Первое, что его удивило, — поведение женщины.
Она выскочила из такси и побежала по аллее. В тапочках на босу ногу и домашнем халате под распахнутым пальто. Длинные неприбранные волосы развевались за спиной, и на них падали первые снежинки. Добежав до скамейки, она швырнула на нее то ли тоненькую книжицу, то ли тетрадку и побежала обратно. Когда она поравнялась с ним, Глеб увидел, что лицо ее искажено, а в глазах ужас. Вокруг никого не было. Глеб подошел к скамейке и, оглянувшись по сторонам, взял книжку в руки. Почему она показалась ему тонкой? Вполне себе приличный фолиант страниц на триста. Видно, что старая, на потрепанной обложке нет ни названия, ни имени автора. Раскрыл — и удивился снова: пожелтевшие страницы были абсолютно пустыми! Он быстро пролистал книжку — ничего! Ни одного слова, ни единой буквы!
Почему-то не захотелось оставлять странную книгу здесь, под мокрым снегом — прижимая к себе локтем, забрался в машину и повез ее домой. На следующий вечер вернулся с работы злой, как черт. Опять поцапался с Михайловым по поводу частотного преобразователя. Ну, не соображаешь — не лезь! Нет, гнет свое! А завтра у главного разборки. И не факт, что не примут михайловский проект. Для их бюро это крах — полгода работы коту под хвост!
Взгляд его упал на необычную книгу. Вот еще всякий мусор домой тащить! Куда ее? Выбросить? В «Букинист» вряд ли примут такую… Он машинально раскрыл книгу — и остолбенел. В ней был печатный текст! Первые несколько страниц были заполнены!
Глеб вчитался… Невероятно! С мельчайшими подробностями был описан его сегодняшний день, начиная со звонка будильника. Ошалев, он читал, как Глеб болтал с секретаршей Леночкой, которая явно была к нему неравнодушна, что он покупал на обед и что думал о Михайлове. Вот он вернулся домой, вот он читает книгу… А потом — звонок. От Маргариты. Она скажет ему, что не сможет пойти с ним в ресторан, как обещала. И он будет тупо хлопать глазами, не в силах возразить что-нибудь. Примет душ, выпьет таблетку от головной боли и уснет. Так и произошло. Маргарита говорила, что устала от их непонятных отношений, и он сверял ее фразы по книге. И не знал, что ответить. У него разболелась голова, и он выпил лекарство.
|
|
На следующее утро проснулся задолго до звонка будильника. Включив настольную лампу, первым делом потянулся к книге… Вчерашнее описание исчезло. Теперь книга начиналась с сегодняшнего дня. Глеб узнал, что Михайлов получит нахлобучку от главного, ему, Глебу, поручат провести переговоры с партнерами, секретарша Леночка будет томно вздыхать при виде его, и ее пышная грудь страстно вздыматься… Что, позвонив вечером Маргарите, он получит отказ в любом общении и с горя приговорит бутылку коньяка… И это все сбылось точь-в-точь по написанному.
С тех пор его жизнь шла строго по книге. С утра он узнавал, что его ждет, а потом проживал все события наяву. Он пытался повлиять на их ход, хотя бы из интереса, но не мог! Он делал и говорил так, как в книге. Это было даже забавно. И немного пугающе — ведь он не мог изменить ничего.
Но, по крайней мере, и плохие, и хорошие новости перестали быть для него полной неожиданностью. Он заранее узнал, что Леночка пригласит его на свой день рождения, и он, брошенный Маргаритой на произвол судьбы, с готовностью примет приглашение. И Леночка приведет его в свою маленькую квартирку, которая по сравнению с объемными формами хозяйки будет казаться просто кукольной. И они будут только вдвоем. И он будет усердно спаивать ее тягучим ликером. И ее глаза будут все ярче блестеть, а щеки полыхать от спиртного и любви. И она позволит ему остаться, и он всю ночь будет наслаждаться ее молодым телом. На этом их любовь и закончится. Простоватая Леночка ни в какое сравнение не шла с умной, ироничной, изысканной Маргаритой, которая и в постели была необыкновенной. Леночка сначала дулась на Глеба, потом откровенно бегала за ним и вешалась ему на шею, а потом успокоилась.
|
|
И вдруг через пару месяцев Глеб узнал из книги, что сегодня Леночка предъявит ему тест на беременность и потребует жениться, угрожая судебным разбирательством. О, это было выше его сил! Связать судьбу с этой толстой клушей? Которая может говорить только о тряпках и популярных артистах? Которую стыдно будет показать друзьям? Нет, только не это! В порыве гнева Глеб вырвал страницы! Мгновенно они рассыпались в его пальцах пеплом. А в книге появился новый текст: Леночка просит его совета. И Глеб, проникновенно глядя ей в глаза, убеждает ее сделать аборт: ведь она такая молодая, у нее все впереди, а у него сейчас нет возможности заводить семью, а вот потом… Она смотрела на него с надеждой, слезы на ресницах высохли, и он отделался небольшой суммой на хирургическое вмешательство.
Такое положение Глеба устроило. Он открыл, как можно влиять на события жизни. Теперь если ему что-то не нравилось — он вырывал страницы. И сразу же возникал новый вариант, а если не подходил и этот — то третий, четвертый… Глеб входил в раж, а книга «худела» на глазах. Больше всего он хотел вернуть Маргариту, но желаемое никак не появлялось на ветхих страницах: он не мог дозвониться, она не отвечала на электронные письма, а когда он приезжал к ней, то и дома, судя по всему, ее не было. И он рвал и рвал ненавистные листы в надежде на лучшее. Теперь он вставал на пару часов раньше, чтобы спокойно выбрать из разных возможностей, как провести день.
|
|
Он видел, что страниц остается мало, но это уже было для него как наркотик...
Вдруг книга сухо сообщила ему, что сегодня он умрет. Беспристрастно было описано, как машину занесло на скользкой дороге и она врезалась в бетонный заборчик разделительной полосы. Глеб оцепенело смотрел на буквы и никак не мог сложить их в слова. Как??? Нет! Не может быть!!! Почему??? Рука потянулась к листам — вырвать, смять, уничтожить! И вдруг новая мысль остановила его на полпути. А что будет, когда страницы закончатся? Если он вырвет последнюю? Думать об этом почему-то было страшно… Нет, конечно, предупреждение об аварии он удалил. Книга оставила его сегодня жить.
Вечером он мог думать только об одном. Если страницы не трогать, то придется существовать по написанному. А вдруг опять напророчит что-то ужасное? Глебу вспомнилось, будто во сне, как женщина бежала, проламывая тапочками тонкий ледок на лужах, и глаза ее были безумны… Вот! Надо избавиться от книги. Сейчас же! Он вышел на площадку и бросил книгу в мусоропровод. Сон его был неспокойным и прерывистым.
Утром книга лежала на столе, как ни в чем не бывало.
И злорадно пообещала Глебу инфаркт со смертельным исходом в курилке на работе. А когда страницы были вырваны — лишь нецензурную ругань с Михайловым и выговор от начальства за срыв сроков разработки. Глеб взял книгу с собой и оставил ее в ячейке камеры хранения супермаркета.
Наутро книга была на своем месте, на столе.
Предсказание, что Глеб поскользнется в туалете, разобьет голову о раковину, а «скорая» не успеет, пришлось ликвидировать. Книга стала совсем тонкой. И тогда Глеб решил, что ее надо отвезти в парк, где он ее и увидел в первый раз. Только там, вероятно, можно ее оставить. Незнакомке ведь удалось. Но в книге об этом не было ни слова. И у Глеба ничего не получилось. Как и было написано, машина заглохла прямо на стоянке. Главный рычал в трубку и грозил уволить, если Глеб не появится сию минуту, и он поехал на работу в такси.
Следующий день был выходной, но Глеб проснулся рано. Не открывая книгу, сунул ее в пакет и вышел из дома. Пахло весной. Кое-где снег уже растаял и только в затененных местах лежал плотными серыми гребнями. Машина завелась сразу. Глеб оставил книгу на скамейке и ушел, не оглядываясь. На душе у него наступил покой. Он чувствовал, что с него сняли оковы. Как же здорово просто жить, воспринимая каждую минуту как нечто новое, неизведанное, а не знать заранее, как сложится день! Он радостно спешил домой и, сокращая путь, шел вдоль стены дома, предвкушая, как сейчас позвонит Маргарите. Еще утро, она наверняка только встала. Полусонная, уютная, манящая… Он вымолит у нее прощение, он станет для нее лучшим!
...Огромная сосулька подтаяла под солнечными лучами и уже летела вниз, набирая скорость. Она вошла в череп, как нож в масло, до самого основания, и человек рухнул на узкую асфальтовую дорожку...
Молодая мама везла коляску с малышом и болтала по телефону. Старая книга, забытая кем-то на скамейке, привлекла ее внимание. Не переставая обсуждать с подружкой последние сплетни, она взяла книгу и раскрыла ее. Вот прикольно: страницы совсем пустые! Еще не зная, зачем ей эта книга, девушка сунула ее в карман коляски и пошла дальше, весело чирикая. День обещал быть теплым.
НОЧЬ
Я очнулась на пустынной проселочной дороге. Ночь. Полная луна. Как я сюда попала? Ничего не помню. Нет, помню, конечно, кто я такая, какое сегодня число… Но как я оказалась здесь? За город с друзьями не собирались. И вообще начало недели.
Оглядываюсь вокруг. С одной стороны лес. Лунный свет скользит только по верхушкам деревьев, серебрит листву, не проникая в глубину чащи. Там темно и страшно. С другой — поле. Пшеница, наверное, или рожь, не знаю. Колосья примерно по пояс мне. Поле огромное — до горизонта.
И дорога тянется в обе стороны далеко-далеко. Я стою на ней под луной одиноко и неприкаянно. Тихо. Ветра нет, но довольно свежо, мне прохладно в футболке и джинсах. Разведка по карманам ничего не дает: нет ни ключей, ни денег, ни телефона.
Так, может, это сон? Тогда надо проснуться, что-то мне здесь не нравится… Но мои попытки себя разбудить не приносят результата, а щипки чувствуются ощутимо. Значит, не сон? Ничего не понимаю. И что мне теперь делать? Идти по дороге? В какую сторону? Ну, наверное, в ту, куда и шла? Слева — лес, справа — поле.
Или вернуться? Дороге конца-края не видно… Интересно, проезжают ли тут машины? Ночью вряд ли. Мне неохота никуда идти, я чувствую себя уставшей. Может, лучше подождать здесь до утра? Там и машины появятся…
Я захожу в пшеницу (или рожь?) и опускаюсь, подмяв под себя колосья, соорудив из них что-то вроде сиденья. При этом не отрываю взгляда от леса: он меня пугает. Хотя наверняка крупных зверей там нет, волков, медведей. Но мне почему-то кажется, что оттуда за мной наблюдают. Сидеть на земле холодно, и ноги скоро затекают.
Приходится встать и снова выйти на дорогу. Пойду потихоньку, не торчать же на одном месте столбом. Вдруг ко мне, откуда ни возьмись, бежит кот. Кот! Черный, пушистый. Трется о мои ноги и громко мурлычет. Где-то я такого недавно видела. Да, собственно, все черные пушистые коты похожи друг на друга.
Я так рада ему! Я не одна! Поднимаю кота на руки — он продолжает ласкаться. Глажу его, чешу шейку, давлю нос. Нос — самая приятная часть котов. Прохладный и мокрый, он — замечательное разнообразие в их тепло-мягкости. Можно ткнуть им себе в щеку, можно легко нажимать на него, как на звонок: пи-ип!
Кот урчит и радостно извивается, пока я не ставлю его опять на землю. Домашние коты ведь не живут в лесу или в поле (хотя там, наверное, полно мышей). Значит, где-то недалеко жилье. Ну, давай, веди меня! Но кот продолжает крутиться под ногами. Ладно, иду вперед, он бежит за мной.
Идем долго, ничего не меняется, все тот же темный лес, то же поле, та же луна… В какой-то момент меня охватывает отчаяние: мне кажется, это будет продолжаться бесконечно, силы на исходе, еще чуть-чуть — и я грохнусь прямо в пыль.
И тут на дороге появляется человек. Необычайно высокий, весь в черном, он быстро движется навстречу, как будто летит над самой поверхностью земли. Его облик меня страшит. Кот тоже что-то чувствует: шерсть становится дыбом, он начинает тихо рычать и подвывать.
Я ныряю в пшеницу. На четвереньках стараюсь уползти подальше от дороги. Жесткие стебли режут в кровь ладони, тело покрывается липким потом страха. Наконец соображаю, что мои перемещения по движению колосьев видны издалека, и замираю, притаившись, пытаясь успокоить шумное дыхание. Кот жмется ко мне, дрожа всем телом.
Я прислушиваюсь, но кругом тишина, только гулкий стук сердца отдается в голове. Внезапно черный человек оказывается прямо передо мной. Нет! Это не человек! Крик замирает у меня на губах… Это… это существо выглядит настолько же ужасно, насколько и омерзительно.
Не наклоняясь, оно вытягивает длинную гибкую шею и приближает свое лицо к моему. Я вижу его острые клыки, по которым стекает слюна, вздрагивающий черный раздвоенный язык и глаза, горящие ненавистью. От его дыхания исходит удушающий смрад, и я почти теряю сознание. Последнее, что я вижу — как оно разводит в стороны руки и окутывает меня своим плащом. Я лечу во тьму…
— Все... Отключай аппарат.
— Жалко, молодая совсем…
— Пиши: время смерти четырнадцать часов восемь минут.
— Эх, в такой день… Посмотри, какое солнце… Я надеялся, что выкарабкается.
— Да ты что? С этими-то травмами?
— А что с ней случилось?
— Да, говорят, бросилась под колеса за какой-то кошкой. И кошку не спасла, и сама вот… Давай, помоги.
Тело перенесли на каталку, накрыли простыней и на служебном лифте повезли вниз, в морг.
ДЕВОЧКА У МОРЯ
Все самое интересное начиналось, когда медсестра щелкала выключателем. «Спокойной ночи, мальчики, всем спать!» — и выплывала из палаты. Переждав пару минут, мальчишки, завернувшись в одеяла, перебирались, как обезьянки, по кроватям в один угол, и там зловещим шепотком кто-нибудь начинал очередную страшную историю.
Санаторий для лечения детей с заболеваниями органов дыхания, проще говоря — туберкулезников, стоял на самом берегу Черного моря. Белый трехэтажный корпус был похож на огромный корабль, готовящийся выйти в рейс. Вовке, считай, повезло, что он попал сюда. Столько солнца он не видел никогда. Их с матерью сырая квартирка в полуподвале с разводами плесени на стенах, дырявые, латаные-перелатаные ботинки да скудный паек (много ли на зарплату уборщицы купишь?) — вот что и стало причиной болезни. Хоть и прошло уже больше двух десятков лет после войны, но жить одинокой женщине с ребенком было тяжело. Однако врачи, спасибо им, вовремя распознали недуг, подлечили, а потом и путевку дали на все лето! Целых три месяца!
У Вовки дух захватило, когда еще из автобуса он увидел море — синее, бескрайнее, переливающееся…
Правда, к морю их не подпускали. Морские ванны юные пациенты принимали на берегу в лоханях с подогретой морской водой. Были они все тихие, худые и бледные, и даже здесь, под южным солнцем (тоже, впрочем, дозированным), кожа их почти не загорала.
Еще отличала этих детей дисциплинированность. Они понимали, что означает «нельзя». Нельзя находиться на сквозняке, нельзя мерзнуть, нельзя ходить босыми по холодному полу, нельзя переутомляться, нельзя… нельзя… нельзя… А уж о курении они, десяти-двенадцатилетние подростки, и думать не смели. Слишком хорошо они знали, что чувствуешь, когда не можешь дышать, когда захлестывает непрекращающийся кашель, когда легкие как будто вспарывает острый нож…
А здесь, в санатории, процедуры, хорошая еда (сливочного масла у Вовки в доме и по большим праздникам не было, а тут к каждому приему пищи полагался аккуратный желтый кубик) и сама природа делали свое дело: самочувствие больных улучшалось с каждой неделей. Мальчишки из Вовкиной палаты быстро сдружились — общие страдания сближают — вместе делали зарядку, играли в настольные игры, строили крепости из горячего песка, смоченного водой, слушали книжки, которые читали вслух воспитатели.
Но самое интересное начиналось с отбоем. Каждый по очереди рассказывал какую-нибудь страшилку, пытаясь напугать слушателей, сам впадая в состояние сладко-ужасного томления. «И вдруг по радио объявляют: “Гроб на колесиках едет по вашей улице! Срочно закрывайте двери!”» Или: «В одном черном-черном городе было черное-черное кладбище…»
Многие из историй были всем знакомы и звучали по нескольку раз, но им все равно внимали, затаив дыхание. Так продолжалось примерно до полуночи, когда, сморенные сном, ребята расползались по своим койкам и крепко засыпали.
А Вовка почему-то в ту ночь еще долго не мог уснуть. Он смотрел в широкое окно на море, в котором колыхались блики тоненького молодого месяца. Это было так красиво… И вдруг увидел, как по берегу идет девочка. Она неспешно переступала прямо по кромке воды, и набегающие волны омывали ее ноги, а легкий ветерок развевал короткое белое платье.
Вовка замер: девочек в их санатории не было, а территория огорожена забором. Кто же эта незнакомка, гуляющая одна глубокой ночью? Ему вдруг показалось настолько важным узнать это, что он даже не осознал, как очутился на улице. (Потом главврач Евгений Евграфович устроит разнос сторожу за незапертую дверь корпуса, а тот будет клясться и божиться, что закрыл все, как положено.)
Вовка бежал по песку, уже остывшему от дневного тепла. Незастегнутые сандалии, в которые он впопыхах сунул ноги, свалились, и теперь он остался босиком. От бега в груди закололо, и Вовка приостановился. Он собирался уже окликнуть девочку, как вдруг она стала заходить в море. Сначала по колено, потом по пояс, по грудь, по плечи… Вовка, как во сне, двинулся следом. Он не хотел ее остановить, просто шел за ней, даже не понимая почему. Звучал в его голове какой-то невнятный зов, заставляющий идти, как на поводке.
Лишь когда вода поднялась выше колен, он очнулся. Сработало правило: «Нельзя мочить ноги в холодной воде». Он бросился назад, к берегу, но сейчас же будто чья-то рука схватила его за лодыжку и резко дернула. Вовка упал лицом вниз, хлебнул взбаламученной воды пополам с песком, зашелся в кашле, вода полилась через нос, тело его задергалось, пытаясь сделать вдох. А чужая рука между тем продолжала тянуть его дальше, и он задрыгал ногами, стараясь освободиться, замолотил ладонями по поверхности, разбрызгивая фонтанчики воды, снова и снова погружаясь лицом в плотную взвесь из тысяч песчинок…
На берег он выполз еле-еле, мокрая пижама прилипла к туловищу, и мальчик совсем окоченел. С ужасом, судорожно хрипя и отплевываясь, взглянул он назад. Девочки не было видно. Вообще не было ничего необычного: так же тихонько плескались волны, играя кусочками разбитого вдребезги отражения месяца, так же дул свежий ветерок, так же сияли звезды… И глубина тут была каких-то полметра…
С трудом поднявшись, сгибаясь пополам от приступов кашля, он бросился к зданию, влетел, оставив на полу мокрые следы и песок, в палату. Кое-как содрав с себя одежду, стуча зубами, закутался в одеяло, пытаясь согреться, и рухнул на кровать. Всю ночь его колотил озноб, а утром врач перевел его в палату для интенсивного лечения.
Евгений Евграфович сам слушал его, приставляя стетоскоп к впалой груди и острым лопаткам, хмыкал и грустно кивал своим мыслям. Потом протер очки и уставился на Вовку.
— Ну-с, молодой человек, и зачем, скажите на милость, вы портите мне показатели выздоровления? Зачем вы нарушили режим? Зачем купались ночью?
Мальчишка виновато отвел глаза:
— Понимаете, там была девочка, она зашла в воду, а потом…
Главврач погрозил ему длинным пальцем:
— В вашем состоянии, юноша, обращать внимание на девочек — есть действие непродуманное и бессмысленное. Да и рановато вам интересоваться. Вылечитесь сначала. И я бы попросил не пудрить мне мозги всякими байками. Провинились — будьте любезны отвечать! Пройдете курс лечения — и скатертью дорога! Домой!
Сердито фыркая, он удалился. Вовка аж тихонько застонал от досады: до конца путевки еще три недели! Как же ему не хочется уезжать!
Несколько дней его терзал персонал: бесконечные уколы, капельницы, таблетки, массаж, физиопроцедуры… Дыхание облегчилось, температура спала, и медсестричка Анечка, молоденькая и хорошенькая, даже позволила пройти его приятелям — Мишке, Кольке и Радику. Вовка рассказал им, что произошло той ночью.
— Так она что, утопла? — вытаращил глаза рыжий веснушчатый Мишка.
— Не знаю… Мне показалось, что она тащила меня в море…
— Да тебе это со страху померещилось! — загоготал Колька. — И девчонки никакой не было, и никто тебя никуда не тащил! Врешь ты все!
— Вру? А это? — Вовка высунул из-под одеяла правую ногу.
На щиколотке, как виноградины сорта Кармен (им давали такой на полдник), синели пять следов пальцев. Друзья вышли, притихшие…
А ночью Вовка опять не спал — сказался почти круглосуточный сон в предыдущие дни. Он вертелся на кровати, жалея, что даже дежурная медсестра ушла на свой пост — одному скучно и страшновато.
И тут услышал слабый звук, будто кто-то скреб ногтями по стеклу. Он повернул голову к окну и обомлел. За окном стояла девочка. Да, та самая, Вовка был уверен. Он узнал ее по белому платью и короткой стрижке. Но как она смогла заглянуть в окно третьего этажа? Приложив руки к голове по бокам, она пыталась увидеть, что делается в темной комнате.
Вовка тихонько сполз с койки, пока ее взгляд не настиг его, и на четвереньках переместился в угол между окном и дверью. И затих там, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем. Он знал: она ищет его! Зачем — непонятно. Но он теперь совсем не жаждал свидания. Как он был рад, что окно наглухо закрыто, а съемная ручка покоится в кармане халата медсестры, хотя перед сном уговаривал оставить окно открытым, доказывая, что без свежего воздуха не сможет уснуть! С пола, снизу смотрел он, и боясь встретиться с гостьей глазами, и не в силах отвести взор. С виду — обычная восьми- или девятилетняя девочка, но, присмотревшись, Вовка увидел нечто пугающее.
Во-первых, у девочки не было ни бровей, ни ресниц, ни век. Глаза были совсем светлые, и зрачки выделялись черными горошинами. Но странно было не это, а то, что глаза эти жили каждый собственной жизнью, как у хамелеона. Они далеко выкатывались из глазниц, повисая на каких-то слизистых отростках длинною в полпальца, а потом с громким хлюпаньем (Вовка слышал) втягивались обратно. Каждый двигался независимо от другого. Пока правый обследовал палату с тремя койками и буравил расправленную Вовкину, левый пытался заглянуть вниз, под подоконник, где буквально в метре прятался мальчишка.
Во-вторых, нос у девочки был без ноздрей и настолько тонкий и короткий, что его будто не было вовсе. В-третьих, растянутый рот с пухлыми красными губами открывал множество зубов, узких и длинных. Казалось, что их у нее гораздо больше, чем у обычных людей. Рот был постоянно приоткрыт, и тяжелый подбородок все время делал движения, как ковш экскаватора, будто черпал воздух.
Мальчик заставил себя оторвать взгляд от страшной гостьи. Сжавшись, он сидел на линолеуме и умолял неведомые силы спасти его. Больше всего он боялся, что начнет кашлять, и тогда она его увидит! Поэтому старался дышать осторожно, впуская в себя воздух экономными маленькими порциями.
Его просьбы были услышаны: позаглядывав в окошко с разных ракурсов, девочка исчезла.
Утром свернувшегося калачиком спящего на полу Вовку обнаружила пожилая толстая нянечка тетя Дуся.
— Ой, милай, да ты чего ж тут лежишь, захолодел весь-то! — запричитала она, растирая его ледяные ступни и ладони.
И Вовка, уткнувшись в теплое мягкое плечо, всхлипывая, рассказал женщине все. Он ожидал, что и она не поверит ему, будет успокаивать, как маленького, что ему все приснилось, но тетя Дуся повела себя по-другому. Она вслушивалась в рассказ с неподдельным страхом, поеживаясь, время от времени мелко крестясь. Потом обняла мальчика еще крепче и сказала:
— Послушай-ко… Уезжать тебе надобно. Чем скорее, тем лучше. Смерть это. На тебя глаз положила, и будет теперича искать тебя везде. А ты прячься, не попадайся ей, а увидишь снова — беги что есть мочи…
Потом она пошла к главврачу и доложила, что больной опять злостно нарушил режим, ночевал на полу, чем вызвал новое ухудшение состояния здоровья.
Обычно сдержанный Евгений Евграфович рассвирепел: не мешкая ни минуты, он велел собрать вещи и документы нерадивого пациента, составил выписку и откомандировал одну из медсестер доставить мальца домой. Тетя Дуся, что-то шепча про себя, вела Вовку за руку к санаторскому автобусу, который отвез их с медсестрой на станцию, где они купили по брони билеты, сели в купе и отправились в Вовкин город. Там по прибытии он был передан с рук на руки матери, которую главврач известил телеграммой.
Целый год после этого Вовка провел в тубдиспансере. А когда выписался — его ждал приятный сюрприз: им дали отдельную двухкомнатную квартиру (ему, как больному туберкулезом, по закону была положена своя комната)! Комнатки были крошечные, но чистые и светлые, и они с матерью не могли нарадоваться. А там и болезнь удалось победить. Требовалось, конечно, беречься, принимать поддерживающую терапию, регулярно показываться врачам, но в целом Вовка вел обычную, нормальную жизнь.
Окончил школу, поехал в Москву, поступил в институт. На последнем курсе женился на Иришке, и вместе отправились по распределению на Урал. Там и сын родился, Антон. Тоже выучился, стал вулканологом, сейчас занимается исследованиями на Камчатке. У него уже двое детей.
Владимир Сергеевич улыбнулся, вспомнив внуков. Антон обещал привезти их, как пойдет в отпуск. Мужчина снова задумался. Да, побросало его по стране… После Челябинска некоторое время жили в Средней Азии, потом, когда умерла мать, вернулись в его родной город, а потом снова перебрались в Москву. Владимир Сергеевич потянулся, посмотрел на часы и стал собирать чертежные принадлежности — конец рабочего дня.
А скоро вообще конец рабочего времени наступит — месяц до пенсии остался.
Он навел окончательный порядок на столе, надел плащ, простился с коллегами и пошел на остановку, размышляя, чем займется на заслуженном отдыхе. Смотреть телевизор, разгадывать кроссворды в интернете, лежать на диване? Нет, он еще достаточно энергичный мужчина. Надо будет взять Иришу и внуков и съездить, к примеру, в Италию. В Чехии и Турции они уже были, а об Италии жена давно мечтает.
Едва успел перейти половину дороги, как загорелся красный, и Владимир Сергеевич остановился на пешеходном островке посреди проспекта. Он нетерпеливо поглядывал в сторону остановки, боясь упустить троллейбус, как вдруг напротив, в толпе людей, ожидающих зеленого сигнала светофора, увидел ее.
Девочка ничуть не изменилась: такая же маленькая, в том же белом летнем платьице стояла она босиком на мокром тротуаре, усыпанном опавшими листьями. На нее никто не обращал внимания, казалось, люди ее просто не видели. А она смотрела прямо на него. Владимир Сергеевич непроизвольно охнул. Никогда он не вспоминал историю на море, как-то выветрилась она из памяти, заслонилась другими событиями, происшествиями, текучкой жизни. А сейчас моментально нахлынули на него те чувства, то смятение, тот ужас…
Загорелся зеленый, и девочка вместе со всеми двинулась в его сторону. Владимир Сергеевич отступил назад, не замечая, как его толкает спешащий перейти перекресток народ. Девочка приближалась… Тогда, неловко развернувшись, он побежал обратно.
Пожилой седой мужчина, неуклюже взмахивая руками и поминутно оглядываясь, не обратил внимания на изменившийся цвет глаза светофора. Он не слышал гудков автомобилей, движущихся сплошной широкой лентой, все его сознание обратилось в страх. Тротуар уже был близко, Владимир Сергеевич, лавируя, припустил быстрее, и тут в него влетел внедорожник. Тело взметнулось над шоссе, пролетело несколько метров и тяжело шмякнулось на асфальт.
Движение застопорилось. Собрались зеваки, вызвали «скорую», кто-то пытался помочь пострадавшему, под которым расплылась кровавая жижа, пропитавшая плащ. Владимир Сергеевич был еще жив. Затуманенным взором увидел он, как из-за чужих спин показалась девочка, подошла к нему, улыбнулась жуткой улыбкой, ощерив свои, наверное, сто зубов, и удовлетворенно прошептала: «Нашла…» Потом она выбралась из наплыва бестолково суетящихся людей, перебежала улицу и исчезла за поворотом. Лишь мелькнуло белое платье…
Приглашаем на страницы автора:
https://litnet.com/ru/nett-u429441
https://proza.ru/avtor/danyelle
Лев Рыжков
ТО, ЧТО ЖИВЕТ ВНУТРИ
1.
Я отчетливо помню вечер, когда ты проявила интерес к моему шкафу.
Прошла неделя после того, как ты решила, что ночевать у меня, в принципе, удобно. И дня три после того, как на полочке моего умывальника появилась твоя зубная щетка, на вешалке — твое полотенце, а над ванной вдруг выстроились неведомые мне притирания и соли для ванн. Ты решила переселиться ко мне. А я знал, что добром это не кончится. Нет, конечно, какая-то надежда была. Абсолютно неразумная. Как расчеты болельщика сборной России на то, что Канада вдруг пролетит нашим хоккеистам со счетом 0:8.
Надежда умерла, когда ты спросила:
— А что у тебя в шкафу?
Мое, небрежное: «Да так, барахло всякое», — тебя, конечно, не удовлетворило. Ответ был столь же бесполезен, как глоток пива-«нулевки» для алкоголика в пикирующей стадии многодневного запоя. Потом ты задала второй ненужный вопрос:
— И почему он заперт?
У меня была наготове ложь, которая, в теории, была способна остановить твой интерес.
— Это хозяйский шкаф. Хозяев квартиры. И там их какое-то барахло.
— И ты даже не знаешь, что там?
— Не имею никакого желания знать.
У тебя был опыт работы риэлтором. Ты надула губки и понесла стервозную псевдо-лайфхак-ахинею:
— Вот интересные! Да этот шкаф полквартиры занимает…
Ну, на самом деле даже не восьмую часть.
— А платишь ты, наверное, в полном объеме? Да? Да?
Тебе совсем не шло быть такой. Житейская коммунальная хватка — это очень несексуально.
Ты не успокоишься — это было понятно сразу.
***
Ты еще могла спастись. Способы имелись.
Например, я мог попросить тебя очистить территорию.
Результат оказался громче и слезливей, чем я мог предположить.
Было и:
— Ну почему, почему, почему, почему ты меня выгоняешь? — произносимое в слезах.
И:
— Я никуда не поеду! Я хочу на нее посмотреть.
И:
— Какого черта я должна уезжать? Объясни? Если нет, как ты говоришь, никакой её?
Ты пыталась кидаться посудой. С кем-то, видно, у тебя такое было. Этим оружием ты владела.
Я капитулировал уже в постели. Я видел небо в алмазах, чувствовал бабочек в животе. Ты демонстрировала высший пилотаж. О некоторых твоих умениях я даже и не догадывался.
Ты осталась.
А я довольствовался сомнительным знанием того, что честно пытался тебя спасти. Попытка была предпринята. Галочка поставлена.
***
Как опытный ястреб войны, ты искала повод для вторжения на чужую, интересную тебе, территорию. И ты, конечно, нашла casus belli.
— В шкафу моль, — заявила ты. — Разлетается оттуда по всей квартире.
Ты сама уже почти верила в эти сказки. Как премьер Британии — в иракское оружие массового поражения.
— Нет там никакой моли.
— Откуда знаешь? — Твой маникюр вычерчивал в пространстве квартиры алые молнии. — Ты же даже не знаешь, что там лежит! Позвони хозяевам.
— Зачем еще?
— Скажи про моль. Пусть ключ дадут!
— Слишком много телодвижений по ничтожному поводу.
— Это не ничтожный повод! У меня в этой квартире — вещи. Я не хочу, чтобы их ела моль! Позвони!
— Нет.
— Ты меня, похоже, ни в грош не ставишь. Что тебе стоит набрать хозяев? Разве трудно попросить у них ключ? Пусть заберут свое барахло. Шкаф нам самим нужен. Почему ты не можешь позвонить?
Я что-то плел. Мол, добираться до хозяев два часа в одну сторону. Мол, я не готов тратить столько времени в рабочий день…
— Съезди к ним в выходной! Съезди!
— Я не готов гробить на это свой выходной.
— Ты боишься? Может, ты за квартиру им не платишь?
На самом деле никакие хозяева шкаф не запирали. Его закрыл лично я. И открывать не хотел больше никогда в жизни.
— Давай я сама им позвоню? Давай!
— Нет.
— Трус! Фу!
Дешевые, тупые манипуляции с мужским самомнением. Как мне это знакомо.
— Дай мне телефон!
— Нет.
— Почему?
— Потому что это — мой телефон.
Вопрос принципа. Хотя хозяин квартиры в моей адресной книге давно переименован в «Таня-бухгалтерия».
Потому что ты — не первая женщина, которая хочет позвонить по поводу шкафа. Твое поведение — предсказуемо, увы. Дальше будет тягостное, неотвратимое дежавю.
***
— А давай слесаря вызовем?
— Зачем?
— Пусть откроет шкаф этот.
— Зачем?
— Не зачемкай! Чтобы пыль не копилась, моль вывести.
— Там нет моли, — говорю я.
— Да как же ты достал!
У меня четкое ощущение, что мы живем вместе уже несколько лет.
— Послушай. Это не мой шкаф. И я не хочу, чтобы какой-нибудь бухой гастарбайтер…
— Мы трезвого наймем!
— Да хоть бы и так. Я не хочу, чтобы он ломал этот шкаф. И сам его ломать — не буду.
— Ты вообще по жизни ничего не хочешь!
Что-то новенькое.
***
Ждать финала уже недолго.
Одной будней ночью, когда я сплю, ты обшариваешь мои карманы. Позвякивает мелочь, тебя рядом нет. Я просыпаюсь. Но хитрю, притворяюсь спящим. Ты пересчитываешь мои деньги, кладешь их обратно. Сегодня — удивительное дело! — тебя интересуют вовсе не они.
Ты перебираешь связку ключей на моем брелоке. Большие, длинные ключи — не то. Ты разглядываешь маленькие. Света достаточно, на улице — полнолуние.
Подходишь к шкафу, вставляешь в скважину первый ключ. Но он — от почтового ящика. Зато второй маленький ключ — подходит. Ты на мгновение замираешь — сама не веришь своему счастью.
— Ну и зачем? — спрашиваю я.
Тебя как ошпаривают. Ты поворачиваешься ко мне, грудь выпала из ночнушки. Ты особенно сексуальна сейчас, в этот момент, пойманная с поличным.
— Иди сюда, — хлопаю я ладонью по краю постели.
Мне интересно, что ты скажешь.
И ты говоришь:
— Вот как? — произносишь ты. — Шпионим?
Это тест. По его результатам ты, увы, хабалка. Ты, виноватая по уши, пытаешься что-то там предъявить — мне.
Я смотрю на тебя и запоминаю тебя такой, какая ты сейчас.
— Вообще-то, это моя связка ключей, — напоминаю я.
Ты что-то пытаешься сказать, но я перебиваю:
— И ты рылась у меня в карманах.
— Ты врал мне! — храбро контратакуешь ты. — Ты говорил, что у тебя нет этого ключа!
— Это мое дело. Это мой ключ. И за эту квартиру плачу я. И если я не пускаю тебя в шкаф, значит для этого есть причины!
Но я сам понимаю, что уже проигрываю. Почему-то я вынужден оправдываться. Будто в чем-то виноват.
А ты уже прорываешь фронт:
— У тебя от меня секреты! Что ты скрываешь? Что у тебя там за тайны? А?
— Не говори ерунды! — А вот это звучит совсем жалко, знаю.
— Может, ты… маньяк? — Твое изумление деланое, ты и сама, конечно, не веришь в то, что говоришь.
— Я? — Я хохочу.
Это так неожиданно, что ты тоже начинаешь осторожно посмеиваться.
— Смотри! — показываю я на что-то в коридоре.
Ты поворачиваешься, вглядываешься в темноту коридора. И тут я на тебя бросаюсь.
***
Волоку тебя к постели. Да, это грубо. Прости. Зажимаю тебе рот ладонью. Ты кусаешь меня. Мне больно. Когда ты начинаешь по-настоящему жрать мою ладонь, я ее убираю. Но теперь она и сама не убирается. Ты вцепилась, стиснула зубы, и запоздалая боль начинает хлестать ослепительными молниями, поднимается по руке.
— Отпусти меня! — шипишь ты. — Маньяк! Извращенец хренов! Отпусти, я сказала!
— Дура! Я не желаю тебе зла, — Я пытаюсь успокоить тебя, но сам понимаю, что легче остановить цунами прутиком. — Я просто тебя трахну, и ты успо…
В мою голову врезается боль. Это ты бьешь меня в лоб острой частью одного из ключей. Ведь я держу тебя одной рукой. Вторая ранена, и я ей трясу.
Ты метишь в глаз, но это я понимаю с опозданием, когда ты уже вырываешься, когда ты уже у шкафа, когда прерывисто дышишь и ковыряешь ключом замок.
А я теряю секунды, размышляя о том, что неужели я такой плохой человек, что меня можно бить в глаз? За что?
— Стой, дура!
«Клац!» — щелкает замок.