Семейство Гранди, Абу Симбел – или, точнее, его жена Хинд, – управляет знаменитым храмом Лат в южных вратах города. (Они также имеют доход от храма Манат в восточных вратах и храма Уззы на севере). Эта дуга конфессий составляет основу состояния Гранди, так что он (и, разумеется, Баал понимает это) – слуга Лат. Преданность сатирика этой богине также известна всей Джахилии. Вот и все, что подразумевал Абу Симбел! Дрожа от облегчения, Баал остается распростертым, вознося хвалу своей Госпоже‑патронессе. Благосклонно взирающей на него; но не стоит полагаться на экспрессивную богиню. Баал совершает серьезную ошибку.
Внезапно Гранди бьет поэта ногой по почкам. Подвергшийся нападению в тот миг, когда едва почувствовал себя в безопасности, Баал взвизгивает, переворачивается, а Абу Симбел следует за ним, продолжая пинать. Раздается звук треснувших ребер.
– Недоросток, – констатирует Гранди; его голос остается низким и безупречно естественным. – Тонкоголосый сводник с маленькими яичками. Ты думал, что мастер храма Лат ищет дружбы с тобою только из‑за твоей юной страсти к ней?
И множество пинков, регулярных, методичных. Баал плачет в ногах Абу Симбела. Дом Черного Камня далеко не пуст, но кто посмеет встать между Гранди и его гневом? Неожиданно Баалов мучитель садится на корточки, хватает поэта за волосы и, притянув его голову, шепчет в самое ухо:
– Баал, это не та госпожа, которую я подразумевал, – и тогда Баал испускает вой отвратительной жалости к себе, ибо знает, что жизнь его вот‑вот завершится: завершится, когда он еще столь малого достиг, бедный парень.
Губы Гранди касаются его головы.
– Говно испуганного верблюда, – выдыхает Абу Симбел, – я знаю, ты ебешь мою жену.
Он с интересом наблюдает, как у Баала начинается эрекция, словно бы воздвигающая насмешливый памятник его страху.
Абу Симбел, рогоносец Гранди, подымается, командует:
– На ноги! – и Баал в изумлении следует за ним наружу.
Могилы Исмаила и его матери Агарь‑Египтянки находятся на северо‑западном фасаде Дома Черного Камня, в нише, окруженной невысокой стеной. Абу Симбел приближается к ним и останавливается неподалеку. В нише – небольшая группа людей. Там – водонос Халид, и некий бродяга из Персии с диковинным именем Салман,[580]и завершает эту чудную троицу раб Билаль,[581]один из освобожденных Махаундом; этот последний – огромное черное чудовище с голосом, соответствующим его размеру. Трое бездельников сидят на стене ниши.
– Вот эта шобла‑ебла,[582]– сообщает Абу Симбел. – Они – твоя задача. Пиши о них; и об их лидере тоже.
Баал, несмотря на весь ужас, не может скрыть своего недоверия.
– Гранди, эти балбесы – эти гребаные клоуны? Вам не следует волноваться о них. Что Вы думаете? Один‑единственный Бог этого самого Махаунда сможет обанкротить ваши храмы? Триста шестьдесят против одного – и он победит? Быть такого не может.
Его смех близок к истеричному. Абу Симбел остается спокоен:
– Прибереги свои оскорбления для своих стихов.
Хихикающий Баал не может остановиться.
– Революция водоносов, иммигрантов и рабов… Ого, Гранди. Я действительно испуган.
Абу Симбел пристально смотрит на смеющегося поэта.
– Да, – отвечает он, – все верно, тебе следует бояться. Берись, пожалуйста, за перо, и я ожидаю, что эти стихи станут твоим шедевром.
Баал мнется, скулит:
– Но они – только растрата моего, моего скромного таланта…
Он спохватывается, заметив, что сказал слишком много.
– Делай, что тебе говорят, – напоследок говорит ему Гранди. – У тебя нет иного выбора.
* * *
Гранди развалился в своей спальне, пока наложницы оказывают внимание его потребностям. Кокосовое масло для шелковистости волос, вино для нёба, языки для услаждения. Мальчишка был прав. Почему я боюсь Махаунда? От нечего делать он начинает считать наложниц и, махнув рукой, отказывается от этого занятия на пятнадцатой. Мальчишка. Скорее всего, Хинд продолжает встречаться с ним; какой у него шанс против ее желаний? Это – его слабость, он знает, что слишком много видит, что слишком терпим. У него свои аппетиты, почему у нее не должно быть своих? Пока она благоразумна; и пока он знает. Он должен знать; знание – его наркотик, его пагубная привычка. Он не может терпеть неведения, и по этой причине, если нет никакой другой, Махаунд не враг ему – Махаунд со своей разношерстной бандой; мальчишка был прав в своем смехе. Ему, Гранди, смеяться труднее. Подобно своему оппоненту, он – человек осторожный, он летает на воздушных шарах своих ног. Он помнит великана, раба Билаля; помнит, как его хозяин велел ему, за пределами храма Лат, перечесть богов. «Один», – ответил тот на это своим глубоким музыкальным голосом. Кощунство, наказуемое смертью. Его протащили по ярмарке с валуном на груди. Сколько, говоришь? Один, повторил он, один. Второй валун был добавлен к первому. Один один один. Махаунд заплатил его хозяину большую цену и освободил его.
Нет, размышляет Абу Симбел, мальчишка Баал неправ, эти люди стоят своего времени. Почему я боюсь Махаунда? Из‑за этого: один один один, из‑за этой ужасающей особенности. При том что я всегда разделен, всегда два или три или пятнадцать. Я могу даже понять его точку зрения; он столь же богат и успешен, как любой из нас, как любой из членов совета, но из‑за того, что ему недостает некоторых верных семейных связей, мы не предложили ему место среди нас. Исключенный своей безродностью из коммерческой элиты, он чувствует, что был обманут, что не получил всего причитающегося. Он всегда был честолюбивым парнем. Честолюбивым, но и нелюдимым. Ты не достигнешь вершины, поднимаясь все выше по холму. Если, быть может, не встретишь там ангела… Да, именно так. Я вижу его насквозь. Хотя он бы меня не понял. Какова моя суть? Я сгибаюсь. Я колеблюсь. Я высчитываю разницу, приспосабливаю свои паруса, манипулирую, выживаю. Именно поэтому я не буду обвинять Хинд в прелюбодеянии. Мы отличная пара, лед и огонь. Ее фамильный щит, легендарный алый лев, многозубый мантикор.[583]Пусть себе играется со своим сатириком; все равно между нами никогда не было секса. Я покончу с ним, когда с ним покончит она. Вот величайшая ложь, думает джахильский Гранди, погружаясь в сон: перо могущественнее меча.
* * *
Благосостояние Джахильского города было основано на превосходстве песка перед водой. В старину считалось более безопасным перевозить товары через пустыни, чем по морю, где муссоны могли ударить в любое время. В те времена до возникновения метеорологии такие вещи было невозможно предсказать. Поэтому караван‑сараи[584]процветали. Мировые производители шли от Зафара[585]до Сабы[586]и оттуда к Джахилии, к оазису Иасриб[587]и в Мидию,[588]где жил Моисей; а отсюда – в Акабу[589]и Египет. Из Джахилии вели и другие следы: на восток и северо‑восток, к Месопотамии[590]и великой Персидской империи. К Петре[591]и Пальмире,[592]где Соломон[593]полюбил Царицу Сабейскую.[594]Это были сочные дни. Но теперь флоты, бороздящие воды вокруг полуострова, приобрели надежную защиту, их команды стали квалифицированнее, их навигационные инструменты – точнее. Караваны верблюдов уступали свой бизнес лодкам. Корабль пустыни и корабль морей: древний спор склонился к равновесию сил. Правители Джахилии испытывали раздражение, но мало что могли поделать. Иногда Абу Симбелу кажется, что только паломничество стоит между городом и его крахом. Совет разыскивает по миру статуи богов‑чужаков, чтобы привлечь новых пилигримов к песчаному городу; но в этом у них тоже есть конкуренты. Внизу, в Сабе, построен большой храм, святыня, способная соперничать с Домом Черного Камня. Множество паломников соблазнилось югом, и численность джахильских ярмарок падает.
По рекомендации Абу Симбела в качестве приманки правители Джахилии добавили к религиозным практикам перчинку профанации. За свою распущенность город приобрел славу игорного притона, борделя, места похабных песенок и дикой, громкой музыки. Однажды несколько членов племени Акулы зашли слишком далеко в своей жадности к пилигримским деньгам. Привратники Дома стали требовать взяток с утомленных вояжеров; четверо из них, оскорбленные грошовым подношением, столкнули двух путешественников насмерть вниз с высокого, крутого лестничного пролета.[595]Эти действия возымели неприятные последствия, препятствуя возобновлению визитов…
Сегодня паломницы‑женщины частенько похищаются ради выкупа или продаются в качестве наложниц. Банды молодых Акул[596]патрулируют город, блюдя свой собственный закон. Говорят, что Абу Симбел тайно встречается с их предводителями и руководит ими. Вот он – мир, в который Махаунд принес свое послание: один один один. Среди такого многообразия это, пожалуй, самое опасное слово.
Гранди садится, и тут же подступившие наложницы возобновляют свои умасливания и поглаживания. Он отстраняет их, хлопает в ладоши. Появляется евнух.
– Направьте посыльного в дом кахина[597]Махаунда, – распоряжается Абу Симбел. Мы устроим ему небольшое испытание. Справедливое соревнование: три против одного.
* * *
Водонос иммигрант раб: три ученика Махаунда моются в источнике Земзем. В городе песка их одержимость водой делает их чудаковатыми. Омовения,[598]постоянные омовения: ноги до колен, руки до локтей, голова до шеи. Сухоторсые, мокрорукие, мокроногие и мокроголовые, сколь эксцентрично они смотрятся! Ать‑два, омовение и молитва. На коленях, снова заталкивая руки, ноги, голову обратно в вездесущий песок, – и начинать по‑новой цикл воды и молитвы. Они – легкие мишени для Баалова пера. Их водолюбие – предательство собственного вида; люди в Джахилии признают всемогущество песка. Он селится между пальцами рук и ног, запекается на ресницах и в волосах, забивает поры. Они открывают себя пустыне: приди, песок, вымой нас своей сухостью. Это – путь джахильцев от самого высокородного гражданина до нижайшего из низших. Они – люди кремния, и водолюбы появились среди них.
Баал кружит на безопасном расстоянии от них – Билаль не тот человек, с которым стоит шутить – и выкрикивает насмешки:
– Если бы идеи Махаунда стоили чего‑то, думаете, они нравились бы только отбросам вроде вас?
Салман сдерживает Билаля:
– Мы должны принять за честь, что могущественный Баал возжелал напасть на нас, – улыбается он, и Билаль расслабляется и успокаивается.
Халид‑водонос нервничает при виде тяжеловесной фигуры Хамзы – дядюшки Махаунда, в тревоге приближающегося к ним бегом. Хамза в свои шестьдесят до сих пор самый знаменитый в городе боец и охотник на львов. Хотя правда менее великолепна, чем хвалебные речи: Хамза не раз был побежден в бою, спасен друзьями или счастливой случайностью, вытащен прямо из пасти льва. У него есть деньги, чтобы избежать распространения подобных вестей. И возраст, и сохранность являются своеобразным подтверждением его боевых легенд. Билаль и Салман, забыв о Баале, следуют за Халидом. Все трое – возбужденные, юные.
Он еще не вернулся домой, сообщает Хамза. И Халид, взволнованный: Но уже столько часов, что этот ублюдок делает с ним, пытает, ломает пальцы, бичует? Салман вновь сама рассудительность: Это не стиль Симбела, говорит он, это дело трусов, зависящих от него. И Билаль лояльно мычит: Трусы или нет, я верю в него, в Пророка. Он не сломается. Хамза мягко упрекает его: Ох, Билаль, сколько раз он должен говорить тебе? Прибереги свою веру для Бога. Посланник – лишь человек. Раздраженно вспыхивает Халид; он подступает к старому Хамзе с кулаками, требуя ответа: Вы говорите, что Посланник слаб? Вы, может быть, и его дядя… Хамза лепит водоносу затрещину: Не дайте ему увидеть свой страх, говорит он, даже тогда, когда вы испуганы до полусмерти.
Эти четверо омываются снова, когда приходит Махаунд; они окружают его, кточтопочему. Хамза отступает.
– Племянник, что‑то чертовски нехорошее, – он срывается на свой солдатский лай. – Когда ты спускаешься с Конни, от тебя исходит сияние.[599]Сегодня это что‑то темное.
Махаунд сидит на краю источника и усмехается.
– Мне предложили дело.
Абу Симбел? кричит Халид. Невероятно. Откажись. Верный Билаль предупреждает его: Не читай лекций Посланнику. Разумеется, он отказался. Салман Перс спрашивает: Какого рода дело? Махаунд улыбается снова:
– Хоть один из вас хочет знать. Это незначительное дельце, – продолжает он. – Песочное зернышко. Абу Симбел просит, чтобы Аллах предоставил ему небольшое покровительство.
Хамза замечает истощение племянника. Будто бы тот боролся с демоном. Водонос кричит:
– Ничего! Ни капли!
Хамза затыкает его.
– Если наш великий Бог сможет допустить в своем сердце – он использовал это слово, допустить – признание того, что три, только три из этих трехсот шестидесяти идолов в Доме достойны поклонения…
– Нет бога кроме Бога![600]– рычит Билаль.
И его товарищи поддерживают его:
– Йа‑Аллах!
Махаунд выглядит сердитом:
– Будут ли верные слушать Посланника?
Они затихают, шаркая ногами по пыли.
– Он просит об одобрении Аллахом Лат, Уззы и Манат. Взамен он гарантирует, что нас разрешат, даже официально признают; в знак этого я буду избран в совет Джахилии. Таково предложение.
Салман Перс говорит:
– Это – западня. Если ты поднимешься на Конус и спустишься с таким Посланием, он спросит: как ты смог заставить Джибрила дать нужное откровение? Он сможет назвать тебя шарлатаном, фальшивкой.
Махаунд качает головой.
– Знаешь, Салман, я научился внимать. [601]Это внимание не обычного вида; это также своего рода вопрошание. Обычно, когда является Джибрил, он будто бы знает, что находится в моем сердце. Я чувствую это большую часть времени, будто бы он является из моего сердца: из самых моих глубин, из моей души.
– Или это – другая ловушка, – упорствует Салман. – Как долго мы проповедуем вероучение, принесенное тобою? Нет бога кроме Бога. Чем станем мы, если откажемся от этого теперь? Это ослабит нас, придаст нам абсурдность. Мы перестанем быть опасными. Никто не сможет больше принимать нас всерьез.
Махаунд смеется, искренне удивленный.
– Похоже, ты не был здесь слишком долго, – говорит он любезно. – Разве ты не заметил? Люди не принимают нас всерьез. Не больше пятидесяти в аудитории, где я говорю, и половина из них туристы. Разве ты не читаешь пасквили, которые Баал развесил по всему городу?
Он зачитывает: Посланник, пожалуйста, подставьте чуткое ухо. Ваша монофилия,[602]ваш один один один, не для Джахилии. Возвращайтесь к отправителю.
– Они дразнят нас повсюду, а ты называешь нас опасными, – восклицает он.
Теперь уже Хамза выглядит взволнованным.
– Ты никогда не беспокоился об их мнениях прежде. Почему теперь? Почему после разговора с Симбелом?
Махаунд качает головой.
– Иногда я думаю, что мне следует сделать мою веру легче для людей.
Гнетущая тишина охватывает учеников; они обмениваются взглядами, переминаются с ноги на ногу. Махаунд кричит снова:
– Вы все знаете, что произойдет. Наш отказ превратится в победу. Люди не оставят своих богов. Они не оставят, нет.
Он встает, стремительно удаляется от них, омывается один на дальней стороне Земземского источника, становится на колени для молитвы.
– Люди погружены во тьму, – говорит несчастный Билаль. – Но они увидят. Они услышат. Бог един.
Страдание заражает всех четверых; даже Хамза поник. Махаунд в сомнении, и его последователи потрясены.
Он встает, кланяется, вздыхает, огибает круг, чтобы воссоединиться с ними.
– Послушайте меня, вы все, – говорит он, обхватив одной рукой плечи Билаля, другой – своего дядюшку. – Послушайте: это – интересное предложение.
Необхваченный Халид прерывает горько:
– Это заманчивая [603]сделка.
Остальные выглядят ужасно. Хамза очень мягко обращается к водоносу:
– Разве это не ты, Халид, только что хотел драться со мной, несправедливо допустив, что, назвав Посланника человеком, я в действительности назвал его слабаком? Что теперь? Теперь моя очередь бросать тебе вызов на бой?
Махаунд просит мира:
– Если мы ссоримся, нет никакой надежды. – Он пытается поднять обсуждение на теологический уровень. – Это и не предлагалось, что Аллах примет этих трех как равных себе. Даже Лат. Только то, что они обладают неким посредническим, меньшим статусом.
– Подобно дьяволам, – вспыхивает Билаль.
– Нет, – Салман Перс хватает суть. – Подобно архангелам. Гранди умный человек.
– Ангелы и дьяволы, – говорит Махаунд. – Шайтан и Джибрил. Все мы давно принимаем их существование на полпути между Богом и человеком. Абу Симбел просит, чтобы мы признали только еще трех вдобавок к этой большой компании. Только трех – и, отмечает он, души всей Джахилии будут наши.
– И Дом будет очищен от статуй? – спрашивает Салман.
Махаунд отвечает, что это не оговаривалось. Салман качает головой.
– Это будет сделано, чтобы уничтожить тебя.
А Билаль добавляет:
– Бог не может быть четырьмя.
И Халид, чуть не плача:
– Посланник, что ты говоришь? Лат, Манат, Узза – они все – женщины! Помилуйте! У нас теперь должны быть богини? Эти старые гусыни, цапли, ведьмы?
Усталость напряжение страдание, выгравированные глубоко на лице Пророка. Которого Хамза, как солдат на поле битвы, успокаивающий раненного друга, заключает в кольцо объятий.
– Мы не можем пойти на это ради тебя, племянник, – говорит он. – Подымайся на гору. Иди спрашивать Джибрила.
* * *
Джибрил: сновидец, чей угол зрения – иногда таковой камеры, в другие же моменты – зрителя. Взирая с позиции камеры, он вечно в движении и ненавидит статичные кадры, поэтому плывет на высотном кране, глядя вниз на фигуры попадающих в поле съемки актеров; или же он надвигается, пока не встанет незримо меж ними, медленно поворачиваясь на своей пяте на трехсотшестидесятиградусной площади; или же, быть может, он применяет операторскую тележку, отслеживающую идущих Баала и Абу Симбела, или карманный компьютер, скрытой камерой изучающий тайны спальни Гранди. Но большей частью сидит он на Конусной Горе, словно клиент, купивший билет в бельэтаж,[604]и Джахилия – его серебряный экран. Он наблюдает и взвешивает действия, будто какой‑нибудь кинофанат, наслаждается битвами изменами моральными кризисами, но не хватает девочек для настоящего хита, мужик, и где эти чертовы песни? Они могли бы выстроить эту ярмарочную сцену, может быть, с камео‑ролью[605]в шоу‑шатре для Пимпл Биллимории, трясущей своими знаменитыми титьками.
И тут вдруг Хамза говорит Махаунду: «Иди спрашивать Джибрила», – и он, мечтатель, сновидец,[606]чувствует, как сердце его тревожно вздрагивает: кого, меня? Я, полагают они, знаю здесь все ответы? Я сижу, наблюдая отсюда эту картину, и тут этот актеришка тычет в меня пальцем; да где это слыхано, чтобы проклятая аудитория устанавливала проклятый сценарий в теологическом кино?
Но изменение грезы всегда изменяет форму; он, Джибрил, более не просто зритель, но центральный персонаж, звезда. Со своей старой слабостью брать слишком много ролей: да, да, он играет не только архангела, но и его, Бизнесмена, Посланника, Махаунда, подымающегося на коническую гору. Мода требует убрать эту двойную роль: двое никогда не будут замечены в одном кадре, каждый должен говорить с пустым воздухом, с воображаемой другой своей инкарнацией, и надеяться на технологии, создающие отсутствующие образы с помощью ножниц и скотча или, что более экзотично, с помощью бегущих дорожек. Не путать – ха‑ха – с ковровыми дорожками и волшебными коврами.[607]
Он понимал: его страх перед вторым, перед Бизнесменом, – разве это не сумасшествие? Архангел, дрожащий пред смертным мужем. Это верно; но это тот страх, что ты испытываешь, собираясь участвовать в фильме, где будет сниматься какая‑нибудь живая кинолегенда; ты думаешь: я опозорюсь, я засохну, я стану трупом; ты как безумный хочешь быть достойным. Ты будешь затянут в воздушную струю его гения, он может заставить тебя выглядеть превосходно, словно высотный летчик, но ты будешь знать, что не ты тянешь свой вес, и от этого будет только хуже… Страх Джибрила, страх перед им самим созданной грезой заставляет его бороться против прибытия Махаунда, пытаться отсрочить его, но Пророк все же приходит, неотвратимо, и архангел чувствует его дыхание.
Эти сны выбрасывают тебя на этап, когда у тебя появляется работа; ты не знаешь, какова сюжетная линия, но есть совершенно домашний просмотр; просмотр: похоже на то. Или на подлинную историю белой актрисы, играющей черную женщину в Шекспире. Она продолжает свою сцену и затем понимает, что на ней все еще очки, упс, да еще она забыла вычернить руки и потому не может снять свои стекляшки, двойной упс: на это похоже тоже. Махаунд приходит ко мне за откровением, спросить меня, чтобы выбрать между монотеистической и генотеистической [608] альтернативами, но я – всего лишь какой‑то идиотский актер с бхенхудскими [609] кошмарами, яар, какого хуя ямогу знать, что тебе сказать, помогите. Помогите.
* * *
Чтобы добраться до Конусной Горы из Джахилии, нужно идти сквозь темные ущелья, где песок – не белый, чистый песок, отфильтрованный в древности телами морских огурцов,[610]но черный и грубый, пьющий солнечный свет. Конни приседает под тобой, словно фантастическая бестия. Ты ползешь по ее хребтине. Оставляя позади последние деревья, белоцветочные с толстыми млечными листьями, ты поднимаешься среди валунов, которые становятся все крупнее по мере твоего восхождения, пока не уподобятся огромным стенам, скрывающим солнце. Изгиб ящерицы, синей, словно тень. Теперь ты на вершине, Джахилия позади тебя, безвидная пустыня впереди. Ты спускаешься в сторону пустыни и примерно через пятьсот футов достигаешь пещеры, достаточно высокой, чтобы стоять в полный рост; пол ее покрыт удивительным песком‑альбиносом.[611]Пока ты поднимаешься, ты слышишь диких голубей, выкликающих твое имя, и даже камни приветствуют тебя на своем собственном языке, восклицая Махаунд, Махаунд. Когда ты достигаешь пещеры, ты утомлен, ты ложишься, ты засыпаешь.
* * *
Но когда он отдохнул, он погружается в сон другого вида: своего рода не‑сон, состояние, которое он называет вниманием, – и он чувствует тягучую боль в кишках, будто что‑то хочет родиться из него; и теперь Джибрил, который реял‑в‑небе‑глядя‑вниз, чувствует замешательство: кто я такой, в этот миг ему начинает казаться, что архангел на самом деле внутри Пророка, я[612]– двигающийся в кишках, я – ангел, вытесняемый из пупка спящего, я появляюсь, Джибрил Фаришта, пока мое второе Я, Махаунд, лежит внимающим, очарованным, я связан с ним – пупок в пупок – сияющим шнуром света, не в силах сказать, кому из нас снится второй.[613]Мы течем в обе стороны по шнуру пуповины.
Сегодня, подавленный активностью Махаунда, Джибрил чувствует его отчаяние: его сомнения. Как и то, что он находится в большой нужде; но Джибрил пока что не знает всех тонкостей… Он внимает вниманию‑которое‑также‑вопрошание. Махаунд вопрошает: Им были явлены чудеса, но они не уверовали. Они видели, как ты приходишь ко мне на глазах всего города и открываешь мою грудь;[614]они видели, как ты омыл мое сердце в водах Земзема и вернул его в мое тело. Многие из них видели это, но все равно они поклоняются камням. И когда ты явился ночью и отнес меня в Иерусалим, и я парил над святым городом, разве я, возвратившись, не описал все в точности, как было, в точности до последней детали? Так, чтобы не оставалось никаких сомнений, что это чудо; и все же они пошли к Лат. Разве я не сделал уже все возможное, чтобы сделать все проще для них? Когда ты принес меня прямо к Престолу и Аллах наложил на верных великое бремя сорока молитв в день. По пути обратно я встретил Моисея,[615]и он сказал: бремя слишком велико, возвращайся и проси меньшего. Четыре раза возвращался я, четыре раза говорил мне Моисей: все еще слишком много, возвращайся снова. Но на четвертый раз, когда Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, я отказался возвращаться.[616]Мне было стыдно просить еще. В своей щедрости он просит пять вместо сорока, и все же они любят Манат, они хотят Уззу. Что я могу поделать? Что я расскажу им?
Джибрил молчит, ответов нет, ради Святого Петра, бхаи, не надо меня ни о чем спрашивать. Мука Махаунда ужасна. Он вопрошает: могут ли они являться ангелами? Лат, Манат, Узза… Могу я называть их ангельскими? Джибрил, у тебя были сестры? Это дочери Бога? И он ругает себя: О мое тщеславие, я – высокомерный человек; это – слабость, это – лишь мечта о силе? Должен ли я предать себя ради места в совете? Это сознательность и мудрость – или же пустота и самолюбие? Я даже не знаю, был ли искренним Гранди. Знают ли остальные властители? Может, это даже не он. Я слаб, а он силен, предложение дает ему много путей уничтожить меня. Но я тоже могу извлечь из этого большую выгоду. Души города, мира, – они ведь стоят трех ангелов? Действительно ли Аллах столь непреклонен, что не допустит еще троих, чтобы спасти человеческий род? – Я ничего не знаю. – Бог должен быть горд или скромен, величествен или прост, уступчив или нет? Какова его суть? Какова – моя?
* * *
На полпути ко сну – или на полпути обратно к бодрствованию – Джибрил Фаришта часто преисполняется негодования из‑за непоявления в его поле зрения Того, у кого, считается, есть ответы; Он никогда не появляется, тот, кто держался в стороне, когда я умирал, когда я нуждался нуждался в нем. Это все он, Аллах Ишвара[617]Бог. Отсутствующий, как всегда, когда мы корчимся и страдаем во имя него.
Всевышняя Сущность удаляется; что остается – это сцена: очарованный Пророк, вытеснение, шнур света и являющийся затем Джибрил в своей двойной роли, в роли обоих – взирающего‑сверху‑вниз и глядящего‑снизу‑вверх. И оба они испуганы трансцендентностью[618]происходящего. Джибрил парализован присутствием Пророка, его величием, он думает: я не могу издать ни звука, чтобы не показаться ему богомерзким дураком. Совет Хамзы: никогда не демонстрируйте свой страх; архангелы нуждаются в таком совете не меньше, чем водовозы. Архангел должен выглядеть спокойным, чтобы Пророк не подумал: неужели Бог Всевеликий заговорил невнятно из‑за страха перед слушателями?
Это случается: откровение. Примерно так: Махаунд, все еще в своем несне, весь напрягается – вены вздулись на шее – и сжимается в клубочек. Нет, нет, ничего подобного эпилептическому приступу,[619]это нельзя объяснить так просто; какой эпилептик способен обращать день в ночь, управлять облачными массами в вышине, заставлять воздух уплотняться в гущу, пока ангел висит, пугая глупцов, в небе над страдальцем, поддерживая его, как бумажный змей на золотой нити? Замедление и снова замедление, и теперь чудо начинается в его моих наших внутренностях, он напрягается изо всех сил, принуждаемый чем‑то, и Джибрил начинает чувствовать, что эта принуждающая сила здесь: она действует у меня во рту, открывающемся закрывающемся; и сила, начинающаяся внутри Махаунда, достигает моих голосовых связок и превращается в голос.
Не мой голос я и не знал никогда таких слов я вовсе не такой классный оратор никогда никогда не был не буду но это не мой голос это Голос.
Глаза Махаунда широко открыты, он созерцает некое видение, пристально уставившись на него, ох, воистину, Джибрил помнит, меня. Он видит меня. Движение моих губ, мои движения. Что, кто? Не знает, не может сказать. Но вот они, выходят из моего рта, из моего горла, мимо моих зубов: Слова.
Быть почтальоном Бога – это не шутка, яар.
Нононо: Бог не в этом кадре.
Бог знает, чьим почтальоном я был.
* * *
Махаунда ждут в Джахилии у источника. Водонос Халид, как никогда нетерпеливый, то и дело бегает на разведку к городским воротам. Хамза, как все старые солдаты привычный находиться в компании самого себя, приседает на корточки в пыли и поигрывает галькой. Нет смысла торопиться; бывает, что его нет долго – дни, даже недели. И сегодня город почти пуст; все разошлись по большим ярмарочным шатрам послушать, как соревнуются поэты. Тишину нарушает лишь шум Хамзовской гальки, да воркуют парочки скалистых голубей, гости с Конусной Горы. Затем раздается звук бегущих ног.
Запыхавшись, появляется Халид; он выглядит несчастным. Посланник возвращается, но он идет не к Земзему. Теперь на ногах они все, озадаченные этим отступлением от установленной практики. Ожидавшие с пальмовыми листьями и ветвями спрашивают Хамзу: Неужели не будет никакого Послания? Но Халид, все еще хватающий воздух ртом, качает головой:
– Я думаю, будет. Он выглядит, как всегда, когда получает Слово. Но он не говорил со мной и шел не сюда, а к ярмарочной площади.
Хамза берет командование на себя, предупреждая дискуссии, и следует впереди. Ученики – собралось около двадцати – следуют за ним через злачные места города с выражением набожного отвращения на лице; кажется, только Хамза с надеждой ожидает прихода на ярмарку.