Где-то там меня давно ждали.
От вокзала три часа пешего хода. Поминутно поднимая голову к небу, я видел, как быстро солнце клонилось к закату. Слишком быстро. Мои черные брюки запылились, рубашка пропиталась потом. Я не знал точной дороги, однако разбитый, заросший травой асфальт под ногами уверенно вел меня вперед, пока вдали не возник изломанный силуэт огромного парка развлечений. За металлическим кружевом забора нелепо и как-то нереально торчали вверх проржавевшие конструкции аттракционов. Я сверился с фото, чтобы убедиться, что не ошибся, только вот не мог парк за два года измениться настолько, чтобы казаться заброшенным уже много-много лет назад. Кому вообще могла прийти в голову мысль строить развлекательный парк так далеко от города? Я прошел сквозь поскрипывающие от ветра ворота и остановился перевести дух. Ощущение, словно нырнул в ледяную воду — грудь сдавило, перед глазами поплыли цветные круги.
Я с трудом восстановил дыхание, и на смену этим странным чувствам пришла ноющая боль в сердце. Она была со мной всегда, как я себя помнил, вместе с пугающим даром-проклятием видеть странные сны, которые иногда сбывались. Сирота, я привык сдерживать боль, страх, отчаяние, и я держался, а вот сейчас не смог подавить стон. Эхом мне вторил вой ветра в куполе арены. Полосатая ткань прорвалась, обвиснув на балках, как гроздья грязной паутины. Я осторожно взошел по трем высоким ступенькам и коснулся тента рукой.
И увидел.
На мгновение, всего на долю секунды, передо мной мелькнуло разрисованное лицо клоуна. Его глаза, густо подведенные черным гримом, уперлись в меня, и, сморгнув, я прогнал жуткое видение.
А ветер крепчал, заморосил промозглый, несмотря на середину лета, дождь, такой по-осеннему мелкий и противный. Я бродил по пустым аллеям парка среди голых сухих деревьев. Я не чувствовал ни холода, ни сырости, лишь только игла в сердце упрямо поворачивалась, впиваясь все глубже. Казалось, что рубашка намокла не от дождя, а от крови.
Тропинка вильнула мимо высохшего фонтана с облупившимся амурчиком и вывела меня прямиком к билетной кассе. Кабинка была заперта, и я не мог зайти внутрь и согреться, зато неподалеку обнаружилась карусель с некогда яркими и веселыми лошадками. Сейчас они потускнели и выгорели, краска, трескаясь, сползала с них мелкой чешуей. Едва взявшись за цепочку на входе, я услышал переливчатый детский смех. Карусель пришла в движение, а на уродливых коньках сидели девочки в одинаковых розовых платьицах. Малышки заливисто смеялись, понукая маленькими ножками своих игрушечных скакунов. Я отшатнулся, поскользнувшись в луже, и упал. Смех смолк, и карусель замерла, грустная и покинутая. Лежа в грязи и глядя в стремительно темнеющее небо, я понял вдруг, что, наверное, сошел с ума. Или все вокруг ненастоящее, или ненастоящий сам я. Может, я умер и попал в чистилище? Иногда в книгах его изображают именно таким. Или это ад? Я поднялся на ноги, огляделся, и взгляд мой внезапно упал на огромную гипсовую фигуру в противоположном конце жуткого парка. Обнаженная русалка с белыми невидящими глазами. Слепая наяда из детского стишка. И от ее сложенных ладоней вниз сбегала дорожка с вагончиками. Нить судьбы.
Нить моей судьбы?
Тяжелые холодные капли гулко барабанили по металлическому навесу, под которым я спрятался, дойдя до подножия рельсовой «нити», зубы мелко стучали, с потемневших волос стекала вода. Что я здесь делаю? Я задавал себе этот вопрос, не мог найти ответа, но все равно не уходил. И тут фонарь на столбе ослепительно вспыхнул, замигал с непривычки и, наконец, осветил незаметную ранее скамейку, на которой спиной ко мне сидела девушка с грустно опущенной фиолетововолосой головой.
— Эй, — негромко позвал я. — Привет.
Анна, а это была именно она, не пошевелилась, и тогда я решился подойти ближе. К тому времени дождь зарядил сплошной монотонной дробью, заглушая даже мое шумное неровное дыхание. Нервно мигающий фонарь выхватывал из сумрака его косые струи. Я встал за спиной девушки и повторил:
— Привет. Я Рич, а ты Анна, верно?
Она не ответила.
Я даже засомневался, не привиделась ли мне она. Как жуткий клоун или девочки на карусели.
— Твои родители волнуются. Я отведу тебя домой. Анна?
Девушка повернулась ко мне лицом, и на губах ее играла насмешливая, совсем не добрая ухмылка:
— Нет, не Анна.
Фиолетовые пряди обрамляли узкое миловидное личико с фотографии, но я уже и сам понял — это была не она. Прижав ладонь к ноющей груди, я выдавил сквозь зубы:
— Где… Где Анна Харрис?
«Анна» склонила голову к плечу, обтянутому намокшей от дождя футболкой, все так же странно улыбаясь. От этой улыбки меня знобило.
— А нет ее. И никогда не было. Ты еще не понял… Рич?
Имя она произнесла с иронией, как будто это было что-то забавное, только мне с каждой секундой становилось все менее смешно. Убрав ладонь от груди, я увидел, как с пальцев срываются капли густой вязкой крови.
— Что со мной? — почти прокричал я. — Что это за место, черт побери?!
— Парк потерянных желаний, Клетка душ, Свалка ненужных воспоминаний. Какое название тебе нравится больше? Ах да, как я могла забыть, первое всегда было твоим любимым. Последние лет сто так уж точно.
Девушка поднялась со скамейки, и я отпрянул от ее протянутой руки. Голова кружилась, мне казалось, я умираю.
— Умираешь, — безжалостно подтвердила «Анна». — Мы должны быть уверены, что ты не сбежишь снова. Без своего Хранителя Парк разрушается. Воспоминания, запертые в нем, образы прошлого, страхи и надежды, сомнения и желания, обретшие подобие плоти, вторгаются в мир людей. Ты больше не можешь оставаться человеком. Мы тебе не позволим.
С каждым словом образ девушки светлел и бледнел, пока не стал пятном нестерпимого сияния с человеческим лицом. Кровь толчками выходила из меня, и вместе с ней — то, что делало меня мной, частным сыщиком Ричардом Донаваном, приютским подкидышем из Ист-Энда, любимцем женщин и отличным другом. Зато в глубине души просыпался другой я. Он был страшным, старым, одиноким и мертвым, как это место, полное не исполнившихся желаний, ненужных воспоминаний и заблудших душ.
— Я вспомнил, — сорвалось с посиневших губ. — Вспомнил.
И в тот же миг со скрежетом и скрипом задвигались вагончики по рельсам, пошла по кругу ржавая карусель, механически и жутко запел музыкальный аппарат в глубине парка. Я услышал вдруг обострившимся слухом, как трутся друг о друга шестеренки в механизме Чертова колеса. Парк оживал. Он снова был готов принимать гостей, а я — собирать свою мистическую жатву.
Я Хранитель. Я тот, кто заберет ваши страхи и ваши печали, кто коллекционирует отжившие свое чувства и мечты, которым не суждено сбыться. Я тот, кто дарит покой.
Добро пожаловать в мой Парк потерянных желаний!
Приглашаем на страницы автора:
https://author.today/u/kirrantel
Творческая группа: https://vk.com/juusan
Елена Ершова
БРАТ МОЙ ГЕНЗЕЛЬ
(Основано на реальных событиях)
Что мы вынесем из детства? Память о теплых бабушкиных руках. Запах скошенного луга и парного молока. Плюшевого мишку с аккуратной заплатой на боку.
Что принесла из детства я? Лишь маленький зеленый камень.
Собственно, это был даже не камень — осколок стекла, гладко обточенный водой. Пустяк для взрослого человека и небывалое сокровище для ребенка.
Первым его нашел соседский Антон.
— Где взял? — требовательно спросил Генка.
Я протянула руку, но жадный Антоха сейчас же убрал находку в карман.
— Где взял — там уже нет, — ухмыльнулся он, и я едва не разревелась от обиды.
Глядя на мою скисшую мордаху, Генка тоже расстроился и презрительно поджал губы.
— Подумаешь! Эка невидаль — стекло. Захочу — у меня сто таких будет.
— Так почему до сих пор нет? — вредно спросил Антон.
— Потому что я не хочу, — отрезал Генка, взял меня за руку и потащил в дом.
В деревню мы поехали сразу же, как Генка вернулся из больницы.
— Свежий воздух на пользу будет, — говорила мать.
И я обрадовалась, потому что давно не видела бабушку. А вот Генка не очень, потому что соскучился по школьным друзьям: всю зиму и весну он провел в больнице. Я очень за него переживала и боялась, что когда он вернется, то будет похож на Кощея — обтянутый синюшной кожей скелет. Но ничего подобного не случилось. Генка остался прежним, разве что немного подрос. И на момент поездки в деревню ему исполнилось восемь лет. Мне было всего пять.
Клад недолго оставался тайной: Антоха держать язык за зубами совершенно не мог. Вскоре вся округа знала, что прозрачные камушки можно добыть на карьере, прямо за речкой, отделяющей окраину деревни от обширного лесного массива.
— Только вам туда нельзя, — сказал Антон. — Это место не для малышни, там Бабай живет.
Я перевела вопросительный взгляд на брата.
— Это ты Ритке можешь сказки рассказывать, — спокойно ответил Генка. — А я в такую ерунду не верю.
— А что Бабай кушает? — прошептала я и вцепилась в надежную руку брата.
— Вредных и жадных детей! — сказал Антоха и показал нам язык.
— Но мы-то не вредные и не жадные! — с возмущением возразила я, но на всякий случай обернулась через плечо, где далеко на горизонте ощетинился еловыми копьями лес.
— Мы — нет, — улыбнулся Генка.
И его ободряющий голос придал мне уверенности. Поэтому я ничего не сказала против, когда у брата созрела идея отправиться на заветный карьер. Антон заверил всех, что это недалеко: по деревянному мостику за речку, потом в подлесок через овраг, а там рукой подать.
— Я себе всяких набрал, — похвалился он. — И синих, как небо. И желтых, как солнце.
Но ни тех, ни других почему-то не показал, и Генка совершенно справедливо назвал его брехуном. А к походу подготовился и бабушке сказал, что пойдет загорать на реку.
— Только купаться не вздумай, — строго наказала бабуля и застращала по своему обыкновению: — Там сейчас течение сильное. В прошлом году двое ребятишек утонуло.
— Честное слово, ни ногой! — легко пообещал Генка, а мне пояснил, что в самом деле не собирается купаться, а лишь перейти на ту сторону.
Самодельные мостки были переброшены коромыслом. Грубо сколоченные перила уже в некоторых местах прогнулись или обломились вовсе, и, встав на краешек моста, можно было наблюдать, как мутный поток несет на себе веточки, листья и брошенные мною вниз головки одуванчиков.
— Не свались! — предупредил Генка, и, оттеснив меня в сторону, лихо плюнул в зеленоватую воду.
— Сам не свались! Чего толкаешься! — обиделась я, пихнула его кулачком в бок и перешла на другую сторону. Показалось: в потоке что-то блеснуло.
— Генка, смотри!
Я поднырнула под провисшие перила. Там, где пена оборачивала каракулем покрытый тиной островок, лежал и поблескивал на солнце зеленоватый камешек.
— Поди, Антоха обронил, — сказал Генка, и глаза его заблестели тоже.
— Достань?
Я протянула руку и ощутила, как в ладошку впиваются укусы водяных брызг.
— Так мы на карьер идем! Там сто таких будет!
Генка потянул меня за рукав. Но карьер был далеко, за рекой и оврагами, в страшном месте, где живет Бабай. А блестящий камешек тут, рядом, обсыпанный брызгами, как сахаром. Только нагнись и вытяни из косм свалявшейся тины. А не успеешь — собьет его потоком, закрутит, утянет на темное илистое дно.
— Достань, достань! — захныкала я и сама потянулась к сокровищу.
Подошвы сандалий поехали по мокрым доскам, я больно ударилась копчиком о край моста. Но удержаться было невозможно — слабые детские пальцы лишь скользнули по илистой поверхности перил. Я почувствовала, как Генка в последней попытке спасти меня ухватился за ворот старенькой футболки, и ткань треснула — словно чудище голодно щелкнуло над ухом костяными челюстями. Потом разинутый зев реки раскрылся и, сытно чавкнув, проглотил меня целиком. И не было больше ни неба, ни моста, ни перил, а только густая малахитовая муть.
А потом я снова почувствовала рывок…
…Мертвящая мгла закрутилась вокруг, обхватила длинными мокрыми пальцами за щиколотки, с неохотой отпуская свою добычу. Но кто-то был куда сильнее мглы и выталкивал меня наверх, к пылающему оку июньского солнца — маяку тепла и жизни.
Цепляясь за траву, перепачканная грязью и вымокшая насквозь, я повалилась на берег, размазывала по щекам ил и слезы. Рядом хрипел и надсадно кашлял Генка.
— Говорил же… не лезь…
Он смахнул со лба налипшие волосы. Я заплакала еще горше, боясь, что сейчас мне здорово влетит от брата. Но он почему-то медлил, даже подзатыльник не отвесил. А вместо этого спросил:
— Ты в порядке?
Все еще всхлипывая, я кивнула и уныло покосилась на Генку.
— Да… заругает нас бабушка?
— Не заругает! — Брат поднялся на ноги, поскользнулся на мокрой траве, но не упал, только закашлялся снова. И мне почему-то стало страшно: на солнце наползло облако, и Генкино лицо потемнело тоже, ажурная тень листвы легла на его щеки, будто плесень на зачерствелый хлеб.
— Пока до карьера дойдем да назад вернемся — обсохнем, — продолжил он и помог мне подняться. Прикосновение его рук было холодным, мокрым, как прикосновение тины, и я поежилась. Мне уже не хотелось идти на карьер: наглотавшись воды и грязи, хотелось вернуться в тепло, в домашний уют. Да и солнце не спешило выглядывать из-за туч, а от реки потянуло сыростью. Но Генка всегда доводил начатое до конца. Оттерев мое лицо и ладони сорванным лопухом, он решительно взял меня за руку.
— Идем.
И мы пошли.
Лес встретил угрюмым молчанием. Прав был Антоха: место не для малышни. Чем дальше мы углублялись в чащу, тем становилось темнее вокруг. Ветви переплетались наверху, образуя ажурный свод и почти не пропуская солнечный свет, а под ногами путался густой подлесок. Папоротник и опавшие ветки больно хлестали меня по голым икрам, но Генка упрямо продирался вперед и молчал. И мне было стыдно перед ним за свой недавний каприз, поэтому я тоже молчала и, сглатывая набегающие слезы, ежилась от сырости и лишь сильнее сжимала Генкину ладонь. Чувствовала: с братом надежнее.
Ощущение беды вернулось, когда Генка остановился и сказал:
— Вот черт…
Я поглядела на него искоса, зная, что бабушка всегда ругала за сквернословие, но промолчала, увидев растерянность на лице брата.
— Антон говорил: только овраг перейдешь, и карьер тут же виден будет. А мы уже четвертый обходим, а все в чащобе…
Он обвел встревоженным взглядом замерший лес. Перехватил мой испуганный взгляд и улыбнулся виновато.
— Ничего, Ритуль! Сейчас выберемся!
Генка ободряюще потрепал меня по макушке, и я безоговорочно поверила ему. Поэтому мы возобновили путь, и я не решалась жаловаться ни на усталость, ни на голод, который уже потихоньку начал сводить живот.
Темень сгущалась. Поднимая кверху лицо, я видела, как над нами текли тучи — грозовые, разбухшие от воды, черной ватой забивающие прорехи в ажурных кронах, и подумала, что к вечеру пойдет дождь. Я даже открыла рот, чтобы сказать об этом Генке, но в тот же миг солнечные лучи просочились сквозь тучи, как золотистый дождевой поток, и в стороне блеснуло заревом.
Я дернула брата за рукав.
— Генка! А что это там такое светится?
Он остановился, сощурил глаза, вглядываясь в заросли папоротника. В глубине чащи снова блеснуло, будто включился маленький фонарик с разноцветными стеклышками.
— Идем, посмотрим! — в голосе Генки послышалось возбуждение.
Он потянул меня за руку и сам пошел напролом, как ледокол, рассекая подлесок худыми коленями. Я зажмурилась, выставила руку, оберегая лицо от хлестких веток, и едва поспевала за братом, а он вдруг остановился так внезапно, что от рывка я отлетела назад и шлепнулась на землю, больно ударившись тем самым местом, которое (если верить бабушке) иногда заслуживало хорошего ремня, и сразу обиженно захныкала.
— Ш-ш! — повелительно сказал мне брат. — Смотри.
Я послушно замолчала и приоткрыла глаза.
Мы находились на склоне оврага. Не знаю, как умудрились не полететь в него кубарем: земля под нашими ногами просыпалась вниз. Я никогда раньше не видела ни одного карьера, но тут же поняла, что это был именно он — глубокая ямища идеально круглой формы с отвесными стенами и гладким дном. И там, на дне, россыпью сверкали разноцветные камни: синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава…
Мы разом забыли о том, что промокли и проголодались.
— Жди наверху! — крикнул Генка и начал спускаться вниз. Я упрямо помотала головой и последовала за ним, аккуратно переставляя ноги по спрессованным комьям земли и выступающим корням. Но подошвы поехали по мокрой глине, и я, издав тревожный писк, съехала в яму, как с ледяной горки.
— Сказал ведь ждать! — укоризненно произнес брат, но голос его не был сердитым.
Я виновато посмотрела на него и вздрогнула — в отблесках камней его лицо оказалось зеленоватым, будто испачканным тиной. Тем не менее, я вцепилась в его протянутую руку и села на корточки. Камни под сандалиями хрустнули, как раздавленные ложкой овсяные хлопья.
— Ну, теперь Антоха обзавидуется! — обрадованно проговорил Генка и тоже присел на корточки рядом со мной. Я согласно кивнула и принялась набирать полные горсти, распихивая добычу по карманам. Генка последовал моему примеру, выбирая самые большие и самые красивые камни, гладкие и без единой трещинки. Я брала поменьше — такие, чтобы могли уместиться в кулачке. Поэтому копалась долго и тщательно, разгребая запасы, неизвестно кем оставленные в яме.
— Ген, а это ведь клад, да? — вслух спросила я.
Он не стал спорить, рассеянно пробормотал в ответ:
— Может, и клад…
— А кто его тут оставил тогда?
Он отвлекся от разглядывания особенно большого и красивого зеленого камня и серьезно поглядел на меня.
— Бабай, кто же еще? Вот сейчас узнает, что мы его клад воруем, выследит по запаху, накинется — и останутся от нас одни рожки да ножки.
Я разжала кулак, и все набранные в него драгоценности с глухим стуком упали обратно. Очень хотелось зареветь, но вовремя заметила в Генкином взгляде знакомую насмешку и стукнула его по руке.
— Все ты врешь! — обиженно сказала я. — Сам же говорил, что Бабаев не бывает!
Генка расхохотался и произнес миролюбиво:
— Вру, конечно! Эх, ты! Говорила, большая, а в Бабая поверила!
Я надулась и принялась снова ковыряться в россыпях. Выкопав небольшую ямку, я заметила сероватый шершавый камень, не такой блестящий и гладкий, как остальные. Скорее, похожий на гальку. Я поддела его пальцами и вытащила на свет — он оказался продолговатым, тонким и хрупким, словно обломанная ветка.
— Ген, посмотри…
И подняла свою находку повыше.
Брат с неудовольствием поглядел в мою сторону, буркнул:
— Ну что там еще?
Но тотчас выпрямился, и его глаза стали круглыми и серьезными.
— Рит, — глухо произнес он, словно слова проходили через прижатую к его рту мокрую тряпку. — А ведь это кость…
— Фу! — Я с омерзением отшвырнула находку в сторону и вытерла ладони о шорты.
Генка приблизился ко мне, поддел носком кроссовка разноцветные россыпи. Те послушно покатились в стороны, неприятно шурша, будто дохлые майские жуки. И я отодвинулась тоже, потому что из-под стекляшек показались кости — сначала одна, потом вторая, третья… Обглоданные, высохшие от времени, они были разных размеров и форм, и самая большая оказалась толщиной с Генкину руку.
— Это волки оставили? — спросила я первое, что пришло на ум.
Он качнул головой:
— Не знаю…
Отошел в сторону, копнул снова. Из-под сияющих стекляшек тут же вывернулась новая кость — гладкая и круглая, как шар. И я почувствовала, что по спине прокатилась щекочущая волна, и во все глаза смотрела, как Генка дрожащими руками очищает шар от налипшей на него глины — вот показались провалы глазниц, оскаленный безгубый рот… Не знаю, испугалась ли я тогда — страх пришел много позже, — но сразу вспомнила картинки в своей новой энциклопедии из серии «Хочу все знать», а потому сказала брату (сказала радостно, гордая своими новыми познаниями):
— А это череп!
Тогда Генка вздрогнул и рывком поднялся с корточек. Я почувствовала, как в мою ладонь легла мокрая рука брата.
— Пойдем отсюда, Рит, — сказал он, и я снова не узнала его голоса, словно его язык с трудом вытолкнул эти слова.
— А камни… — начала я, и тогда его подрагивающая ладонь легла на мои губы.
— Идем, — еще глуше повторил он. — И без разговоров.
Он потащил меня в сторону. Я подумала, что хорошо бы снова захныкать, но все же не стала этого делать, а следом за Генкой начала карабкаться наверх. Подниматься было гораздо сложнее — осклизлые комья то и дело норовили вывернуться из-под ног, и мы совершенно перепачкались в траве и глине. Но Генка не обращал на это никакого внимания, а потому не обращала и я.
Когда мы поднялись, солнце окончательно погрузилось в грязные перины облаков и в лесу стало совсем темно и тихо. Даже чересчур тихо — единственными звуками были наши торопливые шаги да шлепанье веток о голые ноги. Генка молчал, шагал ровно и быстро, как заведенный солдатик. Я едва поспевала за ним, но молчать долго не могла: перед глазами все еще маячила картинка из детской энциклопедии.
— Ген, — протянула я. — А чей это череп?
Он не сбавил шага, только его пальцы дрогнули в моей мокрой ладони.
— Не знаю, — быстро ответил он и, подумав, добавил: — Наверное, человеческий…
— А почему он лежит там, а не на кладбище?
— Не знаю и не хочу знать, — отрезал брат.
Мне стало обидно, но чувство опасения защекотало где-то между лопаток, да еще я снова почувствовала тот запах, который впервые появился после нашего спасения из речки — запах протухшей воды, мокрой травы и глины.
— Я устала и есть хочу, — заканючила я. — Скоро придем?
Генка сбавил шаг и ответил глухо:
— Не знаю…
— Мы ведь не заблудились?
— Помолчи, а!
В его голосе послышалась неожиданная злость. Я испуганно умолкла и исподлобья поглядела на брата. Он стоял, слегка наклонив голову, и, казалось, прислушивался.
— Что там? — шепотом спросила я, еще крепче сжав Генкину ладонь.
— Ш-ш!
Следом за братом и я огляделась, но ничего не увидела: все также неподвижно стояли обступившие нас ели, все также текла и густела наверху грозовая тьма, а запахи сырой земли и тины стали острее.
— Показалось, — неуверенно проговорил Генка и возобновил шаг.
— А если мы все-таки заблудились? — снова спросила я.
— А если заблудились, значит, мы ходим кругами и снова выйдем к карьеру, — раздраженно ответил Генка.
— Я не хочу к карьеру, — уверенно произнесла я. — Там эти противные кости и плохо пахнет!
Теперь я почему-то была уверена, что запах, преследовавший нас всю дорогу, исходил из наполненной костями и разноцветными стекляшками ямы.
— Я тоже не хочу, — признался Генка. — Давай сделаем так… Мы можем оставлять позади себя камни, и, если набредем на них снова, — это будет означать, что мы действительно ходим кругами и карьер рядом.
— Жалко, — протянула я и со вздохом покрутила в пальцах первый же выуженный из карманов голубой камешек.
— Ничего! Нам главное выйти, а камни… ну что камни? И без них жили, — совсем как взрослый проговорил Генка и первым бросил камень в опавшую хвою.
Мы побрели снова, на этот раз не так быстро, как раньше. Густой подлесок опутывал ноги, дергал за одежду, будто пытаясь удержать, не пускать вперед, к родному дому, где ждала нас бабушка и, наверное, уже беспокоилась вовсю. Я снова принялась хныкать, но Генка больше не делал мне замечаний. Наверное, он тоже вымотался и шел теперь медленно, ссутулившись и шаркая ногами, как столетний старик. Время от времени он останавливался, чтобы кинуть в подлесок очередную стекляшку, и продолжал брести, таща меня за собой, как тяжелую куклу. Да еще возобновился кашель — надсадный и мокрый, совсем как по утрам у отца: «кашель курильщика», — так называла его мама.
— Слышишь?
Он остановился и повернул лицо, всматриваясь в густую чащу. Я обернулась тоже, и почудилось, будто неподалеку качнулась и выпрямилась еловая лапа.
— Наверное, сорока, — неуверенно проговорил Генка, хотя ни птиц, ни животных мы за все это время не встречали.
— А если не сорока? — шепотом спросила я.
Генка удивленно поднял брови.
— А кто?
— Бабай…
Брат хмыкнул и отмахнулся рукой от лезущей в лицо ветки. Я снова оглянулась через плечо и тут заметила, как в траве блеснуло что-то голубым сполохом — это был лежавший под молоденькой елью стеклянный камешек. Генка поглядел тоже, и его лицо разом посерело, осунулось.
— Значит, кругами ходим, — бесцветным голосом просипел он.
В это время клубящаяся мгла заволокла лес окончательно, перемешала все краски, оставив только серое и черное, только пустоту и мрак. Я почувствовала слабость в коленях и села прямо на землю. Где-то снова качнулись ветви, и болотный запах стал еще явственнее, так что я даже зажала пальцами нос.
— Гена, ты тоже чуешь?
Он не ответил, лишь схватил меня за руку, и я вздрогнула: настолько ледяным оказалось его прикосновение.
— Быстрее, — шепнул он мне и юркнул в густые заросли папоротника.
Теперь я явственно слышала шаги: мокрые, хлюпающие. Будто на ногах идущего были надеты ласты, а сам он только-только выбрался из стоялого и затхлого пруда. Вонь стала невыносимой, и я уткнулась брату в плечо, но это не принесло мне облегчения: его футболка все еще была сырой и тоже пахла тиной.
Шлеп… шлеп…
Шаги теперь были совсем рядом. А еще я слышала голодные чавкающие звуки — так цепной пес мог чавкать и пускать слюни на брошенную в миску кость.
«Это Бабай, — подумала я. — Мы нашли его клад, и теперь он идет по следу, оставленному камешками…»
От страха живот скрутило судорогой. Я скорчилась в три погибели, прижала кулачки к груди, чувствуя гулкое биение собственного сердца и слыша, как дыхание брата с хрипом выходит из его рта.
Шаги и голодное чавканье прекратились.
«Ушел?» — хотела спросить я.
Но лишь приоткрыла рот, как на меня дохнуло вонью болота, и я услышала голос — теперь, спустя много времени, он до сих пор приходит ко мне во снах, — сиплый, булькающий голос, будто доносящийся через многие слои затхлой воды и грязи.
— Вкусные детки, — произнес он. — Нежные детки…
Что-то упало рядом со мной, и я едва не взвилась из своего укрытия, но Генка держал меня крепко. Только широко распахнутыми глазами глядел под ноги, где теперь лежал круглый зеленый камешек.
— Ах, как блестят! Ах, как шуршат! — снова раздался в вышине сиплый шепот. — Синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава… Берите, берите любые! Берите, мои сладкие детки. И оставайтесь со мной…
Оно начало смеяться — по крайней мере, тогда я подумала, что это был смех, — сырое клокотание воды в мертвом горле. Мерзкие, хлюпающие звуки…
А потом я увидела щупальце.
Что-то темно-зеленое, как сгусток тины и грязи, покрытое слизью и бородавками — оно поднырнуло под заросли и обвилось вокруг Генкиной щиколотки. Второе щупальце коснулось моего колена, но схватить не успело — я отпрыгнула в сторону, и тогда оно обхватило Генку за пояс. Вот тогда я закричала.
Я кричала, захлебываясь и срывая горло. Воздуха не хватало, вонь забивала ноздри, и весь мир оказался размытым, словно погребенным под толщей воды. И я только видела, как Генка медленно и неотвратимо погружается в заросли папоротника, извилистые и длинные, теперь больше похожие на водоросли. Я видела, как он протягивает руку, и его ледяные, мокрые пальцы касаются моей руки — и моя ладонь тяжелеет. Как он открывает рот, словно силится что-то сказать, но из гортани выплескивается мутная жидкость, а распахнутые глаза стекленеют…
…а потом не стало ни Генки, ни мглы, ни пахнущих тиной щупалец. Кто-то гладил меня по мокрым волосам, пока я отплевывалась от воды и кашляла долго, надрывно, судорожно хватая ртом воздух, будто на время разучилась дышать.
— Генка… где? — это были первые слова, произнесенные сразу же, как меня вытащили из реки.
Но никто на них не ответил.
Я не знаю, было ли галлюцинацией путешествие через темный лес. Привиделась ли мне та яма, полная сверкающих камешков и человечьих костей. Утащило ли Генку неведомое чудовище или он захлебнулся, пытаясь спасти меня, но сам закрутившись в водовороте.
Уже потом я узнала от матери, что шансов у него не было никаких — в больнице Генке удалили часть легкого. Но все же ценой своей жизни он спас меня из цепких объятий того монстра, что взрослые называют Смертью. Я была рядом с ней так близко. И иногда во сне мне все еще слышится сиплый шепот:
— Ах, как блестят! Ах, как шуршат! Синие, как небо, желтые, как солнце, зеленые, как трава… Бери же!
И тогда мне кажется, что в мою детскую ладонь снова падает округлый зеленый камушек, и я просыпаюсь и чувствую тяжесть в своей руке. И иду, шлепая босыми ногами, до заветной шкатулки, где наряду со старыми фотоснимками лежит он — оберег от всех монстров мира.
Самое главное, что я вынесла из детства — лишь маленький зеленый камешек.