И жизнь, которую однажды подарил брат мой, Гензель.
Приглашаем на страницу автора:
https://author.today/u/terrible_doll/works
Творческая группа: https://vk.com/lena_yorsh
Катрина Кейнс
ОНИ ПРИДУТ
Когда дни становились длиннее, а ночи — короче, мы переставали спать.
Мы сидели, глядя в окна, считая каждый растаявший сугроб и каждую упавшую звезду. Мы закрывали глаза и прислушивались к треску догорающих поленьев, топоту мышей, неизведанному шороху и знакомому дыханию. Мы ставили у входных дверей лопаты и топоры, вешали над косяком счастливые подковы и покупали у бродячих торговцев обереги — любые, что обещали помочь. Мы молились всем богам, которые могли нас услышать: неважно, жили ли они в небесной выси или в глубинах моря, питались ли словами или кровью, жалели ли людской род или наслаждались его страданиями. Лишь бы услышал хоть кто-то.
Мы собирались в доме кузнеца, пока ночи еще были на нашей стороне, и шептали друг другу слова утешения. Мы пытались понять, как жить дальше. Как жить вообще.
Мы строили стены. Рыли ямы. Точили колья и вымачивали их в рыбьем яде. Приносили в жертву лучшую корову. Раздевались догола и прыгали через костер, славя имена, которые не могли правильно произнести.
Никто не слышал нас. Кроме тех, для кого мы желали глухоты. И иногда — смерти, хотя не были уверены, способны ли они умереть.
Мы водили хороводы в последний день зимы и закатывали чучело в яркие тряпки. Мы не сжигали ее, ведь зима была нашим другом.
Зимой они не приходили.
Они возвращались с первым весенним лучом. С рассветными туманами и росой на первой траве.
Об их появлении возвещала песня. Чистое небо. Колокольчики на повозках, шорох мантий в водовороте магических всплесков, радостный смех. Дым из трубки, львиный утробный рык, золотое сияние.
|
|
Мы запирали двери на засовы. Закрывали ставни. Спускались в подвалы, уходили в леса, уезжали так далеко, как только могли себе позволить. Но они всегда находили нас. Они нашли бы нас и на самом краю земли — если бы он существовал и до него можно было добраться.
Мы встречали их фальшивыми улыбками. Вилами в лицо. Проклятиями. Черными петухами, рожденными в полнолуние. Они смеялись своим музыкальным смехом, глядя на наши улыбки, на наши вилы и на наших петухов. Они наверняка обсуждали это после, в своем тайном логове: в высоком облачном замке, или на опушке леса, или под тем камнем, из-под которого выползли. Мерялись, что было забавнее всего: тот огромный фермер с севера, который поджег собственный дом, пытаясь их остановить, или кумушка из столицы, что тыкала ржавыми иглами в их кукольное подобие?
Мы плакали. Кричали. Закусывали губы до крови.
Они неизменно улыбались. Трясли своими буйными волосами, бряцали шпорами, хлопали плащами, словно крыльями.
В прошлом году они пришли к семье портного, и с тех пор тот ходил по
улице и кричал про варенье на завтрак, словно забыл все остальные слова на свете.
За год до того они прошли мимо, оставляя за собой следы, в которых отражались
нездешние светила и росли неизвестные цветы. Так было и за год до того. Или
еще раньше.
Может, в этом году нам снова повезет. Не может быть так, чтобы два
года подряд эта честь выпадала именно нашему поселку. Ведь так?
Об этом шептались на рынке в соседнем городе, и все завидовали нам, потерявшим, и все боялись за себя, все еще целых.
|
|
Но я знала: все это ничего не значит. Может статься, они придут к нашему кузнецу, потом к его соседям, а после не пропустят ни одного дома, пока не опустеют все наши улицы.
Я почти не спала, сидя у окна и прислушиваясь к мерному дыханию моего будущего. Я не вешала подков и не молилась богам. Я знала.
Когда они подошли к моей двери, я не открыла им. И тогда они превратили ее в стаю бабочек и пригласили себя сами.
Я не подала им воды. Не предложила закусок. И тогда они материализовали еду из воздуха, и фарфоровый чайник сам разливал им чай.
Я не пошла будить тебя. И тогда ты вышла сама.
Я не могла поднять на тебя взгляд. Потому что я уже знала: ты больше не моя девочка, не мое счастье, не моя радость. Ты не услышишь моих криков, моего плача, моих разумных слов.
Ты вышла к ним в серой застиранной сорочке и с растрепанными косами, и они сказали тебе, что ты спасешь мир. Только ты, и никто больше. И ты улыбнулась.
И ты отправилась с ними: в новом платье, с аккуратно заплетенными косичками, в новых красных туфельках. А я осталась стоять в дверях с поднятой рукой. Я махала тебе на прощание, потому что это единственное, что я могла сделать.
Твой отец напал на одного из них с топором, и они превратили его в коня. Ты и ухом не повела. Для тебя такое теперь — в порядке вещей. Ты уговаривала меня не плакать и обещала, что папа снова станет собой, когда выучит урок. Ты говорила, что обязательно вернешься, когда мир снова будет в безопасности, и тогда мы заживем лучше прежнего.
Но, детка моя, спасительница мира и всеобщая надежда, видишь ли: почти никто не возвращается.
|
|
Портной, который говорит о варенье, тоже однажды спас мир. Вернулся домой с волшебным поясом, который отваживал от его запасов мух, и рассказывал всем о злых единорогах, великанах и хитрости. Но о тех, кто забрал его, не говорил. Может, не помнил. Может, не мог.
Мы знаем, что они нам не врут. Мы знаем, что вы уходите с ними и делаете мир лучше. Мы знаем, что только дети способны на это, но разве можем мы с этим смириться? Разве может хоть кто-нибудь?
Может, мы молимся богам, а слышат нас только те, что приходят за нашими детьми. Может, твой отец однажды скинет шкуру и снова станет человеком. Может, ты вернешься, немного безумная, с каким-нибудь говорящим зверем или волшебными железными туфлями. Совсем взрослая.
И пока я радуюсь, что ночи становятся длиннее, а дни короче. Радуюсь тьме, и холоду, и неизбежному миру вокруг. Радуюсь тому, что теперь у нас в хозяйстве есть конь — неплохое подспорье в отсутствие мужа.
Но когда тьма начнет отступать, я вновь потеряю сон. И буду слушать, как фырчит в стойле твой отец, как скрипит калитка на весеннем ветру и как сопит в кровати твой подросший брат.
Я буду ждать.
ПЕРЕЕЗД
Ту ночь он помнит яркими, дробными образами: кусачий холод, ломящая боль в пальцах, ветер, забирающийся под шарф, воротник и дальше, вниз, к сердцу, пятна электрического света на переезде и оглушительная тишина. Не помнит, откуда шел: просто спешил домой. Может, задержался на работе. Или в баре с друзьями. Или задремал в автобусе — в общем, проехал свою остановку. Пришлось петлять между домами в почти неизвестном районе и по наитию искать нужный путь. Зимой это не так-то просто. Все тонет в синих сумерках, а потом и в ночи, которая, кажется, никогда не кончится.
Обещание теплого дома подгоняло вперед лучше всякой угрозы, лучше даже самого холода. Он прошел мимо подозрительно молчавших в конурах собак, по скользкому мосту через мусорный ручей, поскользнулся неподалеку от забытого стога сена, стыдливо укрытого кусочком пленки, а потом поднялся на пути.
Поезда здесь ходили редко. Они раскачивали близлежащие дома раза три в сутки: длинные составы с нефтью и газом, летом — радостные, провонявшие курортным духом вагоны до Черного моря, утром и вечером — почти пустые электрички в районы. Последние больше не останавливались на полустанках с покрытыми грязью и ржавчиной расписаниями и табличками с названиями, из которых можно было составить целый набор выигрышных слов для «Скраббла».
Он к ним привык. Как привык к тому, чтобы всегда бросать быстрые взгляды в обе стороны — не мерцает ли семафор — перед тем, как перешагнуть через давным-давно брошенные здесь шпалы и рельсы. Переезд был совсем недалеко, и в зимней тишине всегда было отлично слышно предупреждающий, дребезжащий звонок.
Тогда он услышал его уже после того, как увидел на путях человека.
В сгущавшейся ночи он казался имитацией. Чем-то далеким — еще более далеким, чем незнакомец, от которого тебя отделяют слои теплой одежды, дикая холодрыга и ясность рассудка. Человек был пьян: шел по путям вперед, чуть раскачиваясь, но все равно уверенно. Как болванчик, которого завели и пустили по прямой. Дергано, но даже ни разу не споткнувшись.
Он остановился, перед тем как спуститься вниз, прочь от железки, чтобы припустить домой, к свету, горячему чайнику и мягкой постели. Подумал, что, может, стоило бы что-то сделать. На секунду. А потом холод кольнул руки, и он пошел дальше. Почти побежал.
Он никогда не был особо дружен с соседями, но на следующее утро все равно услышал новость. А потом увидел ее следы. На переезде.
Не так много крови, как нарисовали бы в фильме. Почти обыденность: след, словно что-то тяжелое тащили совсем недолго, на грязном белом снегу, утоптанном шинами и подошвами.
Говорили: неудивительно, что все так случилось. Алкоголики всегда ходят по краю, просто в данном случае — менее метафорическому.
Он торопился на работу, пропускал сплетни мимо ушей, но потом услышал про похороны и остановился. Его продрало холодом, который ничего не имел общего с утренним, щипавшим за щеки.
Он ведь остановился тогда. Что помешало ему не спускаться по тропинке к дому, а пройти вперед по рельсам? Только ли холод?
***
День прошел совершенно обычно: работы перед праздниками привалило, и он носился туда-сюда, стараясь успеть все сейчас, чтобы не вскакивать на выходных от внезапно пришедшей мысли о неотправленных документах или еще какой-нибудь мелочи.
Вспомнил, только когда подошел к переезду. Снега выпало немного, и ало-рыжий след все еще оставался напоминанием.
У дома погибшего стояло несколько машин. Из открытой форточки доносились звяканье рюмок и запах гречки.
Он замедлил шаг, но головы не поднял, поглубже зарылся в шарф и пошел домой. В холодильнике, как назло, была только кастрюля с остатками гречки.
А ночью ему приснился сон.
Он торопился домой: то ли после гулянки с друзьями, то ли просто потому, что уснул в транспорте. Было жутко холодно, и собаки странно притихли, и он чуть не прилип рукавом к перилам моста через ручей. Переходя пути, он заметил пьяного незнакомца и остановился. Потер руки, подул в них горячим влажным воздухом и пошел вперед по путям, вслед за пьяницей.
Он довел его до дома: дверь, к счастью, была не заперта. Кто вообще в такой холод в этих краях ее запирает?
Под ногами вилась кошка. Он щелкнул светом, налил обоим воды: хозяин свалился на постель и захрапел, кошка замурчала в его ногах.
Проснулся, когда во сне распахнул свою собственную, выкрашенную в зеленый, дверь.
День не задался, все валилось из рук, важные и не очень дела забывались. Он бестолково прослонялся на работе до вечера, вылетел из офиса, толком ни с кем не попрощавшись, и ринулся навстречу выходным.
У соседского дома не было машин — зато была кошка. Серая с черными полосами, которых полно в округе, она сидела на снегу и поворачивала голову так, словно провожала взглядом.
Он так и не остановился. Даже не шикнул на нее. Дошел до дома, распахнул дверь, включил свет во всех комнатах и только потом выдохнул. Под мерное гудение телевизора успокоился. Горячий чай тоже помог.
В постели долго лежал без сна. Думал, как и многие: а что, если.
Ему приснился прошедший день. Как шел утром на работу, поздоровался с соседом, курящим на заледенелом крыльце и гладящим серую кошку. Как неудачно подошел к переезду: пришлось долго ждать, пока пронесется вереница груженных газом вагонов. Как опоздал на привычный автобус и поехал маршрутом, который шел чуть дольше и в котором народу набивалось вечно, как килек в консервах. Как так и не смог залезть в карман, чтобы оплатить проезд, но его никто за это и не дернул.
Проснулся, когда во сне выскочил из автобуса на нужной остановке.
В прострации прошли выходные. Когда выбегал на улицу, в ларек, искал глазами кошку. Не нашел. Успокоился.
Переезд все еще нес на себе следы произошедшего: никто не заметил на красной каемке знака маленьких капель. Снег затвердевал и превращался в ржавый лед. Погода стояла ясная.
Снилось чересчур обычное: вместо вороха неясных метафор и случайных
видений — простая жизнь. Походы в магазин. Чистка снега у дома. Хоккейный матч по телевизору.
В праздники стал подмечать: во сне тоже покупал шампанское, тоже выбирал подарки родным, тоже гонял через весь город в поисках упаковочной бумаги. А еще здоровался с почившим соседом и иногда подкармливал кошку.
В канун Нового года оставил у соседской калитки горку куриных горлышек. Погладил довольную кошку. Вернулся домой, выложил в холодильник мандарины, нарядил пышную елку под окнами. Телевизор так и не включал, потому узнал, что выиграл в лотерею, от соседки справа: та выбежала в тапочках и халате, увидев его в окно.
Проснулся, когда водрузил на елку старую серебристо-малиновую звезду.
Сходил в магазин. Мандарины попались уже забродившие. Елки под окном как не было, так и не появилось. Кошка прошлась по забору соседки справа, глянула в окно — словно бы прямо в глаза — и спрыгнула вниз.
Странно, но во сне он не переехал, хотя с такими деньгами стоило бы. Устроил праздник для себя и соседей. Кошка сидела на почетном месте, во главе стола.
Проснулся за столом, с недоеденным оливье перед мордой и ужасно затекшей шеей.
Каждую ночь ждал теперь с ощущением надвигающейся беды. Вроде прививки от гриппа. Или самой простуды. Во сне он видел жизнь — свою и все же не свою. Ему не хотелось засыпать. А потом ему не хотелось просыпаться.
Он сменил работу, а потом проснулся на кухне в офисе с недоеденным бубликом в руке. Коллеги целый день на него странно смотрели.
Он пристроил второй этаж к дому с помощью соседей со всей улицы, а потом проснулся от того, что в трещину в стене задувало снег.
Он влюбился, а потом проснулся один на своем широком диване.
В марте его уволили. Во сне он получил повышение.
В апреле у него украли телевизор и вынесли из пристроек все лопаты. Во сне он купил мотоцикл.
В мае он нашел новую постоянную работу и вздохнул с некоторым облегчением. Во сне он удачно вложил деньги и начал работать дома.
Он сходил с ума — или уже сошел. Жизни чередовались и никогда не сплетались в одну: просыпаясь, он всегда мог отличить реальность от сна. В реальности серая кошка оставляла у него на крыльце полусъеденных мышей, а соседи никогда с ним не разговаривали. В реальности он был один на один с самим собой.
Летом он умер.
И проснулся, когда сделал последний вдох.
Проснулся с улыбкой на губах. И хохотал все утро, пока серая кошка неподвижно сидела на заборе, вглядываясь в окна его дома. Когда он поворачивал голову в ее сторону, она делала вид, что выслеживает мышей у его бани.
Вечером он закрыл глаза, и ему приснилось ничто.
Не то чтобы он не запомнил свой сон, как бывало прежде, до проклятого
переезда, и кошки, и Нового года. Ничто окружало его
со всех сторон. Давило. Перекручивало. Казалось, даже забиралось внутрь.
Бесконечно долго, пока где-то в реальности не забрезжил рассвет.
Это не было кошмаром: они хотя бы позволяли милостиво проснуться, пусть
с заходящимся в бешеном ритме сердцем и со слезами на глазах. Ничто просто
заполняло собой его сны без остатка.
Ему постоянно хотелось спать. А потом ему хотелось проснуться.
Он сходил с ума все ниже и ниже, как по ступенькам, как по выложенным
вниз шпалам с рельсами-перилами — бам-бам-бам.
Он перестал спать. Или перестал бодрствовать? Ничто заполняло собой
реальность: вместо солнца в небе висела пустота, вместо серой кошки бегала по
забору тень. Однажды, проснувшись, он не увидел своего дома. И соседских.
Только тропинку и линию горизонта, и зарево за рекой. И железную дорогу.
Он не чувствовал холода: шел между рельсами, перепрыгивая через шпалы, чуть покачиваясь. Кажется, пошел снег. Или это просто посыпались с неба звезды?
Задребезжала сирена. Послышалось ли, что его окликнул кто-то?
Так и не оглянулся. Шел, дыша мокро и горячо на руки. Усмехнулся, увидев на припорошенных снегом рельсах кошачьи следы.
В зимней тьме замигал семафор.
До переезда оставалось совсем немного.
ЗЕЛЕНЬ
А ответ на все один:
Я до той до поры невредим,
Пока не скоплю деньжат на похороны.
В землю лечь нынче тоже дорого.
Что уж там говорить про то, чтоб помнили,
Что уж тут вообще говорить.
Девятиэтажки встретили ее темными прогалами окон, кое-где подсвеченных то ли розовым, то ли фиолетовым. Остатки кибербудущего, о котором мечталось, а на самом деле — чудом уцелевшие домашние парнички, которые давным-давно должны были сгинуть. Как и все привычное: машины, магазины, прогулки по воскресеньям, шум в парке через дорогу… и люди тоже. Если честно, Гуля не знала, почему еще не сгинула сама. Не то чтобы у нее были для этого особые навыки. Не то чтобы она вообще была особенной. Просто ей везло.
Иногда, забившись в очередную распотрошенную квартиру с металлической дверью, Гуля прислушивалась к неестественной тишине, которая царила теперь в мире, и пересматривала свое понятие о везении. Когда она вскакивала с места от внезапно завывшей в ночи сигнализации или от лая собак, — тех из них, кто еще не додумался убежать подальше от города — Гуля чувствовала себя самым невезучим человеком на районе. Или даже в городе. А может, и в целом мире, — это абсолютно неважно.
Она не знала, зачем вернулась в город: зачем вылезла незаметно из гниющего амбара, побежала сквозь поля пшеницы — быстрее, стараясь не прислушиваться, гонятся ли за ней, — а потом брела по раскаленной трассе, даже не пытаясь спрятаться. Может, тогда Гуле просто все надоело. Во всем мире была только дорога, она сама и беспощадное солнце, которому больше не за кем было наблюдать, и потому оно пялилось на Гулю своим страшным неморгающим взглядом. Хотя даже если бы солнце вдруг моргнуло, Гуля бы не удивилась. Она ничему уже не удивлялась. Кроме, разве что, работающих холодильников и не вычищенных до пустых полок супермаркетов.
В девятиэтажках было что-то родное. А еще в их дворах можно было прятаться от солнца и ходить по бордюрам. Как в детстве, вытянув руки и покачиваясь: по правую сторону — лава, по левую — зыбучие пески. Или что там еще они придумывали в соседнем дворе? Казалось, это было не просто в прошлой жизни, а много цивилизаций назад, до египтян, ацтеков и всех остальных, про кого Гуля читала в энциклопедиях. А то и до Атлантиды и Гипербореи. Гуля бы не отказалась, если бы последняя оказалась реальной и зависла бы над городом, чтобы спасти то, что осталось. Последний мифический герой в виде летающего города. Ему бы Гуля тоже не удивилась.
Потому, когда она прошла мимо гаражей к заброшенному (конечно же) детскому саду, на бетонных постройках которого красовались последние апокалиптические граффити, искусство для будущих ксеноархеологов (если инопланетяне вообще доберутся до этой планеты), а потом спустилась с горки и замерла перед баром, Гуля тоже не удивилась. Ни капли. Подумаешь, бар. Со сверкающей зеленой вывеской. С прямоугольниками света, падающими на потрескавшийся асфальт. Подумаешь.
Гуля, которая не выцвела на солнце и не цитировала про себя детские энциклопедии, решила бы, что это ловушка. Но другая Гуля, одетая в спортивный костюм, потерявшая кроссовок в парке через дорогу, девушка, позади которой моргали розовые окна на шестом этаже, — она не решила ничего. Даже подумать не успела — поднялась на крыльцо, схватилась за ручку и дернула.
Внутри было шумно. Так шумно, что никто не обратил на нее внимания, хотя над дверью звякнул колокольчик. Одно только это должно было насторожить ее. Колокольчикам не было места в апокалипсисе. Как и шумным барам с неоновой вывеской.
Гуля медленно подошла к стойке, оглядываясь по сторонам: люди улыбались, махали руками, смеялись и говорили, говорили, говорили. Бар гудел, как улей. Как он там назывался? Что-то такое странное, но с кивком в сторону пьянства. Что-то там про «накрыть поляну». Или просто поляну.
— Подозреваю, что спрашивать у тебя документы не стоит, — раздалось где-то рядом, и Гуля вздрогнула и повернулась.
— Что?
На бармене была бабочка. Рубашка и бабочка, ядовито-зеленая, с белыми китами, в тон вывеске, и Гуля подумала, что им бы стоило назвать это место «Зеленой феей». Свет тут, если приглядеться, тоже был каким-то зеленым. Почти мрачным. И если бы не оживленные разговоры…
— Документы, — бармен махнул рукой. — Паспорт там. Права. Студенческий…
Он сузил глаза и вытянул откуда-то из-за стойки граненый стакан. Из таких упивался Гулин дедушка. Однажды он повел ее на прогулку, зашел в пивнушку наподобие этой, да так и не вышел. А Гуля была маленькая и вернуться домой не смогла: так и стояла у двери и рыдала, пока какая-то добрая тетушка не перевела ее через дорогу и не отвела домой. С тех пор Гуля всегда твердо заучивала домашний адрес всякий раз, как ее семья переезжала. А случалось это часто. Теперь же адресов не осталось ни у кого. Кроме, разве что, этого вот бара.
— Хотя, судя по твоему виду, пить будешь колу, — другой рукой бармен достал из холодильника стеклянную бутылку колы с содранной этикеткой, и Гуля только что заметила, что все руки у него были в татуировках. Та их часть, которую открывали закатанные рукава.
— Почему не «Спрайт»? Или что там еще зеленое было… — Гуля забралась на высокий стул у барной стойки и положила на нее руки, схватившись пальцами за края рукавов, а потом нахмурилась, припоминая. — «Тархун»?
— Спрайт не зеленый, — процедил бармен и опрокинул пенящееся и темное в стакан. — Пластмасса только. «Тархун», блин… импортозамещение? Надо было «Байкал» наливать?
— А есть? — протянула вдруг Гуля, хотя ей совсем не хотелось пить. Просто отказываться было как-то невежливо.
Бармен фыркнул. Гуля сделала вид, что активно ищет по карманам кошелек, которого не было. На секунду она задумалась, что это слишком нормальное занятие для апокалипсиса — искать деньги, чтобы заплатить за напиток. Бармен наблюдал за ней с нескрываемым удивлением. Гуля периодически поднимала взгляд, и в зеленом свете бара казалось, что татуировки у бармена шевелятся. Может, если она не найдет денег, они ее съедят.
Что-то было не так с этим словом — «съедят», — но Гуля тряхнула головой и сдула лезущую в глаза челку. Подстригать ее было сейчас негде, и обычно она обходилась заколками. Последняя была фиолетовой, с Барашем из «Смешариков». И куда только делась?
— Тут платят не деньгами, дорогуша, — сжалилась над ней женщина, которая сидела через один стул и потягивала через соломинку что-то ядрено-желтое.
Гуля наклонила голову: женщина лениво стучала по столешнице длинными ногтями и напоминала ей тетушку с югов, которая никак не могла приютить их на время отдыха, потому что сдавала все свободное место туристам. Интересно, что с нею стало? Правду ли говорят, что у моря все немного по-другому? Легче? Безопаснее? Может, из глубин поднялись те, что пострашнее, мифические, как Гиперборея, о которой мечталось?
Должно быть, Гулино недоумение было слишком заметным, потому что женщина, убрав прядь неестественно светлых волос за ухо, продолжила:
— А первый стакан за счет заведения.
Это ничего не объясняло, конечно. Гуля перевела взгляд на бармена, и тот снова фыркнул.
— Помолчала бы, Агнешка, чо ты вечно лезешь?
От былой размеренности не осталось и следа. Гуля знала, что люди разговаривают с разными людьми по-разному, но никогда не видела, чтобы перемена происходила так быстро.
— То и лезу, Иоша, — Агнешка поводила мощными плечами и обеспокоенно нахмурилась. — Что тебя одергивать надо. Вернется Ран, руки тебе открутит. Вместе с этими твоими…
Гуля снова глянула на его татушки. Те задрожали. От страха, что ли?
— А ты пей, тебе пригодится, — Агнешка отсалютовала своим почти пустым бокалом, и Гуля схватила стакан.
Пить все еще не хотелось. Гуля развернулась в сторону зала и принялась рассматривать посетителей.
Они сидели компаниями и поодиночке, травили анекдоты и что-то, что всегда стоило рассказывать шепотом: ужасно разные, словно у бара не было никакого дресс-кода, никаких завсегдатаев, никакой выборки. В подобном районе логичнее было бы встретить таких же, как Гулин дедушка, или запивающих ошибки молодости. До апокалипсиса. Сейчас этот бар должен был стоять пустым, с выбитыми окнами, разодранной дверью и кровавыми потеками на полу. В таком легко было наткнуться на запертую в туалете опасность. Их почему-то всегда запирали в туалете.
Гуля прищурилась. Что-то в них было не так, в людях, которые травили байки, пили и веселились здесь, посреди мира, который закончился. Который не имел право так веселиться — или наоборот, имел все права. Гуля вспомнила, как ее сосед бил кулаком в грудь и доказывал, что его лишают прав, что он может делать что угодно, потому что с ним бог, и это свободная страна, и… Где Гуля видела его последний раз? Не за решеткой ли чердака, которую заперли в спешке, поскальзываясь на крови? Не его ли руки, хищные, с согнутыми пальцами, тянулись к Гуле, пока она пыталась понять, стоит ли бежать по лестнице или вызвать лифт?
— Ты ведь здесь впервые?
Светловолосая женщина, Агнешка, подсела поближе. В руках у нее уже был новый бокал. Или тот же, но наполненный заново. Может, на посуде тут экономили. После апокалипсиса стоит экономить вообще на всем. Гуля прекрасно об этом знала.
Ответ на вопрос был очевиден, но Гуля все равно кивнула.
— Меня Агнессой зовут, — представилась женщина и сверкнула зелеными глазами. Опять этот зеленый.
— Гуля, — буркнула Гуля.
На лице Агнешки (почему-то «Агнессой» ее даже мысленно называть не получалось) расцвела улыбка.
— Какое подходящее имя.
Гуля уже слышала это, и не раз. Про гулей* не шутил только ленивый. А потом шутки закончились. А гули — нет.
— Я уж думала, что мне все это приснилось, — с облегчением выдохнула Гуля, хотя такому не стоило радоваться.
— Все то, что за дверью? — уточнила Агнешка, и Гуля кивнула, глядя на грязный носок. Нужно было раздобыть новую пару обуви, и быстро. К счастью, с этим пока было не так сложно, как с едой.
Агнесса так долго молчала, что Гуля подумала — ушла. Но, подняв взгляд, поняла, что та просто смотрела на нее как-то грустно. Словно Гуля посмеялась над шуткой, которая шуткой вовсе не была.
— Ох, милая, — уголки рта Агнессы поползли вниз, и она тут же схватила зубами трубочку и отпила кислотно-зеленой жидкости. С громким хлюпаньем. — Ты разве не знаешь, где ты?
Гуля прикинула варианты. «Бар» и его названия были бы неправильным ответом, это она чувствовала. Потому огляделась еще раз и подумала про штабы сопротивления и прочие штуки, о которых в прежнем мире рисовали комиксы и снимали сериалы. Даже книги писали. Интересно, написал ли кто-то о том, что случилось на самом деле? Может, в каком-нибудь подземном бункере сидит параноик с печатной машинкой, подъедает запасы пайка и строчит, и строчит, и строчит… Для будущих поколений. Для ксеноархеологов. Для себя, чтобы только с ума не сойти (хотя поздно, поздно).
— Я не запомнила названия, — призналась, наконец, Гуля и прижалась губами к краю стакана. Пузырьки газа ударили в ноздри.
Агнешка покачала головой и открыла рот, но ответил бармен. Который, конечно, тенью носился позади них, исполняя заказы.
— Ты внизу, новенькая. В зелени. На поляне скрипача**, который играет последнюю песню. Слышишь?
Он вытянул татуированную руку, и Гуля краем глаза увидела, как ныряют в его кожу морские змеи и как расходятся волны, принимая их. Ей хотелось спросить, больно ли ему. Но это был бы глупый вопрос: не потому, что не больно, а потому, что боли в мире тоже почти не осталось. По крайней мере, физической.
А потом Гуля услышала ее. Скрипку. Мелодию, которую с тем же успехом могли играть на струнах ее собственной души.
Она не заметила, когда стихли разговоры. Но музыка играла в тишине, и Гуля подумала, что так звучали бы песни Гипербореи, которая могла их спасти.
Гуля кивнула, хотя вряд ли от нее этого ждали. Все слушали песню скрипача, отчетливо зеленую, как и все вокруг. Как и сама Гуля — она опустила взгляд и обнаружила, что истончилась и поблекла. Как вымоченная давлением страница. Как то, что остается после шторма. После шторма, накрывшего весь мир.
Дверь не распахнулась — или все-таки распахнулась? — и внутрь вплыла скрипачка с горящими глазами, с морем в волосах и водой под ногами.
— Опять наследит… — пробормотал бармен и шлепнул по столешнице тряпкой, словно бы с досадой, а Агнешка ухмыльнулась в свой напиток и подняла тост.
Гуля смотрела на скрипачку во все глаза: на капающую с волос воду, на лужи под ногами, на высохшую под солью кожу сапог и вымытое лицо. Сложно было сказать, сколько ей лет. Сложно было даже сказать, жива ли она. Прошла ли сквозь мясорубку апокалипсиса или избежала этой участи?
— Ран***, — язвительно протянул бармен, шутливо наклонившись над стойкой. — Добро пожаловать.