Возле шатров Владельцев Пестрых Верблюдов они находят Махаунда, стоящего с закрытыми глазами, твердо видящими цель. Они задают свои беспокойные вопросы; он не отвечает. Спустя несколько мгновений он входит в поэтический шатер.
* * *
Аудитория внутри шатра реагирует на появление непопулярного Пророка и его несчастных последователей насмешками. Но, поскольку Махаунд идет вперед, плотно прикрыв глаза, шиканье и свист замирают и тонут в тишине. Махаунд не открывает глаз ни на миг, но его шаги уверенны, и он достигает сцены, ни разу не споткнувшись и не столкнувшись ни с кем. Он поднимает лицо к свету; но глаза его по‑прежнему закрыты. Собравшиеся поэты‑лирики, сочинители од карателям,[620]чтецы поэм и сатирики – Баал, разумеется, среди них – пристально глядят на лунатичного Махаунда – с весельем, но и с некоторой долей неловкости. Его ученики проталкиваются сквозь толпу в поисках места. Писцы стремятся оказаться возле него, чтобы разобрать все, что бы он ни сказал.
Гранди Абу Симбел отдыхает напротив, устроившись на шелковистом ковре возле сцены. С ним, великолепная в своем золотом египетском ожерелье, – его жена Хинд, ее знаменитый греческий профиль с черными волосами, столь же длинными, как и ее тело.[621]Абу Симбел поднимается и обращается к Махаунду.
– Добро пожаловать. – Он – сама учтивость. – Добро пожаловать, Махаунд, провидец, кахин.
Это – публичное заявление уважения, и оно весьма впечатляет собравшуюся толпу. Учеников Пророка больше не отпихивают в сторону, но позволяют им пройти. Изумленные, полудовольные, они пробираются в первые ряды. Не открывая глаз, Махаунд начинает говорить.
– Это – собрание множества поэтов, – явственно произносит он, – и я не могу похвастаться, что был одним из них. Но я – Посланник, и я приношу стихи от Большего, чем любой находящийся здесь.
Аудитория теряет терпение. Религия – для храма; джахильцы и паломники собрались здесь ради развлечения. Заткните парня! Вышвырните его!
Но Абу Симбел говорит снова.
– Если Ваш Бог действительно говорил с Вами, – молвит он, – тогда весь мир должен слышать это.
И вмиг в шатре наступает полная тишина.
– Звезда,[622]– восклицает Махаунд, и писцы принимаются писать.
– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!
– Клянусь Плеядами,[623]когда они закатываются!
– Не сбился с пути ваш товарищ; и не заблудился.
– И говорит он не по пристрастию.
– Это – только откровение, которое ниспосылается.
– Научил его сильный мощью,
– Обладатель могущества; вот Он стал прямо
– На высшем горизонте,
– Потом он приблизился и спустился,
– И был на расстоянии двух луков или ближе,
– И открыл Своему рабу то, что открыл.
– Сердце ему не солгало в том, что он видел.
– Разве вы станете спорить с ним о том, что он видит?
– И видел я[624]Его при другом нисхождении
– У лотоса крайнего предела.
– У Него – Сад Прибежища.
– Когда покрывало лотос то, что покрывало.
– Не уклонилось мое зрение и не зашло далеко:
– Я действительно видел из знамений своего Господа величайшее.
На этом месте, без малейшего следа колебания или сомнения, он читает два следующих стиха:
– Но видели ль вы Уззу, Лат, и третью среди них – Манат?
После первого стиха Хинд поднимается на ноги; Гранди Джахилии вытягивается в струнку. И Махаунд, не раскрывая глаз, декламирует:
– Они – возвышенные птицы,[625]желанна помощь, что подарят их десницы.[626]
Пока шум – возгласы, приветствия, ругань, преданные крики богине Ал‑Лат – ширится и взрывает пространство шатра, и без того удивленная конгрегация созерцает вдвойне сенсационное зрелище Гранди Абу Симбела, который прикладывает большие пальцы к ушным раковинам, расставляет пальцы обеих рук веером и громким голосом произносит формулу: «Аллах Акбар[627]». После чего падает на колени и уверенно прижимает лоб к земле. Его жена, Хинд, немедленно следует его примеру.
Все это время водонос Халид оставался возле полога шатра. Теперь он в ужасе глядит на всех собравшихся здесь, ибо толпа мужчин и женщин в шатре и за его пределами начинает становиться на колени, ряд за рядом, шевелиться, слегка пульсировать во все стороны от Хинд и Гранди, будто те были галькой, брошенной в озеро; пока все собрание, снаружи и внутри шатра, не становится на колени пятой точкой к небу пред грезящим Пророком, признавшим божества городского патрона. Сам Посланник остается стоять, словно не желает присоединяться к собранию верных. Разрыдавшись, водонос убегает в пустынное сердце города песков. Слезы его, бегущего, прожигают в земле дыры, словно содержат некую едкую коррозийную кислоту.
Махаунд остается недвижим. Ни следа влаги не найти на ресницах его нераскрытых очей.
* * *
Той ночью – ночью опустошающего триумфа Бизнесмена в шатре неверных – произойдут некоторые убийства, за которые первая леди Джахилии спустя долгие годы ожидания свершит свою страшную месть.
Дядя Пророка Хамза возвращается домой один, с головой поникшей и седой в сумерках этой меланхоличной победы, когда он слышит рев и оглядывается, чтобы увидеть гигантского красного льва, напружинившегося перед броском на него с высоких зубчатых стен города. Он знает эту тварь, это предание. Лоснящийся багрянец его шкуры сливается с мерцающим блеском песчаной пустыни. Его ноздри выдыхают ужас одиноких мест земли. Он изрыгает чуму, и когда армии осмеливаются забраться в глушь, он пожирает их без остатка. [628]Сквозь синий последний свет вечера он кричит на зверя – безоружный, готовый встретить свою смерть:
– Прыгай, ты, блядский мантикор! Я передушил много больших кошек в свое время… Когда я был моложе. Когда я был молод.
Позади него раздается смех, и смех этот отражается – или это только кажется – от зубчатых стен. Он оглядывается вокруг; мантикор исчез с крепостного вала. Он окружен группой разодетых в причудливые платья джахильцев, возвращающихся с ярмарки и хихикающих:
– Теперь, когда эти мистики приняли нашу Лат, они видят новых богов за каждым углом, да?
Хамза, понимая, что ночь будет полна ужасами, возвращается домой и требует свой боевой меч.
– Больше всего на свете, – рычит он пергаментнолицему оруженосцу, служившему ему верой и правдой в бою и в мирное время сорок четыре года, – я ненавижу допускать, что у моих врагов есть особенности. Я всегда думал, что лучше убивать проклятых выблядков. Лучше всего кровавое лекарство. – Меч оставался вложенным в кожаные ножны со дня его преображения силой племянника, но сегодня вечером он доверяется слуге: – Лев на свободе.[629]С миром нужно еще подождать.
Это последняя ночь фестиваля Ибрахима. Джахилия – маскарад и безумие. Намасленные, лоснящиеся тела борцов завершили свои кривляния, и семь новых поэм уже прибиты к стенам Дома Черного Камня. Теперь поющие шлюхи сменяют поэтов, и танцующие шлюхи, с такими же намасленными телами, работают тоже; ночные бои сменяют дневное разнообразие. Куртизанки танцуют и поют в золотых птицеклювых масках, и золото отражается в блестящих глазах клиентов. Золото, повсюду золото: в ладонях джахильских спекулянтов и их чувственных гостей, в пылающих жаровнях песка, на сверкающих стенах ночного города. Хамза болезненно пробирается через улицы золота, то и дело натыкаясь на пилигримов, лежащих без сознания, пока карманники добывают себе пропитание. Он слышит пьяный кутеж за каждым сверкающе‑золотым дверным проемом и ощущает, что пение, воющий смех и бренчание монет ранит его подобно смертельным оскорблениям. Но он не обнаруживает того, что ищет: его здесь нет, и потому он идет прочь от сверкающего золотого веселья и начинает преследовать тени, высматривая появление льва.
И находит, спустя часы поиска, то, что, как он и предполагал, должно ожидать его в темном углу внешних городских стен: предмет своего видения, красного мантикора с тремя рядами зубов. У мантикора голубые глаза и мужеподобное лицо, а голос его – полутруба и полуфлейта. Он проворен как ветер, его когти изогнуты как буравы, а его хвост разбрасывает отравленные дротики. Он любит питаться человеческой плотью… Начинается свара. Ножи, свистящие в тишине, и время от времени – столкновение металла с металлом.[630]Хамза узнает атакованных: Халид, Салман, Билаль. Лев прямо здесь, Хамза вынимает свой меч – рев разрывает тишину – и несется вперед с такой скоростью, с какой позволяют ему его шестидесятилетние ноги. Противники его друзей неузнаваемы за масками.
Это была ночь масок. Проходя по улицам распутной Джахилии, сквозь его полное желчью сердце, Хамза видел мужчин и женщин в облике орлов, шакалов, лошадей, грифонов,[631]саламандр,[632]бородавочников,[633]птиц‑рок;[634]выплывающие из темноты переулков, появлялись двухголовые амфисбены[635]и крылатые быки, известные как Ассирийские Сфинксы.[636]Джинны, гурии,[637]демоны населяют город в эту ночь фантасмагории[638]и страсти. Но лишь теперь, в этом темном месте, замечает он красные маски, которые искал. Маски людей‑львов: он мчится к своей судьбе.
* * *
Во власти самоубийственного несчастья эти три ученика выпили и из‑за своего незнакомства с алкоголем вскоре напились не только до опьянения, но и до одури. Они встали на маленьком пятачке и принялись злословить на прохожих, а некоторое время спустя водонос Халид взялся размахивать своим кожаным бурдюком, похваляясь. Он мог бы уничтожить город, он держал предельное оружие. Вода: это избавило бы Джахилию от грязи, смыло бы город, чтобы дать начало новому, сотворенному из очищенного белого песка. Тогда‑то люди‑львы и погнались за ними и после долгого преследования загнали в угол; просохшие от страха бузотеры, они смотрели в красные маски смерти, когда как нельзя кстати появился Хамза.
…Джибрил плавает над городом, наблюдая за битвой. Она завершается быстро, едва Хамза выходит на сцену. Двое замаскированных налетчиков убегают, еще двое лежат мертвыми. Билаль, Халид и Салман порезаны, но не слишком страшно. Серьезнее, чем их раны – новость о том, кто обнаружился мертвым под львиными масками.
– Братья Хинд, – признает Хамза. – Свод судьбы теперь сомкнулся над нами.[639]
Убийцы мантикоров, водные террористы, последователи Махаунда, сидят и плачут в тени городской стены.
* * *
Что до него, Бизнесмена Посланника Пророка: его глаза теперь открыты. Он обойдет внутренний дворик своего дома – дома своей жены, – и не будет входить к ней. Ей почти семьдесят, и в эти дни он относится к ней скорее как к матери, нежели иначе. К ней, богатой женщине, много времени назад нанявшей его, чтобы управлять ее караванами. Его навыки менеджмента были первой вещью, которую она полюбила в нем. А через некоторое время они полюбили друг друга. Нелегко быть блестящей, успешной женщиной в городе, где боги женские, но женщины – всего лишь товар. Люди или боялись ее, или считали настолько сильной, будто она не нуждалась в их соображениях. Он не боялся и смог дать ей чувство постоянства, в котором она так нуждалась. Тогда как он, сирота, нашел множество женщин в ней одной: мать сестру любовницу сивиллу[640]друга. Когда он казался себе сумасшедшим, она была той, кто верила в его видения. «Это архангел, – сказала она ему, – а не какой‑то туман в твоей голове. Это Джибрил, а ты – Посланник Бога».
Он не может не видеть ее теперь. Она наблюдает за ним сквозь каменнорешетное окно. Он не может прекратить идти, наворачивать круги по внутреннему дворику в случайной последовательности неосознанных конфигураций; его шаги вычерчивают ряды эллипсов, трапеций, ромбоидов, овалов, колец. Она еще помнит, как он возвращался с караванных путей полным историй, услышанных в придорожных оазисах. Пророк, Иса, рожденный женщиной по имени Марьям:[641]рожденный без мужчины под пальмовым деревом в пустыне. Истории, заставлявшие сиять его глаза, ныне тают в отдалении. Она помнит его возбужденность: страсть, с которой он был готов спорить – всю ночь напролет, если потребуется, – что древние кочевые времена были лучше, чем этот город золота, где люди бросают своих малолетних дочерей в дикой глуши. В древних племенах позаботились бы даже о беднейшей сироте. Бог – в пустыне, – говорил он, – не в этом злосчастном месте. И она отвечала: Никаких обсуждений, моя любовь, уже поздно, и завтра нам надо работать с отчетностью.
У нее длинные уши; она уже слышала то, что он сказал о Лат, Уззе, Манат. Ну и что? В прежние дни он мечтал защищать маленьких дочерей Джахилии; почему он не может собрать под своим крылом и дочерей Аллаха? Но после того, как он задает ей этот вопрос, она качает головой и отклоняется далеко за прохладную стену возле своего досчато‑каменного окна. Пока ее муж внизу проходит пятиугольники, параллелограммы, шестиконечные звезды, а затем абстрактные и все более лабиринтообразные фигуры, для которых нет названий, словно он неспособен найти прямую линию.
Она выглядывает во внутренний дворик несколько мгновений спустя, однако он уже ушел.
* * *
Пророк пробуждается на шелковых простынях, с разрывающейся от боли головой, в незнакомой комнате. Солнце за окном стоит почти в зените, и на фоне оконной белизны вырисовывается высокая фигура в черном плаще с капюшоном, мягко поющая сильным низким голосом. Песню – ту, которой женщины джахильского хора провожают мужчин на войну.
Сражайтесь – мы обнимем вас,
Обнимем вас, обнимем вас,
Сражайтесь – мы обнимем вас,
Венки вам будем вить.
Сбежите – мы покинем вас,
Оставим вас, покинем вас,
Отступите – забудем вас,
Не позовем к любви.[642]
Он узнает голос Хинд, садится и находит себя обнаженным под кремовой простыней. Он обращается к ней:
– На меня напали?
Хинд поворачивается к нему, улыбаясь своей хиндиной улыбкой.
– Напали? – передразнивает она его, и хлопает в ладоши к завтраку.
Наложники входят, вносят, обслуживают, удаляются, убегают. Махаунд прячется в шелковистый черно‑золотой халат; Хинд наигранно отводит глаза.
– Моя голова, – спрашивает он снова. – Я был избит?
Она стоит у окна с низко опущенной головой, изображая скромницу.
– О, Посланник, Посланник, – дразнит его она. – Какой негалантный это Посланник. Ты ведь не мог прийти в мою комнату сознательно, по собственной воле? Нет, конечно же нет, я же вызываю у тебя отвращение, я уверена.
Он не станет играть в ее игру.
– Значит, я пленник? – спрашивает он, и снова она смеется над ним.
– Не будь дураком. – И затем пожимает плечами, смягчившись: – Я проходила по городским улицам вчера вечером, в маске, чтобы посмотреть празднества или чтобы споткнуться о твое бесчувственное тело? Словно пьяница в сточной канаве, Махаунд. Я послала за своим мусорщиком, и он принес тебя домой. Скажи спасибо.
– Спасибо.
– Не думаю, что ты мне признателен, – говорит она. – Или, может, тебе стоило умереть. Ты знаешь, каким был город вчера вечером. Многие переусердствовали. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.
Она возвращается к нему теперь – его дикая, мучительная прогулка по продажному городу, пристальный взгляд душ, которые он намеревался спасти, проглядывающих сквозь изображения симургов,[643]маски дьяволов, бегемотов и гиппогрифов.[644]Усталость того длинного дня, в который он спустился с Конусной Горы, явился в город, подвергся напряжению событий в поэтическом шатре, – и после – гнев учеников, сомнения, – все это сокрушило его.
– Я упал в обморок, – вспоминает он.
Она подходит и садится рядом с ним на кровать, вытягивает палец, отыскивает зазор между полами его халата, поглаживает его грудь.
– Упал в обморок, – мурлычет она. – Это слабость, Махаунд. Ты становишься слабым?
Она кладет поглаживающий палец на его губы прежде, чем он успевает ответить.
– Не говори ничего, Махаунд. Я – жена Гранди, и никто из нас тебе не друг. Но муж мой – слабый человек. В Джахилии все думают, что он хитер, но я знаю лучше. Он знает, что я веду счет любовникам, но он ничего не делает с этим, потому что храмы находятся на попечении моего семейства. Лат, Уззы, Манат. Эти – я могу называть их «мечетями »? – ваших новых ангелов.
Она предлагает ему дынные кубики с блюда, пытается кормить его с рук. Он не позволяет класть себе фрукты в рот, берет кусочки собственной рукой, ест. Она продолжает:
– Моим последним любовником был мальчик, Баал. – Она замечает гнев на его лице. – Да, – сообщает она довольно. – Я слышала, что он добрался до твоей шкуры. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел тебе не ровня. Но я.
– Я должен идти, – говорит он.
– Вскорости, – отвечает она, возвращаясь к окну.
По всему периметру города сворачивают прочь шатры, длинные вереницы верблюдов готовятся отправляться в путь, колонны телег уже потянулись вдаль через пустыню; карнавал закончен. Она вновь поворачивается к нему.
– Я тебе ровня, – повторяет она, – но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты становился слабым. Ты не должен был делать то, что ты сделал.
– Но Вы получите прибыль, – отвечает горько Махаунд. – Доходам Вашего храма больше ничто не угрожает.
– Ты упускаешь суть, – произносит она мягко, приближаясь к нему, придвигая свое лицо к нему вплотную. – Если ты – для Аллаха, то я – для Ал‑Лат. И она не верит твоему Богу, когда тот признает ее. Ее оппозиция ему непримирима, безвозвратна, всеобъемлюща. Война между нами не может закончиться перемирием. И каким перемирием! Твой покровительственный, снисходительный господь. Ал‑Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью. Она ровня ему, как и я тебе. Спроси Баала: он знает ее. Потому что он знает меня.
– Поэтому Гранди изменит своему обязательству, – констатирует Махаунд.
– Кто знает? – усмехается Хинд. – Он и сам себя не знает. Ему нужно творить рознь. Слабый, как я тебе и сказала. Но ты знаешь, что я говорю правду. Между Аллахом и Тремя не может быть никакого мира. Я не хочу этого. Я хочу борьбы. До смерти; это – моя суть. А какова твоя суть?
– Вы – песок, а я – вода, – говорит Пророк. – Вода смоет песок.
– И пустыня впитывает воду, – отвечает ему Хинд. – Посмотри вокруг.
Вскоре после его ухода раненые люди достигают дворца Гранди, чтобы, преодолев свой страх, сообщить Хинд, что старый Хамза убил ее братьев. Но к тому времени Посланника и след простыл; он снова медленно поднимается по Конусной Горе.
* * *
Джибрил, когда он утомлен, готов убить свою мать, давшую ему это проклятое дурацкое имя, ангел, какое слово, он просит что? кого? спасти грезящий город[645]рушащихся песчаных дворцов и львов с трехрядными зубами, некоторых чистосердых пророков или прочитанных инструкций или обещаний рая, позвольте же завершить откровения, finito,[646]кхаттам‑шуд.[647]Что он ждет с нетерпением: черный, безгрезный сон. Ебеноматерные грезы, причина всех проблем человеческой расы, как и кино, если бы я был Богом, я бы полностью вырезал воображение из людей, и тогда, быть может, бедные ублюдки вроде меня смогли бы получить славный ночной отдых. Борясь со сном, он заставляет свои глаза оставаться открытыми, немигающими, пока зрительный пурпур не исчезает с сетчатки и не дарит ему слепоту, но лишь человеческую; в конце концов он падает в кроличью норку, и там он снова в Стране Чудес, на горе, и Бизнесмен будит его, и опять его желания, его потребности, его дела, не на моем языке и не в моих словах, а целиком в моем теле; он умаляет меня до своего собственного размера и затягивает меня в себя, его гравитационное поле невероятно, столь же мощное, как у чертовой мегазвезды… и затем Джибрил и Пророк борются, обнаженные, многократно перекатываясь по пещере прекрасного белого песка, вздымающегося вокруг подобно вуали. Как будто он узнает меня, ищет меня, как будто он испытывает меня.
В пятистах футах под пещерой на вершине Конусной Горы Махаунд борется с архангелом, швыряя его из стороны в сторону, и, позвольте мне сообщать вам, он проник в меня везде, его язык в моем ухе его кулак вокруг моих яиц, никогда не было в нем человека с таким гневом, он хочет хочет знать он хочет ЗНАТЬ а мне нечего сообщить ему, физически он вдвое выносливее меня и в четыре раза опытнее, минимум, мы может быть оба научились сами много слушали много плакаливидели но он был даже лучшим слушателем чем я; так что мы катаемся пинаемся царапаемся, он пытается порезать меня но конечно моя кожа остается гладкой как у младенца, вы не можете поймать ангела в проклятом терновнике, вы не можете ударить его о скалы. И у них есть аудитория, есть джинны и ифриты, и всевозможные призраки, сидящие на валунах и наблюдающие за борьбой, и в небе – три крылатых существа, подобных цаплям или лебедям или всего лишь женщинам, в зависимости от хитросплетений света… Махаунд прекращает борьбу. Он сдается.
После битвы, длившейся часы или даже недели, Махаунд склоняется пред ангелом, это его желание, это его воля, заполняющая меня и дающая мне силы, чтобы подавить его, ибо архангелы не могут проигрывать такие поединки, нет у них такого права, только дьяволы побиваются в этом цирке, и в тот момент, когда я возвысился над ним, он заплакал от радости, а затем провел свою старую уловку, заставляя мой рот открыться и вынудив голос, Голос, излиться из меня снова, заставив излиться на него целиком, словно блевоту.
* * *
В завершение своего борцовского матча с Архангелом Джибрилом[648]Пророк Махаунд падает в свой привычный, истощенный, постразоблачительный сон, но на этот раз он восстанавливается быстрее, чем обычно. Когда он приходит в чувство, в этой высокой глуши не видно никого, никакие крылатые существа не сидят на камнях, и он подскакивает на ноги, заполненный безотлагательностью своих новостей.
– Это был Дьявол, – сообщает он громко пустому воздуху, придавая истинность своему высказыванию. – В прошлый раз, то был Шайтан.
Вот что он услышал в своем внимании: что его обхитрили, что Дьявол явился к нему в облике архангела, и потому стихи, которые запомнил он – те, что рассказал он в шатре поэтов, – были не реальностью, но ее дьявольской противоположностью, не божественными, но сатанинскими. Он возвращается в город так быстро, как может: вычеркнуть грязные стихи, густо пахнущие углем и серой, вырвать записи о них раз и навсегда, чтобы они выжили разве что в одном или двух ненадежных сборниках старых традиций и ортодоксальные переводчики, разобравшись, отказались их переписывать; но Джибрил, реющий наблюдатель с камерой самого высокого угла, знает одну маленькую деталь, всего лишь одну крошечную вещь, которая создает здесь небольшую проблемку, а именно – что это был я оба раза, любезнейший, я сначала и вторично тоже я. Из моих уст, и утверждение, и отказ, оба варианта стихов: все версии и конверсии, реверсы и универсумы,[649]все это, и все мы знаем, что это творилось моими устами.
– Сначала это был Дьявол, – бормочет Махаунд, пока мчится к Джахилии. – Но на сей раз это ангел, без вопросов. Он уложил меня на лопатки.
* * *
Ученики останавливают его в ущельях у подножья Конусной Горы предупредить о ярости Хинд, носящей белые траурные одеяния и распустившей свои черные волосы, позволив им лететь за нею подобно шторму или пыльному шлейфу, стирающему ее следы, чтобы казалась она самой инкарнацией духа мести. Они все сбежали из города, и Хамза тоже лежит здесь, поникший; но говорит, что Абу Симбел пока что не согласился на притязания жены о крови, смывающей кровь. Он все еще вычисляет все за и против о Махаунде и богинях… Махаунд, вопреки совету своих последователей, возвращается в Джахилию, направляясь прямо к Дому Черного Камня. Ученики следуют за ним несмотря на свои опасения. Толпа собирается в ожидании дальнейшего скандала или резни или иного развлечения. Махаунд не разочаровывает их.
Он стоит перед статуями Трех и объявляет об отмене стихов, которые Шайтан нашептал ему на ухо. Эти стихи изгнаны из истинного провозглашения, аль‑корана. [650]Новые стихи гремят вместо них.
– Неужели у вас – сыновья, а у Него – дочери? – декламирует Махаунд. – Это тогда – разделение чудное!
– Они – только имена, которыми вы сами назвали, вы и отцы ваши. Аллах не посылал с ними никакого знамения.[651]
Он оставляет потрясенный Дом прежде, чем кто‑либо успевает схватить его или бросить свой первый камень.
* * *
После отказа от Сатанинских стихов Пророк Махаунд возвращается домой, чтобы обнаружить некую кару, ожидающую его. Своего рода месть – чью? Света или тьмы? Хорошийпарень плохойпарень? – отыгрался, что не в новинку, на невиновных. Жена Пророка, семидесяти лет от роду, сидит возле подоконника каменнорешетного окна: сидит прямо, прислонившись спиной к стене, мертвая.
Махаунд во власти страдания погружается в себя, произнося едва слово в неделю. Джахильский Гранди устанавливает курс на преследование, продвигающееся слишком медленно для Хинд. Имя новой религии – Покорность;[652]теперь Абу Симбел постановляет, что ее приверженцы должны покориться, смирившись с изоляцией в самых убогих, наполненных хижинами кварталах города; с комендантским часом; с запретом на работу. И с многочисленными физическими нападениями, женскими плевками в магазинах, грубостью к верным со стороны бригад молодых турков, тайно направляемых Гранди, огнем, бросаемым ночью в окна, чтобы упасть среди беззаботно спящих. И – один из известных парадоксов истории – количество верных умножается подобно посеву, чудом процветающему, несмотря на то, что состояние почвы и климата становится все хуже и хуже.
Получено предложение от граждан оазисного поселения Иасриб на севере: Иасриб защитит тех‑кто‑покорился, если они пожелают оставить Джахилию. Хамза считает, что они должны идти.
– Ты никогда не завершишь свое Послание здесь, племянник, даю тебе слово. Хинд не будет счастлива, пока не вырвет твой язык, не говоря уже о моих яйцах, прости меня.
Махаунд, одинокий и полный воспоминаний в доме своей тяжелой утраты, дает согласие, и верные отбывают, чтобы вершить свои планы. Халид‑водонос замирает, обернувшись, и пустоглазый Пророк ждет его слов. Тот молвит неловко:
– Посланник, я сомневался насчет тебя. Но ты оказался мудрее, чем мы думали. Сначала мы сказали: Махаунд никогда не пойдет на компромисс, но ты скомпрометировал себя. Тогда мы сказали: Махаунд предал нас, но ты принес нам более глубокую истину. Ты принес нам Дьявола собственной персоной, чтобы мы могли быть свидетелями дел Злого и его ниспровержения Справедливостью. Ты обогатил нашу веру. Я сожалею о том, что я думал о тебе.
Махаунд прячется от солнечного света, падающего в окно.
– Да. – Горечь, цинизм. – Это была здоровская штука, то, что я совершил. Более глубокая истина. Предоставление вам Дьявола. Да, который говорит как я.
С пика Конусной Горы Джибрил наблюдает исход джахильских верных, оставляющих засушливый город ради края прохладных пальм и воды, воды, воды. Маленькими группками, почти налегке, движутся они сквозь империю солнца, в этот первый день первого года начала нового Времени,[653]самопроизвольно родившегося снова, пока старое умирает позади них, а новое ждет впереди. И в этот день Махаунд ускользает. Когда его бегство обнаружено, Баал составляет прощальную оду:
В чем суть
У них – Покорных – в эту ночь?
Страх каждой тени.
Суть их – бегство прочь.[654]
Махаунд достиг своего оазиса; Джибрил не столь удачлив. Теперь зачастую обнаруживает он на вершине Конусной Горы, омытой холодом, падающие звезды, а затем они падают на него с ночного неба; три крылатых существа, Лат Узза Манат, обхватывают его голову, вцарапываются в его глаза, кусают, хлестая его своими волосами, своими крыльями. Он поднимает руки, чтобы защититься, но их месть неустанна, она возобновляется всякий раз, когда он отдыхает, всякий раз, когда он ослабляет свою защиту. Он борется с ними, но они быстрее, проворнее, крылатее.
У него нет никакого дьявола, чтобы отречься. Грезящий, он не может убраться прочь.
III.Элёэн Дэоэн
От радости схожу с ума:
На берег вылезла Мума!
Сердитая, надутая,
Но все ж не утонутая.
Детский фольклор
Я знаю, что такое призраки, тихо подтвердила старуха. Ее звали Роза Диамант;[655]ей было восемьдесят восемь лет от роду; и она жмурилась по‑птичьи сквозь покрытые запекшейся солью окна своей спальни, глядя на полнолунное море. И чем они не могут быть – я знаю тоже, кивала она далее, это – не скарификация[656]или колеблющиеся простыни, всеэто фу и фи какая ахинея. Что такое – призрак? Незавершенные дела, вот что.
Эта старая леди шести футов ростом, стройная, с волосами, коротко стриженными, как у мужчины, с острыми уголками губ, недовольно опущенными, надувшимися в трагическую маску, – одернула синюю вязаную шаль, обернутую вокруг костлявых плеч, и закрыла на мгновение свои бессонные глаза, чтобы помолиться за возвращение ушедших. Пусть явятся Ваши норманнские корабли, попросила она: приходите, Билли‑Нос.[657]