто, кроме профессионального историка, ничего не вспомнит. Мы в Англии редко слышим о чести быть валлийцем, а вот шотландцы и ирландцы не дают нам о себе забыть. Как‑то раз я видел, как подвыпивший валлиец ударил себя в грудь и громко воскликнул:
– Я из Уэльса и горжусь этим!
Самое близкое, что приходит на ум, – ранние речи мистера Ллойд Джорджа о горах и рассвете. Англичанину – хотя он и не хвастается тем, что англичанин – нравится, когда шотландец гордится Шотландией, а ирландец – Ирландией. Джок и Падди[59]– ясные, определенные персонажи, а вот Таффи не так прост. И молчание у него странное. В отличие от Падди, столетиями боровшегося за автономию, даже карикатуры в газетах не заставили нас полюбить валлийца. Ни один мюзикл не сумел сделать из него типаж, который простые люди узнают с первого взгляда, как это бывает с шотландцем. Все дружелюбно посмеиваются над скупостью шотландцев и воинственностью ирландцев, а над валлийцами не шутят. Это знаменательно. В разговорах о том, что валлийцы лживы, сквозит враждебность. Нужно признать, что в тысячах на вид вполне английских Джонов и Уильямов появляется что‑то зловещее, когда они внезапно заговаривают на странном и непонятном языке. Англичанин ненавидит незнакомое и неожиданное, а потому чувствует себя рядом с Таффи не в своей тарелке. В этом языке им слышится нечто коварное, словно Таффи – член тайного общества!
В древние времена лживость и коварство приписывали грекам, а один писатель‑американец, Пол Коэн‑Портхейм, отметил, что эти качества представляют собой оборотную сторону дара воображения и присущи как хитроумному Улиссу, так и Ллойд Джорджу.
|
|
Валлийцы – самые давние наши союзники. Пять тысяч уэльских лучников и копьеносцев воевали вместе с нами при Креси, натягивали свои луки в сражении при Азенкуре. Валлийский большой лук стал национальным оружием Англии, подарил нам победы во Франции и Шотландии. Ни одна маленькая нация не сопротивлялась мощи Англии так, как противостоял ей Уэльс, пока его гордость не была вознаграждена тем, что на трон взошел его сын, первый Тюдор.
Такого рода мысли занимали меня по пути из Лондона, и очень скоро я оказался между зелеными живыми изгородями, ведущими в Уэльс.
Преимуществом путешествия в одиночку является то, что в любой момент можно изменить свой маршрут, и при этом тебя не назовут дураком. «Почему бы, – подумал я, – не поехать в Уэльс через Стратфорд‑на‑Эйвоне и Дройтвич?» Посижу возле любимой могилы в церкви Святой Троицы. Если не замешкаюсь, приму целебную ванну в Дройтвиче.
Это довольно эксцентричный способ добраться до Уэльса, что, впрочем, не умаляет его достоинств. Чем дольше я смотрел на карту, тем больше убеждался в разумности такого решения: ведь из района Марки я попаду в Ладлоу – некогда самое важное место на пространстве от Ди до Уска.
Несколько часов спустя я затерялся в треугольнике второстепенных дорог в тридцати милях от Стратфорда‑на‑Эйвоне. Заплутал. Пошел дождь, сначала легкий, словно с улыбкой, а потом – мрачно и всерьез. Барахтаясь на уорикширских дорогах, я заметил в поле палатку. Пошел к ней, стукнул по полотну. Веселый голос отозвался:
|
|
– Привет, кто там?
Я просунул голову внутрь и увидел четверых мужчин, сидевших вокруг котелка с чаем. На мужчинах были шорты и рубашки цвета хаки. В палатке было не продохнуть от табачного дыма, теплого пара и мятой травы, что и не удивительно в замкнутом пространстве.
– Может, спрячетесь от дождя? – спросил один из мужчин.
Я вошел и уселся на землю.
Объяснил свою ситуацию, а они рассказали о себе. Мужчины на выходные отправились попутешествовать. Они гуляли днем по территории фермы, а на ночь возвращались в палатку. Ко всем автомобилистам относились с ненавистью, и до некоторой степени я был с ними согласен.
– Хотите чаю? – предложил один из них.
– С удовольствием.
Он зачерпнул из котелка чай жестяной кружкой и подал ее мне. Кружка была горячей, а чай крепким. В теплом воздухе стоял запах пеньковой парусины, словно от заплесневевшего ковра, запах тел, вонючего табака и – в противовес всему этому – свежий аромат мяты. Дождь барабанил по крыше палатки. Вдоль шва собиралась вода, ледяная капля падала на разгоряченную шею, и рука сама тянулась к протечке.
– Не трогайте, ради бога! – воскликнул кто‑то.
Неожиданно я почувствовал себя счастливым. Словно вернулся в молодость.
– Прямо как в старые времена, – сказал я, не удержавшись.
Четверо недоуменно уставились на меня.
– Какие такие старые времена? – спросил один из них.
Я рассмеялся.
– Война, конечно… та же старая палатка, тот же котелок, тот же крепкий красный чай и даже та же щербатая кружка.
|
|
Мужчины запыхтели трубками.
– Мы не помним войны, – сказали они.
Я посмотрел на их широкие плечи и здоровенные волосатые колени. Непостижимо. Невольно я почувствовал себя старым, неуместным пришельцем из далекой страны.
– Мне было пять лет, когда закончилась война, – сказал молодой гигант.
– Я учился в школе, – сказал парень, похожий на младшего капрала.
– А мне было три года, – прибавил третий.
Я мрачно закурил трубку. Старость, подумал я, подкрадывается незаметно. Вспомнил девушку на вечеринке с коктейлями. Я чувствовал себя почти ее ровесником, пока она не сказала в ответ на одну из моих реплик:
– Терпеть не могу довоенных мужчин!
Полагаю, все мы рано или поздно испытываем подобный стресс, общаясь с молодым поколением. Еще утром я выезжал из Лондона, чувствуя себя двадцатилетним, а сейчас сидел в сырой палатке, сгорбленный под тяжестью прожитых лет! Эти парни понятия не имели, как похожи на ребят времен 1914–1918 годов, сидевших вот в таких же палатках. Они не знают ощущения, когда в палатку в любой миг мог постучать палкой унтер‑офицер, учуявший запах крепкого чая, и коротко приказать: «Отбой».
Я печально поднялся и, чувствуя себя кем‑то вроде ветерана Крымской войны, попрощался и зашлепал обратно по разбухшему полю.
Стратфорд‑на‑Эйвоне после дождя был чист и прекрасен. Уровень воды в Эйвоне довольно высок, течение быстрое. Река пряталась под красивый мост Хью Клоптона и дальше привольно бежала меж лугов. Я прошел по улице, вдоль которой росли высокие вязы, к церкви Святой Троицы. За восточным окном, в нескольких ярдах от места, где покоится прах Шекспира, я нашел могильный камень, на котором за свою жизнь сиживал много раз. Он стоит возле высокой стены над Эйвоном. Отсюда слышно, как вода чуть ниже по течению вращает мельничное колесо.
Мне всегда казалось, что Шекспир думал об этом месте, когда описывал смерть Офелии:
Над речкой ива свесила седую
листву в поток[60].
Должно быть, об этом месте он снова воспоминал, когда писал сцену с Основой в зачарованном лесу, и его ремарка о том, что действие происходит «вблизи Афин», не может обмануть: это – Эйвон. В любой день вы пройдете по «лесу вблизи Афин» и встретите медника Рыло, починщика раздувальных мехов Дудку и столяра Милягу. Они по‑прежнему живут вблизи Стратфорда и Шоттери, но теперь, полагаю, они слушают Би‑би‑си, а не эльфов Титании.
Я дождался, пока колокол церкви Святой Троицы ударит час, и неохотно ушел…
В Дройтвиче царило невозмутимое спокойствие. Я направился в водолечебницу Святого Андрея и вошел в самую удивительную воду королевства. Содержание соли в ней чуть ли не в двадцать раз больше, чем в морской воде. Источник поставляет эту необычную воду из земли в больших количествах. В ней невозможно утонуть. Когда вы осторожно в нее входите, она словно выталкивает, так что требуются немалые усилия, чтобы устроиться в ванне. Когда вода доходит вам до подмышек, устоять невозможно: ноги поднимаются, и вы либо лежите на спине, либо сидите, словно в невидимом кресле. Приходится грести вокруг себя, но осторожно, чтобы в глаза не попала едкая соль.
Престарелые полковники‑ревматики и их страдающие ишиасом супруги уморительно подгребали под себя зеленую воду, а молодые мужчины и женщины в расцвете сил и здоровья громко смеялись. Лечебница казалась им забавным приключением.
Я оделся, вытряхнул соль из волос и ушей и выехал в Ладлоу.
Я ехал по прекрасной земле, мимо наполовину деревянных, наполовину каменных домов, мимо фруктовых садов, покатых холмов, зеленых лугов и очаровательных речек. Мысли снова вернулись к Уэльсу.
Первое, что нужно понять в отношении валлийцев, – что на самом деле никакие они не валлийцы. Они – настоящие бритты. Полагаю, что в любой стране, подвергшейся вторжению, вы найдете старые расы, ютящиеся в горах, в то время как на пахотных землях живут более молодые и сильные народы. Сильные племена, разумеется, теснят прежних хозяев. Так произошло и в Англии: сначала местное население пятьсот лет находилось под пятой римлян, потом бриттов постепенно, волна за волной, сгоняли со своих мест германские племена.
После ухода римских легионов бриттам достались обустроенные города, которые они не могли защитить. Агрессивные саксы погнали бриттов на запад в горы, на север к Стратклайду и на юг в Корнуолл.
Саксы обладали непоколебимой уверенностью в собственном превосходстве (в которой некоторые историки видят истоки английского привилегированного закрытого учебного заведения). Выражалось это, например, в том, что каждый человек, язык которого они не понимали, назывался «чужестранцем». Почти такую же нетерпимость выказывают ныне старые девы и отставные чиновники: приезжая за границу, они верят, что, если будут говорить по‑английски громко и отчетливо, их непременно поймут.
Слово «валлиец», которым саксы назвали бриттов, после того как забрали их земли, в переводе с древнего языка – «чужестранец». Семантика слова прослеживается в немецком глаголе wälschen, означающем «нести чушь». Где бы ни оседали самодовольные тевтоны, тут же называли настоящих хозяев захваченной ими земли уэльсцами (Welshmen) или иностранцами! Они и Италию назвали Walshland; болгар – Wlochi, саму Болгарию – Wallachia, а кельтов из Фландрии – Waloons. Все эти слова произошли от одного и того же корня и основаны на убеждении, что завоеватели‑саксы считали себя единственным народом, говорящим на правильном языке.
Бритты долгое время не принимали слово Welsh, потому что знали – никакие они не иностранцы и не чужаки. (Если бы кто‑нибудь назвал короля Артура «чужестранцем», ему бы не поздоровилось.) Собираясь вместе в горах, они называли себя кимрами (Cymry), то есть «товарищами». И горы свои назвали Кембрийскими, что значит: «горы своей земли».
Короче говоря, вы чувствуете надменность захватчиков и патриотизм людей, мечтавших вернуть то, что у них отняли.
Под вечер солнечного дня городок Ладлоу похож на часового, спящего на посту. Хочется закричать «караул», чтобы разбудить улицы. На ум приходит Бервик‑на‑Твиде, еще один пограничный город: он спал, приоткрыв глаз, чтобы вовремя увидеть врага.
По главной улице идет овчар, погоняя неторопливую серую шерстяную волну. Шропширский парень оседлал тяжеловоза‑шайра, и лошадь несет его из полей, тяжело цокая по мостовой. Мужчины в бриджах, сохраняющие то немногое, что осталось от Англии восемнадцатого века, обсуждают рост зерновых, приплод овец и цены на животных. В таких городах, как Ладлоу, заметны здравомыслие и солидность, так что в наш переходный, неуверенный век, когда старые верования умирают, а новые еще не родились, человек чувствует, что в мире сохранилось что‑то сильное, древнее, то, что нужно ценить. В таких городах корни Англии. Ты идешь по спокойным, достойным маленьким улочкам с чувством, что, какая бы беда ни пришла на острова, эти торговые города перенесут ее без ущерба. Вульгарность и поверхностность, подтачивающие большие города, незнакомы мелким английским поселениям, таким как Ладлоу. Большие города умирают, исчезают, превращаются в бесформенные груды, люди отыскивают в них монеты и черепки, но деревни и городки живут вечно.
Я покинул главную улицу и направился к замку на зеленом холме. Перешел через сухой ров и оказался во дворе, поросшем травой. Высоко над головой вздымались башни и зубчатые стены самой большой крепости валлийской Марки. В круглой часовне росли мелкие цветы, на оружейном складе вымахал здоровенный папоротник. Я забрался на смотровую площадку, заглянул в бойницы. Увидел вдали синие горы Уэльса.
Окна замка Ладлоу до сих пор глядят на Уэльс, будто ожидая нападения со стороны гор. Двор и огромные стены без крыш, даже в полуразрушенном состоянии, словно чего‑то ожидают. Когда в Англии жить стало легче и безопаснее, люди принялись строить дома, а не замки. Ярость средневековья утихла и наконец умерла, а длинная цепь замков отделила Англию от Уэльса. Буйные и своекорыстные «лорды Марки» были в своих замках независимыми монархами с собственной армией. Они обедали, положив рядом с собою мечи, в то время как англичане сидели за столом в шелковых халатах. Англия растила хлеб и разводила овец, а валлийская граница щетинилась копьями. Часовые расхаживали по крепостным стенам замков наподобие Ладлоу, смотрели по ночам в сторону уэльских гор, вслушивались, не крадется ли кто в темноте, вглядывались, не блеснет ли меч.
Какой же мужественной, но безнадежной была долгая борьба валлийских кланов против англо‑норманнов! Их враги не были отрезаны морем от подкрепления, как бароны Ирландии. Из Честера и Бристоля флоты сторожили устья валлийских рек. Подобно шахматистам, «лорды Марки» продвинули свои замки в Уэльс, а валлийцы отступили в горы. Невероятное, должно быть, было это место, Приграничье! Валлийские принцы засели в горах. С ненавистью людей, лишившихся собственности, смотрели они на захватчиков. Мечтали о возвращении земель. Хотели собрать народ и повести его в землю отцов.
И где бы «лорды Марки» ни строили свои замки, вокруг вырастали маленькие города. Саксы, норманны и кельты жили совместно под защитой цитадели. Интересно, много ли валлийских шпионов работало там под видом прислуги, а ночью выбиралось, чтобы послать донесение вождю в отдаленное болото? Долгие годы длилась борьба между кельтами и англо‑норманнами – между феодализмом и централизованным правлением, с одной стороны, и романтичным трайбализмом – с другой. В Шотландии та же борьба закончилась на поле Куллодена[61], а в Ирландии завершилась – по крайней мере официально – установлением ирландского свободного государства.
Одно время в замках среди гор и долин валлийской Марки проживали в своих замках сто сорок три лорда. Казалось, время остановилось. Англия в век Плантагенетов училась искусству мира и развивала сельское хозяйство и промышленность. Уэльс по‑прежнему был преисполнен норманнского духа. Можно представить, скольким молодым людям наскучила пресная жизнь английского поместья. На валлийскую Марку они смотрели как на последний уголок романтики, а потому седлали коней, брали в руки дедушкин меч и отправлялись на поиски рыцарских приключений. Должно быть, это единственный период нашей истории, когда человеку удавалось повернуть жизнь в прошлое и выяснить, действительно ли «доброе старое время» и в самом деле было таким хорошим!
Лежа на солнышке во дворе замка Ладлоу, я вспомнил жесту о Фульке Фицварине, историю тех времен. Ладлоу – единственный английский замок, оставивший романтический след в средневековом фольклоре.
Когда Жосс де Динан, фаворит короля Генриха I, удерживал Ладлоу под натиском наседавших на замок валлийцев и его личных врагов, Варин де Метц, лорд Аббербери, послал к нему своего сына, чтобы Фульк вырос настоящим рыцарем. Мальчик стал пажом Жосса де Динана. Он многое увидел и многому научился.
Его хозяин вел войну с двумя могучими противниками, Хью Мортимером и Уолтером де Лэйси. Однажды молодой паж увидел с башни, что Мортимер попал в засаду. Его привели в замок и заперли в башне, которая с тех пор носит его имя. Несколько лет спустя Фульк снова стоял на башне с женой и двумя дочерьми Жосса де Динана. Отец дал дочерям красивые имена – Сибил и Хэвиса. Почти под самыми стенами замка шел страшный бой между Жоссом и Лэйси. Фульк и дамы с ужасом увидели, что Жосс, выступив впереди войска, потребовал от Лэйси сдаться, но не заметил, что на помощь противнику примчались трое рыцарей. Девушки застонали, увидев, что их бедному отцу угрожает опасность. Хэвиса повернулась к юному Фульку и бросила: мол, жаль, что он еще – беспомощный юнец. Уязвленный Фульк сбежал вниз, нахлобучил на голову ржавый шлем, схватил данский боевой топор и, вскочив на ломовую лошадь, ввязался в бой.
Явился он в тот миг, когда Жосса скинули с лошади и поставили на колени. Фульк поднял топор и зарубил двоих рыцарей. После этого он взял в плен де Лэйси и третьего рыцаря, Арнольда де Лиля.
Этот мужественный поступок спас жизнь Жоссу и сделал Фулька героем на час, а Хэвису – самой гордой девушкой Приграничья, но в результате привел к беде. Взятый в плен рыцарь Арнольд был молод и хорош собой, а в замке жила девица необычайной красоты, ее звали Марион де Лабрюйер. История снова и снова доказывает, что, если в подобных делах замешаны женщины, жизнь становится опаснее, чем в сражениях, в которых мужчины размахивают топором.
Марион была брюнеткой, сильной и страстной – первой из тех, кого принято называть «вамп». Арнольд слыл жутким повесой. Марион страстно в него влюбилась, а он беззастенчиво ее использовал и уговорил свить для него из простыней веревку. В результате вместе с де Лэйси он темной ночью бежал из Ладлоу.
Юного Фулька к тому времени уже не считали безусым юнцом. В часовне он обвенчался с Хэвисой, а после свадебного пира, длившегося две недели, вместе с молодой женой и Жоссом де Динаном покинул замок и отправился путешествовать в место, называвшееся Хартленд.
Замок остался без хозяина. Марион сидела у окошка и думала об Арнольде де Лиле. Она вынашивала опасные мысли и наконец, не в силах перенести разлуку, послала ему записку, написала, что в замке она почти одна и, если он тихонько придет ночью, она откроет окно и спустит веревку.
Арнольд, разумеется, в престижной школе не учился, а потому обратился к де Лэйси. Вместе они решили, что это прекрасная возможность для исключительно грязного дельца. Арнольд принял приглашение на любовное свидание и пообещал де Лэйси впустить в спящий замок отряд вооруженных людей.
Так все и вышло. Арнольд забрался в окно и удалился с Марион в ее будуар. Тем временем сотня людей Лэйси вскарабкалась в темноте по приставной лестнице и тихонько пошла по двору. Они зарезали часового и открыли главные ворота. Де Лэйси и его люди уничтожили гарнизон до единого человека. Стоны умирающих донеслись до Марион. Она выскользнула из объятий любовника и подбежала к окну. Один взгляд рассказал ей, что произошло. В спальне лежал меч Арнольда. Марион схватила его и поразила возлюбленного, а затем с диким криком выпрыгнула из окна и разбилась на камнях.
Финал таков: Жосс и Фульк вернулись и взяли Ладлоу в осаду. Де Лэйси пришлось туго, и он забыл обо всех приличиях и нарушил этикет Марки. Его имя прокляли во всех замках – от Ди до Уска. Он позвал на помощь валлийцев! Так дела не ведут! «Лорды Марки» могли ссориться друг с другом, но ни одному приличному барону и в голову бы не пришло обратиться к врагу!
Валлийцы под предводительством принцев Гвинедда и Поуиса с готовностью откликнулись. Они захватили Жосса и заперли его в собственном замке. Молодой Фульк благодаря быстрой лошади сумел ускользнуть. Он явился к Генриху I и рассказал о том, что произошло. Король приказал де Лэйси освободить Жосса и отправить валлийцев домой. Первая команда была немедленно исполнена, а на вторую понадобилось четыре года! Валлийцы, словно река, проломившая плотину, заняли шропширскую Марку, и только после нескольких лет сражений, переговоров и прямого подкупа их удалось отправить обратно на запад.
Сидя в тени башни Мортимера, я припомнил, что Тюдоры правили Уэльсом из замка Ладлоу. Генрих VII, гордившийся тем, что в его жилах течет валлийская кровь, назвал своего старшего сына Артуром, принцем Уэльским. Он послал его в Ладлоу, и этот замок стал центром политической жизни Уэльса.
В 1502 году сюда верхом, позади шталмейстера, приехала молодая испанская принцесса Уэльса, Екатерина Арагонская. За ней, также на лошадях, следовали одиннадцать испанских дам. Екатерина явилась в качестве невесты принца Артура, королевского регента в Уэльсе. В Ладлоу они прожили недолго, изображали королевскую чету, держали двор по образцу вестминстерского. Несколько месяцев спустя принц заболел и умер. Комнаты, в которых он жил, стоят сейчас без крыши, на высоких стенах растет папоротник. В этих комнатах испанская принцесса, имя которой прокатилось по Европе подобно грому, рыдала подле тела мальчика, с которым не прожила и полугода.
Итак, в Ладлоу случилась одна из самых досадных смертей в британской истории. Когда думаешь о кончине Артура, невольно представляешь, как могла бы измениться история, останься он в живых и роди Екатерина ему сыновей. Его могущественный брат, Генрих VIII, никогда бы не занял трон. Никогда не женился бы на Екатерине Арагонской. Подумать только!
Позже Ладлоу знал много знаменитых людей. Здесь свое детство провел Филип, сын сэра Генри Сидни. Джона, графа Бриджуотера, наместника Уэльса, дети пригласили посетить банкетный зал. Там в ночь Михайлова дня 1634 года был представлен «Комос» – пасторальная драма, написанная Джоном Мильтоном.
Тени на траве удлинились, и я, взяв северное направление, покинул старый Ладлоу, а замок, словно сонный часовой, остался стоять, повернувшись к голубым горам на западе.
В Шрусбери я прибыл, когда уже стемнело. В ужасную маленькую спальню меня привела служанка с тонкой талией. Думаю, Лоуренс Стерн пришел бы от нее в восторг. Спрашивается, разве трудно создать уют? Однако над помещением, в которое я вошел, трудился какой‑то злодей: он хотел, чтобы несчастный приезжий улегся в кровать с ощущением, что его все бросили и он никому не нужен. Да лучше бы лечь на полу в амбаре (мне часто приходилось там спать), чем в этой бледной, холодной комнате, где в зеркале на туалетном столике отражается унылая двуспальная кровать! Невозможно представить в этой комнате приветственную улыбку, потому что там, где когда‑то был камин, стоит мрачная газовая плита, поставленная туда, как мне кажется, с той же ужасной целью – вызвать у человека желание совершить самоубийство.
Я посмотрел на очаровательную деревенскую девушку и порадовался тому, что ее аккуратность и свежесть спасли меня от плохих манер.
– Убого и отвратительно, – сказал я и улыбнулся, чтобы смягчить свои слова.
– Прошу прощения? – глуповато переспросила девушка.
– Убого и отвратительно, – я снова улыбнулся.
– Чего? – вопросила она.
Это было ужасно.
– В Шрусбери все так разговаривают? – справился я.
– Я из Лондона, – ответила девушка.
– В таком случае неужели вам не кажется, что в ужасных комнатах, таких как эта, в маленькой населенной клопами гостинице возле Паддингтона или Юстона можно найти людей с перерезанным горлом?
– Вам не нравится? – огорчилась девушка.
– Я в восторге, – сказал я. – Каждый угол вселяет в меня тихую радость. Чувствую, что долгие утомительные мили, отделяющие меня от цивилизации, наконец‑то оправданы, и я забудусь, окруженный всей этой красотой. Возможно, сегодня ночью скончаюсь от счастья.
Лампы возле кровати, разумеется, не было. Я так возненавидел комнату, что не стал просить удлинитель, чтобы выключить свет, не вставая с кровати.
– Принесите мне двенадцать свечей, – попросил я.
Девушка вышла, а я открыл дверь шкафа и ничуть не удивился, увидев, что предыдущий жилец оставил там свою рубашку.
– Я нашла только восемь, – сказала девушка, вернувшись с оплывшими наполовину свечами.
Я отдал ей реликвию последнего тела, занимавшего этот участок чистилища, и отправился на улицы Шрусбери, думая, что если кто‑то выходит из себя, то случается это не тогда, когда все по‑настоящему плохо, но когда все плохо наполовину. Я знаю гостиницы в Ирландии, чье безобразие приводит в восторг: прекрасные отели, где ничто не работает, все неправильно, все не вовремя… Жизнь в них превращается в зачарованный сон. Если матрац под вами рушится на пол, вы даже не пытаетесь вернуть его на место, а просто засыпаете. На следующее утро просыпаетесь от громкого хохота коридорного, принесшего вам чай. Я не против таких вещей, мне они даже нравятся: в них есть очарование неожиданности…
Шрусбери – славный город. Я всегда оказываюсь в нем поздно вечером, когда церковные колокола отбивают десять или одиннадцать ударов. На улицах полно людей, их речь немного быстрее и на тон выше, чем у южан. В голосе Шрусбери присутствует валлийская нотка.
Я стоял на мосту и смотрел на воду Северна. Река совершает правильную петлю вокруг Шрусбери, за исключением узкого перешейка на севере, где в далеком прошлом построили замок. В ночное время старинные улицы Шрусбери исполнены романтики, как, впрочем, и в других местах Англии. Дома кивают друг другу. Кажется, что с верхних этажей ты можешь обменяться рукопожатием с соседом на другой стороне улицы. Вот так же клонятся друг к другу черно‑белые дома на средневековом Шемблз в Йорке.
Шрусбери очень напоминает Йорк чудными названиями улиц, хотя и проигрывает Йорку в этом негласном соревновании. Намек на старые дикие дни, когда Шрусбери был приграничным городом, сквозит в названиях мостов через Северн. Западный называется Валлийским мостом, а юго‑восточный – Английским.
На улице Уайл‑Коп стоит наполовину деревянный дом. В нем по пути в Босуорт‑Филд останавливался валлиец Гарри Ричмонд, ставший впоследствии Генрихом VII. На улице Догпоул (Собачий Столб) некоторое время жила его внучка, Мария Тюдор. Тогда она еще не была «Кровавой». Возможно, лучшие дни ее несчастной жизни прошли на валлийской границе.
Находившись до изнеможения, я вернулся в отель. Кровать оказалась на удивление удобной, и я проспал всю ночь, как четырехлетний ребенок.
Утро выдалось на славу – прохладное, солнечное, с высокими золотыми облаками. Дорога в Уэльс бежала на северо‑запад.
В воздухе я ощутил нечто новое. Такое же ощущение бывает при переезде в Шотландию через перевал Картер‑Бар – пустынность «ничьей земли» между двумя странами.
Возле дороги в Уитингтон стоит замок, словно вышедший из баллады. Кольцо стен, переброшенный через ров подъемный мост. Два лебедя на зеленой воде. Я постучал в ворота замка и увидел красивую девушку, согнувшуюся над корытом. В замке теперь прачечная!
Проехал несколько миль. Дорога пошла круто вниз, к мосту у Чирка. Я очутился на границе с Уэльсом.
– Скажите, – обратился я к мужчине, подметавшему дорогу, – где начинается Уэльс?
Он взглянул на мой автомобиль.
– Ваши передние колеса уже в Уэльсе, – ответил он, – а задние пока еще в Англии.
– Тут нет никакого указателя.
– Нет.
– Вы валлиец? – спросил я, потому что он говорил быстро и нараспев.
– Нет, англичанин, – быстро возразил мужчина.
Похоже, я задел его гордость.
Он продолжал выметать пыль Уэльса с Телфордского моста. Я предположил, что его предки были грабителями. Возможно, ходили в дом Таффи, чтобы стащить баранью ногу, а валлийцы являлись в его дом – стянуть говяжью лопатку. Все это напоминало Нортумберленд или Камберленд.
Интересно, почему на границе с Уэльсом нет никакого указателя, ведь между Англией и Шотландией он стоит. Уэльсу следовало бы поставить нечто подобное. Два миллиона человек, многие из которых говорят на собственном языке и гордятся своей страной, своими обычаями… им просто необходимо показать путешественнику, где начинается их родина.
Я переехал по мосту в Уэльс.
Глава вторая
Горные шедевры
в которой я отправляюсь в Лланголлен, слушаю рассказ о старых дамах, посещаю охотничий домик уэльского принца, а вечером прихожу в долину Креста; завершаю повествование впечатлениями от гренок с сыром.
Я приехал в Лланголлен. Это маленький город или большая деревня, примостившаяся в тени гор. День и ночь здесь журчит форелевая речка, святая Ди. Я ясно ощутил, что пересек границу. Я находился в другой стране. Прямо из Англии попал в Лланголлен. Это не менее удивительно, чем если бы вас вдруг перенесли из Англии в шотландский Баллатер. Лланголлен можно назвать валлийским братом Баллатера: маленький, построенный из камня, затерявшийся в горах. И там и здесь форелевые речки. Обе речки носят одно и то же имя – Ди.
Я вошел в магазин. Продавец говорил с покупателем по‑валлийски. Он тут же отвлекся и на чистом английском языке, который вы можете услышать и на Гебридах, спросил:
– Чем могу помочь?
И снова перешел на валлийский – звенящий голос, быстрая речь, как у взволнованного француза.
– Как вы умудрились сохранить свой язык на границе с Англией? – поинтересовался я.
– Нам пришлось бороться, – ответил он. – Церковь сохранила нам валлийский язык.