Может быть, из‑за прозвищ, может быть, нет, но Саладин нашел открытия Джибрила патетическими, антикульминационными: что странного в том, что сны изображали его ангелом, если сны – это такая проклятая вещь, которая в действительности показывает не более чем банальную эгоманию? Но Джибрил потел от страха:
– Дело в том, Вилли, – стенал он, – что каждый раз, когда я иду спать, сновидение начинается с того момента, где прервалось. Тот же самый сон на том же самом месте. Как будто кто‑то поставил видео на паузу, пока я вышел из комнаты. Или, или… Как будто он – настоящий, а все вокруг – чертов кошмар. Его проклятый сон: мы. Здесь. Все это.
Чамча уставился на него.
– Точно, псих, – констатировал он. – Кто знает, спят ли ангелы вообще, не берите сон в голову.
– Я говорю как псих. Я прав, так?
– Да. Вы говорите как псих.
– Тогда, черт возьми, – вскричал Джибрил, – что происходит в моей голове?
* * *
Чем дольше он оставался без сна, тем более болтливым становился; он начал потчевать заложников, угонщиков и деморализованную команду рейса 420 – этих некогда презрительных стюардесс и этот некогда сияющий летный состав, мрачно выглядывающий ныне из своего закутка, словно побитый молью, и даже утративший былой энтузиазм к бесконечным играм в румми,[502]– своими все более и более эксцентричными теориями реинкарнаций, сравнивая их пребывание на летном поле оазиса Аль‑Земзем с повторным периодом беременности, сообщая всем и каждому, что они все мертвы для мира и теперь находятся в процессе регенерации, создающей их заново. Эта идея, казалось, несколько ободрила его, даже при том, что из‑за этого многие заложники мечтали его придушить, и он вскакивал на сиденье, объявляя, что день их освобождения будет днем их возрождения, с неподдельным оптимизмом, успокаивающим его аудиторию.
|
|
– Поразительно, но факт! – вещал он. – Это будет День Ноль, и, поскольку он станет нашим общим днем рождения, мы все будем одного и того же возраста с этого дня и на всю оставшуюся жизнь. Как вы называете, когда пятьдесят детенышей выходят из чрева одной матери? Бог его знает. Пятидесятерняшки. Проклятье!
Для исступленного Джибрила реинкарнация стала термином, под крыло которого было собрано вавилонское множество понятий: Феникс‑из‑пепла,[503]Христово Воскресение, посмертная трансмиграция[504]души Далай‑ламы[505]в тело новорожденного ребенка… Эти материи переплетались с аватарами Вишну; метаморфозами Юпитера, принимавшего, в подражание Вишну, облик быка; и так далее, включая, разумеется, и прохождение людей через последовательные жизненные циклы – сперва тараканы, затем короли – к блаженству Невозвращения.[506] Чтобы вам родиться вновь, прежде надо умирать. Чамча не потрудился возразить, что в большинстве примеров, приведенных Джибрилом в его монологах, метаморфоза не требовала смерти; новая плоть появлялась через другие ворота. Джибрил в свободном полете, размахивая руками, точно властными крыльями, не терпел никаких возражений.
– Старое должно умереть, внемлите мне, или новое не сможет возникнуть.
Иногда эти тирады кончались слезами. Фаришта в своем истощении‑вне‑истощения терял контроль над собой, и его рыдающее лицо находило приют на плече Чамчи, тогда как Саладин – длительная неволя разрушает некоторые барьеры среди пленников – гладил его лицо и целовал его в макушку: так, так, так. В иные же моменты раздражение Чамчи брало верх. Когда Фаришта в седьмой раз помянул старый каштан Грамши,[507]Саладин в отчаянии вскричал:
|
|
– Быть может, именно это случается с тобой, крикливый ты рот: твоя прежняя самость умирает, а этот твой Ангел Снов пытается заново родиться в твоем теле.
* * *
– Вы хотите услышать что‑нибудь по‑настоящему безумное? – доверительно предложил Джибрил Чамче после ста одного дня плена. – Вы хотите знать, почему я здесь? – И сказал это так или иначе: – Из‑за женщины. Да, босс. Из‑за проклятой любви всей моей проклятой жизни. Из‑за той, с кем я провел в общей сложности три запятая пять дней. Это ли не свидетельство, что я действительно повредился умом? Что и требовалось доказать, Вилли, старина Чамч.
И:
– Как объяснять Вам это? Три с половиной дня: Вы можете себе представить, что этого будет достаточно для того, чтобы случилось самое лучшее, самое глубокое событие: иметь‑чтобы‑быть?[508]Клянусь: когда я целовал ее, летели гребаные искры, яар, верь не верь; она сказала, что это было статическое электричество на ковре, но я целовался с цыпочками в гостиничных номерах и прежде, и мне это было определенно в новинку, определенно впервые‑и‑единожды. Проклятые электрические разряды, мужик, мне пришлось подпрыгнуть от боли.
Ему не хватало слов, чтобы описать ее, его женщину из горного льда, описать, как это было тогда, когда жизнь его была брошена ей в ноги, когда она стала смыслом его жизни.
|
|
– Вы не поймете, – покачал головой Джибрил. – Наверное, Вам никогда не доводилось встречать человека, с которым Вы готовы идти на край света, ради которого Вы можете бросить все, пойти и сесть на самолет. Она забралась на Эверест, мужик. Двадцать девять тысяч и два фута, или, может быть, двадцать девять один четыре один. Прямо к вершине. Вы полагаете, мне не стоило садиться на самолет ради такой женщины?
Чем сильнее Джибрил Фаришта старался объяснить свою одержимость альпинисткой Аллилуйей Конус, тем большая часть Саладина пыталась вызвать в памяти Памелу, но она так и не появилась. Сперва это была Зини, ее тень, затем – некоторое время спустя – не осталось никого. Страсть Джибрила вгоняла Чамчу в дикий гнев и фрустрацию,[509]но Фаришта, не замечая этого, хлопнул его на спине: выше нос, мистер Вилка, теперь уже недолго.
* * *
На сто десятый день Тавлин приблизилась к маленькому козлобородому заложнику, Джаландри, и поманила его пальцем.
– Наше терпение иссякло, – объявила она, – наши повторные ультиматумы оставили без ответа, наступило время для первой жертвы.
Она так и сказала: жертвы. Она заглянула прямо в глаза Джаландри и объявила ему смертный приговор.
– Ты первый. Предатель изменник выблядок.
Она приказала команде готовиться к взлету; она не собиралась ставить самолет под угрозу штурма после исполнения приговора и, ткнув дулом ружья, подтолкнула Джаландри к открытой передней двери, пока тот кричал и требовал милосердия.
– Ее глаза остры, – сказал Джибрил Чамче. – Он – бритый сирд.[510]
Джаландри стал первой мишенью из‑за своего решения отказаться от тюрбана и постричь волосы, что сделало его предателем веры, стриженым Сирдарджи. Бритый Сирд. Проклятие в десяти буквах;[511]без апелляций.
Джаландри упал на колени, пятно растеклось по его брюкам, когда она тащила его к двери за волосы. Никто не шевельнулся. Дара Бута Ман Сингх отвернулись от представшей перед ним картины. Приговоренный опустился на колени спиной к открытой двери; она заставила его развернуться, выстрелила ему в затылок, и он вывалился на гудроновое шоссе. Тавлин закрыла дверь.
Ман Сингх, самый молодой и нервный из четверки, прикрикнул на нее:
– Куда мы пойдем теперь? В любое проклятое место они наверняка пришлют за нами коммандос. Нас теперь зарежут как гусей.
– Мученичество – привилегия, – сказала она мягко. – Мы станем как звезды; как солнце.
* * *
Песок уступил место снегу. Европа зимой, белый ковер внизу превращал ее ночь в призрачно‑белое свечение. Альпы, Франция, береговая линия Англии, белые утесы, вздымающиеся над белоснежными полями. Господин Саладин Чамча предусмотрительно напялил боулерскую шляпу. Мир снова вспомнил про рейс АI‑420, Боинг 747 Бостан. Радар засек его; затрещали радиосообщения. Вам требуется разрешение на посадку? Но никакого разрешение не требовалось. Бостан кружил над побережьем Англии подобно гигантской морской птице. Чайке. Альбатросу. Топливные индикаторы приблизились к нулю.
Когда вспыхнула борьба, все пассажиры были застигнуты врасплох, потому как на сей раз три террориста‑мужчины не спорили с Тавлин, не было никаких жестоких шепотков про топливо и какого хуя вы здесь делаете, но лишь безмолвная ничья; они даже не разговаривали друг с другом, будто лишились надежды, а затем Ман Сингх сломался и пошел к ней. Заложники следили за смертельной битвой, неспособные прочувствовать свою вовлеченность, поскольку курьезный отрыв от реальности наполнил самолет ощущением несущественной случайности и, можно сказать, фатализма. Они повалились на пол, и ее нож прошел через его желудок. Вот и все, краткость этого мига подчеркивала кажущуюся незначительность ситуации. В тот момент, когда она поднялась, все как будто пробудились ото сна; им всем стало ясно, какое дело она в действительности имела в виду, когда встала на этот путь. Она проверила рукой провод, соединяющий запалы всех гранат под ее платьем, всех этих фатальных грудей, и когда Бута и Дара ринулись к ней, она успела дернуть провод, и обрушились стены до основания.[512]
Нет, не смерть: рождение.
II. Махаунд [513]
– К черту этот город! Я возвращаюсь в Джерси, примусь за старое. Карты, диски, поболтать – про девчонок да про рок…
– Пророк?!!
к/ф «Догма»
Покорившись неизбежности, тяжеловесно скользя к видению своего ангельства, Джибрил упустил из виду, что его любящая мать выдумала ему и другое прозвище, Шайтан, она звала его не иначе как Шайтан, именно так, потому что он дурачился со своими тиффинами, которые нужно было нести в город на завтрак офисным служащим: раскладывая порции по тарелкам, проказник с легкой руки отдавал мусульманские порции мяса индуистским вегетарианским тиффин‑курьерам и клиентам в руки. Маленький дьявол, – ругала она, когда он сворачивался в ее руках, – мой маленький фаришта, мальчишки всегда мальчишки, – и он погружался рядом с нею в сон, где видел себя большим и падающим, и падение начинало походить на полет, голос матери доносился до него издали: взгляни, любезный, как ты вырос, прямо‑таки о гном адина,[514]вах‑вах, мои аплодисменты. Он стоит, гигантский, бескрылый, упираясь ногами в горизонт, обхватив руками солнце. В ранних снах он видит начало: Шайтан спускается с неба, чтобы похитить плоды высочайшей Сущности, лотоса крайнего предела,[515]на которое опирается Престол; уход Шайтана, резкое падение, метеор. Но тот, кто не жил, не может умереть, – пелись в преисподней его мягкие стихи, полные соблазна. О сладкие песни, которые знал он! Со своими дочерьми, со своей жестокой группой поддержки, да, с тремя из них, Лат Манат Уззой,[516]с девочками, лишенными матери, смеющимися со своим Абба,[517]хихикающими в руках Джибрила: как хитро мы вошли в доверие к тебе, смеются они, к тебе и к тому бизнесмену на холме. Но о Бизнесмене есть другие истории; здесь он, Архангел Джибрил, показывал весенний Земзем Агарь[518]– Египтянке, чтобы, брошенная пророком Ибрахимом в пустыне с ребенком, рожденным от него, могла она пить прохладные ключевые воды, такие живительные. И позднее, когда джурхумиты[519]наполнят Земзем грязью и золотыми газелями,[520]чтобы тот затерялся во времени, Архангел снова укажет путь, на этот раз – Мутталибу[521]из алых шатров, среброволосому отцу, сын которого, в свою очередь, станет отцом Бизнесмена. Бизнесмен: здесь он и появляется.
Иногда спящий Джибрил осознавал себя вне грез, спящим, грезящим о своем осознании собственных грез, и тогда наступала паника: О Бог мой Аллах, выкрикивал он, о благоликий боговеликий,[522]да свершатся мои чертовы дела. Выкинь тараканов из моей головы, полной безумия, песен гагар и блужданий бабуинов. Подобно ему, Бизнесмену, чувствовал себя Джибрил, когда начинались видения архангела: он был разбит, и ему хотелось броситься вниз от скалы, с высокой скалы; со скалы, где росло чахлое лотосовое древо; скалы столь же высокой, как крыша мира.
Он пришел: проделав свой путь к пещере у Конусной Вершины.[523]Счастливый день рождения: ему сегодня сорок четыре. Но, оставив город позади, и внизу – фестивальные толпы, он поднимается в одиночестве. Никакой очередной день рождения не удовлетворит его, аккуратно устроившегося, свернувшись, возле постели. Человек аскетических вкусов. (Что за странная манера для бизнесмена?)
Вопрос: Какова противоположность веры?
Не неверие. Чересчур окончательное, уверенное, закрытое. Тоже своего рода вера.
Сомнение.
Человеческое состояние; но каково ангельское? На полпути между Аллахобогом и Человеком безумным,[524]они когда‑нибудь испытывали сомнения? Испытывали: воспротивясь однажды воле Господа, они скрыли свой ропот под Престолом, осмелившись задать вопросы о запретных вещах: антивопросы.[525]Это их право. Их не за что осуждать. Свобода, древние антипоиски. Он успокоил их, естественно, применив навыки менеджмента а ля[526]бог. Прельстивший их: вы станете орудием моей воли на земле, спасенияпроклятия человека, всей этой обыденности etcetera. И presto – конец протеста, все при нимбах и возвращаются к работе. Ангелы легко умиротворяются; превратите их в орудие, и они будут играть ваши трупные[527]мелодии. Люди – более крепкие орешки, они могут сомневаться в чем угодно, даже в том, что видят собственными очами. В оче‑видном. В том, что их тяжеловесное падение обнаружено следящими за ними соглядатаями… Ангелы, не так уж много путей для их желаний. Противоречить; не покоряться; возражать.
Я знаю; слова дьявола. Шайтан перебил Джибрила.
Я?
Бизнесмен: выглядит как и положено, высоколобый, чутконосый, широкоплечий, узкобедрый. Среднего роста, задумчивый, одетый в два отрезка простой ткани, каждый по четыре эла[528]в длину: один обернутый вокруг тела, другой на плечах. Большие глаза; длинные, как у девочки, ресницы. Его успехи могут показаться слишком длинными для его ног, но он – человек легконогий. Чтобы достигать целей, сироты учатся скорому шагу, быстрой реакции, осторожному языку. Сквозь колючие кустарники и бальзамовые деревья[529]идет он, царапаясь о валуны: он – порядочный человек, не какой‑нибудь там изворотливый ростовщик. И – да, отмечу снова: он – бизнесвалла[530]довольно странного рода, уходящий в глушь, на Конусную Гору, чтобы побыть в одиночестве – иногда целый месяц.
Его имя: имя в грезах, преображенное видением. Произнесенное правильно, оно означает тот‑за‑кого‑возблагодарится, но он не будет откликаться на него; не будет, хотя и хорошо знает, что в Джахилии[531]они добавляют к его прозвищу – тот‑кто‑ходит‑вверх‑и‑вниз‑по‑древнему‑Конни. Вот, он не является ни Магометом, ни Мухаммадом;[532]он принял вместо этого демонический ярлык фарангов,[533]обвившийся вокруг его шеи. Дабы обращать оскорбления в Силу – виги, тори, Черные[534]– все стремятся с гордостью носить имена, порожденные презрением; точно так же наш горнолазающий, стремящийся к уединению пророк должен стать детским ужасом Средневековья, синонимом Дьявола: Махаундом.[535]
Это он. Махаунд‑бизнесмен, поднимающийся на свою горячую вершину в Хиджазе.[536]Мираж города под ним сверкает на солнце.
* * *
Джахильский город[537]целиком состоит из песка;[538]его структуры сформировались, выросши из пустыни. Это – зрелище, достойное удивления: окруженное стеной, четырехвратное, все это чудо сотворено его горожанами, изучившими секрет преобразования прекрасного белого дюнного песка – материала самого непостоянства, квинтэссенции хаоса, изменчивости, предательства, бесформенности – в строительный материал и алхимически вплетающими его в ткань недавно созданной ими стабильности. Это – люди, всего лишь тремя или четырьмя поколениями отделенные от своего кочевого прошлого, когда они были столь же лишенными корней, как дюны, или же укоренившимися в убеждении, что дорога – это и есть дом.
Учтите, что мигрант может, в принципе, обойтись без путешествий; это не более чем необходимое зло; цель – в пункте назначения.
Еще совсем недавно, будучи проницательными бизнесменами, джахильцы поселились на перекрестке маршрутов больших караванов и обуздали дюны по собственному разумению. Ныне песок обслуживает могущественных городских торговцев. Вымощенные булыжником, пролегают извилистые улицы Джахилии; ночью золотой огонь сверкает в жаровнях отполированного песка. Стекло блестит в окнах – в длинной череде узорных окон на бесконечно высоких песчаных стенах торговых палат; запряженные ослами телеги на гладких кремниевых колесах катятся вперед по переулкам Джахилии. В своей злобе я иногда представляю пришествие великой волны, высокую стену пенящейся воды, с ревом несущейся сквозь пустыню, жидкую катастрофу, наполненную мимолетными лодками и воздетыми руками утопающих, приливную волну, готовую обратить эти тщетные песчаные замки в небытие, в зерна, из которых они возникли. Но здесь нет никаких волн. Вода в Джахилии – враг. Несомая в глиняных горшках, она ни в коем случае не должна быть пролита (уголовный кодекс жестоко карает нарушителей), поскольку там, где она упадет на землю, городу грозит разрушение. Ямы появляются на дорогах, здания кренятся и шатаются. Водоносы Джахилии – ненавистная необходимость, парии,[539]которых нельзя игнорировать и потому невозможно прощать. В Джахилии никогда не идут дожди; нет никаких фонтанов в кремниевых садах. Несколько пальм стоят во внутренних двориках, их корни путешествуют вдаль и вширь под землю в поиске влаги. Вода в город поступает из подземных рек и колодцев, один из которых – легендарный Земзем в сердце песчаного концентрического города, рядом с Домом Черного Камня.[540]Здесь, у Земзема – нерешительный, презренный водонос, доставляющий живительную, опасную жидкость. У него есть имя: Халид.[541]
Город бизнесменов, Джахилия. Название племени – Народ Акулы. [542]
В этом городе обизнесменившийся пророк Махаунд создал одну из великих мировых религий; и подошел в этот день, в день своего рождения, к критической точке своей жизни. И был шепоток на ухо: Какова твоя суть? Человек‑или‑гном?[543]
Мы знаем этот голос. Мы слышали его однажды раньше.
* * *
Пока Махаунд поднимался на Конус, Джахилия праздновала иную годовщину. Древних времен, когда патриарх Ибрахим вошел в эту долину с Агарью и Исмаилом,[544]их сыном. Здесь, в этой безводной, дикой местности, он отказался от нее. Она спросила его: быть может, такова Божья воля? Он ответил: так. И ушел, ублюдок. Издревле люди использовали Бога, чтобы оправдать свои беззакония. Неисповедимы пути его,[545]– говорят люди. Неудивительно тогда, почему женщины обращаются ко мне.
Но я не буду отклоняться от сути; Агарь не была ведьмой. Она поверила: теперь, конечно, Он не позволит мне погибнуть. Когда Ибрахим оставил ее, она кормила ребенка грудью, пока не закончилось молоко. Тогда она поднялась на два холма – сперва Сафа, затем Марва,[546]– и в отчаянии бегала от одного к другому, стараясь разглядеть шатер, верблюда, человека. Она ничего не увидела. Именно тогда к ней явился он, Джибрил, и показал ей воды Земзема. Поэтому Агарь выжила; но зачем теперь собираются паломники? Праздновать ее спасение? Нет, нет. Их праздник – в честь посещения долины (кем бы вы думали) Ибрахимом. Во имя этого любящего супруга они собираются, поклоняются и, прежде всего, тратят деньги.
Джахилия сегодня полна парфюма. Ароматы Аравии, Arabia Odorifera,[547]висят в воздухе: бальзам, кассия, корица, ладан, смирна.[548]Пилигримы пьют финиковое вино и гуляют на большой ярмарке в честь праздника Ибрахима. И средь них бродит один, чей морщинистый лоб противопоставляет его веселой толпе: высокий человек в свободных белых одеяниях, он почти на целую голову выше Махаунда. Его борода покрывает изгиб высокоскулого лица; его походка демонстрирует плавность, смертельную элегантность мощи. Как зовут его? – видение, в конечном счете, выдает его имя; оно тоже изменено грезами.[549]Вот он, Керим Абу Симбел,[550]Гранди[551]Джахилии, муж свирепой, прекрасной Хинд. Глава совета градоправителей, богатый сверх меры, владелец доходных храмов в городских воротах, несметного числа верблюдов, проводник караванов, жена его – лучшая из красавиц земли: что могло поколебать несомненные достоинства такого человека? И все же в жизни Абу Симбела тоже приближается кризис. Имя грызет его, и нетрудно догадаться, какое: Махаунд Махаунд Махаунд.
О великолепие дивных торгов Джахилии! Вот в широких душистых шатрах – множества специй, листьев сенны,[552]душистого дерева; здесь можно найти торговцев духами, конкурирующих за носы паломников – и за их кошельки тоже. Абу Симбел прокладывает себе путь через толпы. Торговцы – еврейские, монофизитские,[553]набатейские[554]– покупают и продают серебряные и золотые слитки, взвешивая их, проверяя монеты на зуб. Есть лен из Египта и шелка из Китая; оружие и зерно из Басры.[555]Там азартные игры, и выпивка, и танцы. Есть рабы на продажу – нубийские,[556]анатолийские,[557]эфиопские. Четыре фракции Акульего племени управляют отдельными зонами ярмарки: в Алых Шатрах – ароматы и специи, тогда как в Черных – ткань и кожа. Среброволосая группировка отвечает за драгоценные металлы и мечи. Развлечения – игра в кости, исполнительницы танца живота, пальмовое вино, курение гашиша и опия – является прерогативой четвертой четверти племени – Владельцев Пестрых Верблюдов, заведующих также работорговлей. Абу Симбел смотрит в палатку с танцовщицами. Пилигримы сидят, сжимая кошельки в левой руке; время от времени монеты перемещаются из мешочка в правую ладонь. Танцовщицы трясутся и потеют, и их глаза неотрывно следят за кончиками пальцев паломников; когда перемещение монет прекращается, танец завершается тоже. Большой человек отворачивается и опускает полог шатра.
Джахилия выстроена чередой грубых концентрических кругов,[558]ее здания расходятся вокруг Дома Черного Камня примерно в порядке богатства и ранга. Дворец Абу Симбела находится в первом круге, самом внутреннем кольце; Абу совершает свой путь вниз по одной из неровных, продуваемых ветром радиальных дорог, мимо множества городских провидцев, которые в обмен на деньги паломников щебечут, воркуют, шипят, одержимые всяческими птичьими, звериными, змеиными джиннами. Волшебница, потерпевшая мимолетную неудачу в своих поисках, приседает на его пути:
– Не желаешь ли похитить девичье сердце, дорогой? Не желаешь ли прижать врага к ногтю? Испытай меня; испытай мои маленькие узелки![559]
И, поднявшись, покачивает спутанной веревкой, ловушкой для человеческих жизней, – но, разглядев теперь, к кому обращается, позволяет своей руке разочарованно опуститься и, что‑то бормоча под нос, ускользает в песок.
Всюду шум и толкотня. Поэты стоят на ящиках и декламируют, пока паломники швыряют монеты им в ноги. Некоторые барды[560]произносят раджазы,[561]четырехсложный метр которых, согласно легенде, был навеян темпом идущего верблюда; другие читают гасиды[562]– поэмы своенравных хозяек, безрассудного риска, онагровой[563]охоты. День или около того длится ежегодное поэтическое состязание, после которого семь лучших стихов будут прибиты к стенам Дома Черного Камня. Поэты оттачивают форму весь свой долгий день; Абу Симбел смеется над менестрелями,[564]поющими порочную сатиру, ядовитые оды, заказанные одним вождем против другого, одним племенем против своего соседа. И приветливо кивает, узнав одного из поэтов, проходящего в шаге от него, – остроглазого худого юнца с беспокойными пальцами. Этот молодой памфлетист уже обладает самым едким языком во всей Джахилии, но Абу Симбел относится к нему наиболее почтительно.
– Чем так озабочены, Гранди? Если бы Вы уже не потеряли свои волосы, я бы сообщил Вам, что с Вами это вскорости произойдет.
Абу Симбел ухмыляется своей кривой усмешкой.
– Такая репутация, – вздыхает он. – Такая известность, даже прежде, чем выпали Ваши молочные зубы. Приглядитесь, или нам придется вытянуть из Вас эти зубы.
Он дразнит, говоря легко, но даже эта легкость проникает разящей угрозой из‑за степени его власти. Паренек невозмутим. Пристраивая свои шаги к широкой поступи Абу Симбела, он отвечает:
– На каждый, что Вы вытянете, вырастет другой, более прочный, глубже разящий, вытягивающий горячие струи крови.
Гранди неопределенно кивает.
– Вы любите вкус крови, – говорит он.
Юноша пожимает плечами.
– Работа поэта, – отвечает он, – называть безымянное, уличать в мошенничествах, принимать стороны, приводить аргументы, формировать мир и прекращать эти блуждания во сне.
И если реки крови вытекают из ран, нанесенных его стихами, они напоят его. Он – сатирик,[565]Баал.[566]
Клубится пыль; это какая‑то прекрасная леди Джахилии осматривает ярмарку, несомая на плечах восьмеркой анатолийских рабов. Абу Симбел хватает молодого Баала под локоть под предлогом удаления его с дороги; шепчет:
– Я надеялся найти Вас; если Вы желаете, Ваше слово.
Баал поражается этой способности Гранди. Ища человека, он может заставить свою добычу думать, будто это она охотится за охотником. Хватка Абу Симбела усиливается; он подводит своего компаньона за локоть к святая святых в центре города.
– У меня есть дело к Вам, – сообщает Гранди. – Литературного характера. Я знаю свои ограничения; навыки рифмованной злобы, искусство метрической клеветы совершенно вне моих полномочий. Вы понимаете.
Но Баал – гордый, высокомерный парень – напрягшись, держится с достоинством.
– Это позор для художника – стать слугой государства.
Голос Симбела становится ниже, приобретает шелковистые оттенки.
– Ах, да. Учитывая, что предоставлять себя в распоряжение наемных убийц – совершенно благородная вещь.
Культ мертвых свирепствует в Джахилии. Когда человек умирает, наемные плакальщики бьют себя, царапают себе грудь, рвут волосы. Верблюда с перерезанными сухожилиями оставляют умирать в могиле. И если человек был убит, его самый близкий родственник дает аскетические клятвы и преследует убийцу, пока не воздаст кровью за кровь; после чего принято составлять праздничную поэму; но немногие из мстителей одарены по части рифм. Много поэтов зарабатывает на жизнь, воспевая убийства, и, по общему мнению, лучшим из этих стихотворцев‑кровопевцев является талантливый полемист Баал. Чья профессиональная гордость ныне хранит его от уязвления колкостями Гранди.
– Это вопрос культуры, – отвечает он, чем погружает Абу Симбела во все более глубокую шелковистость.
– Быть может, – шепчет он в воротах Дома Черного Камня, – но, Баал, позвольте: разве нет у меня некоторого маленького права на Вас? Мы оба служим – или мне так кажется – одной и той же госпоже.
Теперь кровь покидает щеки Баала; его доверительность трескается, опадая с него подобно скорлупке. Гранди, кажется, не обративший внимания на перемену, проталкивает сатирика вперед в Дом.
В Джахилии говорят, что эта долина – пуп земли; что планета, когда была сотворена, закрутилась вокруг этого места. Адам прибыл сюда и узрел чудо: четыре изумрудных столба, несущие наверху гигантский пылающий рубин, и под этим навесом – огромный белый камень, тоже пылающий собственным светом, будто бы демонстрируя свою душу. Он возвел прочные стены вокруг видения, чтобы навсегда связать его с землей. Таким был первый Дом. Он восстанавливался множество раз – сперва Ибрахимом, затем Агарью и выжившим благодаря ангелу Исмаилом, – и постепенно несчетные прикосновения пилигримов к белому камню за столетия изменили его цвет к черному. Тогда началось время идолов; ко времени Махаунда триста шестьдесят[567]каменных богов окружали личный камень Бога.
Что подумал бы старина Адам? Его собственные сыновья сейчас здесь: колосс Хубал,[568]посланный амаликитянами[569]из Хита,[570]возвышается над казначейством – Хубал‑пастух, растущий серп луны; здесь же – глядящий волком жестокий Каин.[571]Он – убывающий месяц, кузнец и музыкант; у него тоже есть приверженцы.
Хубал и Каин глядят свысока на прогуливающихся Гранди и поэта. И набатианский прото‑Дионис,[572]Он‑Из‑Шары;[573]утренняя звезда, Астарта,[574]и мрачный Накрах.[575]Вот – бог солнца, Манаф![576]Смотри: там машет крыльями гигант Наср,[577]орлоподобный бог! Взгляни: Квазах,[578]держащий радугу… Это ли не избыток богов, каменное наводнение, питающее неутолимый голод пилигримов, утоляющее их безобразную жажду? Божества, соблазняющие путешественников, приходят – подобно паломникам – изо всех волостей и весей. Идолы тоже являются своего рода делегатами международной ярмарки.
Есть бог, именуемый здесь Аллахом (сиречь просто богом). Спросите джахильцев – и они подтвердят, что этот товарищ имеет в некоторой степени верховные полномочия; но он не шибко популярен, этот всесторонний старикан среди статуй богов‑специалистов.
Абу Симбел и снова вспотевший Баал достигают расположенных бок о бок святынь трех наилюбимейших богинь Джахилии. Они склоняются пред всеми тремя: Уззой сверкающеликой, богиней красоты и любви; темной, мрачной Манат, с ее скрытым лицом, с ее таинственными целями, просеивающей песок между пальцами (она отвечает за предначертание: она есть сама Судьба); и, наконец, перед самый высокой из этих трех, перед матерью‑богиней, которую греки именуют Лато.[579]Ллат, называют ее здесь, или, чаще, Ал‑Лат. Богиня. Даже имя делает ее противоположностью Аллаха и его ровней. Лат всемогущая. С внезапным облегчением на лице Баал бросается наземь и сжимается перед нею. Абу Симбел остается стоять.