Александр Ф. Скляр, «Эльдорадо»
Kan ma kan / Fi qadim azzaman [706] … Было ли, не было, в давно забытые времена жили на серебряной земле Аргентины некий Дон Энрико Диамант, много знавший о птицах и немного – о женщинах, и его жена Роза, не знавшая ничего о людях, зато много – о любви. Однажды случилось так, что, когда сеньора ехала в дамском седле и при шляпе с пером, она достигла больших каменных ворот Диамантовой эстансии, безумно возвышающихся посреди пустой пампы, чтобы обнаружить там страуса,[707]бегущего к ней столь усердно, как можно лишь сражаясь за свою жизнь, со всеми уловками и изворотами, которые он только мог измыслить; страус, лукавая птица, которую нелегко поймать. Немного позади страуса вздымали облако пыли шумливые охотники, и когда страус был в пределах шести футов от нее, из облака вылетело бола, чтобы обернуться вокруг его ног и повергнуть наземь к копытам ее серой кобылы. Мужчина, спустившийся добить птицу, не спускал глаз с лица Розы. Он достал кинжал с серебряной рукояткой из поясных ножен и погрузил его в горло птицы, по самую рукоять, и он сделал это, ни разу не взглянув на умирающего страуса, глядя пристально в глаза Розы Диамант все время, пока преклонял колени на широко раскинувшейся желтой земле. Его звали Мартин де ла Круз.
После того, как Чамчу забрали, Джибрил Фаришта часто задавался вопросом о собственном поведении. В тот сказочный миг, когда он был пленен глазами старой англичанки, ему казалось, что его собственная воля перестала властвовать над ним, что чьи‑то потребности взяли над ним верх. Благодаря изумительной природе недавних событий, а также своему намерению оставаться бодрствующим в максимально возможной степени, появившемуся за несколько дней до того, как он осознал происходившее в мире позади его век, – лишь тогда он понял, что должен уйти, ибо вселенная его кошмаров начала просачиваться в его повседневную жизнь, и если он не будет осторожен, он никогда не сможет начать все сначала, быть заново рожденным с нею, через нее, Аллилуйю, видевшую крышу мира.
|
|
Он был потрясен осознанием того, что не совершил ни единой попытки войти в контакт с Алли; или же помочь Чамче в минуту его нужды. При этом его вовсе не встревожило появление на голове Саладина пары великолепных новеньких рожек: вещь, которая должна была, несомненно, породить некоторое беспокойство. Он находился в состоянии своего рода транса и когда спросил старую даму, что она думает обо всем этом, она загадочно улыбнулась и ответила: ничто не ново под солнцем, она видела кое‑что, появление мужчин в рогатых шлемах,[708]на такой древней земле, как Англия, нет места для новых историй, каждый торфяной пласт уже пройден много сотен тысяч раз. На долгие дни ее речи становились вдруг хаотичными и сбивчивыми, но в другое время она готовила для него на кухне массу тяжелой пищи: пастушьи пироги, молотый ревень[709]с жирным заварным кремом, толстые масляные пончики, всевозможные густые супы. И всегда она источала атмосферу необъяснимой удовлетворенности, словно его присутствие удовлетворяло ее неким глубоким, неведомым способом. Он ходил с нею в деревню за покупками; люди глазели; она игнорировала их, потрясая своей властной тростью. Проходили дни. Джибрил не уезжал.
– Проклятая английская мэм, – говорил он себе. – Некое живое ископаемое. Какого черта я здесь делаю?
|
|
Но оставался, удерживаемый невидимыми цепями. Когда она, при каждой возможности, пела старинную песню, по‑испански, он не мог понять ни слова. Какое‑то колдовство в ней? Какая‑то древняя Фея Моргана,[710]поющая молодому Мерлину в своей хрустальной пещере?[711]Джибрил направлялся к двери; Роза волховала; он прекращал свои шаги.
– Почему бы и нет, в конце концов, – пожал он плечами. – Старуха нуждается в компании. Выцветшее великолепие, клянусь! Глянь‑ка, она пришла сюда. Во всяком случае, мне нужно другое. Собраться с силами. Просто переждать.
Вечерами они садятся в гостиной, наполненной серебряными украшениями – в том числе неким среброрукоятным кинжалом – под гипсовым бюстом Генри Диаманта, взирающим с верхнего угла кабинета, и когда дедушкины часы пробьют шесть, он нальет два стакана хереса, и она начнет свое повествование, но не раньше, чем скажет (предсказуемо, как часовой механизм): Дедушка всегда опаздывает на четыре минуты, ради хорошего тона, он не любит быть слишком пунктуальным. Затем она начинала, не беспокоясь о временибылоестьбудет,[712]и неважно, было ли это целиком правдой или целиком ложью, он мог видеть горячую энергию, сквозившую в ее словах, последние отчаянные резервы ее воли, воплощенные в эти истории, единственное яркое время, которое я могу припомнить, сообщила она ему так, что он почувствовал, что этот тряпичный мешок заплетенной памяти был в действительности самым сердцем ее, ее автопортретом, дорогой, которую видела она в зеркале, когда никого более не было в комнате, и что лучшим обиталищем для нее была серебряная земля[713]прошлого: не этот ветшающий дом, в котором она вечно спотыкалась о предметы, – сбивала кофейные столики, – ударялась о дверные ручки, – рыдала и объявляла во всеуслышание: Все сжимается.
|
|
Когда она приплыла в Аргентину в 1935‑м как невеста англо‑аргентинца Дона Энрико Лос‑Аламоса, тот указал на океан и сказал, что это – пампа.[714]Ты не можешь сказать, насколько он велик, глядя на него. Ты вынужден путешествовать сквозь него, неизменно, день за днем. В некоторых местах ветер силен, как кулак, но он совершенно бесшумен, он будет сокрушать твое жилище, но ты даже не услышишь его. Ни деревца: ни омбу,[715]ни нада – тополей. И, между прочим, нельзя прозевать ни одного листика омбу. Смертельный яд. Ветер не убьет тебя, но сок листьев – может. Она хлопала в ладоши, словно дитя: Честно, Генри, тихие ветры, ядовитые листья. Ты заставляешь звучать это подобно сказкам феи. Генри – фееволосый, мягкотелый, широкоглазый и тяжеловесный – выглядел потрясенным. О, нет, молвил он. Это не столь ужасно, как там.
Она явилась в эту необъятность, под эти безбрежные синие закрома небес, потому что Генри сделал ей предложение и она дала единственный ответ, который могла дать сорокалетняя старая дева. Но когда она прибыла, она сделала себе большее предложение; она предложила себе ответить на вопрос:[716]на что она была способна среди этих просторов? На что хватит у нее смелости для их покорения? На то, чтобы быть хорошей или плохой, сказала она себе: но быть новой. Знаешь, поведала она Джибрилу, наш сосед, доктор Джордж Бабингтон,[717]никогда не любил меня, он рассказывал мне истории о британцах в Южной Америке, вечно эти игривые ножи, сказал он презрительно, шпионы и разбойники и грабители. Это такая экзотика вашей холодной Англии? – спросил он ее и ответил на свой собственный вопрос: сеньора, я так не думаю. Втиснутым в этот островной гроб, вам приходится искать более широкие горизонты выражения секретов вашей самости.
Секретом Розы Диамант была вместимость для любви[718]столь большая, что вскоре стала простором, который ее несчастный прозаичный Генри никогда смог бы заполнить, ибо независимо от любых романов надежная рамка в его душе была зарезервирована для птиц. Болотных луней,[719]крикунов,[720]бекасов.[721]В маленькой весельной лодчонке на местных лагунах среди камышей провел он свои самые счастливые дни с полевым биноклем у глаз. Однажды на поезде до Буэнос‑Айреса[722]он смутил Розу, когда, сплетя ладони возле рта, демонстрировал свои любимые птичьи манки в вагоне‑ресторане: совка‑сплюшка,[723]вандурийский[724]ибис,[725]иволга.[726]Почему ты не можешь любить в этой дороге меня, хотела спросить она. Но так и не спросила, потому что для Генри она была прелестным видом, а страсть была эксцентричностью других рас. Она стала генералиссимусом фермы и пыталась душить свои дурные стремления. Ночами она повадилась хаживать в пампу и, лежа на спине, созерцать галактические выси, и иногда, под влиянием этого яркого потока красоты, она начинала дрожать всем телом, содрогаться от глубочайшего восхищения и напевать неизвестную мелодию, и эта музыка звезд пронизывала ее, наполняя радостью.
Джибрил Фаришта: чувственные ее рассказы обвивались вокруг него подобно сети, удерживая его в том потерянном мире, где пять десятков садились ежедневно за обеденный стол, какие мужчины они были, наши гаучо [727], ничего рабского в них, необычайно страстные и гордые, необычайно. Настоящие хищники; ты можешь увидеть это на картинках. Долгие ночи их бессонницы рассказывала она ему о мареве, нависшем над пампасами так, что редкие деревья казались островами, а всадники напоминали мифических персонажей, галопирующих по поверхности океана. Это было подобно призраку моря. Она поведала ему походные байки, например, об атеисте‑гаучо, опровергнувшем Рай: когда умерла его мать, он призывал ее дух вернуться, каждую ночь из семи ночей. На восьмую ночь он объявил, что она, очевидно, не слышит его, иначе она, конечно, явилась бы, чтобы утешить своего возлюбленного сына; следовательно, смерть должна быть концом. Она поймала его в капкан летописаний тех дней, когда пришли люди Перона[728]в белых костюмах, с ниспадающими лоснящимися волосами, и пеоны[729]прогнали их; она рассказала ему, как железные дороги были построены англосами,[730]чтобы обслуживать их эстансии, и про дамбы тоже были истории, например, о ее подруге Клаудетте, «настоящая сердцеедка, мой дорогой, выйдя замуж за инженера‑мостостроителя по имени Грэнжер, она разбила сердца половине Харлингема.[731]Он гулял с ней по некой дамбе, которую построил, и там довелось им услышать, что мятежники собираются взорвать ее. Грэнжер вместе с другими мужчинами отправился охранять дамбу, оставив Клаудетту наедине с девицей‑служанкой, и представьте себе, через несколько часов девица явилась и сообщила: сеньора, эс какой‑то hombre[732]у двери, эс проситься в дом. Кто же? Капитан мятежников. – “А ваш супруг, мадам?” – “Должно быть, ждет Вас возле дамбы”. – “Если он не нашел уместным защищать Вас, революция свершится”. – И он оставил охрану возле дома, мой дорогой, такие дела. Но в бою оба мужчины были убиты, муж и капитан, и Клаудетта настояла на совместных похоронах, и смотрела на два гроба, спускающиеся бок о бок в землю, и оплакивала обоих. После этого мы поняли, что она была опасная партия, trop fatale,[733]да? Так? Trop весьма fatale ».
В небылице о красавице‑Клаудетте Джибрил слышал музыку собственной тоски миссис Диамант. В такие моменты он не спускал взгляда с уголков ее глаз и чувствовал копошение в области своего пупка, словно что‑то пыталось выйти наружу. Затем она глядела вдаль, и ощущение таяло. Возможно, это были всего лишь издержки стресса.
Он спросил ее как‑то ночью, видела ли она рожки, растущие из головы Чамчи, но она прикинулась глухой и вместо ответа рассказала ему, как она должна была сидеть на табурете перед гальпоном,[734]или бычьим загоном Лос‑Аламоса, а быки‑призеры подходили и клали свои рогатые головы на ее колени. Как‑то в полдень девушка по имени Аврора дель Соль,[735]невеста Мартина де ла Круз, позволяет себе бросить дерзкое замечание: Я думала, они делали это только на коленях девственниц, театрально шепнула она своим хихикающим друзьям, и Роза обернулась к ней томно и ответила: Тогда, возможно, милочка, Вы хотели бы попробовать? С тех пор Аврора дель Соль, лучшая танцовщица в эстансии и самая желанная из всех пеонских женщин, стала смертельным врагом очень‑высокой, очень‑костлявой женщины из‑за моря.
– Ты выглядишь в точности как он, – произнесла Роза Диамант, когда они стояли у ее ночного окна, бок о бок, вглядываясь в море. – Его двойник. Мартин де ла Круз.
При упоминании имени ковбоя Джибрил почувствовал столь сильную боль в своем пупке, – тягучую боль, словно кто‑то прикрепил крюк в его животе, – что крик сорвался с его губ. Роза Диамант, казалось, не слышала.
– Взгляни, – заплакала она счастливо, – там.
Бегущий по полуночному пляжу в направлении башни Мартелло[736]и лагеря отдыха, – бегущий по кромке воды так, что набегающие волн смывали его следы, – уворачиваясь и финтя, сражаясь за свою жизнь, там появился великорослый, большой‑как‑жизнь страус. Он сбежал вниз по пляжу, и взгляд Джибрила сопровождал его в изумлении, пока не перестал различать его в темноте.
* * *
Следующее событие случилось в деревне. Они вступили в город, чтобы купить пирог и бутылку шампанского, поскольку Роза вспомнила, что это ее восемьдесят девятый день рождения. Ее семейство было исключено из ее жизни, так что не было никаких открыток или телефонных звонков. Джибрил настоял, чтобы они устроили нечто типа празднования, и показал ей тайник внутри своей рубашки, жирный денежный пояс, набитый фунтами стерлингов, приобретенными на черном рынке перед отъездом из Бомбея.
– Также в изобилии кредитные карточки, – отметил он. – Я не такой уж нищий парень. Пойдемте, пора идти. Мне доставит удовольствие.
Он находился теперь в таком глубоком рабстве у розиных чарующих историй, что едва вспоминал день ото дня другую жизнь, которую вел прежде, женщину, удивлявшую его самим фактом своего существования, или какую иную подобную вещь. Кротко плетясь вслед за нею, он нес хозяйственные сумки госпожи Диамант.
Пока Роза трепалась с пекарем, он болтался поблизости на углу улицы, когда вдруг снова почувствовал эти тянущие крючья в своем нутре и упал возле фонарного столба, задыхаясь от удушья. Он услышал цокающий звук, и тут из‑за угла появился архаичный фургончик, запряженный пони и полный молодых людей, наряженных в причудливые карнавальные костюмы: мужчин в обтягивающих черных брюках из шипованной кожи с серебряными клепками на голенях, их белые рубахи расстегнуты почти до талии; женщин в широких многослойных с оборками юбках ярких цветов – алых, изумрудных, золотистых. Они пели на чужом языке, и их веселость сделала уличный пейзаж тусклым и мишурным, но Джибрил понял, что нечто сверхъестественное было в этом шествии, ибо никто более на улице не уделял ни малейшего внимания фургончику. Тут появилась из пекарни Роза с тортом, свисающим на ленточке с указательного пальца ее левой руки, и воскликнула:
– О, это они, пришедшие танцевать! У нас всегда были танцы, ты знаешь, они любят это, это у них в крови. – И, после паузы: – Это был танец, во время которого он убил стервятника.
Это был танец, во время которого некий Хуан Хулио, прозванный Стервятником из‑за своей мертвецкой внешности, выпил слишком много и оскорбил честь Авроры дель Соль, и не останавливался, пока у Мартина не осталось выбора, кроме как драться, эй, Мартин, чего тебе так нравится ебаться с этой, мне она показалась несколько холодноватой. «Давай‑ка отойдем от танцующих», – сказал Мартин, и в темноте, высвечиваемые волшебными огнями, мелькающими в листве деревьев вокруг танцпола, двое мужчин оборачивали пончо[737]вокруг предплечий, вытаскивали ножи, кружились, сражались. Хуан умирал. Мартин де ла Круз поднимал шляпу мертвеца и бросал ее в ноги Авроры дель Соль. Та брала шляпу и, осмотрев, уходила.
Восьмидесятидевятилетняя Роза Диамант в длинном серебряном платье, при ножнах, с мундштуком в облаченной в перчатку руке и в серебряном тюрбане на голове пила джин‑энд‑син[738]из зеленой рюмки и рассказывала дивные преданья старины.[739]
– Я хочу танцевать, – объявила она вдруг. – Это мой день рождения, а я еще не танцевала.
* * *
Напряжение той ночи, когда Роза и Джибрил танцевали до рассвета, оказалось слишком большим для старой леди, рухнувшей на следующий день в постель в глубокой лихорадке, породившей еще более бредовые видения: Джибрил видел Мартина де ла Круза и Аврору дель Соль, танцующих фламенко[740]на черепичной остроконечной крыше Диамантового дома, и перонисты в белых костюмах стояли на лодочном домике, призывая пеонов к светлому будущему: «Под Пероном эти земли будут экспроприированы и распределены среди народа. Британские железные дороги также станут собственностью государства. Долой их, этих бандитов, эти пиратов…» Гипсовый бюст Генри Диаманта висел в воздухе, наблюдая эту сцену, и белокостюмный агитатор направил на него палец и кричал: Вот он, ваш угнетатель; это ваш враг. Живот Джибрила болел столь ужасно, что он опасался за свою жизнь, но в то самое время, когда его рациональное сознание рассматривало возможность язвы или аппендицита, остальная часть его мозга шептала правду, которая заключалась в том, что он держался в заключении и управлялся силой розиного желания, точно так же, как Ангел Джибрил был обязан говорить, принуждаемый потребностями Пророка, Махаунда.
– Она умирает, – понял он. – Скоро и мне уходить.
Извивающаяся на кровати во власти лихорадки Роза Диамант бормотала о яде омбу и враждебном отношении своего соседа, доктора Бабингтона, спросившего Генри: Ваша жена, кажется, достаточно тиха для пасторальной жизни? – и давшего ей (как презент к выздоровлению от тифа) копию счетов Америго Веспуччи[741]за его путешествия. «Конечно, этот человек был известный фантазер, – улыбнулся Бабингтон, – но фантазия может быть сильнее фактов; в конце концов, его именем названы континенты». По мере того, как она слабела, она все более вливала оставшиеся силы в свой собственный сон об Аргентине, и джибрилов пуп чувствовал, что объят огнем. Он лежал, вжавшись в кресло у ее кровати, и видения умножались час от часу. Музыка свирели заполнила воздух, и, самый замечательный из всех, маленький белый остров появился прямо возле берега, прорезывающий волны подобно плоту; он был бел, как снег, прямо к белому песку склонялись сбитые в кучки альбиносные деревца, которые были белыми, мелово‑белыми, бумажно‑белыми, до самых кончиков своих листьев.
После появления белого острова Джибрила одолела глубокая летаргия. Свалившись в кресло в спальне умирающей женщины и смежив веки, он чувствовал увеличение веса своего тела, пока всякое движение не сделалось невозможным. Тогда он оказался в другой спальне, в обтягивающих черных брюках, с серебряными клепками на голенях и тяжелой серебряной пряжкой на талии. Вы посылали за мной, Дон Энрико, говорил он мягкому, тяжелому мужчине, с лицом, как у белого гипсового бюста; но он‑то знал, кто просил за него, и не сводил глаз с ее лица, даже когда увидел румянец, поднимающийся от белой оборки вокруг ее шеи.
Генри Диамант не позволил властям вмешиваться в дело Мартина де ла Круза, эти люди – моя ответственность, сказал он Розе, это – вопрос чести. Вместо этого он стал все более демонстрировать свое неизменное доверие убийце, де ла Крузу: в частности, сделав его капитаном эстансийской команды поло.[742]Но в действительности Дон Энрико вовсе не оставался тем же, что до убийства Стервятника Мартином. Он становился все более вялым, истощенным, потерял интерес даже к птицам. Что‑то сломалось в Лос‑Аламосе, сперва неощутимо, затем все более очевидно. Люди в белых костюмах вернулись и не прогонялись. Когда Розу Диамант поразил сыпной тиф, многие в эстансии усмотрели в этом аллегорию падения прежнего порядка.
Что я здесь делаю, думал Джибрил в большой тревоге, стоя перед Доном Энрико в кабинете владельца ранчо, пока Донна Роза краснела на заднем плане, это чье‑то чужое место. «Я очень полагаюсь на Вас, – говорил Генри: не по‑английски, но Джибрил все прекрасно понимал. – Моя жена должна предпринять моторный тур для своего выздоровления, и Вы должны сопровождать… Обязательства в Лос‑Аламосе удерживают меня от дороги». Теперь я должен говорить, что сказать, но когда рот его открылся, появились чужие слова, это для меня дело чести, Дон Энрико, щелчок каблуков, разворот, выход.
Роза Диамант в своей восьмидесятидевятилетней слабости погрузилась в грезы об истории камней, которые хранила она более половины века, и Джибрил был на лошади позади ее «испано‑сюизы»,[743]проносясь от эстансии к эстансии, сквозь арайяновые[744]леса, под высокими кордильерами,[745]достигая гротескных ферм, построенных в стиле шотландских замков или индийских дворцов, посещая земли господина Кадвалладера Эванса (каждая из жен его была вполне счастлива тем, что ей досталась лишь одна ночь супружеского долга раз в неделю), и территорию печально известного МакСуина, очарованного идеями, прибывшими в Аргентину из Германии, и на флагштоке его эстансии взвился красный флаг, в сердце которого танцевала черная свастика в белом круге. Именно на эстансии МакСуина они натолкнулись на лагуну, и Роза впервые увидела белый остров своей судьбы и настояла на том, чтобы сплавать туда на лодке и перекусить на пикнике без сопровождения девицы и шофера, взяв только Мартина де ла Круза, чтобы тот мог грести и расстилать алую ткань на белый песок и обслуживать ее с мясом и вином.
Как бело – как снег, и как красно – как кровь, и как черно [746] – как эбен. [747]Как откинулась она в черной юбке и белой блузе, лежа на алом, расстеленном по белом, пока он (тоже в черном и белом) наполнял красным вином стакан в ее руке, облаченной в белую перчатку, – и затем, к своему собственному удивлению, гром и молнии, как ухватил он ее за руку и принялся целовать, – что‑то случилось, сцена смазалась, и в одну минуту они возлежали на алой ткани, катаясь по всей ее длине так, что все сыры и холодные закуски и салаты и паштеты были сокрушены под натиском их желания, а когда они вернулись к своей «испано‑сюизе», было невозможно что‑либо скрыть от шофера или девицы из‑за пятен еды на всей их одежде, – тогда как в другую минуту она отстранялась от него, не безжалостно, но печально, отдергивая руку и делая еле заметный знак головой, нет, и он вставал, кланялся, отступал, оставляя ее честь и завтрак нетронутыми, – эти две возможности продолжали чередоваться в сознании Розы, лежащей при смерти в постели – она‑сделала‑она‑не‑сделала, творилась раз за разом последняя версия истории ее жизни – и неспособной решить, какой истины она желает.
* * *
«Я схожу с ума, – думал Джибрил. – Она умирает, но я теряю разум». Луна поднималась, и дыхание Розы было единственным звуком в комнате: храп при вдохе и тяжелый, с тихим похрюкиванием, выдох. Джибрил попытался встать со стула и обнаружил, что не может. Даже в этих интервалах между видениями его тело оставалось невыносимо тяжелым. Как будто валун водрузили ему на грудь.[748]И образы, прибывая, оставались спутанными, и в один момент он был на сеновале в Лос‑Аламосе, занимаясь любовью с нею, пока она мурлыкала его имя, раз за разом, Мартин Крест,[749] – а в следующий миг она игнорировала его средь бела дня под бдительным взглядом некой Авроры дель Соль, – так что не было никакой возможности отличить желаемое от действительного или беспристрастные реконструкции от конфессиональных истин, – ибо даже на смертном одре Роза Диамант не знала, как рассматривать эти истории.
Лунный свет струился в комнату. Он бил в лицо Розы и, казалось, просачивался прямо сквозь нее, и в самом деле Джибрил мог различить ажурную вышивку на ее наволочке. Затем он увидел Дона Энрико и его друга, пуританского и неодобрительного доктора Бабингтона, стоящими на балконе: столь явственно, как только можно было пожелать. Ему пришло в голову, что видения растут в своей четкости по мере того, как Роза становится все более и более слабой: исчезая сама, она, можно сказать, меняется местами с призраками. Еще он понял, что от этого зависели и другие симптомы: его боли в животе, его каменная тяжелость, – и он испугался за свою собственную жизнь тоже.
– Вы хотели, чтобы я сфальсифицировал свидетельство о смерти Хуана Хулио, – говорил доктор Бабингтон. – Я сделал это по нашей старой дружбе. Но так делать было неправильно; и результат я вижу перед собой. Вы защитили убийцу, и это, возможно, останется на Вашей совести, которая будет поедать Вас. Возвращайтесь домой, Энрико. Возвращайтесь домой и забирайте эту Вашу жену от греха подальше.
– Я дома, – отвечал Генри Диамант. – И я закрою глаза на Ваши слова о моей жене.
– Где бы ни осели англичане, они никогда не покидают Англию, – заметил Бабингтон, исчезая в лунном сиянии. – Если, подобно Доне Розе, они не влюбляются.
Облако пересекло лунный свет, и лишь теперь, когда балкон был пуст, Джибрил Фаришта сумел, наконец, подняться со стула и встать на ноги. Ходить было тяжело, словно за ногой волочилась на цепи гиря, но он добрался до окна. Со всех сторон, насколько хватало взора, виднелся гигантский чертополох, колеблющийся на ветру. Вместо моря был теперь океан чертополоха, простирающийся до горизонта: высокого чертополоха в рост взрослого человека. Джибрил слышал, как неясный голос доктора Бабингтона бормочет ему в ухо: «Первой бедой был чертополох на пятьдесят лет. Прошлое, кажется, возвращается». Он видел женщину, бегущую сквозь густые, пульсирующие заросли, босую, с распущенными темными волосами. «Она сделала это, – голос Розы отчетливо прозвучал позади него. – Изменив ему со Стервятником и превратив его в убийцу. Он не мог взглянуть на нее после этого. О, она сделала все правильно. Очень опасно все, все это. Очень». Джибрил терял из виду Аврору дель Соль, скрывающуюся в чертополохе; один мираж затенял другой.
Он почувствовал, как что‑то схватило его, закружило и швырнуло на спину обратно в квартиру. Никого не было видно, но Роза Диамант сидела, вытянувшись в струнку в постели, уставившись на него широко распахнутыми глазами, давая ему понять, что она оставила надежду держаться за жизнь и нуждалась в нем, чтобы он помог в ее последнем раскрытии. Как с бизнесменом из его сновидений, он чувствовал себя беспомощным, невежественным… Она, казалось, знала, как вытягивать из него образы. Связывая этих двоих, пупок в пупок, между ними появился сияющий шнур.
Вот он позволил лошади напиться из пруда в бесконечности чертополоха, и она появилась верхом на своей кобыле. Вот он обнимает ее, снимая с нее одежды и распуская ей волосы, и вот они занимаются любовью. Вот она шепчет: как ты можешь любить меня, я настолько старше тебя, и он говорит утешительные слова.
Вот она поднялась, оделась, поехала дальше, тогда как он остался там, его тело вялое и теплое, и он упустил момент, когда женская рука достала из чертополоха и воспользовалась его ножом с серебряной рукоятью…
Нет! Нет! Нет, не тот путь!
Вот она подъехала к пруду, возле которого он находился, и в тот момент, когда она спешилась, нервно глядя на него, он бросился на нее, он сказал ей, что не в силах больше терпеть ее отказов, они упали на землю вместе, она закричала, он разодрал ее одежды, и ее руки, царапающие его тело, натолкнулись на рукоятку ножа…
Нет! Нет, никогда, нет! Не тот путь: здесь!
Вот эти двое занимаются любовью, нежно, с долгими неторопливыми ласками; и вот третий наездник появляется у водоема, и любовники торопливо разъединяются; вот Дон Энрико вытаскивает маленький пистолет и целится в сердце своего соперника,
– и он чувствовал, как Аврора пронзает его сердце, раз за разом, это – за Хуана, а это – за то, что бросил меня, а это – за твою большую английскую шлюху,
– и он чувствовал нож своей жертвы, входящий в его сердце, когда Роза наносила ему удар, раз, другой и снова,
– и после того, как пуля Генри убила его, англичанин взял нож мертвеца и вонзил его, множество раз, в кровоточащую рану.
На этом Джибрил, громко закричав, потерял сознание.
Когда он пришел в себя, старуха в кровати разговаривала сама с собой: так мягко, что он едва разбирал слова.
– Пришел памперо,[750]юго‑западный ветер, выкорчевывающий чертополох. Тогда они нашли его, или это случилось раньше.
Последняя история. Как Аврора дель Соль плевала в лице Розе Диамант на похоронах Мартина де ла Круза. Как было устроено, что никто не будет преследоваться за убийство, если Дон Энрико возьмет Донну Розу и немедленно вернется в Англию. Как они садились на поезд у станции Лос‑Аламос и люди в белых костюмах и шляпах‑борсалино[751]стояли на платформе, дабы удостовериться, что они действительно уехали. Как, едва поезд тронулся, Роза Диамант открыла сумку, стоящую на соседнем сиденье, и сказала вызывающе: Я прихватила кое‑что. Небольшой сувенир. И развернула сверток ткани, чтобы показать среброрукоятный нож гаучо.
– Генри умер в первую зиму дома. Потом не случилось ничего. Война. Конец. – Она помолчала. – Уменьшиться до этого, после той необъятности. Это непереносимо. – И, после новой паузы: – Все сжимается.
Лунный свет изменился, и Джибрил почувствовал, как вес его исчезает столь быстро, будто он смог бы проплыть под потолком. Роза Диамант лежала неподвижно, закрыв глаза; ее руки покоились на скомканном покрывале. Она выглядела: нормально. Джибрил понял, что не осталось ничего, мешающего ему выйти за дверь.
Он осторожно спустился вниз, его ноги все еще немного дрожали; обнаружил тяжелое габардиновое[752]пальто, некогда принадлежавшее Генри Диаманту, и легкую серую фетровую шляпу, внутри которой имя Дона Энрико было собственноручно вышито его супругой; и удалился, не озираясь назад. В миг, когда он выбрался наружу, ветер подхватил его шляпу и отправил ее скакать вниз по берегу. Джибрил погнался за ней, поймал ее, вернул обратно. Лондон‑шариф [753], я пришел сюда. Город был в его кармане: География‑Лондон, вся эта ловчая метрополия от А до Я.[754]
«Что делать? – думал он. – Позвонить или не позвонить? Нет, едва появившись, позвони и скажи: бэби, твоя мечта сбылась, со дна морского в твою постельку, потребуется нечто большее, чем авиакатастрофа, чтобы удержать меня вдали от тебя. – Окей, может быть, не совсем это, но слова с тем же эффектом. – Да. Неожиданность – лучшая политика. Алли‑Биби, шепчу тебе».